Текст книги "Мастера и шедевры. т. I"

Автор книги: Игорь Долгополов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Никогда не забуду, как, пройдя бесконечные анфилады зал Ватикана, где шедеврам нет числа и, казалось, вся история искусства оставила свои лучшие создания для этого собрания, ошеломленный, уставший от всего увиденного, я вдруг оцепенел, увидев светлую и потрясающую своей юной неувядаемостью грандиозную «Афинскую школу». Изумляло не только просторное и воздушное построение этой росписи, где фигуры знаменитых философов, ученых, зодчих свободно и непринужденно располагались в пространстве. Нет. Удивлял неожиданный колорит фрески. Словно букет полевых цветов – фиалок, незабудок, васильков – расцвел на стене. Казалось, строгий рисунок, сложные ракурсы – все способствовало монохромному цветовому решению. Но Рафаэль внезапно раскрывает все богатство своего темперамента, и «Афинская школа» на много веков становится эталоном высшего мастерства. Может быть, сотворение этого шедевра монументальной живописи хоть несколько успокоило разбег и творческое вдохновение художника? Нет, не надо забывать, что именно в это же время рядом в Ватикане вечный его могучий соперник, аскет и анахорет Микеланджело Буонарроти, расписывал плафон Сикстинской капеллы, и Рафаэль не мог не ответить на колоссальный и титанический рывок Микеланджело к вечности.

Нет. Покоя не было … Ни на минуту не покидало его ощущение незавершенности задуманного. Он продолжает огромную работу по росписи Ватикана. Одна фреска за другой появляются на стенах. В некоторых из них видно влияние грозного искусства Микеланджело. Рафаэль лучше других понимал, что ему не удастся превзойти Буонарроти в темах, насыщенных страстным и яростным движением, которое свойственно трагическому и динамичному искусству Микеланджело. Но желание создать нечто равное или подобную по объему и воздействию роспись не покидало Рафаэля. Это стало его наказанием. Среди шумных приемов папского двора, слушая бесконечные похвалы своих почитателей, ощущая безмерное обожание, принимая восторги сотен и сотен зрителей, ставший признанным первым живописцем Рима, Рафаэль не знал покоя. Счастье триумфатора было тревожным…

Сон рыцаря.

Хотя заказы сыпались как из рога изобилия.

Вскоре Рафаэль завел множество учеников, и все же его мастерскую осаждали меценаты, каждый считал за честь иметь в своем собрании картин мадонну кисти Рафаэля. Надо заметить, что мадонны, которых он написал немало до приезда в Рим и которые, по существу, и создали начинающему живописцу такую раннюю славу, были результатом труда и напряжения всех духовных сил юноши. Теперь самому Рафаэлю на это времени не хватало. Одолела суета. Рим сразу втянул урбинца в свой завораживающий и налаженный темп жизни. Вечный город был как бы перекрестком многих дорог, в нем при папском дворе плелись интриги, решались дела, накладывающие отпечаток на бытие миллионов людей.

Но жизнь продолжалась, и одна роспись лучше другой покрывали стены Ватикана. В основе их лежал феноменальный рисунок. Рафаэль был непревзойденным мастером рисунка. Не побоюсь сравнения, но листы Рафаэля, с его набросками и эскизами, с обозначенными деталями рук, голов в сложных ракурсах и поворотах, потрясают так же, как детали скульптур античного Парфенона – так совершенны и в то же время чудодейственны и безмерно точны его кроки. Драгоценны рисунки Рафаэля. В них трепещет, бьется его преклонение перед природой; и главное, именно в его рисунках, в их безошибочной артистичности, отражены гигантский труд и безмерное напряжение творца.

Яснее всего рисовальщик Рафаэль предстает в гениальных станцах. Это идеально построенные фрески. Но, как мне кажется, в отличие от росписей Сикстинской капеллы Микеланджело Рафаэль, может быть, несколько бесстрастен, хотя и зачаровывает покоем своих композиций. Буонарроти все же заставляет трепетать вашу душу дантевским по силе «Страшным судом». Но каждому свое … Где-то уступчивый Рафаэль в ватиканских станцах слишком был регламентирован заказом, и лишь его природное жизнелюбие иногда прорывается сквозь строгие параметры заранее надуманных аллегорических построений. Но то, что он создал, по-своему прекрасно, хотя, мне думается, если бы Рафаэль написал лишь станцы, он никогда бы не был тем Рафаэлем Санти, который по праву увенчивает лаврами славы Высокий Ренессанс. Истинный всечеловеческий гуманизм он проявил, конечно, в последней, написанной им самим картине – «Сикстинской мадонне». Именно в этой композиции ему удалось в отличие от фресок решить истинно драматические человеческие проблемы света и тьмы, добра и зла.

Но об этом позже.

Жизнь Рафаэля в Риме пролетала стремительно. При всей внешне спокойной респектабельности его будни были наполнены до отказа трудом и встречами с десятками сильных мира сего – от святейшего папы до кардиналов, от льстивых поклонников таланта до учеников и помощников. Все сутки были спрессованы во времени и расписаны до минуты. Прославленный художник уже к тридцати годам достиг невиданного (даже в той благословенной для живописцев поре), грандиозного успеха. Личное обаяние, цельность, всегда одержимая направленность к единственной задаче, служению искусству, доставляли ему ни с чем не сравнимое влияние. И грозный Юлий II, и позже хитроумный Лев X любили мастера. Эти владыки католической церкви близко дружили с ним, считались с его мнением, и естественно, что могущественные кардиналы и вельможи, составлявшие их окружение, несмотря на всю свою гордыню и власть, общались с Рафаэлем и даже где-то в глубине души побаивались этого улыбчивого, но непреклонного, внешне мягкого и ласкового, но своенравного живописца.

О Рафаэле можно было с полным правом сказать словами флорентийского князя Козимо Медичи: «Художник – существо небесное, а не вьючный осел».

Казалось, судьба Рафаэля стала безоблачной. Он был удачлив и как будто счастлив, вокруг него курился дым фимиама, художник был захвален и заласкан. Но, как все в мире, это имело второе прочтение. Сила и свежесть натуры Рафаэля, составлявшие сердцевину его гения, незаметно, изо дня в день истрачивались и таяли. Страшнее всего было постоянное общение с людьми неискренними, лживыми, обволакивающими его паутиной лести, интриг и вовсе не нужными для Рафаэля, строгого и очень сдержанного в личной жизни, безмерно трудолюбивого и направленного постоянно на постижение тайн высшего мастерства. И еще одна немаловажная деталь: несмотря на, казалось бы, всеобщее признание и хвалу, все же Рафаэль был чужаком и простолюдином в светской толпе вельмож и бездельников.

Чужаком. Хотя…

Он был близок с Агостино Кияджи, этим богатейшим меценатом. Его обхаживал кардинал Бибиене, мечтавший выдать за него племянницу; многие, многие власть предержащие хотели видеть рядом с собою блистательного и удачливого маэстро. Но нет ничего страшнее для живописца, да, впрочем, для любого творца, чем круговерть этих сладких до липкости будней с кажущимися феерическими и почти сказочными по легкости развлечениями светской жизни. И Рафаэль, прибывший в вечный город полный жажды достижения вершин искусства, создав за поразительно короткий срок фрески Ватикана, знаменитые Станцы, и уже одной «Афинской школой» увековечивший свое имя, был завален бесчисленными, иногда малозначительными заказами, многочасовыми, порою пустыми беседами, застольем и многими, многими, отнимающими силы делами. Так годами постепенно и, может, уже незаметно для самого мастера большинство картин и фресок, начатых по его эскизам и прописанных по деталям им самим, заканчивалось способными, но далеко не гениальными учениками. После смерти Браманте волею судеб он стал главным архитектором Рима, и вдруг вся тяжесть этой огромной ответственности, почетной и высокой, но далекой от живописи, окончательно смешала цельность его творческих замыслов и устремлений. Так неумолимый рок создавал препоны художнику Рафаэлю и поощрял успехи Рафаэля-архитектора – придворного, светского человека. И вот тут происходит самое страшное. Сердцевина творческого кредо мастера из Урбино, в основе которой лежали гуманизм, любовь к прекрасному, к гармонии, красоте бытия, наталкивается и разменивается на суетливое и размеренное исполнение отдаленных от его сокровенных желаний обязанностей. Тяжелейший груз риторических, населенных десятками персонажей композиций был бесконечно далек от мира его юности, когда молодой Рафаэль создал неповторимую сюиту мадонн, каждая из которых во всей своей непостижимой красоте была песней чистой и цельной души великого художника, постигавшей все лучшее, что создал в ту пору итальянский Ренессанс.

Обручение Марии.

Это нисколько не означает, что станцы Рафаэля – «Диспута», «Парнас», «Изгнание Гелиодора», «Месса в Больсене» или другие – движение назад в его могучем творчестве. Но эта работа, столь успешная и искрометная по достигнутой славе, может быть, внесла усталость сердца и разрушила храм трепетной души Рафаэля. И если бы не его великолепные портреты, особенно Бальтазара Кастильоне, папы Юлия II, кардинала, донны Велаты, папы Льва X с кардиналами, где во весь рост встает психолог, мастер и гуманист, мы могли бы вовсе забыть Рафаэля-станковиста. Римские мадонны последних лет, исполняемые по многочисленным и неотступным просьбам могущественных заказчиков, несут на себе следы некоторой риторики и постановочности. В них как будто теряется нить образов его простодушных и милых мадонн раннего периода.

Но Рафаэль есть Рафаэль. И он неотступно стремится добиться своей заветной высоты.

Представьте себе, ценою каких усилий, скольких людей достигается вершина Гималаев Эверест. И ведь победитель, покоривший эту грандиозную высоту, обмерзший, задыхающийся, еле живой, находится на ней всего лишь считанные минуты.

А гениальные художники, открывающие новую красоту и побеждающие вершины искусства, должны жить и работать годами на этой страшной высоте. Окруженные врагами, завистниками, неудачами, интригами, а иногда недугами. Как мало бывало друзей у настоящих мастеров! Вот почему так непостижимо трагично и бесконечно жутко незримое публичное одиночество Рафаэля… Не дай бог поскользнуться. Потому так, наверно, ласков, приветлив мастер из Урбино. Он один, как никто, вечно, каждодневно ощущал высоту, предгрозовую атмосферу почти достигнутой, но все же еще не покоренной вершины, о которой грезил. И поэтому, когда читаешь в солидных монографиях, что Рафаэль был счастливчиком, что ему безмерно везло, что он был баловнем судьбы, – это банальность и полное непонимание души истинных художников, поэтов, композиторов, вечно страждущих, ищущих, никогда (пусть скрытно) не удовлетворенных сделанным. И чем больше вчитываешься и вдумываешься в жизнь Рафаэля, тем все очевиднее разделяются декорации и истина его нелегкой, сложной судьбы.

Mecca в Больсене. Фрагмент фрески.

Да. Рафаэль понимал истинную ценность многих заказных работ, исполняемых учениками, но в его душе уже зрела мысль о создании творения, способного еще доказать всю мощь дарования. И он находит силы сломать налаженную суету и сочинить свой реквием.

Вспомним пушкинского Моцарта с приходом «черного человека», заказавшего ему эту музыку.

Так, где-то около 1515 года Рафаэля посетили в Риме черные монахи, представители далекого монастыря из глухого городка Пьяченце. Они заказывают ему «Сикстинскую мадонну» …

И свершается чудо.

Рафаэль впервые в жизни натягивает на подрамник огромный холст. И собственноручно, без единого прикосновения учеников, пишет свой шедевр. Апофеоз всего своего гигантского творчества. Мать с младенцем. Величайшее творение мира «Сикстинскую мадонну». И недаром ее название как бы отвечает на титульное обозначение росписей Микеланджело в Сикстинской капелле. Да, это был ответ Буонарроти. В этом полотне Рафаэль синтезировал как бы весь накал, мудрость и красоту Высокого Ренессанса. И не только непостижимая пластика этой композиции, где светотень и лепка формы достигают недосягаемой вершины, превзойдя по мощи выражения самого Леонардо, но трагизм и философская суть картины нисколько не уступают драматизму творений Микеланджело. Да, Рафаэль нашел воплощенный ответ на вопрос, кто же он сам. Или лишь камерный создатель маленьких очаровательных мадонн, или творец грандиозных фресок, или великолепный портретист, удививший всех своей виртуозностью?

Нет! – отвечает живописец в «Сикстинской мадонне». Рафаэль – это Рафаэль. Великий мастер синтеза в искусстве. Непревзойденный и единственный. Все, все лучшие качества современников, весь опыт античности, всю глубину философских идей своего времени претворил Рафаэль и воплотил в «Сикстинской мадонне». Это было поистине творение гения. Вдохновенный мастер, собрав воедино всю духовную и художническую силу, воспользовавшись, казалось, второстепенным заказом, вдруг творит бессмертный шедевр, навечно утвердив свое имя.

Еще более потрясает, что «Сикстинская мадонна» создана в дни безмерной славы Рафаэля, несмотря на то, что он уже был смертельно утомлен. И, однако, подобно гётевскому Фаусту, Рафаэль будто снова обретает вторую юность. Он снова пишет. Нет, не пишет, он словно «выпевает» из самых глубин сердца заветную тему.

Но это не экспромт. Он приходит к решению своей кардинальной картины уже со всем колоссальным опытом компоновки монументальных композиций. Уже сотворена «Афинская школа», ставшая эталоном классической гармонии во всем мировом искусстве. Уже испытано, пережито, глубоко прочувствовано чудотворное влияние глубочайшего мастера Леонардо да Винчи. Уже изучен до предела язык самого Микеланджело Буонарроти…

Но, повторяю, Рафаэль есть Рафаэль!

«Сикстинская мадонна» отражает не только ослепительную технику мастера кисти из Урбино; в это полотно вложена вся мудрость его мировидения. И все же в этой картине прежде всего чаруют могущество души, ее человеколюбие. В холсте нет ни загадочного леонардовского сфумато, хотя лепка формы безупречна, в картине вы не найдете ошеломляющих микеланджеловских ракурсов. Все предельно просто.

Рафаэль оставляет завещание людям. И этот памятник живописи делает его имя поистине нетленным.

«Сикстинская мадонна», пожалуй, самая знаменитая картина мира. И хотя, как и на «Джоконду», на нее пролиты ушаты помоев и грязи досужими формотворцами, от этого две немеркнущие жемчужины нисколько не потускнели.

Иные искусствоведы часто задают вопрос: кто послужил прообразом Марии? И тут вступают в действие оптика, рентген, фотография. Находят, что «Сикстинская мадонна» схожа с «Донной Велатой (Дамой с покрывалом)». Иные просто утверждают, что Рафаэль был вдохновлен Форнариной, своей последней и беззаветной привязанностью. Однако нельзя не удивиться слепоте многих, многих искусствоведов, не увидевших в Марии мечту Рафаэля. Образ, собранный им из несметных озарений, постигавших душу художника за много лет. Черты лица Марии – синтез, это символ Матери, обобщенный, наполненный состоянием человеческой любви и печали.

Начинать сравнивать разрез глаз, пересчитывать количество ресниц на женских портретах Рафаэля и у Марии в «Сикстинской мадонне», конечно, увлекательное занятие, может быть, близкое к науке, но очень далекое от понимания роли создания этого архиважного для живописца полотна. Рафаэль в «Сикстинской мадонне» написал всю свою судьбу. Он вспоминал Урбино и полустертые в памяти чарующие черты своей матери, перед его мысленным взором проходили сотни милых, добрых женщин, ласкавших своих младенцев. Наконец, и что самое главное, художник в своей мастерской был не один. Рядом с ним, вместе с ним, в каждой клеточке его плоти жило его время. Пора жестокая, непростая, напитанная до краев войнами, скорбью, борьбой света и тьмы. И эта магнетическая сила ощущения эпохи, желание что-то сказать людям, помочь им понять несуразность злобы, уродства, мрака, утвердить победность добра и света двигали кистью Рафаэля…

Простодушно и чуть ошеломленно взирает на Марию Сикст. Он потрясен. Свидетельство его земного могущества – тиара – уже не венчает его лысоватую голову, а стоит скромно в углу. Варвара опустила глаза, задумавшись о суете земной. Лишь две мордашки ангелочков лукаво взирают на сотни людей, толпящихся в зале у картины. Зеленая драпировка раздвинулась, и мы зрим, как к нам шагнула задумчивая, грустная женщина, прижимая к груди дитя.

Печальная, почти застывшая в своем горе…

Можно удивляться, как Рафаэль сумел сбросить с себя некоторую театральность монументальных росписей, исполнявшихся ранее, и пришел к этой суровой, почти скупой, но поэтому столь разящей простоте.

Но напрасно вы думаете, что мастер хоть на миг забыл весь опыт искусства, созданного до него. Он знал и умел все, поэтому мог писать без натуры любую фигуру, поэтому так волшебно использовал законы, открытые художниками Ренессанса. Недаром Леонардо называл музыку сестрой живописи. И недаром контрапосто так близко по смыслу и звучанию законам контрапункта.

«Сикстинская мадонна» поистине симфонична. Переплетение и встреча линий и масс этого холста изумляют своим внутренним ритмом и гармонией. Но самое феноменальное в этом большом полотне – это таинственное умение живописца свести все линии, все формы, все цвета в такое дивное соответствие, что они служат лишь одному, главному желанию художника – заставить нас глядеть, глядеть неустанно в печальные глаза Марии. Картина Рафаэля необычайно современна. Этические задачи, поставленные мастером, живы и поныне. Они необыкновенно усилены еще и судьбой самой картины. Во время дрезденского восстания в XIX веке русский революционер Михаил Бакунин мечтал поставить «Сикстину» на крепостных стенах, чтобы остановить наступавших врагов.

Едва ли кто из бывших в Дрездене забудет руины Фрауенкирхе – единственные развалины, оставленные для напоминания потомкам об ужасах войны, о разбитом за одну ночь налетом англо-американских эскадрилий городе, о разбомбленном Цвингере, музее, где много лет жила «Сикстина». Она и сегодня там. Возвращенная и живая. И снова тысячи и тысячи людей толпятся у подножия полотна, неотрывно глядя в глаза Марии и думая о своих судьбах.

… Рафаэль и современность… Это далеко не риторическая фраза. Именно сегодня, когда столь обострены вопросы гуманности и спасения цивилизации, «Сикстинская мадонна», созданная давным-давно, ставит перед миллионами людей несравненную этическую задачу о войне и мире, о спасении самого человечества…

Когда Рафаэль скончался в 1520 году, у его изголовья стояла неоконченная картина «Преображение». Весь Рим пришел прощаться со своим любимцем.

«Сикстинская мадонна» – последний великий шедевр, написанный Рафаэлем в 1516–1519 годах, – находилась в тот день в далекой церкви на севере Италии, в городке Пьяченце. Весть о смерти знаменитого художника достигла и этих глухих мест. Словно надтреснутый, голос колокола звучал на окраине маленького городка. Низкие серые облака плыли над черепичными крышами. Воздух, сырой и влажный, колыхался от колокольного звона.

Умер Рафаэль…

Но это был лишь только миг истории. Рафаэль окончил земную жизнь и начал вторую. Вечную.

Искусство Рафаэля, славящее человеческое бытие, власть разума, света и добра, бессмертно.

«СИКСТИНСКАЯ МАДОННА»

«Никогда не забуду страшную ночь 13 февраля 1945 года, – рассказывает генеральный директор государственных собраний Дрездена, профессор, доктор Манфред Бахман. – Я, семнадцатилетний мальчишка, с ужасом смотрел на зловещее багровое зарево пожара, объявшего мой родной город. Полнеба пылало, окрашивая кровавым светом все вокруг. Невероятный, адский грохот взрывов авиабомб долетал до нас – до местечка Оберварте, расположенного в пятнадцати километрах от Дрездена, куда временно переехала моя семья. Когда мы вернулись домой, я не узнал города, где родился и вырос. Развалины. Хаос. Мертвые, зияющие пустые глазницы окон домов. Таковы были кошмарные итоги бомбежки в ту февральскую ночь, когда англо-американские эскадрильи смели с лица земли один из красивейших старинных городов Европы. Уничтожили десятки памятников архитектуры, разрушили знаменитый Цвингер – гордость Дрездена… Прошло почти тридцать лет, но раны, нанесенные той ночью сорок пятого года, еще не все залечены. Руины Дрездена все еще напоминают о прошедшей войне. Мы решили оставить нетронутыми развалины Фрауэнкирхе, чтобы люди вечно помнили о той страшной ночи, о развязанной фашистами мировой войне.

Шли годы. На моих глазах вырастал из руин новый Дрезден. Восставал из развалин Цвингер. Но и сегодня непочатый край работы. Надо реставрировать скульптуру, восстанавливать памятники архитектуры…

Моя судьба, сложилась так, что искусство рано вошло в мою жизнь. Сразу после окончания учебы я стал руководителем Музея народного искусства. Двенадцать лет я работал в этом замечательном музее. Написал книгу о народном искусстве Саксонии. Много интересных событий, встреч прошло перед моими глазами, но один из самых волнующих моментов моей жизни наступил 3 июня 1956 года. Это был день торжественного открытия спасенных нашими советскими друзьями сокровищ дрезденской Картинной галереи – шедевров Цвингера. Мы снова увидели любимые картины, гордость нашего города, нашу радость. Первая из первых – «Сикстинская мадонна» Рафаэля, жемчужина мировой культуры… У этих шедевров трудная судьба. Были минуты, когда они стояли на краю гибели от сырости, холода. Они могли стать жертвой диверсии оголтелых вандалов – фашистов. Но они были спасены от опасности усилиями наших советских друзей. И сегодня мы считаем своим почетным долгом вспомнить, что именно советские солдаты, офицеры, и никто иной, в том далеком 1945 году спасли от уничтожения сокровища Дрездена. И что именно советские реставраторы, музейные работники – наши уважаемые и дорогие коллеги – заботливо сберегли, восстановили бесценные произведения живописи, скульптуры, графики до их окончательного возвращения на родину. Мы отлично понимали, в какое тяжелое для Советского Союза время это происходило, на каком счету были золотые руки специалистов-реставраторов. Ибо надо было восстанавливать, реставрировать свое родное, разрушенное фашистскими варварами, спасать достояния национальной культуры. И однако, советские люди нашли время и силы, чтобы сохранить, спасти сокровища Дрездена. Великое им за это спасибо!»

Сикстинская мадонна.

Манфред Бахман любезно предложил нам осмотреть собрание Цвингера.

Вечерело.

Мы шли к музею по набережной реки Эльбы. Погожий вечер расцветил пейзаж яркими, теплыми красками. В зеркале реки плыли дворцы, храмы. Сизый дым из высокой трубы пассажирского катера низко стлался над водой. Длинные сиреневые тени легли на изумрудный газон, отчетливо прочертили ажурную графику архитектуры дворца.

Цвингер. Я слышу это слово в хрустальном перезвоне старинных курантов, в шепоте жемчужных россыпей фонтанов. Вижу перламутровую рябь бассейна и опрокинутые в нее каменные кружева дворца, десятки скульптур, бирюзовое небо с пухлыми белыми облаками. И, как в плафоне Тьеполо, в воде бассейна отражаются фигуры людей, пришедших сюда приобщиться к прекрасному, увидеть шедевры мировой культуры, и, конечно, прежде всего великую «Сикстинскую мадонну» Рафаэля.

Генеральный директор Бахман подвел нас к цоколю одной из колонн входа. Он указал на надпись, нацарапанную на темном песчанике:

«Музей проверен. Мин нет! Проверял Ханутин».

Манфред Бахман взволнованно говорит:

«Мы, как драгоценную реликвию, бережем эту надпись. Ведь ее начертал простой советский солдат».

Сикстинская мадонна. Фрагмент.

Советский солдат. Я вмиг вспомнил славный чехословацкий город Табор и надписи на здании школы, сделанные нашими бойцами, освободившими город в незабываемом мае 1945 года. Таборяне сберегли и свято берегут эти надписи в их первоначальном виде.

Перед моими глазами немедля встала во всей красе Злата Прага, спасенная от разрушения подвигом советских солдат.

Я снова увидел старинные башни и соборы Кракова, обреченные на смерть фашистскими бандитами и избавленные от неминуемой гибели нашей армией. Я вспомнил горящие глаза замечательного польского скульптора Мариана Конечного и светлую улыбку директора Варшавского национального музея доктора Станислава Лоренца. Они благодарили советских людей за спасение национальных памятников культуры. Поистине светла и священна была миссия советского воина-освободителя, спасшего Европу от коричневой чумы. И никакие измышления рыцарей «холодной войны» не очернят благородную роль воинов Страны Советов.

Мы входим с профессором Бахманом в Цвингер. Рядом со входом на стене укреплена металлическая доска с выгравированными словами:

«Спасение шедевров искусства Дрездена Советской Армией является выдающимся подвигом социалистического гуманизма, событием большого исторического значения. На вечные времена наша благодарность народам Советского Союза».

– Тысячи, тысячи людей, – промолвил Бахман, – ежедневно читают эту торжественную надпись, сделанную на двух языках – русском и немецком. Экскурсоводы, переводчики рассказывают посетителям Цвингера о дружбе наших народов. В год нашу галерею посещают около двух с половиной миллионов человек из всех стран мира. Подумайте, какая масса людей приобщается к замечательному, неумирающему творчеству старых мастеров! И, конечно, каждый из посетителей спешит увидеть нашу звезду, наше солнце – «Сикстинскую мадонну», эту вершину мирового искусства.

«Сикстинская мадонна» Рафаэля. Она написана около 1516 года.

Босоногая. Простая. Юная. Мадонна спустилась к людям. Тысячные толпы ждут ее появления. И это зрелище людей, страждущих, ищущих ее взгляда, протягивающих к ней руки, остановило на миг Марию. Она потрясена. Вот земля… и эти люди, которые должны неминуемо убить ее дитя. Она знает об этом.

Знает все!

Меланхолично, иронически глядят на род человеческий два малыша с крыльями. Ангелы. Они на своем веку уже вдоволь насмотрелись на этих странных, таких нелепых, смешных, а порою страшных людей. Шумных и плаксивых. Вечно просящих чего-то у неба. Всегда недовольных. Потупила взор святая великомученица Варвара. Она тоже слишком хорошо узнала цену людям. Ее смущает шум толпы. Ей немного стыдно. Ведь она тоже была человеком. Папа Сикст, древний старик, подъял умиленный взор к Марии. Он забыл, забыл всю свою суетную жизнь, все бесчисленные грехи свои, и вот здесь, на пороге жизни и смерти, он в первый раз наконец поверил. Поверил в чудо.

Попирая облака босыми ступнями, прижимая к груди сына, взирает на людей мадонна. Ее взор смущен этим зрелищем неустроенности мира, страданий и волнений обитателей земли. Прекрасное, благородное лицо отражает все оттенки изумления. Мария не слышит привычного хора ангелов. Ее слух смущен нестройными голосами жителей Земли. Она еще крепче обнимает сына. Мадонна чувствует его судьбу, и поэтому так широко открыты ее прекрасные, немного печальные глаза, чуть-чуть приподняты тонкие брови, потому такой скорбью осенена ее юная краса.

«Зачем я пришла?» – готовы прошептать уста.

Но так надо.

И молодая женщина, гордая, благородная в своем порыве, невзирая на всю тоску, щемящую ее душу, все же спустилась на землю. Кто-то толкает ее навстречу людям. Хотя она знает: впереди неумолимо грядет Голгофа.

Она пришла, ведь так хотел сам могущественный Рафаэль.

Рафаэль Санти. Этот мастер, по словам Гоголя, – «миф высокого искусства». Художник, гений которого счастливо впитал в себя мудрость искусства Леонардо да Винчи и мощь творений Микеланджело. Живописец, создав «Сикстинскую мадонну», свершает, казалось бы, невозможное. Изображает чудо. Видение. Им самим изобретенную легенду. И заставляет нас верить в это: так неотразимо проста, убедительна речь его пластики; так невыразимо тонко срежиссирована психологическая ткань холста. И смущение Варвары, и ирония ангелов, и чудаковатая истовость папы Сикста лишь оттеняют благородство и скорбь Марии и ужас, написанный в глазах младенца.

И вся эта необычайно сложная гамма чувств, обозначенных с такой убедительностью, с такой побеждающей правдой искусства, свершает невероятное.

Мы всерьез начинаем вглядываться, изучать, любоваться полотном, а значит, начинаем верить в чудо!

Мир «Сикстинской мадонны» необъятно сложен.

На первый взгляд ничего в картине не предвещает беды. И, однако, ощущение надвигающейся трагедии неотступно преследует, настигает нас, чем больше мы вглядываемся в полотно.

Поет, поет сладкоголосый хор ангелов, заполнивших фон холста – небо. Он славит мадонну. Коленопреклоненный, покорный Сикст не отрывает восторженного взора от богоматери. Смиренно опустила очи Варвара. Кажется, ничто не угрожает покою Марии и ее сыну.

Но бегут, бегут тревожные тени по складкам одежд и драпировок.

Клубятся облака под ногами мадонны.

Само сияние, окружающее Марию и ее сына, обещает бурю.

Удавалось ли вам видеть предгрозовое свечение, когда вокруг клубящихся облаков вдруг появляется мерцающее сияние, трепетный теплый свет?

Вглядитесь в полотно Рафаэля.

Теснятся белоснежные облака. Их гонит ветер. Весь холст полон внутреннего движения, озарен трепетным, все обволакивающим светом, создающим и придающим необычайную жизненность творению мастера. Не голубое, безоблачное небо, не простой дневной свет сопровождают явление Марии.

Странное, таинственное свечение излучает сам холст картины.

Свет то еле брезжит, то сияет, то победно сверкает.

И вот это предгрозовое состояние, как в зеркале, отражается в лице младенца.

Его лик полон тревоги.

Он словно видит зарницы надвигающейся грозы, и в его глазах, недетских, суровых, отблески грядущих бед. Ветер растрепал пух его волос. Он приник к материнской груди и беспокойно всматривается в несметные толпы людей. Еще неясное, неосознанное волнение охватывает его.

Дама с покрывалом (Донна Велата)

Рафаэль гениально отразил в чертах младенца ужас перед неотвратимостью рока. Художник – прекрасный драматург. Он великолепно выразил в «Сикстинской мадонне» противоборство света и тени. И эта борьба могущественных сил тьмы и света, отраженная в полотне, делает холст вечным. Всмотритесь. Мрак, спрятавшийся, запавший в тень покрывала Марии, сразу создает напряжение, ощущение приближающегося, наползающего несчастья. Порыв грозового ветра развевает тяжелые складки золотой ризы Сикста. Срывает с головы мадонны легкое покрывало. Колышет увесистые зеленые занавеси.

Асимметрия объемов и силуэтов картины еще усиливает ощущение беспокойства и внутреннего движения. Все взоры действующих лиц в полотне направлены в разные стороны, образуя как бы замкнутый круг. Лишь мадонна и младенец смотрят в упор на нас. И этот взгляд, отрешенный и взволнованный, невольно заставляет каждого стать соучастником события. Рафаэль властно переносит зрителя в далекое время и делает нас свидетелем придуманного им чуда. Картина до иллюзии реальна. Художник заставляет нас забыть, что это холст. (Хотя мы отлично видим, даже на репродукции, два шва в местах, где он сшит). Мы почти не ощущаем следов труда мастера. Огромная картина написана, как говорят, на одном дыхании.