Текст книги "Мастера и шедевры. т. I"

Автор книги: Игорь Долгополов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

В доме известного парижского издателя Шарпантье, где бывали Доде, Тургенев, Гонкуры, Мопассан, появился новый гость. Он был молчалив и угрюм, но талант живописца возмещал эти недостатки. Его звали Огюст Ренуар.

Вскоре художник пишет портрет хозяйки дома и покоряет всех своим дарованием. У Шарпантье Огюст знакомится с молодой актрисой «Комеди Франсез» мадемуазель Жанной Самари.

«Мне посчастливилось получить заказ, – рассказывает Ренуар, который мне был оплачен по-царски: портрет дамы с двумя девочками за тысячу двести франков. Тогда я нанял на Монмартре дом, окруженный большим садом; там-то я написал «Мулен де ла Галлетт», «Качели» … В этом же саду я сделал несколько портретов мадемуазель Самари. Какая прелестная девушка! Положительно она освещала все вокруг!»

Это была счастливая пора, редкая в жизни Ренуара. Он только что побывал с писателем Доде в Шанрозе, где сорвал розу с могилы Делакруа. Он приехал в Париж впервые в «свой домик» на Монмартре и, полный надежд, писал как одержимый. О качестве этих усилий говорит следующий факт: «Бал в Мулен де ла Галлетт» и «Качели» сегодня украшают Лувр.

«Портрет актрисы Жанны Самари» из собрания нашего Эрмитажа был написан в 1878 году и послан вместе с заказным портретом «Мадам Шарпантье со своими детьми» в Салон 1879 года. Могло случиться, что Эрмитаж не имел бы этого шедевра в своем собрании.

Этюд к портрету актрисы Жанны Самари.

Что же произошло с «Самари»?

– Настоящее чудо, что эта вещь сохранилась! – рассказывает Воллару сам Ренуар. – Накануне вернисажа один из друзей говорит мне:

«Я только что из Салона; какая беда: ваша «Самари» как будто потемнела!»

Бегу. Мою картину не узнать.

Вот что случилось: парень, которому было поручено перенести мою картину, получил от рамочного мастера распоряжение покрыть лаком другую картину, доставленную вместе с моей.

Сам я из осторожности не покрывал лаком свою, так как она была совсем свежа.

Посыльный, подумав, что я сделал это из экономии, решил облагодетельствовать меня остатками своего лака.

Мне пришлось в какие-нибудь полдня переписать всю вещь.

Можете себе представить, какая была горячка!

Другая «Самари» – из московского собрания – один из самых очаровательных женских образов мировой живописи. И все-таки один педант произнес об этом шедевре следующее:

«Должен заявить, что я не понимаю портрета госпожи Самари. Знакомая голова очаровательной модели совершенно теряется на этом грубом розовом фоне. Губы и руки художник вынужден был моделировать синим, чтобы как-то выявить утопающее в общем блеске лицо. Ничто, я полагаю, не может быть более далеким от правды».

Думается, что люди навсегда запомнят имя Жанны Самари, прославленное Ренуаром. Но давно забыто имя Роже Баллю, написавшего эту глубокомысленную рецензию.

Полна событиями история живописи во Франции XIX века. Классицизм, романтизм, реализм и импрессионизм, борясь и побеждая и снова борясь, созидали живую ткань французского и мирового искусства.

А люди? Художники?

Давно уже умерли великие Жерико, Делакруа, Курбе, Мане, Домье. К рубежу века подошли Моне и Ренуар.

Ревматизм приковал Ренуара к месту, он не мог ходить.

Простонав всю ночь, превозмогая боль, он каждый день с новой энергией писал. Потом он смирился со своей болезнью и в последние годы создал немало шедевров. Воллар рассказывает, что Ренуар как-то сказал:

«В конце концов, в общем, я удачлив…»

Один из друзей художника встретил мадам Ренуар у дверей больницы, где должны были в этот день сделать операцию художнику.

– Как Ренуар? – спросил он.

– Операция отложена до завтра. Простите, я очень тороплюсь, муж послал меня за красками… Он хочет писать цветы, которые принесли ему сегодня утром…

И Ренуар, забыв о болезни, лежа в постели, пишет два дня букет, до того момента, когда за ним пришли, чтобы перенести его в операционную.

Воллар вспоминает о тех днях, когда он гостил у семидесятипятилетнего художника. Ренуар поразил его своим усталым и безнадежным видом.

– Мне не хочется больше писать, – сказал художник, закрывая глаза. – Я больше никуда не гожусь.

Он был так плох, так разбит, что Воллар счел нужным оставить его и ушел в сад. Спустя полчаса его позвали. Он застал Ренуара помолодевшим, оживленным перед мольбертом. Он писал цветы.

– Взгляните, – сказал сияющий живописец, – не правда ли, это почти так же блестяще, как какая-нибудь баталия Делакруа? Я уверен, что на этот раз я овладел секретом живописи. Как грустно думать, что каждый шаг вперед есть в то же время и шаг к могиле.

Девизом всей жизни Ренуара было:

«Ни одного дня без работы!» И он свято выполнял этот обет.

Глубокий восьмидесятилетний старик, возимый в коляске, почти неподвижный, он все же ежедневно был на посту, у мольберта. И так каждое утро он долго прилаживал скрюченными, похожими на когти пальцами палитру, кисть и писал, писал вдохновенно, превозмогая боль, забывая все невзгоды.

«Нет выше удовольствия, – говорил он о живописи и добавлял. – Потом – это долг. А когда у человека нет ни долга, ни удовольствия, зачем жить?».

Женские образы в искусстве…

Вглядитесь в профиль Нефертити, и мгновенно перед вами возникнет Древний Египет – страна храмов, пирамид, сфинксов и рабов.

Венера Милосская. Несравненная пластика ее форм – сама Эллада, недосягаемая, вечная.

Прелестные, немного грустные богини Боттичелли, загадочно улыбающиеся мадонны Леонардо, красавицы Тициана – разве это не сам итальянский Ренессанс? Земные, полнокровные вакханки Рубенса, жеманные, изысканные маркизы Ватто – разве не символы барокко и рококо?

Образ женщины – образ времени, страны, народа…

Вереницей проходят века, одни художники приходят на смену другим, ведь они умирают, как все люди, – остаются лишь образы, созданные ими! И чем более велик мастер, тем точнее и обобщающе он отражает свое время.

Ренуар. Он оставил нам воистину вечный, неумирающий образ француженки XIX века. Она глядит на нас с полотен живописца живее живых, не похожая ни на кого девушка из народа: модистка, горничная, молочница, актриса. Словом, Ренуару удалось то, что удается за всю историю мировой живописи сделать немногим: создать образ-символ.

Как удалось ему сделать это? Почему ни Давид, ни Делакруа, ни Энгр, ни даже сам Мане и Дега, превосходя порой Ренуара в рисунке, в живописи, в композиции своих полотен, не оставили такого обобщенного образа, который можно назвать Мадемуазель Франция XIX века?

В чем магическое обаяние стиля Ренуара?

В необычайной трепетной эмоциональности его полотен. В какой-то особой, интимной доверительности разговора живописца со зрителем. В небывалой до него, почти доходящей до призрачности пластичности и иллюзорности игры света и тени на лицах и фигурах его персонажей, и эта вечно живая и изменчивая ткань его картин, которая чарует и притягивает.

И чем больше вы глядите на его холсты, тем все более властно действуют на вас жизнелюбие, ясность, воплощенные в живописи радость художника, его преклонение и восторг перед прекрасным.

Сам Ренуар дает нам ответ на это удивительное состояние зрителя:

– Как чувствуется перед этой картиной вся радость живописи Тициана… Когда я вижу у живописца страстное наслаждение процессом живописи, я заражаюсь сам его радостью. Я положительно прожил вторую жизнь в наслаждении, которым я заражаюсь при виде шедевра!

– Меня восхищает в Веласкесе, что его картины дышат радостью, которую художник ощущал, работая над ними, – рассказывал Ренуар Воллару.

Искусство – радость, отданная людям, но для того, чтобы отдать, надо иметь.

И вот об этом говорит Ренуар, великий и простой своими изумительными творениями, в которых таинственно и неповторимо продолжается жизнь его времени, жизнь его любимого Парижа.

«В искусстве необходимо еще нечто, секрет чего не откроет никакой профессор… тонкость, очарование, а это надо иметь в себе самом… – эти слова написал Огюст Ренуар, которого при жизни считали простоватым, а иные – даже чудаком.

… На огромной выставке «Москва-Париж», с которой москвичи познакомились летом 1981 года, в первом зале среди десятков других полотен, представлявших искусство Франции и России начала века, экспонировались два шедевра – «Портрет г-жи Гастон Бернхейм», написанный в 1901 году Огюстом Ренуаром, и «Горожанка» – полотно, созданное Василием Суриковым.

Так встретились милая француженка с чуть раскосыми миндалевидными глазами и мягким овалом приветливого лица и сибирячка, прелестная своей спокойной русской красотой.

Казалось, повстречались сама Франция и Россия, – настолько обобщенны, типичны были эти женские образы, созданные великими живописцами.

ЯН МАТЕЙКО

Варшава. 1974 год. В темно-зеленой раме старых деревьев проблескивает серебряная лента Вислы. По ту сторону реки – Старе Място. Строительные леса. Краны. Узорный силуэт древней Варшавы. Стрельчатые башни готики. Кружевной, ажурный рисунок барокко. И снова краны, краны. Красные черепичные крыши и, словно фрегат, дворец.

И мне еще раз приходит на память образ города-корабля, столь свойственный и близкий по духу славянам: Московский Кремль, пражские Градчаны, варшавское Старе Място.

Близкие по духу.

Я не раз вспоминал эти слова, любуясь просторами польского пейзажа. Золотая Сирена подняла, приветственно салютуя, меч. Направо осталась дорога на Катовице. Впереди Краков. Цветут могучие каштаны. Седые ветлы обступили шоссе.

За ними привольно раскинулась земля Польши. Зеленая, уютная, просторная страна. Дорога, как тетива лука, натянута до предела. Она то распрямляется, то звенит, как струна. Изумрудные холмы, синие перелески, тихие речки, сиреневые ровные луга – все это ласкает взор, и от этого милого сердцу раздолья веет чем-то невыразимо близким и родным. Порою на крутой горе перед изумленным взглядом вдруг возникают башни древнего замка, и вмиг воображение рисует седую старину этой овеянной легендами и сказаниями земли.

То вдруг у обочины дороги вырастают гранитные обелиски – знаки прошедшей великой битвы, и опять и опять бескрайние горизонты, бирюзовые, голубые дали.

Необычайно музыкальна природа Польши, давшая жизнь великому Шопену. Вслушайтесь!

В шелесте листьев, в пении птиц, журчании лесных ручьев, в шепоте ветра вы услышите мелодии мазурок и вальсов Шопена.

Краков. Древняя столица Польши. Площадь имени Яна Матейко. На фасаде старого дома, украшенного гербом города и кариатидами, надпись «Академия художеств Кракова». Скрипят большие старые двери. Крутая лестница. Наверху нас встречает Лоренцо Медичи работы Микеланджело, а рядом мраморная доска с высеченной надписью «Педагогам и студентам, уничтоженным и погибшим в борьбе с гитлеровскими захватчиками в годах 1939–1945». И снова ступени. Скульптура Венеры Милосской. И снова вечное и прекрасное рядом со страданиями и ужасом прошедшей войны.

Кабинет ректора.

– Мариан Конечный, – говорит и пожимает мне руку стройный, крепко сколоченный мужчина. Открытое, добродушное лицо. Густые черные брови. Светлые серо-голубые глаза. Жилистые, сильные руки скульптора.

– Родился я в 1930 году, – рассказывает Мариан Конечный, – в деревне Ясенов Жешувского воеводства, на юго-востоке Польши, в семье крестьянина. Кончил гимназию, потом приехал в Краков, учился в художественном лицее. В 1948 году поступил в академию на скульптурный факультет. Потом диплом, а в 1954 году, в октябре, я приезжаю в Ленинград в Академию художеств и становлюсь аспирантом.

Напротив стола стена, увешанная портретами. Их десять. Это ректоры, и первый и главный среди них Ян Матейко; ведь это его дом. Много лет он руководил Краковской Академией художеств.

Мы покидаем кабинет. Гудят коридоры академии, идет сессия. А значит – волнения, заботы, экзамены. Мы выходим на улицу. Мариан Конечный показывает мне место на площади, огороженное невысоким забором. За ним – остатки фундамента.

– Здесь стоял монумент, посвященный битве и победе под Грюнвальдом. Его уничтожили фашисты.

… Я вспомнил огромный вводный зал выставки в Манеже «Шедевры польской живописи» и гигантский холст Яна Матейко «Битва под Грюнвальдом», открывавший экспозицию.

в те весенние дни 1974 года в Москве в часы знакомства с великим творением знаменитого польского художника я не знал почти ничего об этой картине.

То есть я знал, наверное, кое-что, но это были лишь книжные сведения, знакомство с миром живописца по известным репродукциям.

Я стоял тогда Ошеломленный грохотом невероятной, несусветной битвы. Ведь только что я брел по апрельской Москве, любовался сверкающими куполами кремлевских храмов, слушал птичий щебет в Александровском саду. Апрель, светлый, лучезарный, ликующий, слепил глаза.

И вдруг в прохладной тишине Манежа на меня обрушился шквал сражающихся, рев труб – весь этот хаос бескрайнего страшного поля боя.

Художник сделал меня как бы участником битвы.

Он властно овладел воображением, и я оказался в самом центре этого поистине апокалипсического по ярости и накалу страстей сражения.

Вот что говорил великий Репин об этом полотне:

«Масса подавляющего материала в «Битве под Грюнвальдом». Во всех углах картины так много интересного, живого, кричащего, что просто изнемогаешь глазами и головой, воспринимая всю массу этого колоссального труда. Нет пустого местечка: и в фоне, и вдали – везде открываются новые ситуации, композиции, движения, типы, выражения. Это поражает, как бесконечная картина Вселенной…»

1410 год. Больше пяти с половиной веков отделяет нас от грандиозной битвы у маленькой деревни Грюнвальд. Но магический дар Матейко приблизил к нам это событие, открыл окно в историю. В тишину выставочного зала вдруг ворвался ад жесточайшей битвы века, в которой поляки в союзе с литовцами, чехами и русскими наголову разбили немецких рыцарей. Надо было обладать умом возвышенным и силой поистине нечеловеческой, чтобы создать это полотно.

На маленькой серой табличке направо от картины в нескольких скупых абзацах рассказана история о том, как ровно тридцать лет назад, в 1944 году, картина «Битва под Грюнвальдом» была спасена, выкопана из земли, куда польские патриоты спрятали холст от фашистских варваров, назначивших десять миллионов марок тому мерзкому подлецу, кто укажет место укрытия картины.

и вот я в Кракове. Городе, в котором родился, жил, творил и умер Ян Матейко. Флорианская улица, дом 41. Старый город, сердце Кракова. Здесь проходила королевская дорога от Барбакана до Вавеля. Глухо звучат ступеньки деревянной лестницы. Небольшой зал. Во всю стену крупно написаны слова:

«Он принадлежал к величайшим художественным великанам XIX века». Стасов.

Я прохожу из зала в зал, из комнаты в комнату, где с таким тщанием и с такой любовью сохраняется сам дух Матейко. Скрипит паркет. Мерцают старые люстры. Поблескивают старинное оружие, древние костюмы, женские украшения.

Мастерская художника. Палитра с высохшими красками. Р старинной вазе кисти, десятки кистей. На мольберте этюд павшего коня для «Битвы под Грюнвальдом». На стенах шлемы кольчуги, латы, мечи, подковы. Бесценный материал для создания грандиозных картин, эпопей. В студии тихо. За окном бушует солнце, бурлит Флорианская улица. Дом напротив, как, впрочем, и десятки других на этой улице, в лесах. Работают художники, скульпторы, штукатуры. Восстанавливают старину. Незаметный, великий труд реставраторов.

Мы выходим на площадь Главного рынка. Голуби, голуби, голуби. Яркие зонты у столиков кафе.

Огромный собор. Две башни. Одна – готическая, другая барокко. Краков – город-музей. Здесь можно проследить и изучить развитие архитектуры романской, готической, ренессансной и барокко. Для этого достаточно пройтись по его улицам и площадям.

Сукеннице. Древнее здание бывших суконных рядов. Король Болеслав Стыдливый, издавая в 1257 году акт о правовом положении города, обязался построить торговые ряды. Семь столетий с лишним прошло с тех пор, и вот теперь в Сукеннице помещается галерея польской живописи и скульптуры. Именно здесь в большом, светлом зале экспонируются произведения великого Матейко. Напротив входа висит золотая рама.

Вместо картины мы видим бархатную драпировку.

На ней дощечка с надписью:

«Картина «Прусская дань» одолжена на выставку в Москву».

На мое счастье, именно в тот день, когда мне довелось посетить галерею, холст вернулся домой.

Около него стояла молодая женщина и упрашивала служителя показать ей картину. Мы познакомились.

Битва под Грюнвальдом. Фрагмент.

– Меня зовут Луция Кравчук, я из Вроцлавского воеводства. Преподаю в ремесленном училище. Очень люблю живопись. Особенно Матейко. Я специально приехала с друзьями в Краков, чтобы познакомиться с великолепной архитектурой, с памятниками старины, но не могу уехать, не увидев знаменитое полотно Матейко.

Мы с молодой учительницей и ее друзьями проходим по залам галереи. Замечательные мастера польской живописи Петр Михайловский, Юзеф Брандт, Юзеф Хелмоньский, Александр Герымский и многие другие рассказывают о жизни своей родины, народа. Несмотря на непогоду, залы музея полны людей, среди них молодежь, много туристов. Как близка и как знакома нам эта картина приобщения людей к прекрасному!

В этом я убедился еще раз, посетив экспозицию Национального музея в Варшаве. В те дни там была развернута большая выставка, посвященная работе многочисленных польских музеев. Была широко показана реставрация полотен и скульптур, представлены современные способы исследования подлинности произведений искусства. Перед зрителями предстал благородный и кропотливый труд целой армии ученых и специалистов, посвятивших свою жизнь музейной работе.

– В этом зале обычно расположены полотна Яна Матейко, – говорит доктор Кристина Срочиньская, куратор галереи польского искусства Национального музея. – А вот на этой стене постоянное место отдано «Битве под Грюнвальдом».

Сейчас здесь представлены фотографии реставрационных работ, которые проводились с другими картинами Яна Матейко. Полотна сильно пострадали во время войны.

– Да, прошлая война погубила немало жизней, не пощадила она и произведения искусства, – с грустью проговорила Кристина Срочиньская.

Мы подходим с ней к небольшому портрету. Полотно продырявлено фашистскими штыками и истоптано коваными сапогами захватчиков. Краска облупилась, на исковерканном холсте глубокие порезы.

Варварство…

Сколько ценностей мировой культуры унесло оно за всю историю нашей земли!

– Вот уже много лет, – говорит моя спутница, – занимаюсь творчеством Матейко, и особенно его замечательной картиной «Битва под Грюнвальдом». Вам, наверное, интересно будет узнать подробности спасения полотна от рук гитлеровских варваров. Вот эта история.

Битва под Грюнвальдом. Фрагмент.

В сентябре 1939 года началась массовая эвакуация варшавского населения. И именно в эти дни под грохот бомбежек и вой сирен приняли решение спасти от фашистов «Битву». Трудно было в ту пору изготовить специальный вал и огромный пятиметровый ящик, раздобыть транспорт.

Наконец нашли конную платформу.

Шоссе переполнено беженцами, самолеты обстреливали дорогу. Кругом гибли люди.

Двое суток картина добиралась до Люблина. Когда приехали в музей, начался ночной налет, и оба художника, сопровождавшие картину Матейко, погибли.

Работники музея оставили холст в Люблине. Когда фашисты вошли в город, картину решили спрятать.

В том зале, где находился ящик с полотном Матейко, поставили библиотечный стол и рядом скамьи, на которых сидели люди.

Никому не приходило в голову, что под ногами читателей, а точнее, под столом, совсем рядом, находился холст Матейко.

Так было до весны 1941 года.

Потом оккупанты потребовали, чтобы здание музея отдали им. Группа сотрудников, невзирая на смертельную опасность, начали искать новое убежище для «Битвы».

Это было непросто.

Ящик с полотном весил полторы тонны. Наконец придумали инсценировать переезд. Навесили на ящик с картиной ведра, прочую утварь, так удалось отвезти ее за два километра от города и поместить в старый сарай. Ночью раскопали пол сарая, изолировали яму толем и отвели воду.

Гитлеровцы лихорадочно искали картину. Они о чем-то догадывались и назначили награду: сперва два миллиона марок, а потом подняли цену до десяти миллионов.

Но никто из десятков людей, причастных к спасению «Битвы под Грюнвальдом», не выдал тайну, хотя все они рисковали жизнью.

В 1944 году наконец наступила долгожданная свобода, и картина была спасена.

Осенью мы пригласили из московской Третьяковской галереи профессора Алексея Рыбникова, замечательного реставратора. Он осмотрел полотно и сделал пробную очистку красочного слоя. Ведь три с лишним года оно лежало в земле. Проникла влага. В одном месте прогнил вал и пробил холст. Летом 1945 года картину привезли в Варшаву, в здание, где она раньше экспонировалась, в тот же самый зал, и положили на пол изуродованное полотно. Я сама видела все это. Руководил спасением профессор доктор Станислав Лоренц. Он возглавлял Главное управление музеев и охраны памятников.

И вот «Битва под Грюнвальдом» развернута.

Это было страшное зрелище: лак разложился, полотно стало похоже на огромную белую тряпку с рваными краями.

Соткали новый колоссальный холст, начали реставрационные работы.

Четыре года писал свою картину Матейко, и четыре года ее реставрировали. Через двадцать пять лет, накануне отправки «Битвы» на выставку в Москву, ее снова реставрировали те же самые люди, которые тогда возродили ее к жизни.

– Доктор Лоренц, – говорит доктор, – решил показать в Москве все лучшее, что создано польскими художниками. Музеи Польши прислали свои жемчужины. Многие полотна впервые пересекли границу Польши. В Москву картины перевозили пять огромных автомашин. Когда мы прилетели в вашу столицу, все полотна были уже в Манеже. Предстояла серьезная работа по экспозиции картин. Но особенно сложен показ картин Матейко, ведь «Битва под Грюнвальдом» имеет длину девятьсот восемьдесят семь сантиметров. Не буду рассказывать про все перипетии с развеской и перестановкой холстов, скажу одно: никогда я не забуду вернисаж 3 апреля 1974 года. Все мы безумно устали, но когда пришло столько народу и оркестр заиграл наши гимны, это было торжество братства наших культур. Москва чудесно приняла нас. Выставку посетили более ста пятидесяти тысяч человек за один месяц.

Мы привезли в Варшаву тепло сердец советских друзей. Книга отзывов на выставке польских шедевров заполнена десятками, сотнями восторженных откликов зрителей. Вот прочтите некоторые из них:

«Чудесно! Сколько прелести и очарования! Спасибо за три часа, которые останутся в памяти до конца жизни. Сюда нужно было идти, если бы была одна картина Матейко «Битва под Грюнвальдом». А их здесь много. Спасибо устроителям и народу Польши…»

«Дорогие братья поляки!

Не могу не высказать восхищения вашей щедростью, с какою вы одарили нас лучшими творениями ваших чудесных мастеров. Многие картины Матейко, Зиммлера, Ковальского – Веруша и других я видел только в репродукциях и не мог мечтать о том, что увижу их в оригинале, ибо в Варшаве, Кракове, Познани мне уже не суждено побывать, мне уже много лет, и жить осталось недолго. А сколько новы для меня художников я теперь узнал! Благодарную память оэ этой роскошной выставке сохраню до смерти. Спасибо, спасибо вам от души…»

«Над картиной «Битва под Грюнвальдом» надо написать слова Горького: «Человек!.. Это звучит гордо!»

«Выставка Польской Народной Республики прекрасна. Широко раскрыто народное искусство. Остается большое впечатление от всего увиденного. Преклоняюсь перед талантливым народом Польши, в освобождении которого я участвовал в 1944 году».

Польская культура…

Ее вклад в сокровищницу мирового искусства, музыки, литературы неоценим. Имена Мицкевича, Шопена, Матейко принадлежат всем людям Земли.

Желязова-Воля. Домик, где родился Фридерик Шопен. Серебристые ивы. Старые ворота. Дикий виноград вьется по чугунной решетке. Огромный парк, могучие деревья. Просторный зал дома-музея. На стене копия портрета Шопена работы Эжена Делакруа. В открытые окна слышны пение птиц, людской говор. За распахнутыми дверьми – скамьи. Моросит дождь. Люди пришли слушать Шопена. Высокий молодой человек вышел, поклонился, сел за рояль. Прозрачные, как горный хрусталь, звуки свободно полились и заполнили зал, полетели в парк, туда, к людям.

Светлая и трагическая, чистая и трепетная музыка Шопена проникает в душу, рождает раздумья, заставляет мечтать о несбывшемся, бесконечно волнует сердце. Звуки фортепьяно сливаются с пением птиц, шелестом мокрой листвы. Музыка Шопена – сама природа Польши. Она предельно человечна и народна, потому так ненавистна была она фашистам, боявшимся света и мужества лиры Шопена, ее гражданской силы.

Люди… Матери с детьми, солдаты, офицеры Войска Польского, старики и молодые прильнули к окнам. Замерли, слушая Шопена. Замолкли звуки мазурки, в зал ворвался птичий гомон. В черном лакированном зеркале рояля засверкали ярко-розовые цветы сада.

Коперник.

Лазенки. Красивейший парковый ансамбль Европы. Июнь. Воскресенье. Летит белый пух тополей. Воркуют голуби. Тысячи людей собрались у памятника Фридерику Шопену. Огромный партер обступили старые каштаны, ивы, липы. В темной воде пруда опрокинулось высокое небо Варшавы. Вспорхнула стая голубей. И поплыли, поплыли в июньском горячем воздухе звуки мелодии Шопена.

И опять, как в Желязовой-Воле, поразительно вплетались в музыкальную канву щебет птиц, шепот листвы, пение ветра. Бронзовый Шопен внимательно прислушивается к звукам фортепьяно, к птичьему гомону, к шороху города.

Мазурка. Звонкие трели танца пробежали по зеленым кущам парка, зазвенели в сердцах людей. Одна мазурка сменяла другую, и казалось, сам мир необъятный с этим бирюзовым небом, с лениво плывущими облаками и лица этих сотен и сотен людей вдруг посветлели. Казалось, ярче загорелись краски одежды, глубже стали изумрудные тона зелени. И опять зашумел летний дождь, но никто не уходил. Только взлетели пестрые крылья зонтов. Вальсы, полонезы, этюды сменяли друг друга. Вдруг где-то рядом я услышал русскую речь.

– Мы из Ленинградского института культуры имени Крупской, – говорит мне молодой преподаватель Эльвира Маркова. – Приехали на практику по обмену в Институт библиотековедения и научной информации. Этот обмен постоянен. Группа польских студентов приедет к нам в Ленинград в сентябре. Мы очень довольны поездкой. Уже посетили Краков, Гданьск, Сопот.

– Я из Горького, – продолжает разговор студентка третьего курса того же института Лариса Токаева. – В Польше первый раз. Хочется сказать о том, как сильна здесь любовь к истории, к традициям. Как крепко святое чувство, которое питают поляки к героям войны. Смотрели кинофильм «Варшава наперекор всему» и меня и моих товарищей потрясло, с какой любовью восстанавливают и строят Варшаву. Двадцать два дня предстоит нам пробыть в Польше. Мы увидели и еще увидим чудесный мир наших друзей, которые так по-братски тепло нас принимают. Я никогда не забуду сегодняшний день в парке Лазенки и эту дивную музыку Шопена, которую люблю с детства. Еще со школьной скамьи мы узнали стихи Мицкевича. Мы пели в школьном хоре песни Шопена и Монюшко. Теперь я познакомилась в музеях с чудесными картинами польских художников. Меня поразила сказочная красота старинных городов. Эта поездка навсегда останется в моем сердце. Конечно, я горьковчанка и люблю Волгу, наш Нижегородский кремль, наш город, но за годы учебы Ленинград стал моей второй родиной. Это чудесный город с его дворцами, белыми ночами и великой историей.

Я невольно вспомнил разговор с Марианом Конечным, который мы вели в Кракове на берегу Вислы, сидя на скамье у древних стен Вавеля.

Вечерело. Пробили куранты. Закат озарил могучие башни старинного замка. Рядом на траве играют дети. Маленький буксир натужно тянет караван черно-оранжевых барж. Рядом по каменным плитам набережной стучат «платформы» модных краковянок в пестрых макси-юбках.

– Я в Ленинграде, – промолвил Конечный, – провел самую счастливую пору моей творческой молодости. Это были необычайные, самые романтические четыре года моей жизни. Ленинград – неповторимый город. Его архитектурные ансамбли, памятники, набережные – все это чудесно. Сколько ночей я просидел, ожидая часа, когда разводят мосты! Сколько бродил по набережным призрачными белыми ночами! Сама Академия художеств, сфинксы, ростральные колонны Биржи, Медный всадник – все эти впечатления неизгладимы. У меня был мудрый учитель и большой друг Михаил Аркадьевич Керзин – необычайно деликатный и талантливый педагог. Я многим ему обязан … Я скульптор, и, пожалуй, это одна из самых мирных профессий на Земле. Ведь наша задача – созидать. Хотя некоторые мои коллеги-модернисты много постарались для того, чтобы разбить, разрушить красоту. Так что даже и в нашей безобидной профессии бывают сражения, бои. Но это было в искусстве всегда. Лично я люблю творчество Родена, Бурде ля, мне близко искусство Веры Мухиной. Я не устаю восхищаться ее шедевром – монументом «Рабочий и колхозница», поразившим в свое время Париж. Мне нравится динамичное искусство Шадра, его композиция «Булыжник – оружие пролетариата».

Бьют куранты. Стемнело. Мы поднялись. Через несколько минут шустрая «Лада» перенесла нас на площадь Главного рынка. А еще через миг мы вошли в огромную дверь Мариацкого костела. Напротив входа, в глубине, сиял алтарь.

– Пять столетий прошло с тех пор, – сказал Конечный, – как великий Вит Ствош создал это чудо искусства. Во время войны алтарь похитили оккупанты и вывезли в Германию. После долгих розысков он был наконец найден и привезен в Краков, но в таком плачевном виде, что лишь реставрационные работы спасли его. Я бесконечно люблю Краков и поэтому никогда не забуду, что в январе 1945 года советские войска стремительным ударом выбили гитлеровцев из города и спасли исторические древности Кракова. Фашистам не удалось взорвать город, хотя все, что было в нем дорого и свято для нас, поляков, не исключая Вавельского замка, они заминировали. В эти дни социалистическая Польша готовится к празднованию своего тридцатилетнего юбилея. И я внес свой скромный вклад. Памятник Революционным боям – так назван монумент в городе Жешуве, работы над которым закончены.

… И снова дорога. И снова голубая стрела шоссе. Веселая радуга над березами. Белая лошадка, разметав гриву, бежит под косогор. Сосны, сосны, просторные луга. Пестрые коровы на лесной поляне. Пейзаж бесконечно близкий, родной.

У самой кромки шоссе вдруг вырастают два огромных меча. И рядом герб Польши. Надпись «Погибшим в борьбе с гитлеровскими захватчиками». И снова живые цветы, огромные красные пионы на сером шершавом граните, и снова поют птицы. В сосновом лесу молодежь собралась у костра и слушает рассказ седого пожилого человека. Дорога в столицу…