Текст книги "Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Возвращение в Арканар"

Автор книги: Игорь Минаков

Соавторы: Карен Налбандян,Михаил Савеличев,Андрей Чертков,Евгений Шкабарня-Богославский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Башня

Здание в незабываемом стиле модерн, некогда принадлежавшее Купеческому собранию, было построено лет тридцать назад. Прежде оно славилось общедоступным парком, а теперь его окружал глухой бетонный забор, забранный сверху колючей проволокой. В воротах, поверх изящной кружевной решетки которых были наварены толстые металлические листы, торчал угрюмого вида парень в серо-зеленой форме, с автоматической винтовкой в мозолистых, крестьянских руках. Потребовалось не только показать ему повестку, но и гражданский паспорт, а также удостоверение университетского преподавателя, прежде чем он сделал весьма простое действие, а именно – просунул руку в свою караульную будку и на что-то там нажал. В результате где-то за воротами, в глубине облетевшего парка, раздался короткий вопль сирены. Почти сразу же распахнулась небольшая калитка, врезанная в забор, и наружу вышел офицер. Его форма отличалась разве что большей ухоженностью и серебристым блеском узких, витых погон на плечах. Офицер мельком взглянул на повестку и кивком приказал следовать за ним. Оставалось только, пригнув голову, нырнуть в калитку.

На дубовых дверях парадного красовалась солидная бронзовая доска с надписью псевдоготической вязью «Департамент Присоединенных Территорий» и невнятной символикой нового герба над нею. Оказавшись внутри, пришлось вновь продемонстрировать свои документы, чтобы после аккуратного сличения фотографий со своим лицом быть переданным следующему офицеру и после следом за ним быстро подняться на четвертый этаж по широкой лестнице с красным ковром, прижатым к скользким мраморным ступеням натертыми до блеска медными прутьями. Далее нужно было свернуть по коридору направо и остановиться у обитой кожей двери, на которой была стеклянная табличка:

«Советник».

Сопровождающий нажал на дверную ручку в виде львиной лапы и, заглянув в проем, доложил:

– Доктор Кимон. Прибыл по вызову.

Выслушав ответ, офицер посторонился и пропустил меня в кабинет.

Навстречу поднялся маленький человечек с внимательными неулыбчивыми глазами и вежливой улыбкой на округлом, снабженном двойным подбородком лице. Человечек был одет в строгий серый костюм, отдаленно напоминающий френч. Стол этого приветливого на вид чиновника стоял перпендикулярно окну, а кресло для посетителей – сбоку от стола, и посетитель вынужден был бы выворачивать шею, чтобы при разговоре видеть лицо собеседника.

– Можете называть меня просто Советник, господин Кимон, – сказал чиновник и добавил: – Очень рад, что вы серьезно отнеслись к моему приглашению.

Он внимательно проследил, чтобы я устроился в неудобно стоящем кресле, предложив даже снять пальто и повесить его вместе со шляпой на рогатой вешалке у двери. Отказавшись раздеться, а шляпу расположив у себя на коленях, я саркастически усмехнулся, дескать, как можно несерьезно отнестись к столь серьезному учреждению.

– Хочу сразу, без околичностей, сообщить, что ваша научная деятельность показалась нам заслуживающей внимания, – начал чиновник. – Наш департамент рассматривает вопрос о назначении ряда стипендий ученым, чья деятельность может послужить укреплению и развитию нашего нового государства. Мы, несомненно, ценим подвижническую деятельность вашего старшего, если не ошибаюсь, брата, но необходимо признать, что возглавляемое им министерство нуждается в серьезной теоретической поддержке. Иначе говоря, необходимо обоснование блестящих, но, к сожалению, достаточно общих положений доктрины с учетом исторических, национальных и экономических особенностей развития нашей страны…

– Простите, – перебил я его трескотню, – какую доктрину вы имеете в виду?

На чиновника стало страшно смотреть. Сбитый с ритма заранее продуманной речи, он выпучил глаза, разинул рот, хватая им воздух, как выброшенная на берег акула, но, быстро справившись с собой, объяснил, четко выговаривая длинные ученые слова:

– Доктрину национального, политического и экономического воссоединения братских народов, разумеется. Неужели руководство университета до сих пор не удосужилось ознакомить преподавательский состав с этим, для всех нас наиважнейшим документом? – На последних словах голос Советника стал наливаться угрозой.

– О нет, нет, – поспешил я заверить его, – руководство удосужилось ознакомить, только я, к сожалению, пока еще не нашел времени серьезным образом изучить этот документ. Не хочется, знаете ли, подходить поверхностно…

– Э-э, – досадливо поморщился Советник, – перестаньте, Кимон. Я понимаю, высоким положением брата легко прикрывать свое интеллигентское фрондерство, но время теперь военное, и о каждом судят по степени его преданности государству. Вы меня понимаете?

– Вполне, – чуть помедлив, ответил я. – Но я хотел бы, чтобы вы перешли к сути вашего предложения.

– Статью. Пока статью. С небольшим экскурсом в историю. С вашим пониманием основных положений доктрины. С их толкованием в свете ваших идей.

Я невольно вздрогнул.

– Каких идей, господин Советник?

Вместо ответа Советник выложил на стол экземпляр сборника «Лекции по социальной философии», напечатанного в типографии Университета перед самой войной. Я с опаской посмотрел на собственную книжку. Что бы там ни декларировалось в этой их доктрине, вряд ли ее положения можно увязать с моими рассуждениями о слиянии двух космосов – социального и собственно космоса, в значении вселенной…

– Вам известно имя профессора Витгофа? – спросил Советник, сделав почти театральную паузу.

– М… да, пожалуй, – пробормотал я рассеянно.

– Экспериментальная психология. Вы, должно быть, слышали?

Теперь я действительно вспомнил.

– Да, конечно, но я не вижу связи с темой нашей…

– Находить связи между различными, казалось бы, далекими для неискушенного ума идеями в науке – моя прямая обязанность, – самодовольно заявил Советник.

– Любопытно, какие точки соприкосновения вы находите между моими работами и работами Витгофа?

Вопрос был явно провокационным, и я не ожидал, что получу ответ. Нехорошее чувство всколыхнулось во мне при упоминании профессора Витгофа. «Подгруппы населения, для которых основным источником информации являются малокомпетентные органы массовой печати, весьма восприимчивы к сведениям, носящим характер мистификации… – вспомнил я отрывок из собственной лекции. – И если использовать методику Витгофа в сочетании с направленной дезинформацией, то становится возможным манипулирование массовым сознанием».

– Я вижу, вы и сами догадываетесь. – Советник даже привстал, придвинув свое лицо к моему так близко, что в глазах его я увидел крохотное отражение собственной, искаженной гримасой испуга физиономии.

– Это немыслимо, – выдохнул я.

– Отчего же? Вам ли не знать, каким мусором забиты мозги ваших соотечественников. Обломки старой идеологии, отрыжки буржуазной морали, дикая помесь новозаветных идеалов с оккультными бреднями. Это же Вавилон, который должен быть разрушен!

– Карфаген, – машинально поправил его я.

– Что?

– Карфаген должен быть разрушен. Эссо делендум…

– Вот именно! Необходимо вымести весь этот хлам и заменить его новой, передовой идеологией.

– А как же быть с разнообразием?

– С разнообразием чего?

– Мнений, воззрений, верований, наконец. Всего того, что движет культуру и цивилизацию. Вы что, хотите получить общество оболваненных идиотов, жующих жвачку вашей новой идеологии?

– Нет… Зачем же… Вы все превратно поняли, – вкрадчиво сказал Советник и вдруг, откинувшись на спинку кресла и сложив руки на округлом брюшке, изложил свое представление об идеальном общественном устройстве:

– Разделим общество на группы разной степени информированности. Например, на три. В первую группу будут входить люди с высокой ответственностью, знающие все, что происходит в доверенных им сферах общественного, политического и экономического планирования. Во вторую – люди с ответственностью поменьше, управляющие конкретными отраслями. И, разумеется, в третью – основная масса работников, хорошо знающих свое, и только свое, дело. Кроме вертикального деления будет необходимо провести деление горизонтальное, по профессиональной принадлежности, по степени одаренности, по уровню репродуктивных возможностей…

– Постойте, – остановил его я, – но это же…

– Что, узнаете?

– Но у меня это лишь умозрительная модель, как один из возможных вариантов социокосмического организма. Вариант «Муравейник» – самая низшая ступень.

– Простите, господин философ, но прочие ваши модели всего лишь утопии. Причем опасные утопии. От них за три версты разит большевизмом, – грозно прорычал, не снимая, впрочем, маски благодушия, округлый чиновник.

Я понимал, что спорить бесполезно, но полемическая злость уже закипала во мне.

– Вы не сможете предотвратить естественную утечку информации.

– Сможем. Мы создадим такие барьеры, что каждый, кто попытается нарушить Закон о нераспространении сведений, будет воспринят как опасный лжец. А ложь мы объявим вне закона.

– Постойте, но как же вы собираетесь обойтись без тотальной дезинформации?

– А кто утверждал, что мы собираемся обойтись без дезинформации? Напротив, дезинформация, и именно тотальная, станет естественным барьером на пути к разглашению государственных, профессиональных, коммерческих, личных и прочих тайн.

– Вы запутаетесь в собственной лжи, потому что отличить правду от неправды станет практически невозможно.

– Не запутаемся. Вы – ученые, и вы, господин Кимон, лично – поможете нам в том, чтобы этот идеал общественного устройства смог осуществиться. – На круглом, мягком лице Советника сияло солнце вдохновения.

– Лично я, господин Советник, отказываюсь участвовать в этой затее.

Солнце в лице Советника померкло.

– Я так не думаю, господин Кимон. Вы теперь достаточно много знаете, чтобы отказаться. По сути, вы уже включены в группу подготовки к информационной перестройке массового сознания. Статья, которую я предложил вам написать, всего лишь пустяк. Небольшая проверка на благонадежность. Главная ваша задача – обрисовать концепцию. В конце концов, я не открыл вам ничего такого, чего не было бы в ваших лекциях или, по крайней мере, не вытекало из ваших идей.

– Это ложь! Наглая и беспардонная! – взорвался я.

– Фу, зачем столько шума, – на удивление спокойно проговорил Советник. – Вы прекрасно понимаете, что все вышеизложенное вполне можно вывести из вашей концепции, нужно только напрячь воображение. Сядьте, доктор. Кстати, в этом проекте весьма заинтересован ваш брат – Бруно Кимон, и я его понимаю. В случае удачи его карьера достигнет головокружительных высот.

– ?!

– Пропаганда, министром которой он ныне является, станет не ремеслом, а наукой. Сложнейшей наукой. Стоять в ее основании значит быть благодетелем человечества.

– «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой», – с усмешкой процитировал я. Я уже успокаивался. В самом деле, нет смысла лезть на рожон, когда имеешь дело с безумцами.

– Как это вы верно подметили. Сон золотой! Человечество устало бодрствовать, ему необходим приятный и общественно полезный сон. А спится, как известно, лучше всего тому, кто не знает ничего, что знать не положено. Мы оградим человечество от бремени ненужных тревог.

– При условии, «если к правде святой мир дороги найти не сумеет», – выдавил я последнюю каплю яда.

– ?!

– Впрочем, есть в вашем проекте нечто захватывающее. Пожалуй, стоит поработать над обоснованием этой… – я хотел сказать «галиматьи», – идеи.

– Вот и славненько! – обрадовался Советник. – Ступайте домой, изучите доктрину – это поможет вам правильно политически определиться. В самом деле, подумайте над статьей, а после приходите с вашими предложениями. Двери нашего департамента всегда открыты для вас.

Господин Советник поднялся во весь рост, выкатив брюхо, протягивая пухлую руку для дружеского пожатия. Я, сделав вид, что не замечаю этой руки, заозирался в поисках своей шляпы, которая с некоторых пор лежала на чиновничьем столе.

– Всего хорошего, господин Кимон, – бодро сказал Советник. – Я надеюсь на вашу скромность касательно темы нашей сегодняшней беседы.

– О, я еще не сошел с ума, чтобы распространяться на эту тему, – искренне заверил я его и, почтительно прижав шляпу к груди, поспешил выйти.

Только оказавшись за воротами, я сумел вздохнуть свободно. Улица, примыкавшая к зданию департамента, была пустынна, если не считать грузовика с серо-зелеными солдатами, стоящего на пересечении ее с бывшим проспектом Свободы. Жители Столицы инстинктивно сторонились этого «научного учреждения». О департаменте в городе ходили тяжелые слухи. Поговаривали, что будто бы в этом особнячке ставят бесчеловечные опыты на душевнобольных.

Получив повестку, я не почувствовал страха, то есть у меня не было опасений, что лично мне может что-то угрожать. Преобладала досада – наверняка ведь придется менять ставшую уже привычной схему жизни, но все-таки разговор с толстым Советником меня обеспокоил.

«Вот сволочь, – думал я, шагая по проспекту к своему дому, – не поленился проштудировать лекции, а ведь там черт ногу сломит от латыни».

Этой ночью на меня опять нашло. Осторожно, чтобы не разбудить жену, я выбрался из-под одеяла и пробрался в кабинет, не зажигая нигде света. Свет для меня был самым мучительным проявлением мира в такие часы. В кабинете я нащупал кресло и собирался уже сесть, но новое острое желание остановило меня. К счастью, за окном шел дождь. Я распахнул обе створки и замер, с наслаждением вдыхая пронизанный ледяными каплями воздух…

Это было как беременность. Огромная, космическая беременность пустотой, и я чувствовал эту сосущую пустоту внутри себя. Временами мне казалось, что стоит только открыть рот, как воздух со свистом устремится в мой внутренний вакуум, увлекая книги, пыль, бумаги, а изо рта глянут тусклые медяки звезд. И что-то присутствовало в этой «пустоте внутри», внутри и одновременно вовне, и это было новым, совсем новым…

Студенты страшно удивились бы, узнав, что остроумный, бойкий преподаватель философии извлекает свои умопомрачительные идеи не из тщательно проштудированных классиков, не во время аккуратного просиживания штанов за рабочим столом, а из ночных приступов нечеловеческой напряженности мышления. Когда отпускало, я пытался разобраться в путанице своих переживаний. На рабочем столе появлялись пухлые справочники по психиатрии, но ничего похожего в описаниях симптомов психических заболеваний я не находил, а по утрам опять становился прежним бакалавром философии, в меру строгим преподавателем, немного педантом. О своих ночных прозрениях и способностях я никому не рассказывал, а по вечерам ловил себя на мысли, что жду очередного «приступа» с нервным нетерпением.

Дневник лейтенанта.

13 апреля 43 года

К каким бы уродствам бытия ни приучала нас действительность, в ней всегда найдется место для явлений устрашающих. Еще вчера я ходил на лекции, разглагольствовал в пивнушках, волочился за смазливыми барышнями, словом, вел себя как добропорядочный молодой буржуа в самом начале своей жизненной карьеры. Сегодня же, когда я увидел, как на шпиль, украшающий Дворец правосудия, вползает этот грязно-бордовый штандарт с неким оккультным символом вместо старого доброго императорского орла на славном красно-белом полотнище, то почувствовал, что в прежнем моем мироощущении не хватает какой-то существенной его части. Я постиг простую истину. Мир легко выворачивается наизнанку. Реальность – лишь старая перчатка, с которой владеющая ею рука поступает так, как ей заблагорассудится, и кто-то очень хочет, чтобы эта перчатка оставалась вывернутой.

Эта истина в известной степени подготовила меня к восприятию перемен, обрушившихся лавиной на мой город и мою страну. Меня не удивила новая программа занятий в Университете. Меня совсем не удивили факельные шествия по ночам и длинные очереди за хлебом днем. Меня даже не очень поразили костры из книг и картин. Будучи атеистом, я узрел за всем этим рогатую тень, но не испытал ужаса. Ужас и смятение – реакция поэтов. Я же, философ-практик, просто намерен изучить это явление, в котором, вслед за Шпенглером, готов увидеть признаки «Заката Запада», чтобы найти конкретных его – Заката – виновников.

Иначе говоря, я считаю, что за политической трескотней, за рассуждениями о «полой земле», за тайным и явным террором стоят не только исторические случайности или там закономерности, не только трусость и жадность правителей, предавших армию и народ, но чья-то конкретная злая воля, дьявольский заговор, имеющий своей целью, разумеется, неограниченное могущество…

Темная от светомаскировки Столица совершенно исчезла за завесой дождя, и этот дождь пробудил в моем распухшем от образов воображении странное видение. Город, накрытый тучами, из которых непрерывно льет дождь. Льет долго, вот уже несколько месяцев. Сырость разрушает жилища. Потоки воды изгоняют крыс из подвалов. Крысы вступают в яростную, но непродолжительную войну с кошками за относительно сухие территории комнат и еду, еще не подвергшуюся нашествию плесени. Никто не побеждает в этой войне, ибо люди, борясь за собственное существование, безжалостно истребляют и тех и других. В городе нет места, защищенного от дождя, ибо дождь в нем – полновластный хозяин, и только рядом, неподалеку, стоит в облаке неподвижного тумана что-то вроде крепости или замка. А над шапкою тумана возвышается конусовидная, истончающаяся до острия швейной иглы Башня Конца Света. Это от нее исходит непрерывный и разрушительный дождь. И это она выманивает измученных дождем жителей города, одного за другим, с детьми и наспех прихваченным скарбом, и они идут, идут к ее подножию и исчезают за стенами, окружающими ее, исчезают бесследно…

– Они не смогут. У них ничего не получится, – шептал я, стоя под холодными брызгами и вглядываясь в сырой мрак. – Да, у меня есть теория, как изменить человеческое общество к лучшему, да, у Витгофа есть методика, но у них просто не может быть элементарных технических возможностей. Во всяком случае, я хочу верить в это.

Где-то в огромном, сошедшем с ума мире кто-нибудь работал и над «техническими возможностями». Я понимал это, хотя и представлял весьма туманно, как должен выглядеть «инструмент исправления человеческой натуры». Наверно, что-то похожее на излучатель Румова, только более мощный и поднятый на значительную высоту, с помощью башни, например… Война. Оккупация. Фантасмагорическое Воссоединение. В этой атмосфере неизбежно должны были рождаться чудовища. Я видел это, видел с преувеличенной ясностью. Проект господина Советника или тех, кто стоял за ним, если и был осуществим, то сейчас. После, когда все это кончится, когда сгинут химерические империи, когда народы перестанут бряцать своим пыльным, молью траченым прошлым и займутся наконец-то своим будущим, тогда идея инструментального изменения общества превратится в кошмар, в сон, увиденный в глубоком обмороке человеческого разума, но сейчас… сейчас возможно все, даже Башня.

Утром, когда за мной пришли, я уже знал, что ошибался. Инструментарий есть! Логика, холодная и неумолимая, как ланцет изготовившегося сделать надрез хирурга, подсказывала мне, что сама по себе Башня невозможна без строжайшей секретности, без стен и проволоки под током, без рыскающих псов охраны и без группы «яйцеголовых» фанатиков, одержимых научным любопытством. Как он сказал, этот Советник: «группа информационного переконструирования»? Значит, есть и другие группы? «Технологического обеспечения», например, и так далее. Господи, это ж целый проект!

Где-то на задворках сознания прошла мысль о том, что все это может оказаться блефом. Какой-нибудь проверкой на благонадежность. А может быть, Советник просто больной? Недаром же он говорил о статье! Ему нужна солидная поддержка своей бредовой идеи. О боже! В какие времена мы живем…

Шум в столовой заставил меня накинуть халат и выйти из кабинета. Уже открывая дверь, я знал, что увижу, поэтому совершенно не удивился, хотя и ощутил холодок под ложечкой, когда навстречу мне шагнул человек в блестящем кожаном пальто, широкополой, по довоенной моде шляпе, держащий правую руку в кармане.

– Валерий Кимон – коллежский советник, бакалавр философии, преподаватель университета? – спросил человек суконным казенным голосом.

Я утвердительно кивнул, глядя не на него, а на испуганную супругу, выглядывающую из-за его кожаного плеча.

– Вы арестованы.

– Обвинение? – спросил я, гулко проглотив слюну.

– Вы подозреваетесь в государственной измене!

Госпожа Кимон ахнула и мешком повалилась на пол. Я бросился было ей на помощь, но в столовой вдруг возникли еще двое, похожие на первого, как близнецы, и подняли лежащую в обмороке женщину.

– Не волнуйтесь за супругу, господин Кимон, – сказал первый, – вам сейчас лучше обеспокоиться собственной судьбой.

– Простите, но я предпочитаю обходиться без полицейских советов! – огрызнулся я.

– Кстати, о советах, – спокойно продолжал полицейский. – Я бы посоветовал вернуть похищенный вами документ, не дожидаясь обыска. Процедура эта, надо признаться, мучительная как для обыскиваемых, так и для обыскивающих. Тем более что супруга ваша – дама крайне впечатлительная.

– Какой еще документ? – возмутился я.

– Тот, что лежит у вас в ящике письменного стола, – не моргнув глазом, ответил тот.

Я попросил разрешения вернуться в кабинет. Полицейский разрешил, но последовал за мною. В кабинете он стал с интересом осматриваться.

– Всегда любопытно, – пояснил он свой интерес, – взглянуть, как устраиваются мои подопечные. Тем более профессора… Обычно, моими клиентами бывает публика попроще или побогаче, – простодушно пояснил он, мимоходом повысив меня в статусе.

Выдвинув ящик, я и впрямь обнаружил в нем какую-т бумажку. И готов поклясться, что раньше ее у меня точно не было. Что это за бумажка, я разглядеть не успел, потому что полицейский ловко выхватил ее у меня из пальцев.

– Браво, вы молодец! – обрадовался полицейский, аккуратно складывая листок пополам и пряча его в свой бумажник. – Теперь можете не торопясь собираться. Грэг, – окликнул он одного из своих «близнецов», – помогите господину философу.

Черный «опель», как я и предполагал, свернул с проспекта Свободы к зданию департамента. Сидя между двумя типами, столь заботливо приводившими в чувство мою жену, я не испытывал каких-либо ярких эмоций, вроде страха или негодования. Напротив, все происходящее казалось мне естественным развитием событий. После ночи, проведенной в борьбе с приступом всезнания, я был бы удивлен, повернись события как-то иначе. Если существовала эта Башня, если она действительно была тем, чем должна быть, никто, имеющий хоть какое-то отношение к ее возникновению, не мог быть оставлен в покое. Сладкие речи господина Советника были лишь приманкой в мышеловке.

«Подозрение в измене – чушь. Бумажку ловко подбросили… Им нужен легальный повод, чтобы включить меня в этот проект без моего на то согласия, – спокойно подумал я. – Не исключено, что и профессор Витгоф уже где-то сидит, разрабатывая программу своих экспериментов, – он и тот неизвестный изобретатель Башни».

На этот раз перед скромным университетским преподавателем распахнулась не только калитка, но и ворота целиком. Правда, в само здание департамента меня провели не через парадное, а через боковую пристройку, из которой, отворив тяжелую железную дверь, проводили в подвал и по неширокому коридору с толстыми трубами под потолком – в обширное помещение, где у белого экрана, занимающего целую стену, толпились несколько человек в штатском. Чем бы ни была эта комната, на тюремный карцер она явно не походила. Удивляло то, что в ней не было электрического освещения. По стенам, обшитым панелями темного дерева, в замысловатых хрустальных бра ровно мерцали большие, настоящие восковые свечи. Слышалась медленная мелодия. Кажется, Брамс. В одном из углов я заметил ломберный столик, за которым несколько мужчин в смокингах увлеченно метали карты. Пол, навощенный паркет которого матово блестел в мерцании свечных язычков, довершал иллюзию светского бомонда. Портили эту благостную картину только киноэкран и совершенно неприличные в таком месте легкие металлические стулья напротив него.

Как только мы вошли, стоящие у экрана обернулись и один из них, оказавшийся господином Советником в смокинге, разведя руки, словно собираясь меня обнять, воскликнул:

– А вот и господин ученый! Господа, – обратился он к присутствующим, – имею честь представить Валерия Кимона, ученого, подающего большие надежды, пока еще в степени бакалавра, но в скором времени, я надеюсь, одного из крупнейших деятелей науки нашего государства.

Присутствующие одобрительно зааплодировали. Из-за столь романтичного освещения было довольно сумрачно, и я не сразу разглядел в кучке хорошо одетых мужчин своего брата.

– Бруно?

– Валерий? – эхом отозвался высокий господин с ежиком седых волос и широким, властным лицом. Наше внешнее сходство заключалось лишь в цвете и разрезе глаз. Чуть раскосые, они отливали разными оттенками от серо-голубого до темно-зеленого, словно так и не могли определиться с цветом.

– В чем дело, Валерий? – с неподдельной тревогой спросил Бруно.

– А ты не знаешь?

– Нет.

– Арестован по подозрению в государственной измене.

– Какого черта! Они что, не знают, чей ты брат?!

– Знают, но им нужна моя голова. Пока что – в качестве мыслящего агрегата, а там, может быть, для чего-нибудь еще.

– Идиоты!

– Отнюдь нет. Важнейший проект. Нужны разработчики, а дураков, чтобы идти в этот проект добровольно, не нашлось.

– Ты действительно что-то такое… совершил?

– Ага, якобы стащил у Советника бумажку со стола.

– О боже…

– Господа, – вмешался Советник, – я понимаю, вы рады встрече, однако пришло время заняться тем, ради чего мы все здесь собрались. Прошу садиться.

Он указал на ряд легких алюминиевых стульев, расположенных полукругом перед экраном. Бруно мягко подтолкнул меня к одному из них.

– Не отчаивайся, – шепнул он, когда и без того неяркий свет стал меркнуть. Невесть откуда появившиеся бесшумные слуги накрывали свечи медными колпачками. В ответ я только пожал плечами.

Едва погас свет, ровно застрекотал проекционный аппарат и голубой луч пролег над головами. Я уставился на экран. Мелькнули какие-то цифры, медленно проплыло предупреждение об ответственности зрителей за разглашение государственной тайны, после чего замигали кадры, заставившие зрителей затаить дыхание. На экране люди в серых балахонах собирали прибор, напоминающий короткоствольный пулемет. Руководил ими маленький человек, снабженный природой большим носом, оттопыренными ушами и основательной плешью на лобастой голове. Движения его были суетливы и молниеносны, лишь изредка он позволял себе постоять на одном месте, застывая в картинной позе со скрещенными на груди руками. Помощники его, закончив сборку, навели ствол «пулемета» на группу других людей – в полосатых больничных пижамах и с одинаковыми лицами клинических идиотов, бестолково копошащихся в дальнем углу.

– Только что мы наблюдали сборку аппарата Румова, – раздался во внимательной тишине мягкий голос Советника. – Вы видите первое и последнее испытание этого удивительного прибора на группе пациентов психиатрической клиники. Пациенты обречены на полное затмение рассудка и совершенно асоциальны в своем поведении…

Как бы иллюстрируя слова комментатора, один из «пациентов» ткнул пухлым кулачком в лицо своему товарищу по несчастью. Сдачи он не получил и поэтому продолжал молотить по бессмысленно ухмыляющейся физиономии. Потом невидимый оператор нацелил камеру на группу Румова. Низкорослый человек, скорее всего сам Румов, замахал руками и что-то беззвучно закричал. Его ассистенты склонились к аппарату, напряглись и застыли. Несколько мгновений ничего не происходило, но вдруг, без сколько-нибудь заметного перехода, у «пациентов» изменилось выражение лиц. Драчун прекратил тузить улыбчивого и как бы отшатнулся в ужасе. По руке у него стекала кровь, и он принялся тщательно вытирать ее полой пижамы. Избитый перестал улыбаться и мазнул тыльной стороной ладони по губам. На лице его проявились удивление и обида.

– Вы наблюдали то, что Румов впоследствии назвал «первой стадией пробуждения сознания», – продолжил комментарий Советник. – К сожалению, опыты Румова были прекращены и названы аморальными и противными божественной сущности человека. Сам гениальный изобретатель много лет пытался доказать необходимость своего удивительного прибора, способного в умелых руках совершенно преобразить мир. Но, увы, господа, старая идеология камнем висела на шее прогресса. Только теперь, когда мы стали свободны от ее уз, у нас появилась возможность добиться даже более впечатляющих результатов.

Не успели зрители перевести дух и осмыслить увиденное, как на экран выпрыгнули другие кадры.