Текст книги "Факши и шкаф (СИ)"

Автор книги: Игорь Федоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

   Разделавшись с собственной дверью, облегчённо вздыхаю, нажимаю кнопку лифта, прислушиваюсь. Так и есть, – опять не работает. А вчера вроде бы шумел, со скрипом, но дышал, не думая сегодня остановиться, угаснуть, умереть... За первым – пятый, потом – снова первый... Скучная жизнь у лифта! Жди вот теперь, когда проспится вечно пьяный дядя Витя, выползет из пропахшей куревом лифтёрной и починит тебя, бедолагу. Чтобы снова – вверх – вниз, девятый – первый... Встреча – разлука, радость – печаль... и... – шаркающие шаги дяди Вити по лестничным ступеням.

   Потеряв надежду спуститься на лифте, спешу пешком, подавляя остатки снов... Шестой этаж... Открытая створка окна под потолком. Бродяга ветер гостит в подъезде, то и дело норовя заползти под мою лёгкую куртку. Холодно, впрочем, а где тепло? Разве что в аду, но туда мне ещё рановато. Чёрт, противный ветер! И ни у кого из жильцов не поднимутся руки, чтобы закрыть распахнутое окно, хотя сами по тысяче раз за день ругают назойливый ветер.

   Пятый этаж... Чёрт, сколько пустых бутылок забыто на площадке! И ладно, если б они были стеклянные, – я бы обнаружил в своей сумке внушительных размеров чёрный пакет и снёс остатки чьего-то веселья за угол в уже открытую пасть потрёпанного временем светло-серого киоска, на котором вчерашними буквами было написано: «Приём стеклотары». Сегодня буквы выцвели, почти совсем исчезли, но знающие люди до сих пор тащили сюда бутылки, банки из-под кока колы, а иные и просто кухонную посуду в надежде получить деньги на очередные пол-литра водки. Но обычно тарелки и кружки у помятых небритых мужичков не брали, и они, вздыхая, отправлялись прочь в надежде опохмелиться где-нибудь в другом месте.

   Бутылки смотрели на меня недружелюбно пластмассово, не желая отражать даже тусклое покрытое пылью подъездное солнце. Здесь, на пятом, ещё дышала, теплилась лампочка, ожидая последнего выдоха, мальчишечьего камня или прохвоста-жильца, который без зазрения совести выкрутит её, чтобы обрадовать собственный только вчера перегоревший коридор.

   Четвёртый этаж... Лампочки нет и перила сломаны. Здесь, в кромешной неизбежности живут наркоманы, потому шприцы иногда разбросаны прямо по площадке и хрустят под ногами, словно осколки чьих-то разбившихся душ. Сегодня, на моё счастье, на полу ничего не валялось, и я с облегчением прошёл опасную зону, ускорив шаг, чтобы попытаться догнать своё далеко убежавшее вперёд время.

   Третий! Дыра в мусоропроводе, и несёт картофельными очистками и ещё невесть чем.

   Второй! Чёрт, стоп машина! Редакционный фотоаппарат дома на тумбочке отдыхает! А если я его не принесу сегодня, Стендаль мне просто-напросто голову открутит. Придётся – наверх, уже не спеша, понимая, что придётся опоздать.

   Я люблю запах утра, особенно когда поднимаюсь на свет после холодной ночи в подземном на мокрых коробках. Перекрёсток встретил меня спешащими в рассвет автомобилями, маршрутками и переполненными автобусами, которые больше никого не хотели принимать. Никого, никого, но в них почему-то всё лезли и лезли робкие и забитые люди, желая умчаться куда подальше от суетной бесполезной жизни. Прекрасно зная, что, в конце концов, автобус всё равно выплюнет их, может, на конечной остановке, может, раньше и поедет себе потихоньку обратно, нисколько не жалея о том, что дорога к счастью потеряна. Уже не жалея.

   Первая самая смелая капля заблудилась в моих волосах, я понял, что сейчас на город обрушится дождь. Можно было снова скрыться в переходе, но мне, почему-то, хотелось промокнуть, а не думать о том, что в мокрой одежде петь неудобно. Человеку видно не очень-то хотелось принимать холодный душ с неба, и он, было, направился к переходу, но понял, что я никуда не собираюсь, и вернулся ко мне, виновато помахивая хвостом.

   А вот перекрёстку деваться от дождя было некуда. Пешеходы спрятались под зонты, водители включили дворники на машинах, озорные капли, соревнуясь в скорости, порой сталкивались друг с другом – не зевай, постовой, авария на перекрёстке Дождей! Немного неба – на автобусы и автомобили, немного счастья робким и забитым, не попавшим в автобус. Мы поднялись на свет, Человек! После холодной ночи на мокрых коробках!

   Я люблю запах утра, особенно когда чувствую, что ещё жив.

   Наверное, потому, что я заранее решил для себя, что всё кончено и никакие высшие силы мне не помогут вовремя добраться до универа, я совсем не опоздал и даже прибежал на пару за пять минут до звонка.

   В аудитории, не успел я сумку положить на свободное место, как ко мне подошла Женя Борисенко, наша староста. Попытался сделать вид, что не заметил её, как обычно и спасался, но на этот раз номер не прошёл.

   -По всему универу объявлены спортивные соревнования. Знаешь, подтягивание, пресс, прочая ерунда, – Жене, конечно, были по фиг все эти соревнования и всё к ним относящееся, ей важно было донести до меня информацию, – и вот, Дима, от нашего филфака нужен человек.

   -И что? – безразличным тоном процедил я, не имея ни желания, ни времени защищать честь родного факультета, – мало на филфаке парней? Пошли кого-нибудь другого.

   -Участвуют только второкурсники, – пояснила Женя, – кого я ещё пошлю? Расчешиську? Не смеши. А у тебя есть все шансы победить, честно. Ты же в качалку ходишь, тренируешься, правда?

   Мне ничего не оставалось, кроме как промолчать. То, что я каждый четверг носил газеты из типографии, конечно, было не тренировкой, а чёрт знает чем. На тренажёрный зал у меня просто не хватало времени, и когда вся наша группа ходила на занятия в спортивный комплекс «Строитель», я обдуманно прогуливал их. Но освобождённая от физкультуры Женя об этом пока не знала.

   -Вот и поучаствуешь, – обрадовалась девушка, будто бы я на что-то согласился, – кстати, читала твою последнюю статью в «Ступоре», супер!

   -Правда? – не поверил я, попытался вспомнить, о чём она была, эта статья, и не смог с ходу, рассеянно глядя на Женю, – Только,... почему последнюю? Я пока ещё не собираюсь отбрасывать копыта.

   -Ну, это я так, к слову, – не смутилась девушка, – а вот мне интересно, как тебе удалось всё так подробно изложить?

   С моих губ едва не сорвался вопрос «что?», но на моё счастье вошёл преподаватель, началась лекция, и я успокоился, прекрасно зная, что к короткому перерыву Женя забудет о нашем разговоре.

   Поставив свою корявую роспись в лист присутствия, я ушёл со второй половины лекции и легко вбежал на третий этаж. У меня давно был дубликат ключа от редакции, потому мне не нужно было каждый раз тащиться за ним на вахту.

   Но никакого ключа не понадобилось, – Вечер был уже на месте. Комп спокойно гудел, из колонок хрипловато доносилась тишина, радуясь, что Стендаля ещё нет в редакции.

   -Привет! – отсалютовал я, – что так рано? Захотелось испытать, как нам, студентам, нелегко живётся?

   Тимофей Вечер не ответил. Он вообще редко отвечал, когда ему не хотелось, и все в редакции к этому привыкли. Даже Стендаль, который никогда не кричал на Тимофея, боясь, что тот уйдёт из «Ступора», а найти на его место нового верстальщика, которым можно помыкать, будет ой как нелегко! Да и дело своё Вечер знал. Ровно в полдень в среду будущая газета уже была в типографии, с нетерпением ожидая своего завтрашнего рождения.

   Никто, даже Стендаль, не знал в точности, сколько Тимофею лет. Ему можно было дать с похожим успехом и двадцать четыре, и тридцать шесть, не боясь ошибиться. Спутанные чёрные волосы смело падали на плечи Вечера, правильной формы лицо, лишённое растительности, морщинок и родимых пятен не было похоже на маску, скорее придавало Вечеру сходство с каким-нибудь ещё не придуманным анимешным героем. А в почти чёрных глазах его навсегда осталась какая-то боль, словно когда-то в жизни Тимофея произошла трагедия, о которой сейчас он не хотел вспоминать.

   -Завтра они опять введут войска в Ирак, – не оборачиваясь, вдруг произнёс Вечер, для чего-то несколько раз нажав клавишу пробела, – она мне написала по электронке... А я ничем не могу ей помочь...

   -Кто это она? – поинтересовался я, отыскав на столе газету. Так и есть, эта статья была о посвящении студентов в XL-е, как я мог забыть?

   -Я не знаю её имени, – вздохнул Вечер, продолжая барабанить по клавише пробела, но она говорит, что завтра они уничтожат Ирак. А потом и весь мир.

   -Что за бред, – наверное, от постоянной спешки горло у меня пересохло, но в графине на тумбочке воды не было. Я с укором взглянул на Тимофея, словно тот, погружённый в свои виртуальные миры, мог заметить что-нибудь кроме затягивающего в свои сети экрана монитора да уставшей прогибаться под указательным пальцем Вечера клавиши пробела. – Ты бы хоть воды что ли принёс. А то отопление включили – жарко, как в пустыне Сахаре.

   Тимофей ничего не ответил, но и за водой не пошёл. Я вздохнул, постучал пальцем по пустому графину, словно от этого по волшебству в нём появилась бы вода. Но я был не волшебником и даже не учился быть им, потому просто взял графин и отправился на четвёртый этаж. Там, в мужском туалете, краны ещё работали, ещё дышали вентили, не сорванные чьей-то бойкой рукой, и я пока мог надеяться, что смерть от жажды мне не грозит.

   Дождь быстро кончился, не успев даже начаться как следует. Проснувшееся, было, солнце видно ещё захотело вздремнуть, и бездушный туман наполз на Город и накрыл его сплошным нисколько не греющим серым одеялом. Но люди кутались в липкие клочья тумана, прибавляли шаг, опаздывали. Наверное, людям было холодно, наверное... Вот пробежал мальчик с булкой хлеба под мышкой, и я очень обрадовался, я так давно не видел булку хлеба целиком, обычно мне доставались лишь сухие корки позавчерашней свежести да и те в последнее время продавцы стали отдавать с неохотой. Говорят, администрация греет за то, что нищие на рынке околачиваются. Но я не нищий, я просто хочу есть. С голодухи и поётся неважно, и вообще настроение нулевое. Хоть с моста в Иртыш кидайся или кошельки у зазевавшихся прохожих таскать начинай. Но вода сейчас холодная, брр! а на такое подлое дело, как воровство он никогда не пойдёт. Ни-ко-гда, слышали?

   Понимая, что пришло время чего-нибудь перехватить, достаю из кармана своей потрёпанной курточки припрятанную с вечера корочку хлеба и вдыхаю её кисло-ржаной запах. И ни бензин, ядовито растёкшийся по асфальту, ни дорожная пыль – ничто не может победить этот запах еды, жизни, надежды. Даже туман, накрывший город нисколько не греющим одеялом. Интересно есть или нет душа у тумана? Может ли он понять, что всё равно придёт настоящий рассвет? Просыпайся, Солнце! Хорошо бы тебя, лежебоку, растолкать, да только у меня голова всегда болела от высоты.

   Возвращаясь на третий с полным графином воды, я совершенно неожиданно наткнулся на Симу Огонькову, светленькую девчонку из своей группы, и едва не расплескал воду в графине. Видеть Симу мне сейчас совсем не хотелось, но не пройдёшь же мимо, словно добрый и хороший незнакомый! Сказал короткое «привет», нелепо кивнул головой и хотел, было уже дёрнуть дверь горячо любимой редакции, в которой я был бы в безопасности, как мышь в своей норе.

   -Подожди, – остановил меня холодновато-спокойный голос девушки, – нужно поговорить.

   Свободная рука моя, описав в воздухе круг, не нашла двери и нехотя вернулась на своё место.

   -Что, пару прогуливаешь? – усмехнулся я, словно сам благоразумно присутствовал на лекции и только с разрешения преподавателя выскочил за дверь, – извини, но я занят, как ты знаешь, работаю здесь. В другой раз и... не сегодня.

   -Это не займёт много времени, – сказала Сима уже мягче, – я и с пары-то ушла, чтобы с тобой пообщаться. Потом ведь тебя не поймаешь...

   Из-за меня уходят с пары? Уже интересно.

   -Я по поводу статьи о студенческой вечеринке в прошлые выходные, – сказала девушка, когда мы уютно устроились на подоконнике, выбрав местечко, где народу не было, – я с тобой во многом там не согласна.

   -И что же не так? – зевнул я, показывая, что разговор мне нисколько не интересен.

   -Ты написал, что каждый желающий мог попасть в XL, а это ложь, – выпалила Сима, глядя мне в глаза, и мне стало вдруг не по себе от этих двух светлых огоньков, – проходили лишь те, кому выдали пригласительные. Остальных ребят охрана попросту отправляла домой.

   -И что? – усмехнулся я, в душе похвалив себя за то, что в редакции просмотрел газету, – Впусти всех, клуб просто-напросто бы треснул, как переспевший арбуз. Но не пойму, к чему этот разговор? Тебе же выдали пригласительный, насколько я помню. А ещё Луговой, Безугловой, Борисенко... Тебе всех перечислять?...

   -Не нужно, – покачала головой Сима, – я хочу лишь понять, почему ты соврал? Чтобы студенты читали «Ступор» и думали, что всё хорошо? Ведь о пошлых шутках, третьесортной концертной программе и оболванивании молодёжи ты не пишешь. Ну, хотя бы слово, хотя бы намёк!...

   -А это пусть молодёжь сама решает, оболванивают её или нет, – отмахнулся я, – моё дело освещать событие, а не собственную точку зрения высказывать. Если я буду ещё и за всех думать, то скоро окажусь в психушке.

   -Вам с твоим Стендалем там и место, – вскочила Сима, – напиши, что туалеты в корпусе не работают, освети событие! Сам же вон за водой на четвёртый бегал!

   -Не работают? – удивился я, словно услышал об этом сегодня впервые, – Так их скоро починят.

   -Починят? Жди! – рассмеялась девушка, – а я побегу на пару, хочется что-нибудь умное послушать. Пока!

   И оглядев меня на прощанье своими светло голубыми глазами, и видно поняв, что я безнадёжен, Сима поспешила на пару. Мне же торопиться было некуда, и я лениво поднялся с подоконника, подхватив графин с водой. Уходить не хотелось: подоконник внушал интерес, по надписям на нём можно было изучать историю универа. Вон кто-то большими чёрными буквами накалякал: «Здесь был Хрюша». Да уж понятно: только такие вот хрюши подоконник и пачкают... А вот робкими маленькими буквами: «Вася любит Женю». Как бы целую историю любви не прочитать на, в общем-то, небольшом подоконнике!... А здесь... Надо же – стихи! Правда, корявые какие-то и рифма никуда не годится: «Тот последний будет гад, кто болеет за ЦСКА». Чушь какая-то! А рядом – словно в пику предыдущей надписи: «Тот последний есть дурак, кто болеет за Спартак!» Сразу видно – фанаты схлестнулись... А вот голая женщина нарисована в непотребной позе. Так себе, скажем, женщина. Умей я рисовать, глядишь намалевал бы лучше... Какой-то умник пририсовал красавице ослиные уши и крокодилий хвост, а внизу подписал: «Хочешь неземных ощущений? Обращайся в ближайший зверинец»... Нет уж, неизвестный друг, извини. Куда уж до неземных, когда и земными-то сыт по горло.

   Прижал графин к груди, чтобы не расплескать драгоценную влагу и неторопливо зашагал к редакции.

   Вы когда-нибудь играли в оловянных солдатиков? Хотя бы раз в своей беспризорной жизни? Впрочем, что это со мной? Не все же такие, как я, не всем дано петь, чтобы заработать на корку хлеба. Конечно, вы играли в оловянных солдатиков, только может, забыли, а может, и не помнили. А я вот смотрю на вас, люди, и понимаю: вы тоже солдатики. Устраиваете войны, взрываете города и миры и даже порой побеждаете, сами того не желая. Вами руководят оловянные полковники, которые знают лишь два слова: «ура» и «вперёд». А где-то в укромном месте за семью морями сидят оловянные правители, которые и вовсе слов не знают, а лишь подписывают чёткие и неумолимые приказы. Напасть! Убить! Разорить! В бой идут новые и новые солдатики, а запасы олова постепенно иссякают, сгорая в огне необъяснимой войны, замерзая в холодном безразличии взглядов. И через двадцать, а то и десять лет кто будет взрывать города и миры и одерживать победы над собой?

   Впрочем, что это я? Лучше я спою, а вы подайте на краюшку хлеба! И ответьте, вы когда-нибудь играли в оловянных солдатиков? Хотя бы для того, чтобы понять, что кончилось детство.

   В редакции на своём привычном месте у окна восседал Стендаль, чего я совершенно не ожидал. Обычно шеф появлялся часам к одиннадцати, досмотрев последний сон и дотащившись из призрачно далёкого от меня Амурского. Сегодня, видно, бессонница замучила.

   -Поздравляю, твоя статья пользуется большим спросом у студентов, – улыбнулся Стендаль, пригладив свои светлые волосы. – Парни на крыльце только о ней и толкуют, словно больше не о чем. Бойко, говорят, написано.

   -Неправду и нужно писать бойко, чтобы проглатывали и не поперхнулись, ответил я, – вот тут у меня мысль возникла. Написать, что туалеты в корпусе не работают, и приходится тащиться за семь вёрст, чтобы... ну, вы понимаете. На сегодняшний день это самая актуальная тема.

   -Правда? – Стендаль готов был просверлить меня своими серыми глазами насквозь, чтобы понять, что же я ещё задумал, – И кому, ты думаешь, это интересно?

   -Студентам, – уверенно проговорил я, не боясь взглянуть в глаза Стендалю, – преподавателям. И вообще всем, для кого наш корпус не просто пятиэтажная развалюха, не ремонтировавшаяся добрых пятнадцать лет.

   -Она говорит, что придумала страну поцелуев, – вмешался в разговор Вечер, – там легко, весело, там никогда не стреляют из автоматов. Там люди счастливы и любят друг друга. А завтра... они уничтожат Ирак. А потом и всю вселенную.

   -Мы должны писать об университете только хорошее, – не обращая никакого внимания на Тимофея, сказал Стендаль, – недостатки для того и нужны, чтобы учиться умело их скрывать.

   -От того, что вы будете скрывать недостатки, их не станет меньше, – ответил я, – они будут расти, как грибы после дождя.

   -У неё есть маленький племянник, – отозвался Вечер, – он говорит, что будет мочить американцев, когда подрастёт.

   -Да пойми, кому нужны эти твои туалеты! – воскликнул шеф, перебирая бумаги на своём столе. – Да люди морщиться будут, читая твою статью. Она, это я и сейчас чувствую, будет плохо пахнуть.

   -Я уже сказал, кому нужно, и повторять не собираюсь, – отрезал я и даже немного испугался за свои слова. Шеф может вспылить и выставить меня за дверь.

   Но у Стендаля видно в это утро было хорошее настроение. Он хмыкнул, потом о чём-то вспомнил и удовлетворённо улыбнулся.

   -Вот что я думаю, – проговорил Стендаль, обращаясь ко мне, – нужно написать большую и серьёзную статью. Про то, что в нашем университете самые лучшие в Сибири студенты. Готовые всегда прийти на помощь друг другу и всё такое прочее. Что условия для учёбы здесь лучше некуда, другие вузы и в подмётки нам не годятся! Уяснил? Студенты должны читать твою статью и понимать, что всё хорошо.

   -Не поймут, – покачал головой я, – а со статьёй – зря это. Писать я её не буду. Мне и так говорят, что я ложь в своих репортажах размешиваю, а после этой статьи вообще съедят.

   -Настоящий журналист должен быть несъедобным, – зевнул Стендаль, – переживёшь как-нибудь. В следующий номер эта статья должна пойти, всё ясно?

   -Ясно, – ответил я, – но статьи не будет.

   И – всё! Что-то взорвалось в этот момент в редакции «Студенческой правды», когда Дима Долгов произнёс эти слова. Словно в самолётах кончилось горючее, и никто не полетел бомбить Ирак. Стендаль, не ожидая такого ответа, просто взбесился, а мне сейчас на всё было наплевать, потому что она прислала свою фотографию. Чёрно-белую, как мы и договаривались. Ещё вчера, когда Ираку ничего не угрожало, она спросила меня о том, какую лучше прислать фотографию. Я ответил, что не нужно цветных и ярких, я всегда любил засвеченные негативы, потому что мне нравилось угадывать, что там могло быть. Земля, опалённая войной или зеленеющая трава, молодые рощи? Убитый человек со странной улыбкой на устах или дети, которым весело, потому что сегодня нет уроков и можно поиграть в войну, нисколько не боясь родительского гнева? Мне нравились негативы и она мне нравилась. А миру осталось жить двадцать три часа с копейками.

   -Я тебя просто-напросто уволю, – быстро нашёл выход Стендаль. Ты думаешь, я не смогу? Ещё как смогу, в этом ты совсем скоро сможешь убедиться. Да и нужны тебе деньги? Подумаешь, мороженку теперь купить не сможешь и девочек в кино не поведёшь! Не умрёшь же от этого! Зато будешь считать, что никого не обманул лишний раз, верно?

   Я промолчал. Стендаль ударил по больному, возможно и не подозревая этого. Я вспомнил отца, который появлялся дома раз в полгода, а деньги присылал, когда вздумается, вспомнил дни, когда мне приходилось выживать на хлебе и воде, пока я не устроился корреспондентом в «Ступор», где был хоть какой-то собственный заработок. Что будет, если я потеряю работу? Конечно, отец со дня на день должен прислать деньги, но... Глупый мальчик Дима Долгов разучился верить в сказки.

   А что, написать ему статью эту, что ли? Стендаль ведь не успокоится, уволив меня. Если уж какая-то мысль закралась в его редакторскую голову, это неизлечимо. Попросит кого-нибудь другого или напишет сам, рукавов рубашки не закатывая. Ему ведь это раз плюнуть. А я опять буду учиться выживать в замерзающей комнате.

   -Хорошо, – подчёркнуто вежливо ответил я, – значит, к понедельнику статья должна уже быть готова?

   -Ты правильно понял, – Стендаль не скрывал своей радости победителя, – а теперь бери коробку и беги за оставшимися газетами.

   -Какими оставшимися? Я же вчера все приволок, – сказал я, пожимая плечами.

   -Все да не все, – ответил Стендаль, – эти ублюдки из типографии вчера напечатали только часть тиража. Наверняка водку там целый день жрали!

   Я ничего не ответил Стендалю, молча взял коробку и вышел. Спорить с ним сейчас было бесполезно, да и нервы у меня были ни к чёрту, хоть и железные, да ржавчина постоянно сыплется, хоть из себя выходи! Тимофея же сейчас лучше было не тревожить: ещё конец света наступит, если я трону за плечо Вечер и пожелаю ему доброго дня.

   Ровно двадцать три часа.

   А я всё пел. Я не помню, когда и начал свою первую песню, я не знаю, сколько прошло, минут двадцать или тридцать, я не считаю, сколько денег уже в моей шапчонке и есть ли там вообще что-то, я ПРОСТО ПОЮ. Человек притулился рядом, я знаю, он защитит, если кто-то попытается меня обидеть. Прохожие останавливались, некоторые для того, чтобы покачать головой и пойти дальше, некоторые – чтобы просто посмеяться. Но кто-то слушал с живым неподдельным интересом, зная это, я старался петь ещё лучше. Мокрые ступеньки перехода ждали, когда же по ним пробежит счастье, но оно почему-то задерживалось. Я не помню, сколько я пел, минут двадцать-тридцать, а может, целую жизнь. Человек, пристроившись рядом, охранял меня от неизбежности: как-никак я был всего лишь девчонкой.

   Двадцать два пятьдесят девять.

   Мелкий противный дождь встретил меня на улице, хотя я совсем его не ждал. Коробка быстро намокла и я, обречённо вздыхая, подумал, что донести газеты сухими сегодня мне вряд ли удастся.

   Ускорив темп, я направился по будущему асфальту. Ещё месяц насад весь университет шумел о том, что к третьему корпусу наконец-то сделают удобный во все времена года спуск. На разбитое Ничего, которое и асфальтом-то нельзя было назвать, навезли и уложили гравий, а немного погодя – песок. На этом дело и кончилось, несколько дней спустя наступила осень, обрушив на город первые холодные ливни. Песок превратился в грязь благородного происхождения, а гравий остался гравием, погрустневшим, погрязневшим и потерявшим надежду на асфальтное будущее. Я печально взглянул на свои до блеска начищенные вчера ботинки, подумал, что на дорожке ещё не так грязно, и стал осторожно спускаться. Рядом шумела большая дорога, по которой весело вниз и истерично вверх мчались машины, пытаясь чего-то добиться, прожив очередной день, обязательно обогнать какой-нибудь столетний «запорожец» и к вечеру забыться в гараже, холодной железной коробке без окон и неба. А так порой хочется поглядеть на звёзды!

   А мне не хотелось. Да и не было на небе звёзд, затянуто оно было слепой серью, и не было конца этому плотному серому одеялу, даже замёрзшее солнце, устав светить холодным светом ушло, не обещая, вернётся ли ещё когда-нибудь.

   Я верил, что вернётся. Пройдя будущую дорожку, я, срезая угол, прошёл через футбольную площадку. Ещё вчера здесь пинали мяч мускулистые старшекурсники с разных факультетов, сегодня на поле было уже грязно, да и все игроки сейчас сидели на лекциях и делали отчаянные попытки доказать преподавателям, что в их студенческих головах помимо футбола есть ещё много чего интересного.

   А в моей голове сейчас жила одна неуёмная мысль: Поскорей бы разделаться, наконец, с надоевшими газетами! Всё-таки это ужасно, когда неожиданно, как снег на голову, сваливается какая-то работа. Сидел бы сейчас на паре и с Леной Луговой переписывался, не боясь, что Угрюмцева заметит.

   А ещё плохо было то, что вниз в типографию я всегда шёл налегке с пустой коробкой, а возвращался обратно нагруженный как верблюд в караване. Что сказать, удобнее некуда. Но, стараясь быть оптимистом, я всегда убеждал себя, что типография вообще могла быть дальше на несколько вёрст, и тогда мне бы пришлось совсем несладко, как отставшему от каравана верблюду. Но, успокаиваясь, я снова начинал быть пессимистом, а дождик капал и капал, не задумываясь: «Зачем?»

   Укрывшись, наконец, от дождя в корпусе, я облегчённо вздохнул. Доставать студенческий мне было лень, и я улыбнулся охраннику как старому приятелю, с которым ещё вчера распивал самогон на той же футбольной площадке, и попытался незаметно проскочить мимо. Но номер не прошёл, коробка выдавала меня с головой, и пришлось лезть в карман за студенческим. Получив разрешение пройти, я быстро миновал вахту и завернул в коридор. Тусклые лампы здесь горели через одну, а единственное окно было беспросветно забито фанерой. По привычке я нашёл выключатель, посмотрел, как весело зажглись остальные лампы, прогоняя прочь клочья залетевшего с улицы мрака, улыбнулся неизвестно кому и спустился в цокольный этаж.

   Здесь было ещё неприветливей. И свет трусливо сочился неизвестно откуда: лампочки попрятались по углам, и каждая испуганно изучала меня близоруким глазом. А иные безжизненно глядели из тёмных углов, и тут я не мог найти выключатель, чтоб их воскресить. Смирившись с полумраком, я нашёл знакомую до боли дверь типографии и распахнул её.

   Чтоб в мои глаза ударило слепое солнце, с трудом пробившееся сквозь серое одеяло неба и заглянувшее на несколько мгновений в подвальные окна.

   -Здравствуйте, – сказал я как можно вежливее, – я пришёл за остатками «Студенческой правды». Можно забирать?

   У каждого человека свой дождь. В душе, в мыслях, а кому-то хватает и того, который порой целыми днями стучит в окна, приглашая на прогулку. Но люди не хотят общаться с дождём, отменяют намеченные на выходные шашлыки за Городом и, добравшись до дома, сушат зонты у холодных батарей. Вы не понимаете, люди! Дождь одинок, вот и хочет поговорить с вами. Правда, на своём языке, вашего он так и не может выучить. Я иногда слушаю и понимаю, а иногда дождь понимает меня, и мы ждём новой встречи и нового общения, чтобы, наконец, понять друг друга одновременно. Человек не очень-то любит дождь, я знаю, ему лучше сидеть в переходе и нос оттуда не высовывать, но какая собака может бросить своего хозяина! И мы мокнем, глядя на шумный перекрёсток, в эти минуты превратившийся в перекрёсток Дождя. И мы мокнем,

   А люди раскрыли зонты и не боятся дождя, укрывшись под разноцветными крышами. Нам не страшен серый дождь... А впрочем, зачем его бояться? Ведь у каждого человека он свой... А может быть, каждый просто считает один на всех дождь своим?...

   Когда я подходил к крыльцу родного корпуса, меня догнала Настя Безуглова. Недавно покрашенные в рыжий цвет волосы очень шли к её зеленоватым глазам, в которых каждый мог без труда обнаружить хитринку. Я удивился, потому что считал, что Настя давным-давно на паре.

   -Привет, – проговорил я, поняв, что наконец-то стою на настоящем асфальте, и с завистью поглядев на красный зонт девушки. Коробка была нетяжёлой, и опоздавшие родиться вчера газеты с нетерпением ждали встречи со своими подругами. – Я и не думал, что Угрюмцеву все прогуливают коллективно.

   Настя рассмеялась.

   -И вовсе не коллективно. Просто у меня уважительная причина, я спала.

   Я поставил коробку на первую ступеньку корпуса и тоже от души расхохотался.

   -Очень уважительная причина, понимаю. Может, зонтиком поделишься? А то мои бедные газеты совсем промокнут.

   Настя небрежно скользнула взглядом по коробке и махнула рукой.

   -Они всё равно мокрые, их уже не спасти. Как там поживает ваш Стендаль?

   Такого поворота разговора я не ожидал. С чего бы это Настю заинтересовал шеф? Он ей не брат, не сват – никто.

   -Как? Не кашляет пока, – пожал плечами я, – а ты что, с ним знакома? Я думал раньше, что ты и в глаза-то его не видела.

   -Как же не видела? – немного обиженно посмотрела на меня Настя, – Он такой... молодой... Сколько ему? Двадцать четыре? Или ты не в курсе?

   -Ему тридцать шесть, – недовольно пробормотал я, начиная понимать, куда Настя клонит, – что, собираешься вскружить ему голову? Поверь, ты не в его вкусе.

   -О чём ты? – попыталась притвориться дурочкой Безуглова, думая, что меня так уж просто провести, – Я просто спросила, потому что интересуюсь, кто вообще в универе работает. А что, вдруг захочу заметку в газету написать?

   Я только лишь усмехнулся. Если бы Настя сама написала хоть пять мало-мальски связанных предложений, пусть даже с десятью ошибками в каждом слове, как обычно, глядишь, тут же случился бы конец света. Однако Безуглова шутить не собиралась, она уничтожающим взглядом посмотрела на меня, поднявшись для солидности по ступенькам. Мало радости стоять под неумолкающим дождём, пусть даже ты под зонтиком. Мне же радости досталось ещё меньше, и я, по привычке легко подхватив коробку (когда там мало газет, одно удовольствие её тащить), тоже поспешил наверх. Здесь было относительно сухо: под козырьком, и чуть поодаль у самой двери курили, переговаривались, гоготали. Российская футбольная команда накануне опять проиграла, так что гоготать было над кем.

   -Ты сейчас на пару? – спросил я у Насти, – Всё равно ведь звонок скоро.

   -Я, в отличие от некоторых, аккуратно хожу на лекции, – проговорила Настя, делая акцент на «аккуратно», – главное Угрюмцевой на глаза показаться, она и не заметит, что меня полторы пары не было.

   -Ну, ну, – усомнился я в Настиных словах, – у нас в двести пятнадцатой сегодня, в двести двадцатой ремонт. Не заблудись. А на Кирсанова я приду, а то придётся потом писать реферат за сегодняшний прогул.