Текст книги "Факши и шкаф (СИ)"

Автор книги: Игорь Федоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

 

   ФАКШИ И ШКАФ

   -Думаешь, легко?

   -Да, легко. Воздушным шарикам с гелием в душонке.

   -Думаешь, забыл?

   -Да, забыл. Многое. Но не тебя.

   -Думаешь, конец?

   -Да, конец. Плавно переходящий в начало.

   Серафиме Орловой и детским игрушкам, по счастливой случайности не оказавшимся на свалке.

   Автор.

   -Кому это принадлежало?

   -Тому, кто ушёл.

   -Кому это будет принадлежать?

   -Тому, кто придёт...

   Артур Конан Дойл.

   Кто-то верит, что после смерти попадёт в ад, кто-то в рай, а кто-то просто любит рожки с яблочным повидлом. Я отношусь к третьим. И не потому, что не хочу в рай. Просто думаю, там некому выпекать рожки.

   Потолок. Белый, белый, кажется только что побелённый. Но я знаю, это не так, меня хитрому потолку не провести. Вон там возле шкафа поселилась паутина – сколько я с ней мучился, становясь на некоторое время лучшим другом веника (или наоборот?), а пауку-трудяге видно всё нипочём, ткёт и ткёт свою, казалось бы, вечную нить, но я знаю, что всему в этом мире приходит конец. Вчера в нашем подъезде бегала крыса, пугая начитавшуюся Стивена Кинга малышню, а сегодня, спускаясь выбросить мусор, я заметил дохлую мохнатость на последней ступеньке лестницы, и удивился даже, подумав, неужели всё? Специально подошёл ближе, думая, что может быть, это какая-нибудь другая крыса, заплутавшая в наш подъезд, но потом убедился, что крыса та самая, просто ей не повезло малость. Но зато может, ей теперь не холодно. А я застываю под белоснежным потолком с паутиной в углу.

   Осторожно, лишь кончиками пальцев прикасаюсь к батарее и тут же отдёргиваю их. Отопления нет. Трубы похожи на ледяные сосульки, словно вчерашней ночью прокрался сюда злой дедушка Мороз и заколдовал их. А обогреватель далеко, на верхней полке шкафа, строить пирамиду из стульев, чтобы добраться туда, мне не хочется, и я влез в просторный свитер отца, натянул шерстяные носки, чтобы прогнать поселившийся в комнате холод. На улице может, можно было согреться, пробежав кросс до остановки, но в старой куртке было холодно, а новая пряталась где-то рядом с обогревателем на пугающей меня верхотуре шкафа.

   А ещё в шкафу жил слонёнок Факши. Мягкая плюшевая игрушка моего ушедшего навсегда детства. Один глаз у слонёнка был беспросветно зашит чёрными нитками, а второй видно и вовсе отсутствовал: вероятно, когда-то отцу на фабрике просто продали бракованное изделие за полцены. Мне же тогда не было важно, какой там у слонёнка глаз: я всей душой привязался к нему, кормил манной кашей на завтрак, удивляясь, почему же слонёнок так плохо ест, ходил с ним гулять во двор, повязывая на шею слонёнку бабушкин шерстяной платок, чтобы моему Факши не было холодно промозглыми зимними вечерами.

   И ровно в десять мы с ним вместе ложились спать. Иногда, когда у меня вдруг начинала болеть голова – раньше, но чаще всего – в десять. Факши засыпал сразу же, а я – как придётся: иногда после какого-нибудь жуткого фильма я вообще не мог уснуть и, боясь неизбежных кошмаров, просто смотрел на потонувший во мраке кареглазой ночи потолок. Только не заснуть! Но, в конце концов, сон всё-таки одолевал меня, и мохнатые четырёхголовые чудища начинали появляться неизвестно откуда, будто кто-то приглашал их в гости, и кружили жуткий хоровод вокруг моей постели.

   А что снилось Факши, я не знал. Я и сейчас не знаю, снится ли ему что-нибудь. Может, это перестало меня интересовать, не стану же я сейчас спрашивать у папы, могут ли видеть сны слонята, да ещё и с зашитыми глазами? Но иногда, случайно натыкаясь на Факши, я говорил ему шёпотом: «Привет. Ну, как дела?» Говорил, чтоб не забыть. О мягкой плюшевой игрушке моего ушедшего в никуда детства.

   И о ней.

   Полка первая. Перекрёстки дождей.

   Все мы состоим из молекул, молекулы из атомов, а атомы,... атомы состоят из нас.

   Факши.

   Шесть пятьдесят три.

   Будильнику неохота так рано вставать, он долго потягивается на холодном полу моей спальни, ругает про себя мои занятия в первую смену, меня самого и, наконец, хрипло и недовольно звенит, желая всей душой, чтоб его поскорей выключили и оставили в покое. Я несмело вырываюсь из объятий липкой черноты, прогоняю подальше навязчивый сон и, дотянувшись до будильника, унимаю его недовольный хрип. Спокойного утра тебе, будильник!

   Но так вот сразу я встать не могу, мне нужно ещё немного полежать в постели и подумать о чём-нибудь приятном. Ох, что бы такое вспомнить? И как на грех ничего хорошего на ум не идёт!

   Шесть пятьдесят шесть.

   Будильник косится на меня, недовольно сопя: «Ну, брат, я разбудил тебя, как ты и хотел. Поднимайся, что, выходит, я зря звенел, надрывался? Пора, брат!»

   Но в комнате гуляет сквозняк, и расставаться со своей постелью не хочется. Всё-таки, какое хорошее у меня ватное одеяло, мягкое и тёплое!

   Ровно семь. Будильник повалился на бок и заснул, не желая больше обо мне думать. Верно, решил, что меня и из пушки не разбудить. Решительно откидываю одеяло прочь и чувствую Холод. Почуяв, что я безоружен, он нападает отовсюду: из незаделанных щелей в окнах, с балкона, дверца которого никогда плотно не закрывалась, с коридора, встречающего меня липкой тишиной. Семь ноль одна, но лежать мне больше не хочется, и я вскакиваю, понимая, что ещё несколько минут в тёплой постельке – и в университет я точно попаду лишь ко второй паре, если не позже. Нашариваю на ощупь тапочки, не нахожу их, как то с удивлением вспоминая, что они порвались три дня назад и бегу в кухню, привычно обжигаясь о холод линолеума. Отопление обещали дать только послезавтра, а значит, ещё два дня босыми ногами – по ледяному и неизбежному. Привычно нашарил в темноте кнопку выключателя и зажёг свет, надеясь, что станет хотя бы немного теплей.

   Надеясь.

   Тусклая лампочка на кухне прогнала мрак, но не победила его окончательно, затаился хитрец в тёмный уголок, чтобы снова выпорхнуть, когда кончится свет. Часы, дремлющие на холодильнике, показывали половину девятого, но я не верил им – в таком холоде поневоле убежишь вперёд, чтобы согреться. Пряник, обещающий абрикосовую начинку внутри, одиноко лежал на столе, ожидая своей участи, я разломал бедолагу, никаких следов абрикосового повидла не обнаружил, и почему-то мне в первый раз за всё не слишком уж весёлое утро стало скучно. Захотелось выпить кипятку, но чайник замёрз на газовой плите, а разогревать его времени уже не остаётся, и я небрежно наливаю в стакан этот вчерашний кипяток, оставляя пролитые кляксы холодной воды на выцветшей клеёнке, обклеенной липкой коричневой лентой. Маленькие моря на абсолютно плоской земле...

   Семь ноль семь. В сторону недопитый холод в стакане и фальшивый пряник. Времени нет. В восемь начинаются занятия, а до универа ещё ехать и ехать. И хорошо ещё, если на дороге не будет пробок.

   Немного подумав, я открыл холодильник, по привычке немного удивившись тому, что лампочка внутри не горит. Потом удивился, потому что забыл, зачем я полез в этот холод, когда и без того тепла нет, для чего-то вспомнил анекдот про то, что чукчи в холодильниках греются, потом понял, что я не чукча, наконец, нашарил на нижней полке одиноко жмущийся к стенке апельсин, подумал, что на коротком перерыве его можно будет смело сжевать, и весело вытащил маленькое солнце на холодную свободу моей квартиры.

   Быть может, станет хотя бы немножко теплей.

   Без молекулы семь. С потолка подземного перехода капает холодная, пахнущая гниющими листьями влага. Возможно, это нахлынувший на Город дождь, впрочем, я не уверен. Можно высунуть нос из распахнутой пасти подземного, но там наверху не осталось тепла, и ледяной ветер угрюмо разносит по Городу остатки осени. Люди устало скатываются в невыспавшийся переход, словно лишние горошины в неприкрытость тарелки. Человек, с добрым утром, с добрым утром, Люди! Нет, не кидайте мне монетки, я не нищий! Я просто здесь спасался от ветра. Вот пройдёт несколько молекул, и я буду петь – вот тогда и кидайте мне копейки или рубли, если не жалко. А если жалко, я спою и за так, потому что просто люблю петь. Только... почему так холодно? Скорей бы уж пролетали молекулы...

   Капризный замок входной двери не хотел подаваться, прокручивался, да и вдобавок ключ отдавать не хотел. Будто бы понимал, что времени у меня совсем нет, и смеялся, выплёвывая, наконец, ключ в мою дрожащую ладонь. Лишь только с раза пятого (шестого? седьмого?) замок понял вдруг, что досадил мне как следует, и позволил себя закрыть, безразлично отрыгнув ключ. Верно тоже, озорник, захотел спать.

   Разделавшись с собственной дверью, облегчённо вздыхаю, нажимаю кнопку лифта, прислушиваюсь. Так и есть, – опять не работает. А вчера вроде бы шумел, со скрипом, но дышал, не думая сегодня остановиться, угаснуть, умереть... За первым – пятый, потом – снова первый... Скучная жизнь у лифта! Жди вот теперь, когда проспится вечно пьяный дядя Витя, выползет из пропахшей куревом лифтёрной и починит тебя, бедолагу. Чтобы снова – вверх – вниз, девятый – первый... Встреча – разлука, радость – печаль... и... – шаркающие шаги дяди Вити по лестничным ступеням.

   Потеряв надежду спуститься на лифте, спешу пешком, подавляя остатки снов... Шестой этаж... Открытая створка окна под потолком. Бродяга ветер гостит в подъезде, то и дело норовя заползти под мою лёгкую куртку. Холодно, впрочем, а где тепло? Разве что в аду, но туда мне ещё рановато. Чёрт, противный ветер! И ни у кого из жильцов не поднимутся руки, чтобы закрыть распахнутое окно, хотя сами по тысяче раз за день ругают назойливый ветер.

   Пятый этаж... Чёрт, сколько пустых бутылок забыто на площадке! И ладно, если б они были стеклянные, – я бы обнаружил в своей сумке внушительных размеров чёрный пакет и снёс остатки чьего-то веселья за угол в уже открытую пасть потрёпанного временем светло-серого киоска, на котором вчерашними буквами было написано: «Приём стеклотары». Сегодня буквы выцвели, почти совсем исчезли, но знающие люди до сих пор тащили сюда бутылки, банки из-под кока колы, а иные и просто кухонную посуду в надежде получить деньги на очередные пол-литра водки. Но обычно тарелки и кружки у помятых небритых мужичков не брали, и они, вздыхая, отправлялись прочь в надежде опохмелиться где-нибудь в другом месте.

   Бутылки смотрели на меня недружелюбно пластмассово, не желая отражать даже тусклое покрытое пылью подъездное солнце. Здесь, на пятом, ещё дышала, теплилась лампочка, ожидая последнего выдоха, мальчишечьего камня или прохвоста-жильца, который без зазрения совести выкрутит её, чтобы обрадовать собственный только вчера перегоревший коридор.

   Четвёртый этаж... Лампочки нет и перила сломаны. Здесь, в кромешной неизбежности живут наркоманы, потому шприцы иногда разбросаны прямо по площадке и хрустят под ногами, словно осколки чьих-то разбившихся душ. Сегодня, на моё счастье, на полу ничего не валялось, и я с облегчением прошёл опасную зону, ускорив шаг, чтобы попытаться догнать своё далеко убежавшее вперёд время.

   Третий! Дыра в мусоропроводе, и несёт картофельными очистками и ещё невесть чем.

   Второй! Чёрт, стоп машина! Редакционный фотоаппарат дома на тумбочке отдыхает! А если я его не принесу сегодня, Стендаль мне просто-напросто голову открутит. Придётся – наверх, уже не спеша, понимая, что придётся опоздать.

   Я люблю запах утра, особенно когда поднимаюсь на свет после холодной ночи в подземном на мокрых коробках. Перекрёсток встретил меня спешащими в рассвет автомобилями, маршрутками и переполненными автобусами, которые больше никого не хотели принимать. Никого, никого, но в них почему-то всё лезли и лезли робкие и забитые люди, желая умчаться куда подальше от суетной бесполезной жизни. Прекрасно зная, что, в конце концов, автобус всё равно выплюнет их, может, на конечной остановке, может, раньше и поедет себе потихоньку обратно, нисколько не жалея о том, что дорога к счастью потеряна. Уже не жалея.

   Первая самая смелая капля заблудилась в моих волосах, я понял, что сейчас на город обрушится дождь. Можно было снова скрыться в переходе, но мне, почему-то, хотелось промокнуть, а не думать о том, что в мокрой одежде петь неудобно. Человеку видно не очень-то хотелось принимать холодный душ с неба, и он, было, направился к переходу, но понял, что я никуда не собираюсь, и вернулся ко мне, виновато помахивая хвостом.

   А вот перекрёстку деваться от дождя было некуда. Пешеходы спрятались под зонты, водители включили дворники на машинах, озорные капли, соревнуясь в скорости, порой сталкивались друг с другом – не зевай, постовой, авария на перекрёстке Дождей! Немного неба – на автобусы и автомобили, немного счастья робким и забитым, не попавшим в автобус. Мы поднялись на свет, Человек! После холодной ночи на мокрых коробках!

   Я люблю запах утра, особенно когда чувствую, что ещё жив.

   Наверное, потому, что я заранее решил для себя, что всё кончено и никакие высшие силы мне не помогут вовремя добраться до универа, я совсем не опоздал и даже прибежал на пару за пять минут до звонка.

   В аудитории, не успел я сумку положить на свободное место, как ко мне подошла Женя Борисенко, наша староста. Попытался сделать вид, что не заметил её, как обычно и спасался, но на этот раз номер не прошёл.

   -По всему универу объявлены спортивные соревнования. Знаешь, подтягивание, пресс, прочая ерунда, – Жене, конечно, были по фиг все эти соревнования и всё к ним относящееся, ей важно было донести до меня информацию, – и вот, Дима, от нашего филфака нужен человек.

   -И что? – безразличным тоном процедил я, не имея ни желания, ни времени защищать честь родного факультета, – мало на филфаке парней? Пошли кого-нибудь другого.

   -Участвуют только второкурсники, – пояснила Женя, – кого я ещё пошлю? Расчешиську? Не смеши. А у тебя есть все шансы победить, честно. Ты же в качалку ходишь, тренируешься, правда?

   Мне ничего не оставалось, кроме как промолчать. То, что я каждый четверг носил газеты из типографии, конечно, было не тренировкой, а чёрт знает чем. На тренажёрный зал у меня просто не хватало времени, и когда вся наша группа ходила на занятия в спортивный комплекс «Строитель», я обдуманно прогуливал их. Но освобождённая от физкультуры Женя об этом пока не знала.

   -Вот и поучаствуешь, – обрадовалась девушка, будто бы я на что-то согласился, – кстати, читала твою последнюю статью в «Ступоре», супер!

   -Правда? – не поверил я, попытался вспомнить, о чём она была, эта статья, и не смог с ходу, рассеянно глядя на Женю, – Только,... почему последнюю? Я пока ещё не собираюсь отбрасывать копыта.

   -Ну, это я так, к слову, – не смутилась девушка, – а вот мне интересно, как тебе удалось всё так подробно изложить?

   С моих губ едва не сорвался вопрос «что?», но на моё счастье вошёл преподаватель, началась лекция, и я успокоился, прекрасно зная, что к короткому перерыву Женя забудет о нашем разговоре.

   Поставив свою корявую роспись в лист присутствия, я ушёл со второй половины лекции и легко вбежал на третий этаж. У меня давно был дубликат ключа от редакции, потому мне не нужно было каждый раз тащиться за ним на вахту.

   Но никакого ключа не понадобилось, – Вечер был уже на месте. Комп спокойно гудел, из колонок хрипловато доносилась тишина, радуясь, что Стендаля ещё нет в редакции.

   -Привет! – отсалютовал я, – что так рано? Захотелось испытать, как нам, студентам, нелегко живётся?

   Тимофей Вечер не ответил. Он вообще редко отвечал, когда ему не хотелось, и все в редакции к этому привыкли. Даже Стендаль, который никогда не кричал на Тимофея, боясь, что тот уйдёт из «Ступора», а найти на его место нового верстальщика, которым можно помыкать, будет ой как нелегко! Да и дело своё Вечер знал. Ровно в полдень в среду будущая газета уже была в типографии, с нетерпением ожидая своего завтрашнего рождения.

   Никто, даже Стендаль, не знал в точности, сколько Тимофею лет. Ему можно было дать с похожим успехом и двадцать четыре, и тридцать шесть, не боясь ошибиться. Спутанные чёрные волосы смело падали на плечи Вечера, правильной формы лицо, лишённое растительности, морщинок и родимых пятен не было похоже на маску, скорее придавало Вечеру сходство с каким-нибудь ещё не придуманным анимешным героем. А в почти чёрных глазах его навсегда осталась какая-то боль, словно когда-то в жизни Тимофея произошла трагедия, о которой сейчас он не хотел вспоминать.

   -Завтра они опять введут войска в Ирак, – не оборачиваясь, вдруг произнёс Вечер, для чего-то несколько раз нажав клавишу пробела, – она мне написала по электронке... А я ничем не могу ей помочь...

   -Кто это она? – поинтересовался я, отыскав на столе газету. Так и есть, эта статья была о посвящении студентов в XL-е, как я мог забыть?

   -Я не знаю её имени, – вздохнул Вечер, продолжая барабанить по клавише пробела, но она говорит, что завтра они уничтожат Ирак. А потом и весь мир.

   -Что за бред, – наверное, от постоянной спешки горло у меня пересохло, но в графине на тумбочке воды не было. Я с укором взглянул на Тимофея, словно тот, погружённый в свои виртуальные миры, мог заметить что-нибудь кроме затягивающего в свои сети экрана монитора да уставшей прогибаться под указательным пальцем Вечера клавиши пробела. – Ты бы хоть воды что ли принёс. А то отопление включили – жарко, как в пустыне Сахаре.

   Тимофей ничего не ответил, но и за водой не пошёл. Я вздохнул, постучал пальцем по пустому графину, словно от этого по волшебству в нём появилась бы вода. Но я был не волшебником и даже не учился быть им, потому просто взял графин и отправился на четвёртый этаж. Там, в мужском туалете, краны ещё работали, ещё дышали вентили, не сорванные чьей-то бойкой рукой, и я пока мог надеяться, что смерть от жажды мне не грозит.

   Дождь быстро кончился, не успев даже начаться как следует. Проснувшееся, было, солнце видно ещё захотело вздремнуть, и бездушный туман наполз на Город и накрыл его сплошным нисколько не греющим серым одеялом. Но люди кутались в липкие клочья тумана, прибавляли шаг, опаздывали. Наверное, людям было холодно, наверное... Вот пробежал мальчик с булкой хлеба под мышкой, и я очень обрадовался, я так давно не видел булку хлеба целиком, обычно мне доставались лишь сухие корки позавчерашней свежести да и те в последнее время продавцы стали отдавать с неохотой. Говорят, администрация греет за то, что нищие на рынке околачиваются. Но я не нищий, я просто хочу есть. С голодухи и поётся неважно, и вообще настроение нулевое. Хоть с моста в Иртыш кидайся или кошельки у зазевавшихся прохожих таскать начинай. Но вода сейчас холодная, брр! а на такое подлое дело, как воровство он никогда не пойдёт. Ни-ко-гда, слышали?

   Понимая, что пришло время чего-нибудь перехватить, достаю из кармана своей потрёпанной курточки припрятанную с вечера корочку хлеба и вдыхаю её кисло-ржаной запах. И ни бензин, ядовито растёкшийся по асфальту, ни дорожная пыль – ничто не может победить этот запах еды, жизни, надежды. Даже туман, накрывший город нисколько не греющим одеялом. Интересно есть или нет душа у тумана? Может ли он понять, что всё равно придёт настоящий рассвет? Просыпайся, Солнце! Хорошо бы тебя, лежебоку, растолкать, да только у меня голова всегда болела от высоты.

   Возвращаясь на третий с полным графином воды, я совершенно неожиданно наткнулся на Симу Огонькову, светленькую девчонку из своей группы, и едва не расплескал воду в графине. Видеть Симу мне сейчас совсем не хотелось, но не пройдёшь же мимо, словно добрый и хороший незнакомый! Сказал короткое «привет», нелепо кивнул головой и хотел, было уже дёрнуть дверь горячо любимой редакции, в которой я был бы в безопасности, как мышь в своей норе.

   -Подожди, – остановил меня холодновато-спокойный голос девушки, – нужно поговорить.

   Свободная рука моя, описав в воздухе круг, не нашла двери и нехотя вернулась на своё место.

   -Что, пару прогуливаешь? – усмехнулся я, словно сам благоразумно присутствовал на лекции и только с разрешения преподавателя выскочил за дверь, – извини, но я занят, как ты знаешь, работаю здесь. В другой раз и... не сегодня.

   -Это не займёт много времени, – сказала Сима уже мягче, – я и с пары-то ушла, чтобы с тобой пообщаться. Потом ведь тебя не поймаешь...

   Из-за меня уходят с пары? Уже интересно.

   -Я по поводу статьи о студенческой вечеринке в прошлые выходные, – сказала девушка, когда мы уютно устроились на подоконнике, выбрав местечко, где народу не было, – я с тобой во многом там не согласна.

   -И что же не так? – зевнул я, показывая, что разговор мне нисколько не интересен.

   -Ты написал, что каждый желающий мог попасть в XL, а это ложь, – выпалила Сима, глядя мне в глаза, и мне стало вдруг не по себе от этих двух светлых огоньков, – проходили лишь те, кому выдали пригласительные. Остальных ребят охрана попросту отправляла домой.

   -И что? – усмехнулся я, в душе похвалив себя за то, что в редакции просмотрел газету, – Впусти всех, клуб просто-напросто бы треснул, как переспевший арбуз. Но не пойму, к чему этот разговор? Тебе же выдали пригласительный, насколько я помню. А ещё Луговой, Безугловой, Борисенко... Тебе всех перечислять?...

   -Не нужно, – покачала головой Сима, – я хочу лишь понять, почему ты соврал? Чтобы студенты читали «Ступор» и думали, что всё хорошо? Ведь о пошлых шутках, третьесортной концертной программе и оболванивании молодёжи ты не пишешь. Ну, хотя бы слово, хотя бы намёк!...

   -А это пусть молодёжь сама решает, оболванивают её или нет, – отмахнулся я, – моё дело освещать событие, а не собственную точку зрения высказывать. Если я буду ещё и за всех думать, то скоро окажусь в психушке.

   -Вам с твоим Стендалем там и место, – вскочила Сима, – напиши, что туалеты в корпусе не работают, освети событие! Сам же вон за водой на четвёртый бегал!

   -Не работают? – удивился я, словно услышал об этом сегодня впервые, – Так их скоро починят.

   -Починят? Жди! – рассмеялась девушка, – а я побегу на пару, хочется что-нибудь умное послушать. Пока!

   И оглядев меня на прощанье своими светло голубыми глазами, и видно поняв, что я безнадёжен, Сима поспешила на пару. Мне же торопиться было некуда, и я лениво поднялся с подоконника, подхватив графин с водой. Уходить не хотелось: подоконник внушал интерес, по надписям на нём можно было изучать историю универа. Вон кто-то большими чёрными буквами накалякал: «Здесь был Хрюша». Да уж понятно: только такие вот хрюши подоконник и пачкают... А вот робкими маленькими буквами: «Вася любит Женю». Как бы целую историю любви не прочитать на, в общем-то, небольшом подоконнике!... А здесь... Надо же – стихи! Правда, корявые какие-то и рифма никуда не годится: «Тот последний будет гад, кто болеет за ЦСКА». Чушь какая-то! А рядом – словно в пику предыдущей надписи: «Тот последний есть дурак, кто болеет за Спартак!» Сразу видно – фанаты схлестнулись... А вот голая женщина нарисована в непотребной позе. Так себе, скажем, женщина. Умей я рисовать, глядишь намалевал бы лучше... Какой-то умник пририсовал красавице ослиные уши и крокодилий хвост, а внизу подписал: «Хочешь неземных ощущений? Обращайся в ближайший зверинец»... Нет уж, неизвестный друг, извини. Куда уж до неземных, когда и земными-то сыт по горло.

   Прижал графин к груди, чтобы не расплескать драгоценную влагу и неторопливо зашагал к редакции.

   Вы когда-нибудь играли в оловянных солдатиков? Хотя бы раз в своей беспризорной жизни? Впрочем, что это со мной? Не все же такие, как я, не всем дано петь, чтобы заработать на корку хлеба. Конечно, вы играли в оловянных солдатиков, только может, забыли, а может, и не помнили. А я вот смотрю на вас, люди, и понимаю: вы тоже солдатики. Устраиваете войны, взрываете города и миры и даже порой побеждаете, сами того не желая. Вами руководят оловянные полковники, которые знают лишь два слова: «ура» и «вперёд». А где-то в укромном месте за семью морями сидят оловянные правители, которые и вовсе слов не знают, а лишь подписывают чёткие и неумолимые приказы. Напасть! Убить! Разорить! В бой идут новые и новые солдатики, а запасы олова постепенно иссякают, сгорая в огне необъяснимой войны, замерзая в холодном безразличии взглядов. И через двадцать, а то и десять лет кто будет взрывать города и миры и одерживать победы над собой?

   Впрочем, что это я? Лучше я спою, а вы подайте на краюшку хлеба! И ответьте, вы когда-нибудь играли в оловянных солдатиков? Хотя бы для того, чтобы понять, что кончилось детство.

   В редакции на своём привычном месте у окна восседал Стендаль, чего я совершенно не ожидал. Обычно шеф появлялся часам к одиннадцати, досмотрев последний сон и дотащившись из призрачно далёкого от меня Амурского. Сегодня, видно, бессонница замучила.

   -Поздравляю, твоя статья пользуется большим спросом у студентов, – улыбнулся Стендаль, пригладив свои светлые волосы. – Парни на крыльце только о ней и толкуют, словно больше не о чем. Бойко, говорят, написано.

   -Неправду и нужно писать бойко, чтобы проглатывали и не поперхнулись, ответил я, – вот тут у меня мысль возникла. Написать, что туалеты в корпусе не работают, и приходится тащиться за семь вёрст, чтобы... ну, вы понимаете. На сегодняшний день это самая актуальная тема.

   -Правда? – Стендаль готов был просверлить меня своими серыми глазами насквозь, чтобы понять, что же я ещё задумал, – И кому, ты думаешь, это интересно?

   -Студентам, – уверенно проговорил я, не боясь взглянуть в глаза Стендалю, – преподавателям. И вообще всем, для кого наш корпус не просто пятиэтажная развалюха, не ремонтировавшаяся добрых пятнадцать лет.

   -Она говорит, что придумала страну поцелуев, – вмешался в разговор Вечер, – там легко, весело, там никогда не стреляют из автоматов. Там люди счастливы и любят друг друга. А завтра... они уничтожат Ирак. А потом и всю вселенную.

   -Мы должны писать об университете только хорошее, – не обращая никакого внимания на Тимофея, сказал Стендаль, – недостатки для того и нужны, чтобы учиться умело их скрывать.

   -От того, что вы будете скрывать недостатки, их не станет меньше, – ответил я, – они будут расти, как грибы после дождя.

   -У неё есть маленький племянник, – отозвался Вечер, – он говорит, что будет мочить американцев, когда подрастёт.

   -Да пойми, кому нужны эти твои туалеты! – воскликнул шеф, перебирая бумаги на своём столе. – Да люди морщиться будут, читая твою статью. Она, это я и сейчас чувствую, будет плохо пахнуть.

   -Я уже сказал, кому нужно, и повторять не собираюсь, – отрезал я и даже немного испугался за свои слова. Шеф может вспылить и выставить меня за дверь.

   Но у Стендаля видно в это утро было хорошее настроение. Он хмыкнул, потом о чём-то вспомнил и удовлетворённо улыбнулся.

   -Вот что я думаю, – проговорил Стендаль, обращаясь ко мне, – нужно написать большую и серьёзную статью. Про то, что в нашем университете самые лучшие в Сибири студенты. Готовые всегда прийти на помощь друг другу и всё такое прочее. Что условия для учёбы здесь лучше некуда, другие вузы и в подмётки нам не годятся! Уяснил? Студенты должны читать твою статью и понимать, что всё хорошо.

   -Не поймут, – покачал головой я, – а со статьёй – зря это. Писать я её не буду. Мне и так говорят, что я ложь в своих репортажах размешиваю, а после этой статьи вообще съедят.

   -Настоящий журналист должен быть несъедобным, – зевнул Стендаль, – переживёшь как-нибудь. В следующий номер эта статья должна пойти, всё ясно?

   -Ясно, – ответил я, – но статьи не будет.

   И – всё! Что-то взорвалось в этот момент в редакции «Студенческой правды», когда Дима Долгов произнёс эти слова. Словно в самолётах кончилось горючее, и никто не полетел бомбить Ирак. Стендаль, не ожидая такого ответа, просто взбесился, а мне сейчас на всё было наплевать, потому что она прислала свою фотографию. Чёрно-белую, как мы и договаривались. Ещё вчера, когда Ираку ничего не угрожало, она спросила меня о том, какую лучше прислать фотографию. Я ответил, что не нужно цветных и ярких, я всегда любил засвеченные негативы, потому что мне нравилось угадывать, что там могло быть. Земля, опалённая войной или зеленеющая трава, молодые рощи? Убитый человек со странной улыбкой на устах или дети, которым весело, потому что сегодня нет уроков и можно поиграть в войну, нисколько не боясь родительского гнева? Мне нравились негативы и она мне нравилась. А миру осталось жить двадцать три часа с копейками.

   -Я тебя просто-напросто уволю, – быстро нашёл выход Стендаль. Ты думаешь, я не смогу? Ещё как смогу, в этом ты совсем скоро сможешь убедиться. Да и нужны тебе деньги? Подумаешь, мороженку теперь купить не сможешь и девочек в кино не поведёшь! Не умрёшь же от этого! Зато будешь считать, что никого не обманул лишний раз, верно?

   Я промолчал. Стендаль ударил по больному, возможно и не подозревая этого. Я вспомнил отца, который появлялся дома раз в полгода, а деньги присылал, когда вздумается, вспомнил дни, когда мне приходилось выживать на хлебе и воде, пока я не устроился корреспондентом в «Ступор», где был хоть какой-то собственный заработок. Что будет, если я потеряю работу? Конечно, отец со дня на день должен прислать деньги, но... Глупый мальчик Дима Долгов разучился верить в сказки.

   А что, написать ему статью эту, что ли? Стендаль ведь не успокоится, уволив меня. Если уж какая-то мысль закралась в его редакторскую голову, это неизлечимо. Попросит кого-нибудь другого или напишет сам, рукавов рубашки не закатывая. Ему ведь это раз плюнуть. А я опять буду учиться выживать в замерзающей комнате.

   -Хорошо, – подчёркнуто вежливо ответил я, – значит, к понедельнику статья должна уже быть готова?

   -Ты правильно понял, – Стендаль не скрывал своей радости победителя, – а теперь бери коробку и беги за оставшимися газетами.

   -Какими оставшимися? Я же вчера все приволок, – сказал я, пожимая плечами.

   -Все да не все, – ответил Стендаль, – эти ублюдки из типографии вчера напечатали только часть тиража. Наверняка водку там целый день жрали!

   Я ничего не ответил Стендалю, молча взял коробку и вышел. Спорить с ним сейчас было бесполезно, да и нервы у меня были ни к чёрту, хоть и железные, да ржавчина постоянно сыплется, хоть из себя выходи! Тимофея же сейчас лучше было не тревожить: ещё конец света наступит, если я трону за плечо Вечер и пожелаю ему доброго дня.

   Ровно двадцать три часа.

   А я всё пел. Я не помню, когда и начал свою первую песню, я не знаю, сколько прошло, минут двадцать или тридцать, я не считаю, сколько денег уже в моей шапчонке и есть ли там вообще что-то, я ПРОСТО ПОЮ. Человек притулился рядом, я знаю, он защитит, если кто-то попытается меня обидеть. Прохожие останавливались, некоторые для того, чтобы покачать головой и пойти дальше, некоторые – чтобы просто посмеяться. Но кто-то слушал с живым неподдельным интересом, зная это, я старался петь ещё лучше. Мокрые ступеньки перехода ждали, когда же по ним пробежит счастье, но оно почему-то задерживалось. Я не помню, сколько я пел, минут двадцать-тридцать, а может, целую жизнь. Человек, пристроившись рядом, охранял меня от неизбежности: как-никак я был всего лишь девчонкой.