Текст книги "Лоскутная философия (СИ)"

Автор книги: Игорь Олен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

303

Чувствуют не как мы? Тогда вопрос: кто они и кто мы? Чьи мысли, чувства и цели правы? Кто человек: их сонмы или наш род? Кто выродки: мы? они? В ком истина? Кто ответ даст? Некому... Правда, есть судья. И он в том, что они вечно всюду, ими заполнен мир и творится мир, обречённый распаду. Нас же не знают. Наша ментальность, наша перцепция всем в насмешку. Это пока. В день гибели человечества они с волосом, с кровью скальпа будут срывать с себя бутафорские маски, слепнущим взором, порванным слухом, гнутой рукой стремясь к нашим мерам, к нашим восторгам, к нашим величиям!

304

Всё, что сложно понять, бесславят и оглупляют.

305

Пращурам "зло" с "добром" не пришлось искать долго: "зло" с "добром" были в древе познания.

Древо, выложат, лишь метафора, а "добро" и "зло" натуральные. Может быть. Но, скорей, древо не было символом, а, скорей, было в той мере символом, как равно и несимволом. Всё в раю было сущностным – значит, символом в виде истинных первозданных реалий без девиаций. Важно другое. Так как в раю нужд не было, в нём имелось и "зло", звено всего, раз в раю было всё и ни в чём нужды не было. Сходно, вспомнив о Боге, думаем, что Его Произвол мог всякое: даже встроить в рай пагубу, потому что хотелось. Бог – Всемогущий – вольно и рай творил. Оттого там имелись все-все свободы, в том числе на запретное. Поломать запрет – было актом свободы. Ева с Адамом это и сделали. Они прыгнули в бездну знания "зла" с "добром". Пристрастившись к "добру", "зло" кляли, отгородившись так от пол-мира. Стали в мышлении, следом в действиях, исходить из удобного и желанного "доброго" и гнать "злое".

Вывод же, что царила свобода – после нужда пришла выбирать из "добра" и из "зла".

306

Понять не мог крайней нужности в этом мире одних, проявляемой в разных, щедро спонсируемых деяниях, и никчёмности прочих, как бы не надобных. Пусть у всех две руки и ноги – но у нас, врут, талант не тот, не такие нужны, "не справимся", место занято, а мы лишние; мы взялись по случайности, от бездумной горячности чьих-то тел, и наш долг – слушать этих, так сказать, знающих, креативных, умелых, строящих бизнес и даже жизнь саму ради нечто великого... Как не так! Дважды два не четыре! Может быть, жизнь творится без людных суетных сонмов; может быть, и без знающих, – а творится ничтожным, кой на обочине. Может – мною творится жизнь. Оно как ведь порою: есть, скажем, лидеры и стилисты дум, путеводцы-вершители, о каких СМИ всечасно как о титанах дела и духа, призванных изменить мир, – и вот вдруг нет их, а жизнь вперёд идёт как ни в чём не бывало, и не понять, где схлопнулись светоносные подвиги планетарных масштабов. Мелкое же, ничтожное, в что плюют и что хается, между тем всё растёт до звёзд.

307

Некий гладенький краснобайный "едрос" с горячечной патриотской риторикой и щетиной-"мерзавчик" правил нас смыслами, жить учил, – пока спьяну не обблевался. Мыслите, он исчез с тех пор из "учителей жизни"? Нет! шумит про мораль по-прежнему. Можно чад учить за границей, но клясться родиной; можно пить, как свин, но с моральной слюной у рта воевать с русским пьянством; можно хвалить народ, но держаться от бед его за сто тысяч вёрст по Рублёвке. Многое можно в мутной затурканной и циничной Россиюшке!

308

Амплитуда чувств: Бог в одном конце – Бах в другом конце. К остальному был глух и слеп. Остальное не чувствовал.

309

Сострадание как стервятник, что, где ни есть кровь, мчит туда со-страдать. Где ни есть кровь, тут же там толпы, свечи и фразы. Мёртвым – наш плач, сантименты, скорбные лики? Нужно им? Сердобольность для трупов? Трупы не чувствуют. А вот нашей бездушности, нищете восприятия, рефрактерности, мимикрии и чёрствости – это мёд, со-страдать. В бытии, трусоватом, бездельном, пошлом и дюжинном, холощённом донельзя, столь неестественном, что мы скудость эмоций полним искусством, словно наркотиком, возбуждающим страсти, – нам сама Жизнь порой излучает импрессии мировой интенсивности, поставляя трагедии. И мы чувствуем, видя сгинувших, что они – не как мы, что мы как бы живые есмь. Мы спешим на кровь испытать возбуждение, ведь чужая смерть – как реалити-шоу для ажитации.

Со-страдание – оттого что безжизненны; в нас ни чувства, ни мысли; мы их извне сосём, как вампир; мы творить их не можем, ибо тогда мы бы стали как полубоги и основали бы мир инакий, мощный и светлый, мир не ре-акций, но властных акций.

310

Бог сострадающий нам даёт утешителей. Но Бог любящий убивает нас, забирая к Себе из скорбей.

311

В чём апокалипсис, в чём конец человека? В том, что, приди Бог – Бога не примут, вздумай быть ласков, нежен, участлив. Бога не примут, если не станет давить всех. Тут все падём ниц петь "алилуйю".

312

Чаянье "Потолкись, Бог, в душе моей,

попинай меня ножками!"...

Так, наверное, Моисей

Богу в рот лазал ложкою.

Просто так – Бог не даст тебе,

Он даёт лишь стучащим.

А тебе нужен взрыв в судьбе,

чтоб восстать из лядащих.

Лучше Бога распять вообще,

запереть Его в храмах -

и тогда вмиг из горьких тщет

впрыгнешь в Боговы замы.

313

Кажимость.

На Тверской-Ямской, в полдень, – два человека с банками пива. Лет тридцати NN говорил тоже просто одетому и похожему на него субъекту, разве постарше. Слушая, тот следил за старушкой, согнутой, в драповом, несмотря на июль, пальто, что с клюкой брела в отдалении. Прервав младшего, он подался к ней через траффик, но не мешал авто странным образом. Младший видел, как он, приблизившись, что-то молвил старушке, и та упала. Старший вернулся.

– Боже! Что сделал?

– Выяснил, не устала ли. Да, устала. Я дал ей рай.

– Решилась?

– Смерть была скорой. Звали Надежда. В общем, вернулась... – старший ответил и отпил пива.

После молчания NN вновь спросил: – Как мы рай потеряли?

– Он гибрид антиномий, – выложил старший вместо ответа.

– Прочий мир – мир разлада, дихотомии?

– Именно. – Старший сделал жест в проезжающий джип, за рулём какового был седовласый холеный щёголь, глянувший, в свою очередь, на двух с банками пива. Старший продолжил: – Помнишь у Гегеля: "Если мыслю..."

– "...отказываюсь от особости, углубляюсь в предмет, оставляя мышлению действовать самовольно; я мыслю плохо, если прибавлю что-нибудь от себя".

– Всё точно. Так, – хмыкнул старший, – вы потеряли рай. Я сказал, что всё в жизни добро зелó. Вы, в раю найдя зло, отстранились от жизни, кою Я дал вам, сделали богом ваше мышление, коль решили судить рай. Освободились вашим мышлением. От Кого?! От Меня. Кто ваш бог стал? Ваше мышление от добра и от зла. Ваш разум.

– Зря, – молвил младший, – Ты нам позволил. Ты не любил нас.

– Я дал свободу, – выложил старший. – Это возможность делать что хочешь. Это свобода также насчёт Самого Меня. То есть Я вам дал – всё. Вы мучились, вы загнали себя в коллапсы. Я к вам вернулся, но был распят... Не верю, что Я вам нужен. Впрочем, Я всё могу. Я могу и поверить, что Я вам нужен. Аз Всемогущ есмь. – Старший умолкнул.

– Мы возвратимся! – выкрикнул младший. – О, я найду путь!..

Старший повёл рукой. В небе вспыхнул экран со студией и входящим мужчиной, статным, ухоженным, седовласым, – тем, что проехал только что в джипе. Диктор сказала, что, мол, в гостях у них топ-мыслитель, бог интеллекта некакий Z.

"С чем в этот раз, Павел Маркович?"

"С изумлением, – тот изрёк не без пафоса, – мне внушающим, что всегда и во все века люди глушат свой разум. Ехал я в студию и увидел обтрёпанных мужичков. Пьют пиво. И я подумал: пьют и не знают: жизнь их прошла уже, им не быть на престижных работах, и им до гроба жить без пентхаусов, "мерседесов", смокингов, жён-красавиц, денег, любовниц, и не послать чад в Гарвард, и не слетать на Фиджи. Мозг у них замер, пьют своё пиво прямо на улице, неудачники, ведь на бар денег тю-тю, и философствуют, как бухали с Серёгой, как нашли стольник и нажрались вдрызг... Мир деградирует. Я стыжусь за подобных, предавших дар мышления... Ладно. Прошлый раз, помню, спрашивали о морали модного мюзикла "Волос дыбом"? Что ж, отвечаю..."

Небо с экраном тихо погасло. Старший и младший отпили пива.

314

Быть personality, или самостью, пусть в ущерб общим мнениям, – честно. Это и значит монументальное, неподъёмное, величавое быть собой. Как сказал Пиндар: стань таким, кто ты есть. Это значит aere perennius; значит быть верным Богу, ждущему, чтоб ты выдрался из пут общего и всегда себе равного.

315

Антиномии – совпадают. У Будды был восприимчивый организм. Аффекты вогнали Будду в нирвану, то есть в бесчувствие. Максимальный аффект равен полной апатии. Если вам кто покажется чёрствым, вдумайтесь: может, в чувствах чрезмерный, он и шлепок принимает взрывом галактики?

316

Vademecum! Ницше безумно рвался из этики, как попавший в сеть лев, и порою в том каялся. Я свободен, мыслью и гласом. Я рождён лирой, чёрной фиалкой, пьяным сатиром, римской весталкой, тьмой некролога, вещею рыбой, русской дорогой, этикой дыбы, жено-мужчиной, мемфисской кошкой, первопричиной, тысяченожкой. На монументы я – экскрементами.

317

* * * Моя душа обнять способна небо,

весну и пыль, и песню, и вино,

и треск кузнечика, и запах хлеба.

И Бога ей обнять немудрено.

318

Быдло столь падко на политические и другие посулы, ибо корыстно, столь равнодушно к Богу и сути, ибо лениво, что христианству вверилось оттого, что предложен был праздный день "воскресенье".

319

Что есть "абстрактный", "метафизический" гуманизм, или же гуманизм Христа? Когда некто твердит, что всяк взявший оружие есть убийца. Всякий "защитник", стало быть, "родины", выражаясь красиво, это убийца. Сказано: не противься злу, возлюби врагов (Мф. 5, 39-44). Но не вышло. Образ Христа на хоругвях брали на битвы. Есть ли глум хуже и изощрённей? Это жестокие, нестерпимые истины.

320

Чушь иллюзии, что "учения" покоряют, мол, "духом", их произведшим. Веру внушают яростной мышцей. Чья вера яростней и чем больше голов летит при её пропаганде – тем и "духовнее". Так, ислам пришёл с кровью, смертью и ужасом. Люди вздумали, что такая жестокость вызвана богом, уничтожающим даже жизнь саму как ненужную, потому Аллах высший бог.

Когда русские крестятся и, суровя бровь, рубят: "Богу верны", мол, и "не изменим"! не предадим "дедов" и их "веры"! – подлинно смех берёт. Православные! Мы по меньшим причинностям изменяли вере и взглядам (см. год семнадцатый, когда все атеистились; а потом ельцилюция, когда все воцерковились с прытью всплывших вверх гóвен). Наш бог есть сила. Князь нас столкнул в Днепр и окрестил мечом. Вот и все наши "деды", коих мы предали как язычников, вот и все наши боги, Макошь-Перуны, коим служили мы, пока нас не заушили. Грядет новый меч – и уверуем в nihil или в китайщину. Вера нам – кнут царей и владык. К прискорбию, не дошёл до нас Тамерлан. Днесь были б мы исламистами и дружили б с ДАИШ, как знать...

(Я о главном молчу. Боюсь сказать: большинство не вбирает духа ни йоты и верит телом, годным намаз класть либо креститься).

321

Шавка выделывала приёмы и с пониманием, напряжённо следила, что говорит ей старый хозяин. "Вот! – изрёк некто. – Тварь с человеком тысячелетия, подражает нам и мудреет".

Истинно. Так и мы жили с Богом в древнем эдеме, многое взяли... Сколько бы взяли, не ушагавши в знание зла с добром!

322

Вековые рефлексии, взросшие на теориях и попытках решения социальных вопросов, рапорты о вдруг найденных выходах из проблем рисуются странным актом беспамятства, легкомыслия и дурачеств, если не ловким, вплоть что и ханжеским шахер-махерством. Почему? Да ведь выход известен: все наши сложности – с первородных грехов.

323

Пример пресмыкательства с лизоблюдством, вечно толкуемым "здравым смыслом" и "позитивным взглядом на мир": чиновники, зная, что уходящий Босс посадил в Боссы новые креатуру, чтобы вернуться вскорости к власти (ибо не выборы назначают власть), поясняют нам, что портрет Босса прежнего из своих гнёзд не выкинут из любви к нему, или вешают фото нового Босса вместе со старым. Кто-кто, из мудрых, вешает образ старого Босса вместе с собой родным. Отговорка блестяща: что б ни случилось, пусть даже новый Босс сбросит прежнего, не снимать же им из-за этого самоё себя в память "искренней дружбы и уважения"? XXI век... О, рабы! О, холопы! О, крепостные!

Вот бы Тебя, Бог, раз поместили на стены и не снимали.

324

Сфоткаться с Путиным и потом умереть (естественно, через долгий срок после бонусов от такого пожатия) – идеал современного "позитивного деланья".

325

Озабоченность власти – это заставить нас ошибаться с ней в каждом сделанном шаге и отвечать за всё нам, не ей.

326

Театрально, надрывно лижут зад власти! Есть политолог, что про амбиции, с каковыми власть задрала нос в годы коллапса, помнится, вызвенил, закатив глаза, раздувая зоб пафоса, что "во имя России" нужно "сплотиться" и как "ни тяжек нынешний кризис", здесь, мол, "честь нации", "мы должны поддержать верха" в их запутанных шашнях с Сирией. Он внушал "терпеть" ради благ клана нечисти, обвалившей страну, прикрывающей немощь малыми войнами, чтоб сберечь свои статусы, нефтедоллары, власть и прочие бонусы за счёт ста миллионов, должных "сплотиться", – к счастью господ сих, – в вечном стоянии в кале тягот; ибо у нас, мол, "тоже есть гордость".

Но он ошибся. Мало в нас гордости. Что за гордость в рванье на нас и в бесправии? В нашей памяти, как вы гнали нас в бойни, чтоб обелить себя в неумении править и маясь с жиру, так что вам грезились лавры Цезаря. Нет, давай-ка иначе, плут-проститутка, гладкий актёришка: забирай свою гордость, – плюс деньги в банках, чёрные икры и демагогию, – да валяй в эту Сирию, а не корчь себя рупором патриотских подначек косной-де массы, годной единственно, чтоб сдыхать за вас. Мы другим живём. Мы снесли бы в паноптикум политических фокусов триколорные гордости покорения Крыма Катькой Великой, и революции по пять раз на век, и реформы, чем вы свели нас к голи да шмоли и изживаете. Отвалите с идейщиной. Дайте воли с покоем, коих вы, кстати, нé дали Пушкину, понимавшему: раз от вас, пройдох, не дождаться благ, так хотя бы – покоя с волей.

327

В чём суть политики? В угождении массам. Даль о политике как фигуре: ловкий нечестный, ищущий выгод и личной власти. В целом политика – дело грязное. Это бизнес вранья, насилий. Если политик массам по вкусу как рупор мнений масс – значит мнения масс зловонны.

328

Воспринимая, мысля, трактуя, строя суждения, люд исходит из данности, понимаемой фактом, истинно сущим. Рай же для люда как бы иллюзия. Данность – вот она, можно видеть и щупать, рай же лишь снится майскою ночью... Как тут поспоришь? Масс миллиарды. Но обратимся к гениям мысли. Вот что сказал Плотин в "Эннеадах" (V. 5, 11, 9): то, что дурному близкому взгляду кажется истинным, вряд ли есть.

Данность призрачна, словно дым, застилающий вящую безусловную сущность рая.

329

Он мечтал о порядке, он ненавидел жизненный хаос. Он восстал на случайность и произвольность и предикат их "вдруг" напряжением всех рассудочных сил своих, а "единое на потребу" был ему Разум, знавший законы. Мыслить суть быть, полагал он; быть значит мыслить. Я живу, если мыслю; я живу не когда, скажем, ем, но когда отдаю себе в том отчёт. Мир – в Разуме; и закон – царь над всеми, смертными и бессмертными, а поверх – совершенный логический алгеброидный символ, НЕОБХОДИМОСТЬ как неминуемая стена, не внемлющая прошеньям, строй очевидностей, общепризнанных истин, вроде, что дважды два даст четыре, хоть ты убейся. Главное, уяснить её, стену, – и ей покорствовать, руша Deus ex machina, то есть каприз, блажь, прихоть. Главное – возводить на разумных основах, коим покорствует даже бог (объявись такой).

Бог есть логика, чистый Разум, мнил Разумовский, рациональность, власть интеллекта. Он, как Цельс, лютовал, встретив тех, в коих вера не сводится к знанию, но враждует с ним. Он мнил чудо насилием – сверхнасилием над порядком вещей, над мозгом, автором мира, коему странности как плевок в глаза – в зоркость oculi mentis. Вот на таких людей есть оружие – диалектика. Нужно чётко владеть ею, дабы весь мир, склонясь, повторял твою истину как единственную, нудящую. Своевольным натурам, дерзким характерам, что опасны для Разума, он готов был внушать закон жёсткой практикой: ты не веришь в смерть? – удостоишься казни, дабы уверовал; дважды два не четыре? – в кнут маловера, чтоб считал плети; хаешь порядок? – в дом сумасшедших, дабы проникся жаждой порядка. Цель всех суждений, как и поступков, – в мысленной службе НЕОБХОДИМОСТИ, нет иных богов; и пока не стряхнуть с себя романтический вздор, не войти в сферу чистых понятий – истин не сыщешь, не установишь. Если есть "Яхве", "Сущее", "Абсолют", "Идея", "Бог из машины", "Будда", "Христос" etc. – значит нет Разума, что немыслимо. Есть лишь Разум и его сердце НЕОБХОДИМОСТЬ, матерь законов. Надо любить Её. Человек для законов, а не для жизни. Ищущий знания, Разум чужд всякой жизни как произвольности. Жизнь сведётся законами в Бытие. Люди станут не тело, не биомасса, но набор цифр. Зачем жизнь? И от бессмертия польза только лишь та, что смерть портит oculi mentis – гидов по ясным, истинным принципам, ведь умершему не внушить впредь должное. Мёртвый волен, самоуправен, значит – преступен.

Да, бога нет, всё смертно, воля преступна. Разум не смотрит, есть или нет душа: ему нужно, чтоб его слушали. И долг всех – верить Разуму. Оттого Разумовский был, кстати, девственник, и носил только мытые в десяти водах вещи. Гадится, оскверняется жизнь, не Разум, лучшая наша часть – pars melior nostra. Вечные истины – не для жизни, что загнивает, и не для бога, мёртвого на кресте своём. Разумовский не знал (намеренно) "неклассической физики", посягавшей на догмы, модной с недавних пор, – но в реальности исходящей из обязательных "дважды два есть четыре". Так, не иначе – или нет Разума, созидателя ясных всеобщих принципов. Допустить, что есть бог, кой придумал-де истины, – значит мозг убить. Произвола не может быть; в этом случае, полагал Разумовский, вновь возникает "бог из машины", кто бы крушил закон, утверждающий: ТО, ЧТО ЕСТЬ, – ЕСТЬ ЗАКОННО, НЕОБХОДИМО, а не по прихоти. Всё должно быть – разумно, и беды там лишь, где мало Разума, в том остатке стихий, что клеймил он как "жизнь" и с чем с детства боролся. Бескомпромиссный, он отрицал жизнь. Разум обязан был жизнь убить. Поэтому в бойнях уличных кошек силами ДЭЗов и коммунальщиков Разумовский усматривал триумф Разума, лишний раз жизнь стеснявшего. Жизнь – не стоила. Разумовский боролся с ней. Если ж всё-таки отступал, не плакал. Да, не смеяться, не плакать, но понимать! Не плакал, только кривился. Ибо мнил: истина убеждает. Неубеждающее не истинно. Быть в тепле убеждает? – значит, печь истинна. Стену разве пробьёшь лбом? – истинен сопромат. Смерть явна? – значит смерть истинна. Не иначе! Необходимость, если ты раб ей, радует.

Разумовский в чудо не верил. Он избегал "вдруг". Звался он "Кантемир" в честь Канта. Жизнь он не чувствовал, предпочтя чувствам – мыслить. НЕОБХОДИМОСТЬ – что, как ни плачь, не тронешь, – вот что есть истина. Бог Иакова, Авраама, Христа? Вздор! Разум – вот бог его!

Истинно – что для всех, что признанно, что внедрилось без спроса даже в ум бога. В вере – лишь дерзости: мол, хочу и лбом сталь пробью. Откровения отрицались им; бытие без остатка виделось в Разуме, тайн не нужно. Люди рождаются и уходят, а дважды два – всегда. Не они для нас, но единственно мы для них. Пропади homo sapiens – математика будет. Люди и боги, все они склонятся под чугунностью дважды два есть четыре (хоть и "подпольный" псих Достоевского фыркает), но не будет, что дважды два даст пятнадцать. Истина гнула и Парменида, знал Аристотель, и государства, знал Разумовский. Так, а не наоборот. О прихоти, чуде, боге можно лишь говорить, не веря. НЕОБХОДИМОСТЬ правит, и лишь смирение перед ней – свобода; смирным даёт она. Рок согласных с ним водит, дерзких рок тащит. Набожным он советовал доказать веру прыганьем с крыши. Если потребна публике церковь – пусть это будет храмина Разума, где священник Сократ. При всём при том, Разумовский уверен был: философия не должна творить без "достаточных оснований". Что она? Калька НЕОБХОДИМОСТИ, плюс рентген её и оглядка, пристальная, покорная.

Он, живя в категориях, в коих мыслил, мнил, чтоб в любом его слове, жесте и действии был урок: дважды два есть четыре, жизнь исчислима, как математика. Он из частной конкретики ладил стать отвлечённой всеобщностью, избывал "патологию", точно Кант, поставлением перед самостью виселиц. Он хотел и себя вместить в принцип, став отвлечённым био-понятием. Люди – что, если цель всего в Разуме? Он писал "Обобщающую бионику" эры киборгов, электронных людей, компьютеров. Род людской исчерпался и прекращается, он считал, понимая коснеющую, пропитýю Россию ярким примером. Женщину он ничем мнил – тем, чья роль кончилась. Если он трактовал её, то отнюдь не как особь и не как пол тем более. Он расчёл её на молекулы, чтоб судить её как субстрат homo sapiens, днесь ненужный.

Скоро пора грядёт, и её Разумовский ждал, не жалея себя ни других в этой вечно сползавшей в хаос вселенной, ибо иначе смертная и капризная жизнь не может. Он изводил жизнь в Разум, мысля, что, если Разумом всё пошло быть, им и венчается. Он тропил пути Разуму. Он искал неизменный и идеальный ordo-connexio многих rerum , невыносимый собственно жизни, как она есть, но истинный, где случайность с капризом (и даже бог), бессильны, где правит тождество вещи – мысли. Он, воин Разума, верил в благо порядка в той страшной мере, что проклял чувства. Стать звеном в строе – вот в чём смысл. Есть материя и законы; коль мир порочен, то от незнанья. Цель была, повторял он, мир переделывать, как пытались марксисты. Цель была, позабыв про холастику "душ" и прочее, обетонить всё алгеброй, дабы приняли, что такой-то лишь 232-й, такая-то – двойка с третью, тот – 113-ый, а вон та – миллион тридцать пятая. Он сводил жизнь к формуле. Одолев её в логике, он хотел жизнь избыть бытийно. Вот зачем, что б ни делал он и куда бы ни ехал, он искал ключ в суть Разума.

330

Проституция капитала. Легализуем шлюх? Нет? Что, этика против?.. Зря, нелогично. Выбран капитализм "добром" – соответствуй. Нет адекватней этому строю, чем проститутки. В капитализме всё приспособлено к максимальной отдаче, нам объясняют, во благо общества и себе, – к полнейшему ублаженью нужд человека. Срок этой цели привлечь влагалища. А кому это проще, чем проститутке? Да и плюс рынок ведь, где всяк лучшим торгует. Ну, а что лучшее есть у женщин? Только любовь.

331

Христос, уча про "блаженны нищие духом" (Мат. 5, 3), имел в виду, что всезнание (многознание, да и знание в целом) портит, вводит в фальшь мнений, рушит в нас истинный первозданный девственный образ мысли.

332

Да, я постиг вред слов, догм, фраз библии. Мы условны и опосредованы, чтоб вне слов не смотреть, не слушать, не говорить, не действовать. А слова – это взгляд на жизнь в нужном ракурсе. То есть слово есть норма, или законы. Стало быть, между нами и жизнью – нормы? и мы не в жизни, а в путах, связанных словом? То есть условны? И, получается, мы скоп фраз per se ?! Не живые мы, а словесные? Несловесный же, непосредственный деятель, настоящий, – тот, кто живой вполне, я хочу сказать, – коль появится, сможет городом, всей страною... миром господствовать, как антихрист, раз он вне нормы, раз он есть жизнь сама! А вот Бог против жизни. Бог есть законы, чтоб жизнь задавливать, оскорблять и судить её... В Псков с Чечни свезли мёртвых, и возле гроба – я где-то видел, может быть, давеча? – мать в стенаниях: как могли тебя, сын, убить! ах! ты зла не делал!.. А ведь мать зрелая, ей пора быть с душой... Фиг. Нет души. Натаскалась в понятиях, ограничилась, омертвела, стала скоп штампов; вся не свободна, вся из ток-шоу. И, дай ей волю, в слове рожала б, сходно как любит лишь через слово... Вникла б в простейшее, не от слов с их моралью, но чувством жизни, что сын преступник: сам стрелял, вот и был убит в силу jus talionis – око за око... Случай я мельком, не об убожестве чувств и мыслей... Ан, об у-Божестве! Бог лишил всех нас девственных чувств и мыслей! О, не о том я, что Грозный истинен, а та дамочка, СМИ надутая, вдруг взяла, что её сын с АКа был святым почти и спасал Чечню. Не о том, что мир словный. Я не сужу о всех. Я о том лишь, что, вот, смерть близко – а я как нé жил. Я бытовал всего и любовью мнил, что излито нам с древнего, повторяюсь, экрана, кой жизнь порочит, – с библии. С первых слов её – рабство! ордер не жизнь любить без трактовок, но Словобога! То есть приказ любить и нотацию, в целом вымысел. Ибо слово что – жизнь? Нет, вымысел как прочтение жизни в некаком смысле. Жизнь – вне трактовок-интерпретаций... Я, вдруг всмотревшись в жизнь, различил её промельки из-под образа жизни, коим гнетут её. Мнится, жизнь ищет вырваться, обнажить себя, дабы царствовать, чтоб её не сгубил Бог, – Бог как нотация, толкование, комментарий, Бог как Бог-Слово. То есть, выходит, все, коих я любил, маски, ибо условны? Именно: маски! Маски нельзя любить!.. Оттого мы целуемся. Поцелуй есть ход жизни, дабы замкнуть рты, врущие ложью, и обратить нас; он ход под маску, ход к нашей сущности, из словесного к жизни. В мире искусственном нет любви, ведь любовь не по правилам, а искусство есть правила... Да её вовсе нет, любви! а есть фикция с тем предчувствием, что, коль любишь без правил, фильм будет взмелькивать для кого-то иного, ты же погибнешь. Что, я любил? Счёл фальшь за любовь, химеру! Я любил порционно, ладно законам, нормам и правилам. А нужда была – жертвовать. Всем имением, всем условным, всем рукотворным и всем скрижальным! Но я не смог, берёгся. И – любовь предал.

333

"NN без лифчика" (С. Гандлевскому)

Вершка не дотянул, и ночь берёт своё.

Умру – полюбите. А то я вас не знаю.

С. Гандлевский

Умрёшь – полюбит Бог... Но, может, не полюбит:

Он, Всемогущий, делает что хочет.

А люди... Что с них взять? Они всего лишь люди,

рыгают пивом и летают в Сочи.

«NN без лифчика» всегда царица бала,

пиши вблизи в альбом сам А. С. Пушкин.

Голгофа ноосферно показала,

что Слово стоит менее полушки.

Прими же "ночь" в молчаньи королевском,

как лифт молчит, упавши в стиле Прадо.

Пусть вспомнит дева: "Был поэт Гандлевский..." -

иных "exegi monument" не надо.

334

Мудр Толстой, пишущий "Смерть И. И.". Глуп Толстой и банален, пишущий тезисы светских раутов, дам с роскошными декольте и умников вроде Пьера Безухова. Но зато философией сего рода он и прославлен: чем мысли площе, тем популярней. Чтó он представил в длинной торжественной, почитаемой истинной и цитируемой век фразе: силы Европы вторглись в Россию, сталась война, противное разуму и природе людей событие ("В и М", т. III, ч. 3, гл. 1). А сказал он фальшивое, неуместно помпезное. Был Толстой к тому времени недозрел умом в высшем смысле и нёс банальности, но настолько превосходил среду, где царили пустоты, что, двести лет спустя, стал вождём наших умников, что едва ли не крестятся на толстовские строки, помнят их и читают Толстого, чтоб парить духом. Как далеко ещё до принятия мировой интеллектой Ницше, Шестова и Достоевского!

Впрямь война – против "разума" и "природы" людей? История – список войн и захватов. Даже Россия, нищая и набитая дурью (но с мозговитым как бы правительством, рейтинг 200%), – что она делает? А воюет, нынче вот в Сирии. Казнокрадов не трогает и не строит дорог; расточает казну в пользу сотни семейств, близких Путину, плебсу дарит убогие "хлеб и зрелища" и... воюет. Знать, неразумна? ибо сказал Толстой, светоч мудрости, что война в контрах с разумом. Что же, Кремль дурак? Как дурак, если рейтинг зашкалил, если Кремль признан – вроде Евангелий – вадемекумом к счастью? Либо Толстой дурак, либо Кремль. Ну, кто из двух? Первый – точно. Жил рядом с Тютчевым и не внял-таки, что умом не понять Россию. Следует вывод: он легковесен, и его тексты – это фразёрство. Что же, фразёр Толстой? Вероятно. Знал он Россию? Нет, он не знал её. И фразёр, и не знал. (Вновь вывод, крайне полезный и обнажающий вот такой трюк: пишем торжественно и размеренным слогом, дабы банальности обретали солидность, вескость, сакральность, как у Толстого).

Коротко, разум чужд был России, как и сейчас ей чужд. Разум грешен, – разве не Бог внушал (Авд. 1, 8)? Бог не только нас создал, а и спасал нас, сдавшихся разуму. Но Бог мало что значит нам. Он брадат, ветх, замшел, непонятен, Он не магистр наук и не Путин. Богу не верят. Веруют в графа – и умно думают, что воистину Бонапарт пошёл двести лет назад против разума, как сказал Толстой, "человек-исполин", "мыслитель"! Тютчев не значит; Тютчев поэт всего и писал про Россию явно нетрезвым; Бог же от зависти хает умных, – думает, хмыкнув, дошлое быдло. Ибо толстовский текст патетичным величием, благородной вальяжностью, ясным слогом, чёткостью дикции, также графским достоинством убедительней психопадщины Бога с Тютчевым.

Но – прав Бог и прав Тютчев. Разум порочен. Он, чадо зла c добром, и есть собственно первородный грех. Что он делает? Покоряет мир.

Покоряет!

Не убеждает или лелеет, но покоряет. Он, торопясь к "добру", угнетает природу, массы примеров; а в человечестве давит "злых", "отсталых", ибо "разумен", "добр" только он один в том единственном, кто всех прочих "разумнее", у кого право слыть таким силой власти (вспомним про Сталина, кто учил полководцев, физиков, драматургов, швей и лингвистов). Разум возносится в ком бы ни был. Всякий признает, что он не лучший, скажем, танцовщик либо ещё кто, но не признает, что он неумный, что он глупее вас хоть на йоту; он заИМХОет вас; а не то, в худшем случае, затаится в надежде: будет и мой час... Так было исстари. Бледный ум харкал в яркий; частный – в гентильный, свой – в посторонний. Разум всеобщий крыл разум Бога, – вот и Христа сгубил разум всемства, разум тотальный, а не Пилат отнюдь.

Как всё вышло? Так, что Адам в раю стал судить его тем, что припал к древу знания зла с добром (Быт. 2, 9), посчитав, что рай плох. Родился образ мысли, кой устанавливал, чтó есть "зло", чтó – "добро", выбирал между ними, то есть судил. В результате развился разум моральный, разум судящий. Суд же есть право, власть и насилие.

Но адамов суд дерзостный. То был суд не над некой амёбой, а суд над раем – Божьим деянием. Стало быть, суд над Богом. Если запретно знание зла с добром (Быт. 2. 17), а Адам, обойдя запрет, познаёт его и, познав, начинает судить мир – это суд страшный как суд над Богом. Это заявка на суверенный, самодовлеющий статус разума и претензия на командный, императивный, непререкаемый статус, статус насильственный, попирающий всё и вся, коль он судил даже Бога. Сей модус разума, исходящий из "нравственных" человеческих выкладок о "добре" или "зле", всё смутное, трансцендентное, в том числе непостижного абсолютного Бога, просто вымарывал, подавлял, выкорчёвывал. Он внушал свои доводы, а они были ясными, ведь господствуют только тем всегда, чем владеют, что понимают и усвояют. То, что ты понял, – тем ты владеешь. Разум обязывал. Исходя из добра со злом, сжавших мир, точно Сцилла с Харибдой, разум предписывал нормы, правила. Для ослушников был готов скорый суд: розги, меч, остракизм. Кант писал, возводя разум в чин демиурга, что он диктует нормы природе в форме законов. Ну, а закон есть чтó выше всех, чтó господствует. Трон для разума суть законы, нормы, идеи, в коих он царствует над людьми и природой, даже вселенной. Царствовать есть стеснять врага, побеждать, истреблять его. Есть ещё бонмо: всё действительное – разумно, мир дело разума, мир есть плод его, в том числе и война.