Текст книги "Лоскутная философия (СИ)"

Автор книги: Игорь Олен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

265

Вижу в снах: еду в офис, сажусь за стол и бездельничаю, ухожу, чтоб придти после вновь сидеть. И все сходно сидят, актёрствуя, что всё в норме, всё так и надо, что, мол, в работе смысл, и ни в чём другом... Вбитый в мозг крест труда, ненужного, как весь прочий труд в падшем мире... Вот что я вижу в снах, будто не было дней восторга, неги, свободы. Мне и любовь снится раз в году – блёкло, серо, мучительно, обречённо, горькая знанием своей слабости.

266

Ж и М. Секс и Эрос.

За маткой, где я блаженствовал в Вечной Женственности, шло детство. Женское прекращало быть как аморфность и оформлялось. Я грезил массою связанных, как сиамские сёстры, женщин. Грезил безмерным монстрозным женским без женски главного, без вагины; и Ж казалась мне недоступным, что не опробуешь. Мой М-умысел различал пол женщин, но он не знал, что делать, лишь вожделел. Фрейд выделил фазу прегенитального женского и мужского (без половых форм-признаков) как пассивного и активного, когда сущностью М было, в общем-то, Ж.

И библия знает единосущность женского и мужского, только, – в угоду М, – иллюстрирует женское как часть главного: женщина из мужского ребра. (Спасибо, что не от кожи, но от существенного, от кости). Ж, впрочем, свыклась быть приложением к М, таящему, что она – это он без умысла. Ибо что есть тот умысел? – воля к власти. В Ж она ― хилая. В общем, женщина есть мужчина, коему вмяли фаллос в вагину.

В детстве я смутно знал сущность женщин. Плюс восприятие женщин большим, чем щель, стесняло. Днесь, когда женщина мне не тайна, мыслю, что в детстве был близ открытия. Мне давался шанс слиться с женщиной истинно, а не способом, мол, естественным, но на деле превратным, ибо естественное – в раю, мы ж ладим призрачный, неестественный и набивший оскомину "мир сей".

Я грезил женским. Так как реальность и мысль тождественны, то восторг мой должен был в некий миг сжечь различие сексуальное эротическим. Амальгамою с женским я обратил бы всех – мир! – к иным путям. Dixi! Есть ведь провидцы, телепортанты. Есть люди, что не едят. Тайн много; все тайны в нас. По Юму, мыслью толкнуть Марс проще, чем мыслью двинуть собственным пальцем.

Нам нужно жить – не быть. Для чего возлюбить нужно истину, но не то как устроено: "Вас имели, будут и впредь иметь", или, как наставлял де Сад: "Девы, трахайтесь! Ваш удел таков".

267

Не люблю слов. Нужно любить, толкуют; в них суть людей. Чем ярче, дескать, обсказывать и описывать мир явлений ― тем мир богаче и презентабельней, как бы даже существенней.

Вздор. Я вижу иное. Вижу, что чем обильней слов, дефиниций и смыслов – тем жизнь скуднее. Вижу я, что словам и не надо быть в пышном множестве, что чем больше слов разных, пусть благозвучных, – тем мир беднее. Вижу, что нам единственно изо всех слов надобно ― "Бог". Тогда б наш мир распростёр крыла и исторгся из крепей... Взять слово "мир" хотя б. В нём есть всё, все возможности. Но едва мы добавим, что мир "красивый" или же "добрый", – как сократили мир, извели "некрасивую" и "недобрую" части, мир ограничили, свели к дроби из полного. Кунцзы, он же Конфуций, начал так называемую "гэмин" (ревизию, пересмотр слов) в той мудрой мысли, что к 500 году до н. э. слово утратило суть, испортилось, обросло псевдосмыслами; он хотел вернуть людям райские речи. Мудрые славили "исихазм", молчание, непрестанное, многолетнее, уводившее из слов к истине. Потому лишь одно б нам – Бог, в Коем всё что ни есть без слов: жизнь и счастье.

268

Этика Бога и человека.

Встретились после долгой разлуки. Он был неряшлив: ворот засален, галстук вкривь-вкось, растрёпан. Прежде был денди и зарабатывал хорошо; уволили, я решил. Здороваясь, я спросил, как дети (он ждал потомства). Он достал сигарету, пальцы дрожали; молча кивнул на кафе вблизи. Мы вошли и уселись.

– Помнишь, – он начал, – мы философили, почему Бог являлся, как Моисею, но прекратил вдруг? Мы обсуждали, с чем это связано. Удивлялись, что Он был ― к неучам, ну, а нам, просвещённым, не открывался. Были уверены: если б Он нам явился дать ответ на вопросы, мы б знали точно, чтó и как делать, как быть по правде; незачем был бы тысячелетний, страшный наш блуд впотьмах. Допускали, споря друг с другом, что Он к нам был-таки; воплотился в Христе и нам дал ответ. Но Христос ведь слова одни; лучше б в силе явился, дабы узрели. Вот как мечтали мы. Философили, как Он мог бы явиться. Я умолял Его... – друг умолк на миг. – Я молил, чтоб Он взял меня в присные. Я свидетельствовал, что во мне веры хватит выдержать ношу, кою Он дал бы мне; пусть придёт и проверит! я всё снесу, мол!

Он и пришёл... Он так пришёл, что жена родила урода. Впала в горячку... И я всё сам решил... Да, урод – это жизнь, дар Бога; но, одновременно, жизнь вне общества, обречённая горестям. Я просил Бога даться – и Бог явил Себя. Я просил быть допущенным к Его кредо – и Он открыл мне дверь... Плод тот я усыпил... И понял: я не философ и не глубокий дух; Бог меня сторонился, видя ничтожество. А когда Он вдруг взялся в этом уроде после молитв моих, я убил Его... Человечество – мы в плену представлений, склонных к шаблону, форме, симметрии; всё иное судим как зло... Знай, мы сами злы! Мы уродливы! Знай, симметрия, лад – уродство!! Бог, – закричал мой друг, – Бог лишь терпит нас, ставших монстрами от познания зла с добром!! Мы не вынесли меры Бога и Его этики! Мы с Ним сходства не вынесли! Нам сторукие, точно Гиг, и вещие, как Кассандра, и многоглазые, будто Аргус, мнились чрезмерными. Ну, ты понял?! Бог мне явился – а я убил Его!

Друг ушёл стремглав.

Я подумал, что философия, всё сводящая к логике, форме, мере, гармонии и бегущая бездн, где тьма-де, Бога не сыщет. Это – трусливая и вцепившаяся аксиомами в "золотую средину" лже-философия, что страшится загадок (как учил Аристотель, кто был отец её: "остановимся") и которую Ницше счёл человеческой, чересчур человеческой.

Мы банальные. Мы боимся аффектов, жизни и хаоса. Мы свели себя к норме, фрунту, ранжиру. Мы треугольники, как заметил Спиноза. Мир наш есть плоскость, где геометрия строит тюрьмы и стены, дабы мы жили в них. Лишь Адам был по образу и подобию Бога. Мы – треугольники.

269

Что важней... нет, что истинней: знать любовь как феномен, свойство, идею или же знать любовь через нечто, в чём проявилась? Вот вопрос, и не глупый; меньшие поводы, скажем, водки какой цены либо фирмы взять, затрудняют нас.

Но – к любви. Что мы любим в ней: упоение? или то, что даёт его? Вещи разные, непохожие. Ибо первое сотворило мир, несравнимый с миром второго, буде он, выбора.

Толпы думают, что любовь это тело, что её носит. Как любви быть сама собой? Образ мысли толп: я что, шизик трахать абстракцию или воздух (либо, обратное, чтоб меня трахал воздух или абстракция)?! дурость! тут извращение типа бешенства матки, что ищет-рыщет секса повсюду; но эта матка, пусть даже бешена, отдаётся ведь людям? Стало быть, дело в теле, то есть в объектах; надо любить объект, содержащий любовь; в объекте всё! как любить отвлечённое? взять любовь как идею: как её пользовать? ведь на это нет органов, мы не боги. Вот кредо толп.

Научный ум (ум продвинутых) скажет: ставить вопрос так – неправомочно; общего (Аристотель) нет как объектности и оно существует только лишь в частном; стало быть, нет любви как абстракции; есть субъекты с потенцией и объекты с потенцией пресловутой любви, и точка; здесь вопрос качеств данных субъекта или объекта; коротко, есть любовь как возможность и как идея, что релятивна, ибо зависит от фигуранта и его качеств. Впрямь: кто любовь как дух видывал? А конкретных примет любви у конкретных Мани и Вани – тьма. И, выходит, любить любовь невозможно; любят объекты, где она явлена, а самой её ― нет. Поэтому Маня с Ваней источники этой самой любви, в итоге. Вот мысль учёных.

Но, порицая нас, и толпа и учёные не критичны к отцу своего просвещённого пронаучного рацио, к г-ну Декарту, рекшему: мыслю значит я есмь; не мыслю – и меня нет; отсюда, и ничему релятивно меня как нети быть невозможно, в том числе и любви, sic. Картезианцы мнят, что любви, коль субъект, мол, не мыслит, – нет, ибо нет и субъекта, раз он не мыслит. Что получается? Что субъекты-объекты, стало быть, не имеют касательства к любострастной потенции, коей, ergo, владеет только лишь разум? А так как разум наш состоит из абстракций: догм, идей, принципов, – и любовь есть абстрактно как самосущность и абсолютность.

Также мы скажем, что, коль исток любви для учёных и толп – конкретные Маня с Ванею, наш исток будет рай, которого, жалко, разум не видит, ибо отвергся от абсолютного много эр назад и поплёлся за относительным человеческого "добра" и "зла". Но любовь и другое великое в абсолютных субстанциях есть и нас ждут. Всегда.

270

Меж домами под деревом, в дождь, в снег, утром и ночью ― кот. Был изгнан, умер хозяин, выпал с балкона? Домыслов много. Кот в сильном стрессе; он был домашним – и вдруг попал в среду, раньше видную из окна как пёстрое, но враждебное. Он попал в мир фигур, проходящих куда-то, осени и промозглого холода. Он лежит и дрожит. Псы, прочие бесприютные кошки зверя обходят, чуя в нём нечто, близкое смерти или отчаянью. С ним сейчас только Бог. Я маюсь, но продолжаю жить и общаться, даже шутить, пусть знаю, что за окном моим, днём и ночью, в снег, в дождь и в ветер страждет живое. Сходно я знаю: будет час, я не встану с постели. Я буду маяться, а вокруг будут также жалеть меня, вот как я кота, но ничем не помогут. Ибо у каждого есть лишь Бог и он сам, не больше. И одиночество.

271

Пеленгатор мерзавцев. "Мы их найдём, клянусь, где б ни прятались. А найдя, покараем их..." Что искать? Они рядом. В этой стране. В народе. В мыслях и душах. В правящих ценностях.

272

"Москвичи ставят свечи по жертвам Франции..." Прежде было: "Свободу Африке..." Взяли моду страдать о ком-то. Ставьте-ка лучше свечи себе.

273

Патриот. В господине Бръхнове столько актёрства, пафосной позы, приспособленчества к властным мнениям, истеричной пифийности, апелляции к быдлу и краснобайства, столько незнания русской сущности, столько фальши вообще – что страх слушать кипучие словоблудные пошлости.

274

Псих клинический создан обществом, предрассудками, нравами и идеями общества. Псих духовный, сын сверхреальности, состоит в сверхздоровом, в истинном смысле, статусе как в обилие бьющей за край энергии. Он спешит воскресить связь с Богом, прерванную Адамом. Следуя через скотный двор триумфальных дел общества к Богу, он отбивается от застрельщиков добродетельных прогрессивных свершений. Он видит радугу, что другие не видят. Но он молчит о ней. Сброд и красок Дегá не выдержит – а ему внушать про Инакое?

275

Павел звал свою волю Богом. Ницше звал свою волю Ницше.

276

Мелочь, ничтожное, – вот как клён сквозь асфальт, бесприютная кошка, гнёздышко близ ракетного стапеля, паутинка в полёте, – это побочное несравненно существенней, чем железный наш пафос. Это остатки древнего мира с кодом "Эдем".

277

"Геометр не входит!" (Кносский феномен).

"Негеометр не входит!" – лозунг платоновской Академии. Нет, не то что впускались лишь геометры. Чтили особый род гоминидности, тогда редкостный. К тому времени тренд мышления, что был начат Адамом, стал править прежним, сильно попорченным, изувеченным райским, или мифическим типом мысли. Сталось вдруг, что потом сочтут этизацией мысли, сократизацией, в честь зачинщика моралиста Сократа; в целом же – логизацией жизни, алгебризацией.

Началась деконструкция интегральности мысли; стали гнать чудо, страсть, прихоть, случай. Глаз начал править прочими чувствами. Так как глаз создаёт отрыв, дистанцирует, наблюдающий отделялся от мира и, шаг за шагом, тем отчуждался, пусть до того в раю преимущество было у осязания, обоняния, слуха, организующих, сохраняющих общность. Глаз – отделяющий, отторгающий ссылки прочих чувств – трактовал мир объектом, кой, кроме что различался, мнился враждебным. Видеть – иное, чем обонять, щупать, слышать ради контакта. Видеть есть мыслить: вне всё – особо, как бы не ты уже, значит, в ранге "не аз есмь", меньшее, чем ты сам "добро", а то даже и "зло".

След райского мирочувствия впечатлён в видах кносских дворцов на Крите как лабиринтов, вросших в ландшафты: это был комплекс недо-объектов, то есть объектов не разлучённых, не претворённых. В сих дворцах, – что дворцы по названию, а на деле строй-хаос, – нюх, интуиция, слух, тактильность значили много; глаз же терялся, шаря в эклектике слитых стен, прорастающих в недра; здесь он не мог вполне дистанцировать; он рассматривал нечто чуть не впритык, вплотную, в той тесной близости, когда чувствуешь нечто, но не рассмотришь собственно нечто, дабы судить о нём. Кноссцы были единым, и в кносской цельности правил дух столь отверженный и убитый в нас, что теперь кносский синтез кажется спудом, давящим чувства. Там, в силу комплексных нераздельных воздействий слитной предметности, коим трудно противиться, обреталась тьма странного, инстинктивного, безрассудно спонтанного. То есть случай (кой Бог, мыслят мудрые) как реликт вольной жизни значил там больше; стало быть, жизнь творилась свободней. Жизнь там – цвела вовсю. Нет эффектней гештальтов, чем фрески кноссцев; в них сила жизни, коя рождает шквалы экстазов. Мир (коль стена росла из земли, из мира) был закадычным, одушевлённым, а не предметом эксплуатации. Люд вступал в связь с животными и друг с другом, contra позднейшим нравственным нормам, зиждущим чужесть каждого в мире. Жизнь была феерическим сном; страдания заменялись восторгами и обратно не прекращаясь. Там не судили; всё принималось без отторжений и без суда над ним, в органическом целом, словно живое, одушевлённое, равномочное, потому и могло дарить чудеса в ущерб, но и в пользу – кои, заметим, не различались. Зло с добром были слиты, то есть их не было. Что угодно случалось из чего хочешь. "Id" Фрейда как предразумие, как "оно", владычило.

Но, когда взялись лица, верные "оку разума", рассекавшему жизнь на части, райский мифический хаотичный тип сгинул, ибо он не был геометричным и агрессивным. Он истребился. Мы, идя лесом, стряхиваем с себя мушек, прах, паутину, что не вредят нам, из-за сознания, дескать, чужести для нас внешнего (продолжая логически, всё стремится к тому, чтоб в конце концов не дышать, пардон, ибо воздух вовне нас). Возобладали вдруг геометры: зрение, замечая рознь в том, что до этого было целым, создало агрессивный дух, что отказывал миру в жизни, в одушевлённости, равномочности, равночестности. "Геометры мышления" выделяли лишь ясное и понятное, ведь в туманном невнятном глаз был бессилен, слаб; им пришлось бы взывать тогда к чувствам райским, вплоть до отвергнутой интуиции. Алгоритм был таков: глаз в сумбуре не видит; значит сумбурное не должно быть. Всё нам понятное, различимое есть "добро", идеал. Всё смутное, бессознательное есть "зло", неблаго.

Так стартовал чин нравственной мысли, или моральной, тем ограниченной. Вместо тьмы лабиринтов, спаянных с недрами, стались улицы, что шли к общему центру строем объёмов правильной формы, так причём, чтоб иметь перспективы. Прежний тип мысли прятался в норах, в знахарках, в магах. Вырвавшись из игр Тю́хе , свойственных жизни, мысль "геометров" сжалась законами. Произвол воспрещался, а эротичное, брат его, что живёт обонянием, интуицией etc., стеснялось, регламентируясь мерой денег, отпрыском этики. Человек отделялся впредь от другого в том числе деньгами, их отсутствием; не иметь их безнравственно, вразумляли нас. Урезались инстинкты и непосредственность; вольность рушилась, чтоб господствовал узкий, геометрический и морально-урочный умственный угол зрения. Изменялась суть человека, следом и форма. Царствовать стали не изначальные Божьи импульсы, но прамать геометрии как искусственный взгляд на мир, то есть логика. Ведь, не чуя невидимых, непостижных, тайных, мистических связей между вещами, глаз нагнетал о них спекуляции; "геометры мышления" выводили, что, дескать, всё кругом в неких жёстких причинно-де-следственных отношениях (в каковых сомневался вдумчивый Кант).

Возник вместо райских существ – моральный, геометрический, приноровленный под прямые фигуры в целях понятности человек: шар, куб, треугольник. Так геометрия погубила нас.

Мы изменим мир, декретируя на пороге мышления: "Геометр не входит!"

278

Кремль самовластно тешит амбиции и бряцает оружием за счёт бедности половины страны.

279

Витийствовать лучше не о культуре Средневековья, Нового времени, Ренессанса, русской культуре или индийской, но о таких вот: геометрической и мифической. Первая (как оптически-визуальная) есть культура дистанций и разобщений; ну, а мифическая (тактильная) есть культура слияний и интеграций. Первая – модус падших существ, создающих своё "добро" произволом, насилием и гоньбой отстраняемой, признаваемой чужеродной, лишней, ненужной прочей всей жизни, коя трактуется при таком типе мысли "злом", "недобром", "негодным". Ибо "добро" есть лишь ты, субъект, homo падший, homo reprobi. Я за культуру мифа и рая, "океанического единства" и синергизма, чтящую мировую жизнь словно общий всем климат и конъюнктуру.

280

Был сдвиг сакральности с мира данности в идеальный. Этот последний, присочинённый, стал нам священным, а мир реальный стал вдруг профанным.

281

Близок час, когда больше не хочется ничего извне, не затем что плохое; просто не пользует, без нужды твоей частности как послания "человеку вообще", отчего и язык у них усреднённый и всё в них среднее, чтоб, стирая различия, всех стреноживать площадными потребами, ибо общее всем – жрать, ср@ть, хапать имущество. Наступает час, когда хочется в глубь себя, где, загадочным образом, говорят на-твоём-языке-о-тебе, ни о чём другом.

Человек – один перед Богом в полном безлюдье, что понимает только при смерти. Мóроки прежних "нравственных" ценностей слабнут, и понимаешь: жил, минув нужное.

282

Бог всегда ставит цели, что не достичь, и рушит всё, оставляя лишь Бога.

283

Странные "аморальные" бабочки.

Кружат бабочки над цветами; май, свет, любовь. "Прекрасно!" – вот у них чувство. Съест зевак птица – пусть, жизнь свободна!

Что лучше жизни не берегущейся и доверенной Богу, как у тех бабочек? Ну, а были бы, скажем, бабочки, что доверились, вместо Бога, знанию "зла" с "добром", – не летали бы. Расползлись бы по щелям. Крылья их ослабели бы, а эмоции подгонялись бы к теневой робкой жизни. То есть возможности и весь мир этих знающих "зло-добро" бабочек сжался бы. Их удел стал бы страх, каждодневный, цепкий... Некогда так и мы отказались от рая, спрятавшись в щель "добра". С тех пор рыщем там, думая, что живём полнокровной истинной жизнью.

284

Пиарящиеся в вычурных феерических и мистических антуражах "кельтские феи", "практы даосской магии", "колдуны-ясновидцы", "наследницы волхований", "экстрасенсорики высшей степени", "некроманты-аводники экстра-класса", "йогины-бхáгаван", "гуру истины" – пауки, что, раскинув сеть, ждут добычу. Чтоб урвать денег... Взяли бы и своей мощной магией попросили бы, что хотят, у своих высших сил, с каковыми на "ты", божатся. Нет, цель – помочь нам, жалким профанам, дорого и докучно.

285

Книги, искусство, идеология и, конечно, наука лезут из кожи вон с руководствами и рецептами жизни. Каждый год, не то день, разъяснения да внушения новые, и, бывает, громливые, так что чудится: а как истинный дух поёт? Но пройдёт срок и видно: вновь глупость свистнула. В общем, старая истина погребается новою, каковую растопчет вскоре новейшая. А выходит – всё ложь.

Есть выход: бросивши поиски, сим избавиться от "познания зла с добром", – первородного преступления, – может, правда откроется? Коль любая из истин вовсе не истинна и товарок свергает – стало быть, нет стабильного, абсолютного "зла" с "добром". Что сегодня "зло" – завтра будет в "добро" нам, как буржуизм в РФ с 92-го стал вдруг "добром" из "зла". А коль "зло" к "добру" и обратно шастают в гости – оба фальшивы. Что ж познавать обман?

286

Неталантливость в чём-нибудь массы сводят к бездарности человека вообще. Взять Гитлера, кой мечтал быть художником и учился в школе художеств, пусть без успеха. Глупость не видит: важно не что он выгнан из школы, но что учился в ней, что имел порыв к высшему, к красоте и духовности. А когда путь к ним не кровав?

287

В смех гуманное: человек, мол, "по образу и подобию Бога"! Вы уж простите: Бог Всемогущий и Бог Всевидящий не способен был наблюдать, пардон, ягодиц Своих, вот как мы? Лжёт библия! Либо пращур Адам в раю был не как современные хомо сапиенс по дарам и по виду.

288

Думаю, если то, с чем знакомят нас или с чем мы знакомимся, нам понятно и ясно и как бы есть наш обыденный праксис будничной жизни, значит знакомят нас с бесполезным. Слушайте – что неясно, туманно, в этом насущное.

289

Про "у вэй" ("недеяние"). Честь, достоинство человека в том, что он сделал, – учит нас разум. В том, что не сделал, – шепчет наитие.

290

Рельсы, лёжа, ржавеют. Так что ходи, мысль.

291

Ж уступает – либо перестаёт быть, дохнет, так сказать, без потомства.

Вот мой второй брак.

Лера, красавица, состоятельна и умна. Кто вздумает, что за первой я искал дуру, типа блондинку, тот ошибётся. Дур не искал я. Дур как раз неподдельный М избегает. В них есть невнятное для мужского и непостижное. В дуру так можно вляпаться, что себя забыть... Нет уж! М – неподдельный М! – любит умных, светлых ревнительниц всех искусственных штук, им созданных. Интерес следить, как твой враг ("злое", "тёмное") усвояет твоё, как слуга быт хозяина. В общем, чистую женщину я б, скорей, миновал, не зная, справлюсь ли. У таких свой язык и свычай, даже и суть. Не зря они – Ма-Беллоны, Геи, Кибелы – вымерли, а коль живы, то не при нас здесь, а где-то в Конго. Мне дай культурный тип, вроде сучек LiveJournal, ýченных М-культурой... Лера владела парой салонов, кончила Гарвард и знала датский. Не зазнавалась. Не было, чтоб на мысль мою она гнула свою, мол: милый, хоть ты и прав, но... Лера молчала, пусть знала больше. Лишь – оттеняла. Я ей Платона, что величайшее из несчастий стать мисологосом, ненавистником разума, – и она дополняла, что и Плотин сказал, что всё – разум и что, мол, даже в áρχή был разум. Я ей декартово "сомневаюсь во всём" – и она на латыни про "de omnibus", мол, "dubitandum" с милой улыбкой. С ней я был счастлив. Я выдавал мысль – Лера ей дула ласково в крылья. Я заявлял, что у женщин души нет, – и подтверждала тезис мой Фрейдом. Мозг её, да и чувства были потатчики моих импульсов. Весь состав её был мне раб; вторгаясь, я был уверен в "welcome", в пышных цветах в свой адрес.

Но... я развёлся с ней. Я утратил к ней чувство. Мне она, пусть и нравилась внешне, – нравился ум её, – тело больше не трогало, и я двигался в вульве, чувствуя, что мне скучно, как бы в обязанность, что мне даже и нудно. Я помнил прежний секс, когда женщина представлялась морем блаженства. Помнил отрочество, когда только намёк на секс исступлял... Всё сгинуло. Онанировать в руку, в Леру ли стало вдруг адекватным. Я впредь не видел эту вот Леру чем-то отличным от самого меня или шторы. Вздумалось, что она – как бы часть меня, надоевшая, да и пресная. Лера заживо умерла как женщина. Я, пытаясь спасти наш брак, мыслил позы, брал её в ракурсах, только б видеть в ней новое... Скука длилась. Это был фарс, не секс. Я был с Лерою в лифте и на Багамах с тем результатом, что скука множилась. Я купил в шопе всячин, взять хоть вибратор, чтоб взбодрить женское, вдруг умéршее. Звал напарника, что лежал на ней. Приглашал дам по вызову. Я устроил сюжет де Сада целой ватаги друг друга бравших, в том числе Леру, – nihil, бессмысленно.

Брак иссяк. И не только брак. Не одна только Лера – женщина прекращала быть главным, высшим феноменом.

292

Отражение Я и Бог шли на юг к весне.

Ты стояла у зеркала.

И мгновенья хватило мне,

чтоб вокруг всё померкло вдруг.

Бог всевластен забрать Своё,

ведь на то Он и Бог Велик.

Я Ему не препятствие,

я Ему только червь в пыли.

Он унёс тебя в вышние

на двух крыльях тифоновых, -

но я понял, что вышло всё

по суду соломонову:

я тебя, в этом зеркале

отраженьем стоящую,

афродическим зелием

превратил в настоящую.

293

Музыка – адекват мер рая. Меры те прихотливые, сверхглубокие, всемогущие, беспредельные, всеохватные и лучащие токи радости, мук, любви и мечты. Чем полнились фибры райской души – днесь в музыке, но не всякой, конечно. Наши эмоции мелки, плоски. Слышится Моцарт – и ближе спрятанный в далях рай... вон Ева...

294

Моцарт был райских мер композитор. Бах – трансцендентный. Моцарт – прогулки в чащах Эдема и вечера у реки Фисон в гулком пении птиц. Бах – искренний и мучительный спор о жизни, смерти и истине с Вседержителем-Богом на языке Его.

295

Евразизм дал пронырливой власти повод драть народ азиатским способом, а себя снабжать – европейским.

296

"Если задуматься, деньги – сам первородный-то грех и есть". Достоевский.

297

Придерживаться догм глупо, ибо – морально, стало быть, ограниченно. Правильней исповедовать всё на свете, чтобы в любой момент отказаться от всего скопом. Подлость ли? Нет, обычный кунштюк политиков, говорящих одно, завтра – ровно обратное (коммунисты, ставшие буржуа, и путинцы про великую дружбу с Турцией год назад и про мерзкую Турцию через месяц... чтобы потом с ней опять дружить сладким образом).

298

Здесь, в России, всякая и любая власть всенародно любима плюс гениальна.

299

Мы – пёсья стая. Гляньте на шоу, все эти "Искренность", "Правда голоса" и "Дух истины" под водительством шельм-ведущих. Что за визгливый крик вдруг из горл респектабельных членов всяких "общественных институтов"! Как рвутся жертвы! Сколько слюны из ртов! Сколько пафоса! Сколько резвой способности по мельчайшему признаку угадать тренд власти и испустить туда весь старательный рабский лай!

Страшно. Это свидетельство, что любые идеи, принципы, веры суть безосновны, лживы, циничны. Это свидетельство, что везде и во все века разум ищет не истины, но господства. Цель – заорать врага, а коль враг не сдаётся, то и распнуть врага, чему вдосталь примеров.

300

Чуть о России. В чём она, чтó она? "Мы с матаней собирали на горе смородину; подыми, матаня, ногу, дай глядеть на родину". Сам народ из своих ясных недр извлёк. Родина между ляжек – там и вся нация. Есть вконец откровенный китч, коровяка из гипса с ником "Россия", с вздетым хвостом над дыркою, в коей полная тьма: мол, Русь и тьма суть синонимы.

Финиш. Амба. Каюк нам. Нация кончилась и больна. Чем? Пошлостью, беспринципностью, нелюбовью к себе, вновь пошлостью и филистерством. Нет идей, идеалов, чтобы стать обществом, нет желания улучшать себя, равнодушие к духу, страсть быть рабами, вкус к предрассудкам. Нет потуг духа; ведь не считать же шлянье по церквям мерой духовности? Да и что эта церковь? То, что отверг Христос, стало церковь. Нация гибнет и даёт крыть себя психопатам, пройдохам и уголовникам. Ей в глаза ссут, грабят и давят – а ссущих славят, дарят им рейтинги. Пустота есмь – либо такие мысле-широты, что не сыскать мысль. Лень, тупость, пошлость, ханжество, мании. Нам сподручней в дерьме тлеть смрадною злобой, чем интеллект напрячь. Кто в правительстве? Прощелыги, ближние люди. Бизнес?! Хрен бизнес!! Феодализм, коррупция, полицейский режим, власть быдла. Здесь давят честных, гонят духовных, здесь мрак сознания. Здесь священная высота – власть, Кремль, а не Бог. Здесь – русскость, здесь Das Russentum. Нации нету. Здесь живут, кто ушёл в иностранцы или кто пришлые. Врут: прими её из глубин, Россию, там, мол, красоты. Но – где глубины? где русскость чистая?

Я сужу себя; я признался: я недорусский, даже весьма. Я – нечто в экстерритории. Я в России? Нет, я в искусственном интерфейсе. Здесь не страна теперь, но анал с жёстким сфинктером. Мы чужие здесь, вы и я. Тот, кто видел Монэ, предпочёл "вольво" "ВАЗу", кто слышал Баха, кто дышит Богом – больше не русский.

301

О, я любил её, стервь в "берёзовых ситцах"! Я ль не ходил по ней с октябрятским значком, с партийным? Как я трудился, строил карьеру! Долго и веруя, камень к камешку. А итог каков? Все поют про "берёзовый ситец" – весь СеСеСеР поёт! а я слышу: кто-то своё ведёт, рушит хор. Я просёк: "ситец" кончился и пошли братки в бескозырках. Но чуть ошибся: эти братки – криминал был, как уголовный, так и кремлёвский. Я слился в Швецию. Когда начали здесь рвать собственность, когда честных снесли на свалку, а пакость вспухла, я был в Европах. Что там в Европах? Там жизнь, достойная хомо сапиенс. Будь доход, не вернулся бы... Нет России! Есть лишь Татария, а Россия – кайма её. Вся Россия, – та самая, дескать, донная и исконно-посконная, – вся войдёт в саквояж... Да, чтó она? Томик Пушкина плюс Гагарин и водка?.. Чёрт! Любишь "ситцы" и эту "синь в реке", привыкаешь к сумбуру, мнишь – это лучшее. А подымешь взор – видишь, где держал голову: под коровьим хвостом... Пардоньте! Я б, раз в год, умилялся Россиюшкой как турист. Хлеб-соль, пляс под водочку – вéри гуд! Но срок кончился – к чёрту, судари! У Эуропы! к их, так сказать, неподдельным глубинам, к их просвещённости! к живоносным сосцам! В культурные, так сказать, отношения, а не в русские шири, где казакуют, давят разумное, где в сто пятый раз сериал "Тихий Дон", ибо всё не наелись хаоса, плети, дурости и расстрельных забот!

302

Се русскость. Нет любви к родине! Заплевали реликвии, обсыкают красоты. Все это делают. Мы не можем ценить своё. Мы на поисках Шамбалы и Америк, мы вечно в грёзах, слепы на данность, ищем поверх её, в воздусях, где, мол, Дух Святой. Мним, что нет его ни в одном ином в ином месте, лишь над Россией, мол, штаб-квартира этого Духа... Дух навис и довлеет, как выражаются. Есть Святая Земля, Палестиной звать, – а в Руси, дескать, Дух Святой. Там-де прах – а тут истина... Разве это не образ мыслей безумцев? Меньшее давит, взять полнолуние, – а тут Дух Святой в постоянной Своей полноте над нами?!

Как я впал русскость? в сброд астигматиков ко всему, что норма? Мне бы работать в сытенькой радости; ведь я made себя! Мне бы сесть в самолёт – и в Лондон, и на Монмартр к веселиям. Но я здесь вдруг. Смысла ищу, глянь, маюсь. И ведь тоска во мне прямь славянская, как у Ницше, всё счастье Запада отдававшего за дар русской печали... Где б мне быть? Да не с вами здесь, а с людьми из правительства или бизнеса сеть плести, как добыть много денег, планы сговаривать, как и что оттянуть себе. Отдыхать бы мне в казино с VIP-залом, где афродитки, или в театре. А я здесь, с вами... Ибо я сам такой, непомерный. РУССКИЙ!