Текст книги "Лоскутная философия (СИ)"

Автор книги: Игорь Олен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

113

Путь в элиту. Впал мне Иаков, самокопательный патриарх, похитивший первородство, с "Некто" боровшийся и Его, это "Некто", рекшее, что Оно Бог, поправший, так что то "Некто" мигом признало: раз поверг Бога, то люд тем более... Важно здесь мне не то, что народ иудейский выкрал-де первенство. Мне не смачные древности суть важны, а пример, что, запнув Бога, выиграть можно. В том аванс индульгенции на борьбу с чем-то внутренним, либо вовсе негодным, либо чрезмерным мне (чересчур-де Его во мне, Бога, в виде рацей и норм).

То есть надо дерзать, посылая в зад Бога, чтобы стать избранным.

114

Литература как инстаграм? Чем дальше, тем я уверенней в мутной жалкой моллюсковой лит. возне вокруг.

115

Большинство афоризмов дышат не истиной, а цинизмом, пошлостью, самомнением, чванством и прочим из чаемых быдломассами качеств.

116

Чтó это: с шапкой из снега каждой зимою или встающее из трав летом с зонтиком от ненастья, с óкулами смотреть вокруг и с подобием рта? Что радо, если в нём в ливень прячутся мошки, а в холод – мыши, или в зной – жабы? Что счастливо, если в нём селюсь я? Вхожу в него, и оно от чувств светится. Что это? Дом. Дом предков. Бог его не творил – напротив, мнил обездолить нас. Дом нам стал как убежище от Господнего гнева, движимым раем, в коем свыкались мы с бытием в первородном грехе без Бога. Да, можно бросить дом, сжечь, сломать и продать его – с тем, однако, чтоб искать новый. Как, почему эти стены, окна да печь, что торчит из почв и уходит сквозь крышу, и потолочные с половичными доски – животворят и лелеют дух, порождают фантазии, укрепляют в решениях, сохраняют всё лучшее, что я пережил? Отчего, в обрат, дом жив мной, ибо я его чувствую, если мы разлучаемся и он пуст, сколок рая, в мареве августа, под ноябрьскою моросью, под февральскою вьюгою?.. Где-то стукнуло... Филин? Мыши?.. Дом, поглотив нас, поднял флаг радости, и на пир стеклись гости. Он не провидит, что будет вновь один. Кровь, качнувшая жилы, – станет и радость сникнет. Пусть он нас любит – он дом наездов, кой согревают, чтоб после выстудить, наполняют, чтоб после бросить, холят, чтоб позабыть вдруг. Он место редких встреч – и протяжной разлуки, краткого счастья, комканых празднеств, горьких надежд, сирой дружбы и безответной, скорбной любви... Я прильнул к стене, увлажнив себе кожу. Что, конденсат? плод сред, стылой каменной и воздушной, тёплой от печки? Отчий дом плачет.

117

Он вывез девушку из киргизского кишлака. Наставив в сервильности, он являл друзьям, как она, нагружённая, шла за ним, как носильщица, а когда обращался к ней, она падала ниц прилюдно. Он называл это всё – "театр".

Факт делает вклад в теорию, что наш мир есть мужской по сути; Ж в нём – прислуга. Женское тело, женские мысли – следствие умыслов относительно женского. Но и женская, в целом, "природа" – дело идеи. Женское и мужское – не биология, а искусственный акт. Отсюда, патриархат превратен. Пол-человечества стало обёрткой члена. Время разрушить пол, о чём Павел рек, что, мол, здесь величайшая "тайна" (Еф. 5, 32).

Мир – сексуален (т. е. делён на пóлы). Рай – эротичен.

118

Есть "корточкисты" – те, кто справляет нужды на корточках (Лао Шэ). "Приседающие" – используют стульчаки. Последние могут к вам не приехать, если нет стульчака. Не вы интересны (или не столь важны), а условие, комфортабельно ль будет справлять нужду, – что, в ряду всего прочего, эволюция homo sapiens.

119

– Любишь? – мается...

Он признался в любви любимой, что с ним рассталась. Впредь он боялся слов о любви. Слова перестали что-либо значить.

120

Понял, чтó я искал всю жизнь, почему стал чужд миру. Я жил в России "социализма", что значило, что я должен был помнить перечень всех вождей, конференций и съездов с их "историческими программами", плакать, вспомнив о Ленине, славить день Октября на праздниках. Я был должен вести себя скромно и представляться в скромной одежде (помнится, пропартийный декан отчитал даму-препода за причёску и брюки в брючном костюме), стричься стандартно, мыслить "идейно". Плюс гнёт семейный. "Добрый" отец мог меня оскорбить за вздор.

Я отвык отдаваться радостным чувствам, зная, что кто являет любовь к тебе – через час тебя бьёт, а лозунги, что-де "самое дорогое есть человек" – фальшивые. Потому я искал всю жизнь лишь свобод, хоть кажется, что разыскивал знаний. Но я искал их, чтоб знать свободу – мысли, чувств, плоти.

Я не был понят. Люди боятся вольной свободы, вник Достоевский. Людям дай сытость дрёмных условий, схожих со смертью. С этими целями создан бог людей – бог морали, кой гарантирует тишь да гладь вплоть до глянца гламура.

Но есть Живой Бог, странный. Бог Этот требует беспокойств, мук, тягот и небывалых дел. Требует чуда. Жить с таким Богом – жить в вечных войнах с миром, с родными да и с самим собой. Я искал всю жизнь Бога – Бога Живого. Бог Этот значит: всё-всё возможно...

121

Я живал некогда в Тульской области. На двадцатом году реформ рынок города опустел. Торговцам был установлен сбор за любой метр асфальта под их товары. Он, мелкий бизнес, в день заработает пару тысяч – а их отдай за сбор. Рынок сник в подтверждение, что у нас время власти циничной и неумелой и в подтверждение новых порций глумления в добавление к "ваучеру" как твоей "личной доли в нац. достоянии", обернувшейся воздухом, да к раздаче колхозникам отвлечённых наделов, плюс к Ходорковскому, обвинившему власть и севшему.

Строй сатрапов и черни, радой подачкам.

122

Ясность неясного. Привела чему к путному здравомыслая ясная схоластическая традиция вплоть до Маркса, всё объяснявшая, предлагавшая догмы, чёткие, точные, ладно строгой науке? Коль привела – к ужасным, лихо поставленным на поток бойням групп, классов, наций, к прессингу жизни. Ведь под любой такой догмой – рваческий интерес.

Рассудок и жизнь – противники.

Здравомыслы не ищут "самого важного", что за мглой очевидностей. Это ищут безумцы: ницше, чжуанцзы и диогены. Их язык смутен, что объяснимо: как открыть дивное? В них всё странно, безудержно, невозможно и дико; в них всё обратное, не как в разуме. В них известные дважды два дают не четыре; зло в них – добро, а чтó есть – того нет как раз, но есть то, что немыслимо.

По пословице: верь глазам своим, – редко кто соглашается в здравой памяти и рассудке выйти из яви в области смутного: дескать, там всё ненужное, то, что пройдено в мифах и взято в скобки ради забвения. Но приходит миг – и мы все туда следуем, в это смутное. И находим: в смутном нет ужасов, да и тьмы нет. Там как раз – главное, что гнела и что прятала ясность точных наук, респектабельных мнений, стадных понятий, властных инструкций.

И понимаешь просьбу св. Терезы: "Мук, Господи, или гибели".

123

Почему Бог дал мудрость лишь размножаться, мудростью же любить – обнёс? Как сделано, что "сей мир" стал мучением, где отец и мать обряжают плод в саван? Нам за Адама месть? Первородный-де грех? Бог правит нас? Но Бог может воскликнуть: БУДЬ! – и зло сгинет. Или Он бросил нас, вникших в "зло" с "добром"? Чаша полнится... Бог, пребудь со мной! Или, всё-таки, не до всех Тебе дело? Может, Ты не рассчитывал на нас всех, Бог "избранных", говорят иудеи? И наши беды вдруг – к счастью избранным?

124

Ницше возвысил нас "волей к власти", дабы подставить "вечному возвращению".

125

Я – юродивый, мыслящий, говорящий, делающий некстати. Мой вид тревожит: я не могу скрыть боли от мира как от жестокого, безобразного фарса. Я в ужасе, что все бьются за вздор и счастливы, что желают никчёмного: денег, славы, комфорта. Взять хоть культуру, столь вознесённую и почтённую в массах в качестве высших дел человека, – сколь ни пытался, но я не мог читать Мережковского с его играми в мудрость, сходно Монтеня и им подобных, занятых фактографией вместо жизни. Так и "Кармен" Бизе отдавала мне пошлостью, а "святой" Рафаэль – гламуром. Блеск сих кумиров тускл и неверен, и, несмотря на талант их, это профаны, мэтры трюизмов. Тот, кто считает рухлядь культуры высшею ценностью и кто видит покров, не сущность, – истин не скажет. Коль Мережковский (нынче вот Веллер, может, случайно?) отождествляет Кунцзы и Лаоцзы, то какая в них польза? В них пыл учить мир, критиковать его, с тем чтоб быть в нём кумирами. Я не мог принять сих "духовных" клопов с их пошлостью и не мог таить к ним брезгливости. Я всегда искал, чтó за видимым, шёл за рамки. За образец мне был древний столпник, кой сорок лет вис в небе над миром, или Плотин, воспевший Единое, или Ницше, повергший мир ради истины. Ведь ничто в "сём миру" не стоит, дабы ценить его, и всё следует сжечь для горнего, куда надо стремиться, мыслил я. Но – ошибся.

По христианству, род людской сам себя не спасёт, увы, а спасёт его Бог один. Это чувствуя, люди подличают, паскудят, жрут, пьют и гадствуют, плюя в высшее, полагая: дастся само-де. То есть, выходит, я юрод дважды: перед людьми юрод, ибо ставлю их низко, и перед Богом, ибо стремлюсь к Тому, Кто меня в Свой час Сам возьмёт.

126

Тот "Маяк", что из радиостанции стал потатчиком пошлым вкусам, в лад "рыночным"-де запросам (хочет народ что проще, Моцартов не желает; "выше колена ниже пупка дырка такая влезет рука это что, друзья?", – вот какие шарады решал "Маяк"), так по этому "Маяку" ведущая, в стиле штатовской Опры, что-то чирикала, вдруг сказала: "Пять минут музыки". И пошла помесь грома, стуков да выкриков.

Что есть музыка: балаган или изгнанный на задворки Моцарт? Вот вопрос.

Дальше: кто человек? Этичнее: кто есть более человек: фан стуков или фан Моцарта? Оба суть человеки? Может. Но, в любом случае, у них разные музыки, вкусы, принципы; вероятно, и сущность. Ищем пришельцев – а они рядом, ибо нет более непохожего друг на друга, чем люди. А отчего так – нам открыл Дарвин.

Прежде считали: люди от Бога. Но вдруг наука, мать точных знаний, в Дарвине вызнала, что была эволюция: от сгущений белка, ступенчато, через жаб и приматов, сладился homo, homo разумный. Что ж, довод весок. Массовый разум, любящий веское, нас повёл от приматов. Поэтому, коль заводят о Боге как о Творце, вмиг массовый, – образованный, ясно, и окультуренный индивид, – ехидствует. Ибо ведает: всё от длительной эволюции от простейшего к сложному. То есть мы – от макаки.

Жили бы мирно дети макаки с теми, кто думают, что возникли от Бога. Нет. Парадокс как раз в том, что граждане, что пошли от макак, отказывают прочим в горнем наследстве. Вроде бы знают, что Бога нет и что тот, кто от Бога, как бы лукавит. Но, видно, нечто у обезьяньих чад чует разницу и, забывши про Дарвина и рецепты науки, мысля зазорным быть в обезьянах, опровергает Божий ген в прочих.

Се доказательство экзистенции Божией в том числе. Коль о Нём, несмотря на науку, есть соблазн, то Бог – есть.

127

У женщины пять детей; они, как все дети, универсальны и абсолютны; в них все потенции, все пути и возможности. Они ангелы, но конкретного не умели, как и все дети. Да и зачем им? В ком совершенство и абсолютность – тем делать что-либо нет нужды. Королям ли доказывать статус? Дети, короче, были феноменом, обнимающим всё; с годами стали конкретными: та – типичная менеджер по торговле зерном, тот – доктор, тот – полицейский, этот – водитель. Из абсолютных, универсальных стали конкретны, определённы, ладно профессиям ограниченны... Но на что разменяли универсальность и абсолютность бывшие ангелы? На устроенность? На довольство под солнцем? Страшный факт.

128

"Было так – стало так..." Цитата. Смысл её мучает. В общем, некий Иван Ильич жил себе, ел, спал с дамами, рос карьерно – и, заболев, скончался.

Вот и со мной: был молод, а нынче нет; здоров был, а нынче хворый; рад был, днесь в скорби. Се наша участь. Жизнь гаснет в скорбях. Все это знают, но утешают тех, кто близ смерти: дескать, надейся, и станет лучше... Нет. Будет хуже – хуже для всех. Смерть всех возьмёт. Первый клич её – в первом в жизни несчастье, что к нам приходит. Кличам же несть числа. Беды травят жизнь, чтоб без мук сожалений, даже с охотой, мы её отдали.

"Было так – стало так"... Строй мира. Необходимость.

Пусть жизнь не истина, а скоп громких иллюзий, есть в ней есть моменты, что стоят вечности и мечты в них остаться. Но – не получится. Всё закончилось. "Было так – стало так"... Сотрёшься с тебе дорогим навечно.

129

Принят стандарт: М трахает, а Ж терпит. Акт, мол, естественный, и должно быть как есть. Ссылаются на природу, которая у корыстного прагматичного мозга всё объясняет. Когда Фрейд исследовал сексуальные отношения и добрался до тайн их устройства в целях господства, социум, оценив вес теорий о "сублимации", "вытеснениях", "полиморфных перверсиях", "подсознании", "эго", "прегенитальности", резко выступил против фрейдовых мыслей о сексуальном расколе как предумышленном, как основе устоев власти вообще. Тенденция всё сводить к сексуальному напрягала моральное мировое сообщество. Думали, что Фрейд в старости (бес в ребро) впал в развратность мышления.

Зиждит разум, мнит человечество. Он построил культуру, цивилизацию. Секс, с Адама и Евы, служит познанию зла с добром – скрепок разума. Оттого постфрейдизм затирал эротический пафос, выпятив социальный план. Юнг в аспекте непадкого на клубничку учёного стал вдруг бóльший спец подсознания. Раз, в беседе про Фрейда, некто настаивал, что ему ближе Юнг, отрицавший влияние и всесилие эроса в социальном устройстве. Юнг-де научно знал: миром правит не эрос, а "коллективное бессознательное", "архетипы".

Спросим же Юнга и с ним согласных, сделавших эрос лишь проходным двором в область вящего разума и этических прелестей: господа, "коллектив" ваш, носитель-де "бессознательного", он что, с неба свалился и он не есть плод Евы с Адамом? Нет, секс первичен и все проблемы, стало быть, сексуальны в первую очередь, лишь потом социальны. Вывод: покамест нас не было, "архетипов" в нас, как моделей "вневременных априорных форм", не было. А дадут нам те "архетипы" – Ева с Адамом, их отношения, сексуальный (бинарный, на оппозициях) взгляд на мир. Если только Карл Юнг, как Дарвин, не внук макаки .

130

Я, заболел когда, разделил жизнь и внешнее, что вокруг неё, чувствуя, что последнее не есть первое, что они в корне разное и нуждаются в разном: здесь власть, порядок и в воздух чепчики да закон "дважды два есть четыре" – там пакости, дурь, безóбразность. Но вот где жизнь меняется в данность, чтó у них общее, как туда и обратно, из жизни в данность; также что истинней, – тут неясности. Легче быть имяреком, думая, что, ничтожный вовне, я внутренний славен, грозен и истинен. Здесь никто пускай – я всё в истине. Легче быть имяреком, если нет ясности, где действительность, а где жизнь и что именно сущей.

131

Явно, внемыслие выше разума. "Остановка ума" – вершина познания. Ведь "могýщий в предельном смысле, – Ницше заметил, – то есть творящий, должен быть как незнающий, а научным открытиям, как у Дарвина, даже в пользу их узость, сухость, рачительность". Философии начались с сомнения, с недовольства порядками и трактовками мира, сколько б их ни было. Это значило философскую фронду вплоть до безумия. Плюс внесмыслие есть путь к новому.

132

Демократия пакостна, раз юлит перед быдлом, что платит деньги, нужные демократам. Быдлу потворствуя, демократия суживает, стесняет, гонит высокое, дерзновенное, так что жаждешь тирана, мощи какого впору не пошлости покорённых им, но великое. Автократии Сталина оказались под стать Шостакович, Бахтин, Пастернак, Эйзенштейн. Демократии нынешней под стать пьянь, скоморохи, теле-философы, воры, свитские маршалы, кино-пошлости и гламурные кустари искусства.

133

Страшный грех – геноцид. Прощается он со временем? Можно его прощать? Нет, мнят евреи. Ловят нацистов и убивают их. Геноцид, по их мнению, сроков давности не имеет. Так. Тем не менее, справедливости ради, следует филисти́млянам, асореям и енакимам, также хеттеям, иевусеям и хананеям (и ферезеям тож), истреблённым евреями, обвинить их в подробном же. Геноцид сроков давности не имеет. Фактов же масса, тем паче истинных и бесспорных, ибо все вписаны в Книгу Книг – во святой непреложнейший текст её (Втор. 12, 2-3; Втор. 13, 15-17; Втор. 20, 16-17; 1 Цар. 27, 9; Числ. 31, 7; Иис. 11, 10-11 и пр.).

134

О, грёзы секса!.. В общем, секс прост: вход, фрикция и релакс. Естественно, можно тешиться, что проник, скажем, в доктора фил. наук, в ведущую ОРТ, в бомжиху там, в космонавтку. Можно похвастать: "Ой, я актрису @х!!" Так и женщина может тешиться, что в ней фаллос член-корра, или полковника ФСБ, банкира... "вау, меня сам премьер @х!!", – тешиться, но понять вдруг, что в тебя втиснулись впрыснуть семя. Весь антураж этот – дабы сокрыть, что используют для мужского – Жизнь, коя женщина. В сериале "Красотки", где речь о "бимбо", девках-охотницах на мужчин, советуют, чтó носить и как действовать, но молчат, что играть предстоит по правилам, то есть в русле мужских догм о женском. Но – что в том правиле? Иерархия, по какой вам, единственной в своём роде, неповторимейшей, надлежит занять миллиардное место. М есть система и иерархия. Сделай пластику, превращающую в модель с обложки, – и ты понравишься. Но какой ценой? Эмуляцией? Воплощение дум мужского о женщине – вряд ли женщина. Это копия, плагиат, увы.

Вредно чтить модус мысли, что претворяет лишь мир мужчин, патриархатный мир. Исторический разум, в целом, мужской, истоки его – мужские. Ж-половине рода людского лучше не думать, лучше быть взбалмошной, безрассудной, капризной. И, коль такою быть трудно, даже опасно, в этом повинен лишь феминизм, уравнивающий Ж с М, не больше.

Женские культы сламывали мужское. Жрицы Инанны вступали в спонтанные половые связи (сакральная проституция), ослаблявшие мозг в оргазмах. Женщина помнила, что она была раем, сытившим и объемлющим – ВСЁ.

Ж лучше иметь в виду, что род избранных "сего мира", сильных, талантливых и богатых, то есть мужских по сути, будет презренным в конце времён, а род худших – прославлен (сказано, что "последние станут первыми" (Лук. 9, 48). Банк спермы Грэхэма опозорен (цель в спермо-донорстве для селекции новой расы). "Фабрика гениев" обанкротилась: от продвинутых, гениальных М вышло мелкое. Предпочтение лучшего значит выбор мужского, патриархатного "сего мира", нашей реальности. Выбор худшего значит выбор эдемского, или женского. В мире худшее – в Боге лучшее.

Нужно помнить: корень отдельных-де, независимых наших тел есть рай. Это помнить, ревностно помнить, есть титаническая и кровавая битва, в коей мы на мужских полях либо женских.

В день торжеств бонапартов их окружает мужской строй. Но в день Голгофы с Христом – лишь женское. На любой фаллос сыщется роковая Юдифь.

135

Я слышал, как говорили о ком-нибудь, что от ветхости у неё (него) пух за ушами. Я сделал вывод: в старости за ушами чуть не у каждого пух растёт. Повзрослевши, я выяснил: не растёт там пух, а там пух от верчений старого человека на изголовье от злых бессонниц. Горькие знания.

136

Истинно, что "блаженны нищие духом" и им бессмертие. Истинно, что знать много не нужно; вся мудрость мира – ложь перед Богом. Но, если сталось, что нас учили и набрались мы "мудрости", что не мудрость, как нам избыть её? Канты, энгельсы да хайдеггеры – их идеи ведут к спасению, мнили мы. А они всего-навсего лишь вожди заблуждений, через лес коих мы бредём вспять, в Эдем.

137

"Философствовать – доходить до дна разума, до мыслительных бездн". Ф. Ницше.

138

Славный Спиноза мнил, что его философия, дескать, истинна, ибо строится математикой, по научному методу, что она и людей трактует, словно квадраты, то есть бесспорно. Кто спорит с алгеброй? Точные, мнил Спиноза, как математика, его выводы сама истина.

По Шестову же, философия быть должна сумасшедшей. Он, вслед за Ницше, верил, что философия начинается, где кончается разум. Стало быть, вся научная философия, РАН-ская в том числе, таковая не есть, с учётом, что философия – вещь о "самом значительном", говорил Плотин, чего школьный, нетворческий, догматический, конъюнктурный, рассудочный ум член-корров, полный земным, не ищет. Но – искать надо. Важно знать, чтó за гранями жизни, – там, где ничто, мнит алгебра, а на деле всем нужное. Вот о чём стоит думать. Смерть – дело алгебры, что не мыслит грядущего. Реалисты, – так зовут поверяющих мысли алгеброй, – шутят, что в нашем "сём миру" правомернее заниматься земным, вещественным, ну а там, на "том свете", будь он, – "том-светным"... Было б так! Человек – чадо двух миров одновременно: и земного, и горнего. Многим вдосталь земного. Мне его мало, как и Плотину. Мне изнурительно, маетно, душно даже в бескрайних ширях Монголии. Человек несвободен, если обходится бытием; свободен, если идёт к Инакому. Философия быть должна сумасшедшей и трансцендировать за предметный мир в непостижное. Там любой, чей ментал не увяз в земном, сыщет яви насущные и живые, вечные, как сыскал их там Данте, – в том сыскал, чего как бы и нет, но что вдруг сталось истинным.

139

Я люблю вид горящих трав и их запах с тех пор, как давным-давно на Востоке видел пожарища, меркнущие близ вод. Я всматривался в их зеркало, я пытался понять, чтó ждёт огонь, почему он смиряется у черты сонной влаги. Видел же я там – себя... Я понял, что отражение позволяет представить себя, что важно. Также я понял: раз огонь умирал у вод – в отражении гибель. То есть познание как рефлексия бытия есть смерть? Незнание живоносно?

140

Боже, должно быть не так. Весной в тени и в оврагах надо бы таять грязным сугробам, прочему надлежало быть гривами прошлогодней травы, над коей в торчь прутья голых кустарников. Так оно, в целом, было. Но под немеющей, не очнувшейся к росту липой прянул вдруг Цвет – как радостный смех над сроками, над законом природы и страхом братьев, что ожидали тёплого мая цвесть безопасно. Ночью Цвет умер в инистом рубище. Но во мне он поверг закон. Цвет явил: жизнь сильней его. "Как так можно?" – тщетно гадал я. Бог значит чудо, вдруг я подумал, то есть безумие. Ибо всё в миру, что помимо порядка, что восторгает нас и живит – безумно.

Честь ему!

141

Стиль Соня, лучшая из женщин,

Катулла ты куда бежать решила?

От любви ведь не спасёшься,

Купидон тебя настигнет.

Он власы твои расчешет

для прекраснейшего мужа

и стыдливого румянца

на щеках твоих добавит;

изваяет твои перси,

словно две луканских розы,

и пленительное лоно

возожжёт огнём желаний.

Застучит безумно сердце,

ритм дыхания собьётся,

и падёшь в мои объятья

ты подрубленной лозою...

Убежать весной решила

от любви глупышка Соня.

Посмотрите и посмейтесь

над такой её уловкой!

142

Избыточная масса кошки, сравнительно с массой жертвы, суть компенсация за утрату инстинкта в пользу приятельства с человеком. Льву предстоят звери равной или почти равной массы да и опасности: вепри, буйволы, аллигаторы. Не то кошки, что на порядок больше добычи, маленьких мышек. Ярость их одомашнилась, свелась к хобби. Горе бездомным брошенным кошкам: участь их – возрождать инстинкт в поколении, между тем как терялся он, знаем, эрами.

143

Всё должно быть не так. Попавшейся на веранде птичке не стоило биться в стёкла, пискать от ужаса. Ей не стоило мнить, что, в лад "struggle for existence" жуткого Дарвина, я убью её и поэтому нужно вырваться. Убеждённости в нескончаемой bellum omnium contra omnes не следовало держаться. Птичка должна была дать мне выпустить её тельце в майский день к небу. Сходно и мне бы не видеть зла, где я ждал его, но доверчиво встать навстречу, чтоб оказалось, что зла и нет совсем, есть "добро зелó" Бога, высшего в мудрости. Но как я не пошёл без забрала к принятому мной злом – так птичка, глупая птичка, бьётся о стёкла. Ибо рай кончился и идёт война всех со всем, та самая bellum omnium contra omnes.

144

Этимология слова "этика" – "место общего пребывания" (или "общее место"). Мы живём в этике, в "общем месте"; отсюда роль "общих мест" и в культуре. Общее – это то, с чем согласны либо что принято (практикуется) всеми, то, что понятно всем, большинству; типа, я смеюсь, где и всем смешно, и я плачу, где плачет каждый. Всякие книги, кроме книг гениев, – стопроцентно из общих мест, потому всем понятны и интересны. "Вау, пишет правду!" – думают массы, слушая, видя копии своих собственных вкусов, правил, масштабов. Им наплевать на факт, что расхожее смрадно, грязь к нему липнет.

Я чую фетор быдла культуры и корифеев этой культуры. Мне тошнотворно "общее место" – то, что понятно всем и всем ясно; ведь раз понятно и ясно, что же внимать ему? Ибо общее – спать, жрать, срать, pardon. И когда вопят: круто! – я знаю: враки. Неинтересно, плоско, банально, что бы там ни было; винегрет общих мест про любовные шашни, деньги, карьеры, бизнес, бандитов, про благородство, честь, добродетель и героизм "во имя морали" – гнусные подвиги, когда доблестный вохра, ради дел партии и устава, бьёт в ухо узника.

Это было. Было и есть, терзаюсь я и жду гения, кто приходит и говорит: очнитесь! мир, он иной совсем, вы в плену симуляции и надуманных ценностей; вы гниёте и гибнете.

Пошлость "общих мест" царствует. Даже опусы гениев на все сто из расхожего и лишь случаем дарят дух, восстающий в высоты, где нам быть дóлжно. Ведь неспроста Платон, задыхаясь в узилище "общих мест", создал искристый мир идей и вознёс его к свету, вслед за чем вышел сам к богам. Честь безумным!

145

Общее (вроде этики и морали), – "обще-", так сказать, "человеческое", – дурно, знал Данилевский. Целить быть "нравственным", т. е. быть "человеком вообще", твердил он, значит равнять себя с общим местом, с бесцветностью и отсутствием личности.

146

Дабы стать частью сущего, надо стать, кто ты есть, чем ты был рождён до того, как впал в этику "общих мест", утративши свои ценности.

147

Вкусы вне споров, мнит 100% рода людского с ветреным ханжеством. Вслед за чем все немедленно – скопом – любят и одобряют пошлых паяцев, пошлых витиев, пошлых учёных. Вкусы вне споров. Вы правы массой, я – одиночеством.

148

В прошлом веке, в 70-х, славилась "деревенская проза", что упивалась сельскими нравами. Урбаноидность мнилась фальшью, но вот деревня... Глянуть бы глубже. Книксены перед весью (либо же городом) есть, практически, упивание первородным грехом как первым "антропогенным", так сказать, действом, дрейфом от истин.

Да, от peccato originale – нравы и "лады" славной деревни, с виду сусальные, тем не менее страшные. Ведь недаром пришёл Христос. Он рассчитывал, что безумная речь Его обратит людей от их "ладности". Люди взяли в ней, что подходит их мерзостям, остальное же слушают сотни лет как метафору и зевают вбок: эка, выдумал... Коль спросить, чтó сказал Христос, приведут "не убий" из наследия знания "зла-добра", "не кради" и так далее. Про "блаженны нищие духом", "лилии кольми паче", "ýшки игольные" для богатых редко кто вспомнит, сходно не вспомнят про "возлюбите". Это ведь сразу, – сказочным образом, сверхъестественно – возникает иной мир, где президенты, деньги, величия, церкви, подвиги и другой людской вздор загремят с вершин, чтоб взамен славить Бога.

149

Снятся богини, сочные груди, крепкие бёдра; всё это радостно, усладительно и в обилии... Это всё не сказать прошло мимо, но – как бы вскользь меня. Мне, как всем, счастье, вольность, восторги мерялись дозами. Оттого и тоска по снам с их роскошеством. Оттого мне претит "сей мир", где обманут судьбой, обещавшей с избытком, но давшей толику, плюс где люди и сам я попросту куклы при кукловоде, скаредном, алчном. Вот зачем я ищу ключ всего, превративший нас в вещь.

150

Знанья черпают всюду, кроме мозгов своих, – этак проще. Правда, случается впасть в условия личных кризисов, и тогда ржавый, брошенный механизм наш делает ход-другой. Но, как правило, нынче мозг не используют. Из источников знаний в лидерах что? Par exellence, телевиденье, что внушает нам сведенья под стать спросу, – кой, в идеале, ясельный уровень персонажей "Дом-3" или "Comody-club", где пошло, чтобы купили. Скажете, что так было всегда и что люди мыслят с трудом? Едва ли. Прежде мы были чаще с природой, да и с собою, к нам долетал глас Божий. Коммуникации опрокинули на нас рог изобилия из банальностей, и они погребли нас. То есть cherchez TV... Но, возможно, вы правы? И, может, массовый тип действительно думал мало, праздно, поверхностно? В этом случае он сквернил чин Рода Людского и подлежит суду как насильник. А ведь и правда: плоть мучить скверно, разум – почётно? В общем, филистер (или двуногое с мозгом курицы) не достоин почтения. Принижающий разум должен быть истреблён... Жестоко? Вовсе нет. Это битва за Жизнь, за величие Человека, за его статус. Косная масса лезет в стан мыслящих, сеет пошлые вкусы, госты креветочных, заявляет претензии, оскверняет храм духа глупыми мемами. Сколько бисера вмято свиньями в грязь намеренно! Этот как бы весёлый, бодрый, общительный и бесхитростный сброд, заваливший своим дерьмом СМИ, TV и ru.нетность, груб и воинствен. Он опускает всё в свою тьму. Сократа афинская чернь бивала – чтоб не глушил, наверное, треск банальных умов гром мысли, равной богам... "Ленивы", "нелюбопытны", – ёмко о плебсе выложил Пушкин.

Праксис СМИ – панихида по нации, скисшей в фальши. Высшее стёрто, низкое царствует. Как мучитель еврейства в маске нео-фашизма принят в Израиле среди юных болванов – сходно в России взрос палач для неё. Он – пошлость.

151

Когда человек унижен, сведён в нуль горем, когда земная его жизнь смята, взорвана, втоптана в грязь, он волен, плюя на рок, объявить триумф вне реальности – в метафизике. Да, он волен надеяться на великую жизнь в инаком.

В этом честь бóльшая, чем у "Übermensch" Ницше, кесарей лишь земной судьбы.

152

В русском климате нет границ, что и делает русскость... Но, может, стоит верить обратному: русскость правит природой? Шварц писал, что глобальная жизнь в силе внутренней волей строить порядок. И вот поэтому, может, нет катаклизмов и аномалий, а – человек извратил мир?

153

Явно, наш разум не только лишь логика, громоздящая алгеброидный мир, диктующий, что любому суждению нужно строго логически выводиться из прежних в силу причинно-следственных связей и установленной пары догм, скажем, тождества исключённого третьего. Вправду, логика – свойство разума. Асмус (сов. академик от философии) насказал про роль логики семь томов. Мир воистину создан логикой, отчего, кстати, мучится. Но давным-давно исковерканный разум наш жил не логикой. Он имел два крыла. Анáмнезис помнил время, когда жил в Боге и ведал истину как среду обитания, ведь анáмнезис по Платону – память о Сущем. Second крыло – фантазия, вырывавшая, как анáмнезис, нас из нашей всегда себе равной, ясной и чёткой, мёртвой среды к вольным пажитям сверхъестественных фантастических истин. Разум наш посчитал это фикцией. Он, стремясь к простоте и возможности объяснить всё, дать всё понятно, трусил бесформенных, алогичных феноменов, нам даримых анáмнезисом с фантазией. Он, страшась высот, где терял себя, приземлился – и с этих самых пор в своей логике ползает от одной плоской вещности до другой, управляясь причинно-следственным нюхом, веруя, что сие пресмыкательство и есть полная данность, где дважды два суть четыре и где "анамнез", а не "анáмнезис" и иные фантазмы.