Текст книги "Такая страна (Путешествие из Москвы в Россию)"
Автор книги: Игорь Свинаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
И вот сейчас у Стремских 40 детей, частью усыновленные, частью в опеке.
Дом
Проникшись уже издалека сильным уважением к отцу Николаю, который живет в полном соответствии со своей благородной философией, я еще в Москве представил себе добротный дом, в котором проживает священник, где отдыхает от трудов и из которого он захаживает в сиротский приют, чтоб иногда на досуге любить детей и заниматься также иной благотворительностью.
Я не угадал.
Большой дом Стремских оказался весь наполнен детьми. Он весь в игрушках, в велосипедах, в колготках, в байковых застиранных рубашках, в криках, в соплях, в маленьких детских кроватях. Да и сами они, дети, бегают, орут и мешают, отвлекают от всего – за что ни возьмись. Вы легко можете домыслить подробности этой роскоши человеческого общения.
Мы сели с батюшкой на диван беседовать. Дети периодически забегали к нам по своим делам, но отец Николай их с тихой строгостью отваживал. Он сидел на диване прямо и устало смотрел на меня своими спокойными серыми глазами. У отца Николая худое, бледное, изможденное лицо. Я, глядя на него, думал о посте, молитвах, коротких часах сна, безденежье, огромном, висящем на нем долге в 500 тысяч новых рублей, хладнокровных чиновниках, далеком государстве, которое слишком занято своими проблемами, о новых сиротах, которых уж некуда и не на что взять к себе...
– То есть это что означает, что вот они тут, эти все дети?
– Живут они здесь.
– Как – все?
– Нет, не все! Кого первого взяли, те живут. А новых чередуем. Матушка ведет график... Постоянно у нас живет... 23, по-моему. А 20 – чередуются.
– А тут тоже с ними воспитательницы?
– Нет, матушка со всеми занимается одна. Разве только со стиркой ей помогает прачечная при храме.
– Скажите, отец Николай! У вас свои-то родные дети есть?
– Родные? Это в секрете держим. Чтоб не травмировать никого. Родные, усыновленные, в опеку взятые – для меня нет разницы. Фамилия у всех Стремский пишется.
– Сколько тут у вас комнат?
Батюшка стал считать...
– Раз, два, три четыре... Всего семь.
Вроде много! А на 20 с лишним человек – не густо.
Мы прошли с отцом Николаем по дому. Наверху самое интересное – комната матушки Галины. Она там работает в свободное от детей время: она ведь, мы знаем, дипломированная иконописица. Там висят ее работы, и такое впечатление, будто я их где-то видел...
Отец Николай мне все разъясняет:
– По правилам иконописи положено брать старые иконы и с них срисовывать. Получив прежде на то, разумеется, благословение. А не из своей головы рисовать! Это только католики могут так, с живого человека срисовывать. Да и у нас, конечно, есть такие самозванцы, которые не имеют элементарных понятий, а берутся писать иконы...
Посмотрев на правильные, срисованные с эталонов иконы, идем дальше по дому. Остальные комнаты уж все детские, сплошной такой детский сад. Исключения, впрочем, есть, вот еще недетская территория:
– Тут старшая живет, Настя, ей 12-й год. Так ей дали отдельную комнату.
Комната площадью метра 4, ну, может, 4 с половиной. Кровать, тумбочка... Впрочем, больше ничего бы и не влезло.
– Отец Николай! Вы что делаете в свободное время?
– Да все то же... Детей воспитываем. Днем мы все в гимназии. Дети учатся, я преподаю. Вечером тут собираемся. Беседы происходят... Все как в обычной семье. Жизнь такая нам нравится, и в этом мы находим успокоение. Сейчас вот у них один вопрос – велик дай. А дай, так под машину попадет. Значит, надо это организовывать, смотреть за ними... Одного еще можно выпустить, а восемь велосипедов сразу – это что ж на дороге будет? – Такие штатские размышления не очень вяжутся с официальной, при серой рясе, наружностью батюшки.
Он подумал и добавил:
– Вот телевизор еще у нас. Хорошо, что антенна сломалась, а то дети б не удержались, смотрели бы. А без антенны – хорошо! Вот кино на кассетах, тут разная тематика: хочешь про паломничество, хочешь про монастыри, хочешь проповеди. Все есть, даже про природу!
– Отец Николай! Тут дети ваши мне говорят: да знаем мы эту вашу Москву, бывали и не раз. Это они так сочиняют, для развития фантазии? Уж тут какие турпоездки, в нищете-то...
– В Москве? Были многие уже. Это у меня закон – когда я езжу на сессию (а я учусь в духовной академии, заочно), то я беру с собой пару детей, чередую их, – почти все уже были. Думаю, вот всем вместе съездить в Сергиев Посад, поклониться Сергию, нашему небесному покровителю – да денег нет...
Дети в прошлой жизни
Отец Николай рассказывает:
– Дети у нас разных национальностей, мы на это не смотрим – и казахи, и татары, и немцы. Но при крещении даем им русские имена. За те пять лет, что дети у нас, – это уже совершенно другие дети. Они к нам какие попадают? На глазах у одного мальчика отчим зарубил бабушку топором – голову расколол надвое! Отчим сидит, у мальчика испуг. Или вот Настя рассказывала – ее с братом мать оставляла дома и не приходила домой по три, по четыре дня. Дети сидели голодные... У Насти теперь гастрит в тяжелой форме, как мы ее взяли, год рвоты у нее был, потом наладилось. А вот Параскеву взяли не так давно, так мы с ней устали, она не выходит из больницы. Никак не может встать на ноги. Ослабленная! У нее и печень, и почки, и легкие – все больное. Может, за лето удастся закалить.
Матушка Галина напоминает:
– Первое время у них все запасы были под матрасами. Поужинали, пообедали и что не съели, под матрас. – Матушка смеется довольно, поскольку дело прошлое и все хорошо кончилось. – А то они думали, что сегодня их накормили, а завтра еще неизвестно как. Еле от этого отучили. Многие дети не знали, что бывают такие вещи: колбаса, апельсин, банан. Им родители хлеба покупали, они ели. С водой. А другой еды не знали.
Отец Николай не смеется, он, как всегда, серьезен:
– Отцы и матери их творили с сожителями разврат на глазах у детей. Многие родители посылали детей воровать: "Иди куда хочешь, но еды принеси". И они теперь рассказывают, что – воровали. Такие бывают страсти... Вот девочка одна, ей года четыре было, так родной отец над ней издевался сильно. Брал за ноги брат ее старший рассказал – и бил ее об стену. Теперь у нее одно ухо не слышит. Ребенок инвалид на всю жизнь. И речь была неразвита... Но теперь стала поправляться в нормальных условиях. Пошла в первый класс – не смогла учиться. Забрали из школы, через год отдали еще раз.
Вот, видите, Варя – у нее неправильные, недоразвитые пальцы на левой руке. Из-за этого мать (она, кстати, врачом работает) от нее отказалась. Хотя девочка нормальная, хорошо развивается. Она учится хорошо. Мы ее еще на пианино научим. У таких еще больше рвения, кто чего лишится.
По дороге из дома в храм мы с отцом Николаем проходим мимо забора, к которому прислонены гробовые крышки, их с десяток.
– Это у нас гробы выставлены на просушку. Вот старушка померла, достали гробы из сарая – а они плесенью покрылись... Стариков из дому выгоняют, и мы, кого можем, себе берем. Им главное, что уверенность есть: и отпоют, и похоронят по-людски.
Отец проректор
В обители развилась здоровая семейственность.
Тут работает старенькая, ей 70, мама отца Николая – представьте себе, на ферме, доит коров. Брат – экономом, ведет все хозяйство и латает дыры. Сестра – тут же, она монахиня. Отца тоже сюда привезли, он умер в прошлом году.
Еще тут служит шурин отца Николая (брат его жены Галины) – тоже отец Николай, он дьякон, и еще в гимназии проректором.
Проректору всего 30, он молодой, порывистый, увлеченный своим делом человек. (Такими изображали, например, героических геологов в старых советских лентах.)
Он худой, с редкой, совершенно дьяконской молодой бородкой, с блестящими глазами, он из тех спорщиков, которые не заводятся и возражают вам снисходительно, с уверенностью, что правда все равно за ними, а мы уж как хотим.
У него счастливое лицо человека, который видит перед собой нечто замечательное, скрытое от наших глаз. Он нам даже как будто сочувствует из-за того, что мы этого не можем увидеть.
Я уж насмотрелся, как они там живут, в трудах и заботах. А бывает у них тут весело?
– Как же, бывает! – У него мечтательно затуманиваются глаза. – Вот взять престольный праздник, Семена Верхотурского. Духовенство из окрестных деревень здесь, приезжает владыка митрополит, служится праздничная литургия, все друг друга поздравляют. Беседы между собой. Духовенство – по сути бойцы одного фронта... Одни проблемы! Родные лица увидеть – уже праздник. Потом братская трапеза. Кто-то пошел на детсад посмотреть, кто-то в гимназию заглянет, после дети концерт дают. К вечерку все разъезжаются.
– А так сесть, выпить – можно?
– Водки выпить – не возбраняется. Но не к лицу нам, да и дети кругом. Допустимо это в домашнем кругу, чтоб не на виду.
Пить мы с отцом проректором не стали. Мне даже как-то неловко было ему предлагать, несмотря на его терпимость, по крайней мере устную, к предмету. Я попытался поговорить с ним за жизнь на трезвую голову – и, как ни странно, получилось, он откликнулся и долго со мной обсуждал абстрактные вещи. Впрочем, может, это оттого, что для него это была форма проповеди? И он меня наставлял на путь истинный?
О гордости он рассказал мне следующее:
– Это же в первых главах Библии – когда Сатана пришел к Адаму и говорит, послушай, ты будешь как Бог. Только нарушь заповедь, прерви настоящий союз с Богом, и ты будешь самозваный Бог. Будешь повелевать морями и океанами, летать по воздуху, испытывать блаженнейшее духовное состояние. Но плата будет – душа, которую потом отдашь. И дьявол ее так запросто не отпустит.
Отец проректор мне объяснял еще про то, что православие – самое правильное христианство, и что Русь – святая.
– А отчего ж тогда жизнь у нас тут не задается? – спросил я.
Отец проректор ничуть не смутился:
– Господь бьет того сына, которого принимает. Значит, Бог любит Россию, раз шлет ей испытания! Она очищается...
– Да как же это так? Вы, может, отец Николай, все-таки того, преувеличиваете?
– Ничуть! Вот известно же, что была объявлена безбожная пятилетка, это 1937-1942 годы. К 42-му планировали закрыть последний храм и убить последнего священника. И Бог, любящий Россию, послал ей беду. Началась война, и люди забыли, что собирались воевать с Богом, и начали молиться. В 1942-м, к концу той пятилетки, храмы открывались один за другим, а священников выпускали из тюрем.
– Вы можете мне привести другие примеры христианской любви – кроме Стремского?
– Да сколько угодно! Читайте жития святых, там полно убедительных примеров.
– Нет, мне бы про живых людей.
– Э, нет. С христианской точки зрения – неэтично ставить в пример и обсуждать людей, которые еще живы. Потому что не знаешь, упадут они завтра или возвысятся, – терпеливо разъяснял мне отец проректор. – Надо брать пример с тех, кто заведомо достиг Царства Небесного, то есть из жизни святых.
Гимназия
Главное в работе проректора – приспособить учебную программу к вере. Отец проректор рассказывает:
– Вот учебник для 5 класса. Там нарисован страшный дикий неандерталец и написано: "Это – первый человек". Но ведь это ложь! Дети из Библии знают, что первый человек Адам был совершеннейшее существо, созданное по образу и подобию Божию, его разум был светел, а воля добра.
Детей зачем-то заставляют читать сказки про Бабу Ягу, которые внушают ужас и отвращение. А мы взамен читаем из книги "Зорьки весенние", это серия "Библиотечка православной семьи". Там собраны добрые сказки.
Например – там есть прекрасная сказка про мельничный жернов.
Сказка про жернов
Жернов роптал, что ему приходится слишком много молоть. А потом пришла засуха. Он обрадовался – наконец-то мне меньше работы. Хорошо, буду лежать и отдыхать и меньше изотрусь.
Но работы вовсе не было, жернов забеспокоился.
В конце сказки на мельницу зашли переночевать старик с двумя внучками. Он нашли там корочку хлебца. И жернов увидел, как дети пытались поделить ее так, чтоб другому досталось больше. Они так скармливали это друг другу, там очень трогательно описано, как дети-сироты кормили своего дедушку. И каменный жернов прослезился – да лучше бы мне было истереться в порошок, только чтоб помочь этим людям!
– Это с такой русской душой описано... С такой широтой чувств, что невозможно это читать без слез! – умиляется отец Николай. – Я давал читать и старикам и детям – все рыдают. Вот как рождается в душе естественная потребность любви. А чему учит, например, языческая сказка про Кощея? Безумству...
В программе по литературе для 6 класса мы сокращаем басни, которых там слишком много. И добавляем Пришвина, Пушкина, Есенина (мы придерживаемся версии, что последний был убит – а не повесился). Еще – Лесков, Шмелев, разумеется, Достоевский. Он ведь наиболее близкий к церкви писатель! Он говорил, что русский человек без православия – дрянь, Россия без Христа – хаос и всеобщее совокупление. Кажется, это из "Бесов" (ударение он ставит на втором слоге. – Прим. авт.).
Много лжи в светских школах... Вот якобы Бруно был сожжен за утверждение, что Земля круглая. А между тем впервые об округлости Земли было сказано в Библии: "Утверждей на воздухе круг Земли". Иоанн Златоуст это комментировал так: "Итак, видишь ли из этого, что глупы языческие мудрецы, утверждающие, что Земля стоит на китах и на трех свиньях? Видишь ли из сего, что Земля – шар?" Это, кстати, было сказано в IV веке!
А как в светских школах преподается история религии? Вот, говорят, дети, послушайте про Кришну, Будду, Христа, а как вырастете, так и выберете себе веру. Это преступный подход! Мы же не говорим – подожди, в 16 лет сам выберешь, на каком языке тебе разговаривать...
Беседа окончена. Отец Николай идет работать. Вот он дирижирует хором:
– Господи помилуй...
Это три раза, с изменяющейся интонацией, с разными жестами. Сначала он как будто держит на вытянутом пальце легкую детскую курточку, после удерживает на ладони мячик, а затем уж как будто гладит ребенка по макушке:
– Кирие елейсон!
Голоса у детей тонкие, звонкие, высокие. Никогда они не пели "Взвейтесь кострами". Но – "Ангелы поют на небесах..." – это дети поют на земле.
Пение кончилось. Взлетели из-под крыши голуби... Низкий синий потолок с золотыми восьмиконечными звездами. Пустынно в храме. Пахнет остывающим свечным стеарином.
После, подобрав полы рясы, отец Николай взбегает на третий этаж гимназии. Он сух, легок, с изможденным лицом, вот он учит детей:
– Хочешь обругать кого-то – не ругай, сдержись. Это – работа над собой!
Брат эконом
– Отец Виктор! – обращаюсь я к нему. – Вы ведь брат отца Николая?
– Какой же я отец, я – раб Божий, – отвечает эконом. – А что мы с батюшкой братья – это верно...
Виктор называет имя: Михаил Васильевич Абрамов. Это местный, по области, министр сельского хозяйства. Он в прошлом году дал семенного ячменя и потом помог убрать урожай. В итоге вышло 30 тонн ячменя и 40 тонн пшеницы.
– Сдали ее на элеватор и получили 10 тонн чистой муки. До сих пор кормимся... А в этом году – не сеялись. На семена не было денег... И дизтоплива тоже не на что было купить.
– А вообще откуда у вас доход?
– Да почти все выпрашиваем. "У меня у самого не хватает, но на детей тебе дам" – так нам часто отвечают. Кончается картошка – послушники едут по ближним селам на нашем грузовике (мы его подобрали на свалке и отремонтировали), останавливаются там на улице, открывают мешок и просят: "Братья и сестры, Христа ради, нет картошки у детей". И люди несут – кто корзину, кто ведро.
И тут бывает вот что: кто-то пошлет в дом милосердия денег, на бедность, пришла сумма на счет – и тут же с него все снимают: ведь Стремский должен в пенсионный фонд огромные суммы.
Дети и Бог
Мальчики, как будто они уже взрослые семинаристы, в форменных сюртуках. Бледные розовые блестящие платья, белые банты, белые платки у девочек... Девочки, они ровнее и спокойней, они похожи друг на друга. А мальчики тут, как и везде, разные, размах колебаний у них шире. Лица у них – от ангельских до разбойничьих.
Дети рассказывают мне про свои увлечения. У Паши, к примеру, любимое занятие – переплетать книги. И читать их. У него есть фотоаппарат "Зенит-Е", он делает снимки. А коньков вот нет у него. Еще он любит играть с братьями Димой и Сережей, "потому что они добрые". Но иногда с братьями дерется. В наказание за это его ставят на колени.
Миша любит бегать – "в эстафету". И еще в такую игру, когда две команды сражаются за обладание знаменем и пытаются его у себя удержать. А Женя любит конфеты, игрушки и с мамой гулять. А с папой он любит ездить в Лавру: "Мы там прикладываемся к мощам преподобного отца Сергия". Когда вырастет, будет летчиком. Самолеты он видел, но сам пока не летал.
Денис любит маме помогать на огороде, цветы сажать и картошку. Первый класс он закончил за два года, ну и что? Читал плохо, а сейчас уже любит читать. А вырастет, он уже решил, так будет скалолазом.
И, между прочим, 12 человек из детей уже ездили в Иерусалим. Патриархия помогла. Так-то!
– Ну ладно, вот у вас тут так все чудесно. Но дети ведь потом выучатся, уйдут из обители, и что? Как они там будут жить, после вашего воспитания? Они ж не смогут! Там ведь другие порядки...
– Ко всему привыкаешь! – утешает меня отец проректор. – Я, когда учился в школе, устраивали мне проработки. А святые – они что, жили на Луне? Жили они на Земле, в злобном окружении. Но смогли же они сохранить чистоту. А то, что они будут биты, – так извините, Христа Спасителя и вовсе распяли на кресте. И в Писании сказано – все, хотящие благочестно жить, будут гонимы. Христос не обещал своим ученикам, что их будут носить на руках! Напротив – "на соборище поведут вас, пред царями и владыками будут бить вас, клевещут на вас убьют вас. Но претерпевший до конца – тот спасен будет".
Мир враждебен Богу! ХХ век тому – убедительный пример... Ну, мы не сподобились таких страданий – чтоб отдать за Христа жизнь. Вот в 30-е годы другое было дело...
– Но разве вам не жалко детей?
– Послушайте, мир лежит во зле, и мы просто называем вещи своими именами. Объясняем, что есть добро, что есть зло.
Крест
В обители стоит каменный трехметровый крест, на нем выбиты фамилии новомучеников – убитых при советской власти священников. Детей к нему часто подводят и так напоминают, что мир враждебен Богу...
– То есть что же получается – если жизнь человека складывается благополучно, он, по-вашему, живет неправедно?
– Это один из критериев. Невозможно быть в ладу с миром, который лежит во зле и беззаконии, и с Богом, который есть источник чистоты и святости. Нельзя служить Богу и Маммоне одновременно. Либо ты будешь бит от мира, либо от Бога. Наша задача детей не приспособленчеству научить, а пронести крест до конца, не согнуться...
"Дети! – учим мы их. – И мы можем быть с Пилатом, с разбойниками, с Иудой. Ваш выбор может свершиться незаметно, но мера подлости будет та же..."
Секретаршей в обители матушка Ирина... О нет, это не та секретарша, которую вы вдруг себе представили – совсем другая! В платке, строгая, но с сияющими глазами. А начала она тут как все, с мытья полов.
Тут тяжко, но... бывают места, где куда тяжелей.
Раньше Ирина жила с мужем-пролетарием в городе Гай, в той же Оренбургской области. И была нянькой в детдоме для слабоумных. Ирина вспоминает, какая то была безнадежность: "Идиоты они были и не чувствовали даже боли". И что особенно страшно: "Уродов, даже если они были умные, все равно отдавали к идиотам". А после, в 16 лет, всех вместе отдавали во взрослый инвалидный дом.
Там, в Гае, не было ни одного храма, но были урановые рудники. Ирине с мужем было там плохо, но им посчастливилось оттуда уехать в замечательное место – пыльный поселок Саракташ. Муж ее теперь называется отец Сергий, он здешний дьякон. Дети ходят в школу...
– Как тут красиво, как легко дышится!
У людей тут бодрые, веселые глаза. Я понимал, с какой неохотой должны они думать о возвращении к нам, суетным и легкомысленным, как стрекозы...
Отец Николай напомнил мне старую притчу – одну из самых сильных, которые я слышал.
Притча
"Замечено по жизни, что, если кто отказывается от креста, на него обрушивается еще больший. И тогда поймешь, что сброшенный был легче. Всякий крест человеку под силу. Креста не по силам Бог не дает. Был такой случай.
Один человек решил избавиться от своего креста, уж больно тяжел был. И он видит сон: будто заходит он в помещение и там видит много-много крестов. Ему говорят: выбирай крест! Бери какой хочешь. А там здоровые кресты, поменьше, еще меньше, он ходил, ходил... Человек есть человек, ему бы полегче взять. И он са-а-мый маленький взял, а ему голос: "А это твой и есть крест". И он просыпается..."
Почему именно он?
– А ведь не каждый священник усыновляет 20 детей? Почему вы? – спрашиваю Стремского.
– Наверно, крест такой от Бога дан... В сане я десять лет. Когда я семинарию заканчивал, то и думать не мог, что так получится! Ни сирот я не искал, ни старушек, мне их привели – значит, так людям Господь внушил.
Нет, мы с матушкой не искали крестов. Нам просто хотелось воспитывать детей... Помню, в школе наша учительница Ольга Игоревна проводила атеистическую пропаганду. Она такую хулу изрекала на иконы, на святых, такой это был бред кощунственный! Я ложился на парту и закрывал уши... Она кричит: "Стремский! Встань!" Я встаю... Она видела, что я не слушаю, и злилась...
Беседа прерывается. Из дальней деревни привезли на экскурсию в обитель детей, подводят к батюшке, чтоб благословил.
Отец Николай им разъясняет:
– Вы же православные, так что сложите ладони крестом, когда подходите... А теперь положено руку священнику целовать...
Дети слушают и подходят. Иные руку не целуют, им это непонятно. Отец Николай молчит; он гордым детям не говорит ничего.
Да... Служение – это всем понятно, когда про Ростроповича. Меньшего нашему брату не предлагать! А сирот, например, обихаживать – это какое ж служение, когда ни славы, ни гонораров...
– Отец Николай! – спрашиваю его напоследок. – Вот 500 миллионов (до деноминации) долгу, что на вас, – как же вы так брали, не зная, чем отдавать?
– Я-то здесь при чем? Все, что я делаю, – это с благословения старцев в Лавре. То есть это все дела богоугодные. Раз меня Господь на них направил, значит, и денег на них пошлет. А сам я – не более чем скромный грешник...
ГЛАВА 22
Концлагерь
Немцы кормят наших голодных
Цена победы: DM за один день войны
Последняя победная война России давным-давно кончилась. А тысячи ее жертв все еще страдают. Боль от ран, обида, болезни, унижения и голод – эти муки свалились на них в 1941-м и не прекращаются уже 58 лет вдали от наших глаз... В войну эти страдальцы были детьми, маленькими узниками фашистских концлагерей. Представьте себе голодных малышей дошкольников, пусть даже чужих и вам вовсе незнакомых, у которых выкачивают кровь для немецких госпиталей. Или заставляют разгружать грузовики со свеклой целый день. Или просто укладывают спать на цементном полу. А то и совсем безобидно: ведут не на свой – на чужой расстрел, в воспитательных целях. Или перекрашивают волосы в нееврейский цвет, чтоб скрыть от газовой камеры.
Из тех бывших детей, кто еще живой, все – почти уничтоженные неудавшейся жизнью старики, а чаще старушки. На пенсиях, на костылях, на учете в диспансерах, на группе, на паперти, на лекарствах – последнее, впрочем, только когда деньги заведутся.
Того государства, той армии и тех начальников, которые пустили фашистов на свою землю и отдали им на мучение детей, уже не существует. И мало в том смысла – выяснить, куда смотрели, чем думали, отчего к той войне загодя не подготовились (а после к какой готовы были?).
А немцы по-прежнему вызывают в бывших малолетних узниках глубокие чувства. Но другие это чувства, да и немцы другие – дети или внуки, или просто очень дальние родственники, или даже вовсе соседи тех фашистов, которые ни за что убивали безоружных. Этих новых немцев бывшие узники уважают; чтоб так прочувствовать не свою вину и за нее серьезно платить немецкими марками, надо быть очень приличными людьми. Да еще при том, что наше правительство не хотело их к этим деньгам подпускать, сколько раз утверждая: Германия за войну нам не должна ни-че-го.
Узников только немного смущает, что самую большую заботу о них проявляют дети поверженного врага. Особенно неловко было им думать об этом перед самым Днем Победы, да еще в очереди за немецкими деньгами; в одной такой очереди в Нарофоминске раздали за день 111 180 DM.
Виктор Князев, управляющий Фондом взаимопонимания и примирения:
– Кому-то эти деньги позволят дожить до весны, когда пойдет щавель, крапива, овощи, прокормиться до нового урожая. Люди, может, продлят себе жизнь на год, а потом, глядишь, и еще на год. У них сложная судьба... Многие после немецких лагерей побывали и в других – в наших. После уже не имели возможности подняться. Те из них, кого стерилизовали, кого кастрировали, – не имеют семьи, некому за них побеспокоиться... Многие до сегодняшнего дня стесняются, боятся признаться, что в лагерях были.
Раздавали немецкие деньги в нарофоминском клубе "Октябрь". Районная служба социальной защиты заранее предусмотрела даже утренний бесплатный показ индийского фильма "Ситара": будет же очередь. Узники в ожидании и точно шли в зал и смотрели сцены из чужой любовной жизни.
Операция длилась четыре часа и прошла организованно. На входе всем выдавали бумажки с номерами очереди – не старый режим, чтоб на руке писать, и люди в общем ориентировались. Были, конечно, отдельные накладки, но чего ж еще и ждать от пенсионного и чаще инвалидного контингента: шести бабушкам стало плохо.
– Да это от счастья, от волнения и счастья! – объясняла снисходительно медсестра, которая была загодя заготовлена. – Ведь такие деньги им дают!
Так, пяти бабушкам дала она валидол и корвалол, а шестой ничего не дала. Потому что та призналась, что сбежала в самоволку из кардиологии. И чтоб не смешивать новые таблетки со стационарными, бабушку отослали обратно на "скорой", с банкнотами: Клара Шуманн, это на сотне синей дочь великого композитора, потом еще Бетховен желтенький, полсотни значит, и по червонцу сколько-то бумажек – с портретом великого математика Гаусса.
Конечно, кому плохо стало, тем без очереди давали денег. Но чаще было хорошо – тем, кто дожил. А 24 человека умерли, так денег и не дождавшись. Не в очереди – за последние месяцы. Вот умерли Анисья Андреенкова, Фрол Куприков, Пелагея Ярополова, и деньги их пропали – ведь родственников у стариков нету. Почти уже в руках были эти деньги на смерть, уже совсем было их по-людски бы похоронили и помянули – так нет... Зато как повезло покойной Малюковой Любови Васильевне. Ее мужу, дяде Коле, позвонили накануне, чтоб пришел получать, а он отругал социальную защиту: "Как же вы меня беспокоите на Красную Горку, когда я как раз поминаю дорогих мертвецов!" А наутро еще позвонили, и он пришел; так-то дядя Коля не пьет, нет. Разве если повод есть.
А триста с лишним человек пришли лично и деньги взяли собственноручно, за редким исключением выбирая немецкие марки, чтоб только после, насмотревшись, обменять их на простые рубли. В очереди, в ожидании, шли беседы. Конечно, еще пару-тройку, ну пять лет назад никто б из них не стал постороннему рассказывать про немецкий плен; уж повидали они врагов народа, немало их в советских лагерях встречено после немецких. Но теперь нечего скрывать, теперь можно, мели, Емеля. И еще: кроме страха прошел и ужас. Даже когда разрешено стало про немецкий плен, так еще долго мороз шел по коже от собственного же рассказа, который 50 лет был как бы секретным. Так вот, успели уже люди пообвыкнуться, и часто им удается рассказать про жизнь почти без запинок, практически не срываясь в рыдания – ну раз только или другой, так это не считается.
Ольга Ермакова:
– Я хочу быть молодой, мне отчества не хочется. А улыбаюсь я всегда – это мой метод выживания. Я выжила в лагере, и теперь мне жизнь – малина! За Берлин (ударение на первом слоге. – Прим. авт.) нас завезли, а какой штат – и не помню; сельская местность. Как рабы мы были на фермах. И готовили нас к тому, чтоб кровь брать из нас, детей. Я счастливая – у меня не взяли. Сейчас я себя очень плоховатисто чувствую. Как из концлагеря приехала, так всю жизнь на учете у психиатра, вторая группа инвалидности у меня. Лечащий врач первой категории, из "горячей точки" приехал. Это просто счастье, к нему тяжело попасть, а я попала, мне всегда везет на хороших людей.
И еще после концлагеря у меня экзема. А как профзаболевание не признали; я на шелковом комбинате работала. Дочка тоже ткачиха, – сейчас, правда, станки остановили. Она, чтоб кормить двух детей, переквалифицировалась на оператора котельной. Дочка и зять, и внуки – они такие трудяги! Вот сейчас хижину себе строят, чтоб в квартире с подселением, с соседями не жить. Так внук, 12 лет, может один машину кирпича разгрузить!
Я вот что скажу: без насилия нельзя, без насилия мы просто не будем работать. Для меня любая власть хороша, я политики не знаю. А телевизор 10 лет не смотрю. Он сломался, а ремонт 250 тысяч (старыми) – да и бог с ним. Да там и нечего смотреть, внук говорит, там один секс показывают. Я только радио слушаю.
Деньги я уже получала от немцев, два миллиона рублей. Куда дела их? Я тогда подумала, была ни была, дай-ка я попитаюсь хорошо. Я все их проела. Фрукты, яблоки, фрукты, яблоки – и поэзия у меня еще лучше пошла. Я лечусь поэзией, а никогда таблеток не пью. Заставляют меня сочинять, я сочиняю, и легче становится, я живу этим. Еще отец мой стихи сочинял и посылал в Москву. Я интересовалась его поэзией в Москве. Так нет, не осталось там. Собственно говоря, я хотела сочинять про Бога, но мне не удается. А я знаю: во мне вот какой-то Бог сидит. Я иногда вижу цветы, розы, и Божья Мать сидит, понимаете? Хочу молитву вам почитать: "Пока Земля еще вертится, пока еще ярок свет, Господи, дай же ты каждому чего у него нет".
Вот пенсию на 90 тысяч прибавили, как узнику, ой хорошо-то! Я как генеральша хожу, кверху нос! Всего выходит 451 тысяча старыми, я самая богатая... Хотя я о деньгах никогда не думаю.
А деньги от немцев мне... очень, очень даже обидно получать. Лучше бы не надо.
Татьяна Попова:
– Нас сначала пешком гнали. Всю деревню Высокое Хвастовичского района Калужской области. То в церкви переночуем, а то и на улице. А после посадили в вагоны и повезли. Помню, мы проезжали Берлин, все смотрели в окошко интересно же! Запомнилось: там серые дома. Это не понравилось.
