Текст книги "Приказано - спасти... (СИ)"

Автор книги: Игорь Мохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Филиппов суетливо пытался достать из лотка снаряд. Чекунов решительно оттер его плечом в сторону:

– Я сам! Ты, давай, подтащи те лотки, что Анохин бросил.

Капитан, хоть и услышал свою фамилию, даже не обернулся. Только вытянул руку в сторону бойцов:

– Снаряд! Шрапнельный. Будем стрелять на удар. Иван – вставай заряжающим!

Филиппов недоуменно захлопал глазами, но Семен уже выхватил необходимый снаряд из ящика и передал капитану. Анохин рванул рукоять затвора. Массивная железяка отошла вправо, открыв казенник орудия. Обернувшись, капитан принял из рук Семена увесистую чушку, невидящим взглядом мазнув по лицу красноармейца. Поставив кольцо замедлителя в нужное положение, дослал снаряд в ствол. Чавкнул, закрываясь, затвор, а капитан уже снова приник к визиру. Осторожными движениями рукоятей наводки он выводил ствол в нужное положение.

Семен присел за щитом орудия с правой стороны, уперев очередной шрапнельник гильзой в землю. Он успел разглядеть, что в лотке нет бронебойных…

Минометный огонь прекратился, и это означало, что к месту боя уже подтягивается вражеская пехота. Чекунов понимал, что все, что они сейчас могут сделать – это выиграть немного времени. Пяток выстрелов, это срок жизни, отмеренный их расчету. Потом, либо накроют минометным огнем, либо обойдет с флангов пехота. Но, если бросить все и пытаться уйти самим, тогда погибнут раненые и экипаж тягача. Семен бросил взгляд в сторону и чуть не застонал от досады: "Медленно, слишком медленно". "Комсомолец" с прицепом только-только перевалил дорогу и теперь, отчаянно ревя двигателем давил кусты.

Время и жизнь – почему так часто, эти понятия становятся равноценными, ложась на чаши весов Судьбы?

Подбежал Филиппов, приволок еще два лотка. Растерянно заозирался, не зная, что делать дальше.

– Пригнись, – махнул рукой Чекунов, – не торчи как столб.

Рокот и лязг нарастал, но из-за ослепляющего света фар невозможно было определить, что же там надвигается на их позицию. Осталось, наверное, метров сто, и немецкий наводчик наверняка уже видит удаляющийся к лесу тягач… Анохин пригнулся еще ниже, правая рука с зажатым спусковым шнуром пошла назад, выбирая свободный ход…

Пушка прыгнула назад, чуть-чуть не придавив колесом Семена. Вспышка дульного пламени на мгновение осветила дорогу, тут же что-то взорвалось, но Чекунову было не до того.

..Рывком рукояти открыть затвор, увернуться от дымящейся гильзы. Что-то кричит Анохин – но, выхватив из рук красноармейца снаряд, тут же отворачивается… Семен кидается к Филиппову, который уже протягивает следующий унитарный выстрел. Правильно, это снова шрапнель… На секунду у Семена проскальзывает сожаление, что вместо этой пушечки образца 1927 года, у них нет орудия из его батареи из 1944 года. С 57-мм противотанковой пушкой ЗИС-2, немцев не пришлось, бы, подпускать так близко.

Снова рявкает пушка. Сошник лафета, движимый откатом, взрывает дерн. Горячая, (и когда только успела накалиться?) рукоять затвора – на себя! Снаряд – Анохину! На дороге что-то, похоже, горит…

Иван, трясущимися руками, подает следующий выстрел, подтаскивает лотки с боезапасом ближе…

Выстрел! Лязг выброшенной гильзы. Капитан отпихивает подаваемый снаряд, кричит. На белом лице зияет черный провал рта. С трудом, слова пробиваются через вязкий звон в ушах Чекунова:

– Картечь, картечь давай!

Картечь, это плохо. Значит пехота уже рядом… Шаг в сторону, положить шрапнельный на землю, выхватить из лотка нужный заряд, развернуться, протянуть Анохину…

Выстрел!

– Снаряд! – орет Анохин. Затвор уже открыт, не успел Семен. А капитан видать уже в азарт вошел. Выхватывает чушку прямо из рук Чекунова, бросает в казенник.

Выстрел! В небе догорают осветительные ракеты. Что-то немцы перестали их пускать. Опасаются свою пехоту обнаружить?

Выстрел!

– Аа, мать вашу! Не нравится! – капитан, яростно оскалившись, приподнимается над щитом орудия. Семен, плюнув на всякую субординацию, тянет его вниз:

– Капитан, твою не так! Что, жить надоело?!

Анохин пытается отшвырнуть его, приходится повиснуть всем телом, чтобы заставить капитана присесть за щит.

– Капитан, слушай меня, капитан, – Семену приходиться орать прямо в ухо Анохину, – уходить надо! Пока немцы нас минометами не накрыли! Сейчас, еще разок пальнем – и все! Как раз, тягач в лес уйдет!

– Не кричи, не глухой, – неожиданно спокойно отзывается Анохин, отстраняя от себя Чекунова. – Не уйдем мы уже никуда. Вон, посмотри сам.

Не очень доверяя его странному спокойствию, Семен, тем не менее, отпускает капитана. И осторожно высовывается из-за орудийного щита.

На дороге, метрах в семидесяти от их позиции, черным гробом застыл корпус немецкого полугусеничного бронетранспортера. Моторный отсек раскрылся в разные стороны изломанными лепестками бронепанелей – шрапнельный стакан, поставленный "на удар", вскрыл машину как консервную банку. Горючее, вытекшее из пробитого бензобака, весело полыхает вокруг машины, подсвечивая валяющиеся тут и там трупы пехотинцев. Чекунов мысленно присвистнул. Да уж, дал капитан жару.

Только вот свет фар, там, дальше по дороге, не позволяет Семену порадоваться меткости Анохина. Да и лязг слышится весьма характерный. Танк…

Пламя пулеметных выстрелов практически не видно, но железный град, секанувший по щиту пушки, говорит сам за себя. Чекунов откатился обратно, прислонился к лафету. Анохин повернул к нему голову:

– Ну, что, видел? Эта горящая железка нас подсвечивает. Хрен мы дорогу перескочим. Положат враз…

Капитан вытер лицо рукавом шинели, заученным жестом поправил фуражку. Снова покосился на Чекунова:

– А ты здесь что делаешь? Тягач, кто повел?

– Андрей. Он выведет. С Фирой вместе, – на Семена накатилось обреченное спокойствие. Может и вправду, не нужно ничего делать? Подождать пока танк подойдет, выстрелить – авось гусеницу собьем… А дальше, то что?

К ним подполз Филиппов:

– Товарищ капитан, что дальше будем делать?

– Стрелять будем, – рявкнул Анохин, – пока не сдохнем! Ясно?!

– Так, это, товарищ капитан – снарядов всего три штуки осталось…

Ответом на его слова был минометный разрыв, вздыбивший гравий на дороге. Это было то, чего подспудно ждал Семен. Немцы решили не рисковать техникой, а просто накрыть позицию одинокого орудия минометным огнем. Для них это было абсолютно безопасно, ведь стреляющая настильным огнем "полковушка" не могла достать минометы, стоящие на закрытой позиции. Наверняка, капитан Анохин это понимал. Но и просто ждать смерти он не хотел:

– Снаряд!

И тут на Семена накатило. Не опыт старшины Чекунова, не четыре фронтовых года, подсказали выход. Желание выжить, долг перед людьми, что надеются на него, помогли найти решение:

– Капитан, бей шрапнелью под бронетранспортер. Если пламя хоть немного притушим – сможем уйти.

Анохин матерно выругался. Идея была идиотской. Но других не было. Разрывы минометных мин ложились все ближе. Осколок уже вспорол покрышку колеса. И капитан решился. Ствол орудия опустился вниз, выцеливая некую точку возле передка бронемашины.

Выстрел! Фонтан гравия и песка, поднятый взрывом 76-мм снаряда обрушился на растекшуюся лужу горящего бензина, сбивая и гася пламя…

Вот только этот же выстрел обнаружил позицию пушки для башенного стрелка немецкого танка. Опытные руки аккуратно подвели риску прицела, туда, где только что блеснула вспышка выстрела, щелкнула кнопка электроспуска и 50-мм фугас покинул канал ствола пушки танка Pz III…

Семен нагнулся, чтобы принять следующий снаряд из рук Ивана, но не успел. Сильнейшим ударом его отшвырнуло в сторону…

Немецкая фугаска ударил в щит пушки прямо возле накатника, разнеся тонкую противопульную броню. Капитан Анохин не почувствовал ничего…

Холодная грязь, в которую Семен упал лицом, не дала ему потерять сознание. А может, его спасло то, что основной удар принял на себя лафет орудия. Так или иначе, Чекунов тут же попытался встать, но руки подломились и он снова плюхнулся в воду на дне кювета. В голове звенело, но Семен снова стал подниматься. Чьи-то руки подхватили его, поддерживая и помогая. Это оказался красноармеец Филиппов, который тянул ватное тело Семена вверх, крича что-то неразборчивое.

– На насыпь, давай! Уходим! – крикнул в ответ Чекунов, во всяком случае, он надеялся, что это действительно был крик, а не сипение из разбитых губ. Но Иван его понял, и, подперев плечом, потащил к дороге.

Всего пару десятков шагов нужно было сделать бойцам, чтобы достигнуть спасительного кювета. Разлившийся бензин почти потух. Да и корпус бронемашины раскорячившейся посреди дороги, прикрывал бойцов от света фар. Нужно было использовать этот шанс, подаренный последним выстрелом капитана Анохина. Когда гравий захрустел под подошвами ботинок Семена, все его помыслы сосредоточились на том, чтобы как можно быстрее добраться до темной полосы, которой обрывалась светлая полоса шоссе. Поддерживаемый Иваном, Чекунов переставлял ноги, стараясь делать это как можно быстрее. В любую секунду рядом могла рвануть минометная мина, нашпиговав тела стальными осколками.

И они успели. Почти…

Просто Семен почувствовал, что уже не Иван поддерживает его, а он тащит Ивана. И тело Филиппова тяжелеет с каждым шагом. Волоча Ивана, Чекунов спрыгнул вниз с насыпи дороги и с треском обрушился в сухие камыши, чуть в стороне от колеи, проделанной ушедшим "Комсомольцем".

Привстал на колено, приподнял тяжелеющее тело товарища, обхватив руками… И ощутил как что-то горячее течет по пальцам руки. Семен поднял руку к глазам, и в свете опускающейся ракеты, увидел черные потеки на ладони. Автоматически зашарил другой рукой в кармане шинели, в поисках перевязочного пакета, натыкаясь на железный корпус гранаты и уже понимая, что можно не спешить…

Если бы света было больше, то потеки на руках Чекунова отливали, как им и положено, ярко-алым цветом. Цветом крови.

Пулеметная очередь разорвала спину Ивана Филиппова, когда до края дороги оставалось два шага.

Медленно, будто опасаясь сделать больно, Семен опустил тело бойца на изломанные стебли камыша. Лицо Филиппова было спокойно, как если бы Иван просто прилег отдохнуть, устав от тяжелой работы.

– Прости, – прошептали сухие губы красноармейца, – прости, что не смогу тебя похоронить, как положено. Но, ты ведь все понимаешь, правда? С немцами я посчитаюсь, и за тебя, и за Анохина… А ты, спи спокойно, мы справимся. Тебе недолго ждать. Через четыре года я вернусь, и сделаю все как надо. Можешь даже и не сомневаться…

Пальцами руки, той, что не была испачкана в крови, Семен аккуратно закрыл глаза погибшему. На всякий случай проверил карманы гимнастерки, и поясной пистончик – но пластмассовой капсулы медальона-смертника или каких-либо документов, не нашел.

Лязг гусениц на дороге все приближался и Чекунов понял, что медлить больше нельзя. Выбравшись из кювета, Семен, не оглядываясь, пополз к лесу, параллельно колее проложенной тягачом.

Временами над головой посвистывали шальные пули, но Чекунов, не прекращал движения, лишь плотнее прижимаясь к земле. Подтягивая за цевье винтовку, упираясь в дерн носками ботинок, Семен двигался в сторону леса. Сзади, на дороге, лязгали траки, и красноармейцу показалось, что этот звук нарастает и усиливается, так явственно, что даже вроде бы в спину дунуло воняющим жаром надвигающейся машины. Не выдержав, Семен замер, и неловко вывернув шею, оглянулся назад: сквозь частокол сухой травы, он разглядел темную ящикообразную тень, двигающуюся мимо догорающего бронетранспортера. Порыв ветра донес до ноздрей Чекунова запах выхлопных газов, смешанный с едким чадом горелой резины. В свете ракеты были различимы и юркие фигурки, перебегающие следом за танком.

Хотя, боец и понимал, что немецкие пехотинцы вряд ли сунутся в лес, это все же заставило его быстрее шевелить руками и ногами.

Когда в ладони ползущего стали больно колоть иголки осыпавшейся хвои, а над головой нависли черные, в темноте, еловые лапы – Семен разрешил себе встать. Но не в полный рост, а пригнувшись. И так, полусогнувшись, от дерева к дереву, двинулся в глубь леса. Сзади перекликались чужие лающие голоса, но спусковой крючок АВС, так и остался не нажатым. Сейчас, ни один, ни даже десяток убитых Семеном фрицев, не сделал бы проще ту задачу, что он сам поставил перед собой. И именно поэтому, пятнадцать латунных патронов остались ждать своего часа в магазине винтовки, поджатые сильной пружиной подавателя.

Еще несколько часов, Чекунову пришлось идти по ночному лесу. Постепенно растворился в крови адреналин, заставлявший сердце гнать кровь по сосудам в бешеном ритме и толкавший усталое тело вперед…

Двигаться становилось все тяжелее и тяжелее, да еще и явственно стали проявляться признаки контузии. Семена подташнивало, кружилась голова.

Однако Чекунов заставлял себя шагать дальше. Он понимал, что иначе, не сможет догнать тягач с прицепом. Отсутствие нормального отдыха и скудное питание, заставляли организм красноармейца работать на износ. И, теперь, на Семена все чаще стало накатываться сонное равнодушие. Мерно переставляя ноги, он шел, сжимая в руке пистолет, взятый у погибшего лейтенанта, еще там у реки. Винтовка давно была закинута на плечо, напоминая о себе лишь тяжестью. Несколько раз Чекунов отдыхал, привалившись к подходящему дереву. Садиться на землю он боялся, опасаясь сразу провалиться в сон. Постояв так несколько минут, боец отталкивался от прохладного ствола и упрямо шагал дальше.

К рассвету Семен стал воспринимать окружающее короткими урывками. Вот он балансирует на скользком стволе, пытаясь перебраться через небольшое болотце, а вот, двигается по песчаному холму, заросшему мелкими соснами, и в ботинках хлюпает уже нагревшаяся влага…

В очередной раз, Семен пришел в себя возле маленького лесного ручья, что извивался по дну неглубокого овражка. Заросли высокого дягиля здесь были вмяты в землю и перемешаны с черной грязью. Казалось, что какой-то неуклюжий великан пытался подняться, случайно упав в мелкий ручеек. Пытаясь зацепиться за скользкий берег, он бился, не в силах найти опору на сырой земле, клочьями вырывая дерн и втаптывая в жижу молодые деревца и кусты. В результате, русло превратилось в большую грязную яму, из которой торчали раздавленные стволы деревьев с содранной корой. Вялое течение было не в силах преодолеть возникшее препятствие, и мутная вода постепенно заполняла образовавшуюся котловину, грозя образовать небольшой бочаг.

Сверху доносились голоса, и Семен различил на общем фоне звенящий дискант Фиры. Разговор шел явно на повышенных тонах. Чекунов потер лицо руками, пытаясь согнать сонную одурь. А когда это не помогло – зачерпнул пилоткой воды и вылил себе на голову. Обжигающе холодная влага потекла по лицу, затекая за воротник, так что Семена даже передернуло в ознобе. Но сон немного разогнало. Красноармеец нахлобучил сырую пилотку, и особо не разбирая дороги, пошагал через овражек, с хлюпаньем вытаскивая ноги из размешанной грязи.

На склоне небольшого холма, среди невысоких сосен, замер "Комсомолец". Машина имела вид усталой, загнанной клячи. Наверное, такое впечатление создавалось еще и потому, что как охромевшая лошадь, тягач накренился на одну сторону. И как отлетевшая подкова, гусеничная лента расстелилась черными траками среди смятой травы.

Перед машиной стояла группа людей в напряженных позах, но Семену бросилась в глаза только Фира, которая яростно жестикулировала, что-то доказывая остальным. Над ней нависал, здоровенный боец, в котором Чекунов узнал артиллериста, приносившего снарядные лотки вместе с сержантом – командиром орудия. Андрей Шилин пытался вклиниться между этими двумя, оттирая Дольскую плечом назад, но Фира отпихивала его в сторону, почти крича на артиллериста. В пылу спора никто не заметил, как Семен подошел почти вплотную, так что стали различимы слова спорящих:

– Я вам еще раз говорю, что раненых в деревне оставлять не буду! Я должна вывезти их к своим. Им нужен врач, нужно лечение – вы это понимаете или нет?!

– Ты говори, да не заговаривайся, пигалица. Тоже, нашелся мне начальничек. Что, хочешь, чтобы все здесь загнулись? – артиллерист смачно выругался. – Ты, дура, хоть понимаешь, что с таким грузом нам фронт не перейти? Сколько мы еще сможем вашу железяку на своем горбу по лесу волочь? Пока сами не сдохнем, или немцы голыми руками нас не возьмут?! Сначала один командир, заставлял с собой пушку волочь, теперь ты еще…

Боец сделал движение, вроде как пытаясь замахнуться кулаком, но тут же напротив него оказался Шилин, отбросивший Фиру себе за спину. На фоне артиллериста, Андрей не выглядел опасным противником, но в его руке была зажата монтировка, и вид увесистой железяки явно отрезвил красноармейца.

Чекунов подходил к группе сзади, и первым его увидел именно Андрей. По расширившимся глазам Шилина, артиллерист понял, что ситуация как-то изменилась и шагнув назад, быстро оглянулся через плечо.

Увиденное, явно не добавило ему радости. Видимо, он решил, что вслед за Чекуновым из леса появится и капитан Анохин, поэтому его взгляд быстро-быстро заметался по сторонам. Однако, по мере того, как Семен подходил ближе, а капитан так и не показался, испуг во взгляде артиллериста постепенно исчезал, сменяясь раздражением.

– Ты где шлялся? – выкрикнул здоровяк, когда Чекунов почти уперся в него. Семен молча смотрел ему в лицо. Глаза артиллериста снова забегали.

– А где был ты? – произнесено это было почти шепотом, но в наступившей тишине вопрос услышали все.

Чекунов не обвинял, не уличал, он просто спрашивал. Но, видимо здоровяк услышал в вопросе что-то такое, понятное только ему одному. Лицо его побагровело, кулаки сжались:

– А ты кто такой, чтобы меня спрашивать?!

Семен промолчал, все так же глядя в бегающие глаза.

– Командир, что ли? Так нету у нас командиров. Сами мы теперь! Или покомандовать хочется? Вон, той пигалице – артиллерист мотнул головой назад – тоже хочется! Не много ли командиров то будет?!

У Чекунова от его крика шумело в ушах, усталое тело просило отдыха, но отступать было нельзя. Медленным движением Семен спустил с плеча ремень винтовки. Упер оружие прикладом в землю и оперся на него, перенеся часть веса тела на произведение конструктора Симонова:

– Ты хочешь оставить раненых, – это было утверждение, произнесенное спокойным тоном. На этом фоне крик бы показался уже смешным, и артиллерист был вынужден убавить тон:

– Я предлагаю, оставить их в ближайшей деревне. После такой заварухи, немцы не дадут нам уйти спокойно.

– Значит, без раненых, немцы нас отпустят… – голова болела все сильнее, но Чекунов держался. – А что будет с ними? – Семен хотел кивнуть головой в сторону прицепа, но не рискнул, опасаясь расплескать боль, накапливающуюся в голове.

– Ничего с ними не сделается. Нет смысла немцам с увечными воевать… – особой уверенности в этом заявлении, хотя и произнесенном резким тоном, не было.

– Все так думают? – Чекунов медленно провел глазами по окружающим его лицам. Почему-то, никто в открытую на него не посмотрел, все глядели в разные стороны… Не отвели взгляда только Шилин, что так и стоял сжав в руках монтировку, и Фира, яростно сверкавшая глазами из-за его плеча.

Странно смотрелась наверное эта картина со стороны. Худой мальчишка в грязной шинели, с трудом держится на ногах, опираясь на винтовку как на костыль. Стоящие вокруг люди, с оружием в руках, напряженно стараются не глядеть в его сторону.

Кто-то должен был сказать слово, поддержать либо Семена, либо артиллериста. Однако, люди предпочитали молчать, ожидая что другие возьмут на себя ответственность.

Скажи что прав Чекунов и санитарка – и придется двигаться дальше, волоча за собой обузу в виде тягача с прицепом и его беспомощным грузом. И, тогда, шанс выжить – становится очень маленьким, ведь немцы будут идти следом. Прав артиллерист? Да, тогда появляется возможность исчезнуть, раствориться в глубине лесной чащи, куда не сунутся пришельцы в мышастой форме. Но…

На каждом человеке висит груз обязанностей. Добровольно принятых или навязанных со стороны. Казалось бы, сбрось их, стань свободным! Почему из-за них нужно погибать. Может, я лучше, тех других, которых вынужден тащить на себе? Может, мне суждено свершить что-то великое, а не сдохнуть под тяжестью ноши? Почему – "я обязан"? Каждый свободен в своем выборе…

Вот только, под красивой оберткой, просматривается гниловатая сердцевинка: "каждый – сам за себя". Разве – нет? Ты равнодушен к другим. Но и другим – безразлична твоя беда. Можно бить по одному, на выбор, как в тире… Никто не прикроет, не поддержит и не встанет рядом.

Семен выпрямился во весь рост. Взглядом остановил Фиру и Андрея, что качнулись было вперед, подхватить его под руки…

– Знаешь, наверное, ты прав. Здесь и сейчас, ты прав. Оставим раненых, уйдем в лес, прорвемся к своим. Будем драться с врагом… Но потом… А сейчас отступим, оставим товарищей… Вот только, война когда-то кончится, пусть даже через несколько лет. И тогда, ты – герой с орденами и медалями, вернешься с фронта и встретишься с матерями и женами этих раненых. Ты сможешь посмотреть им в глаза?

– Да на кой черт мне твои побрякушки, – рявкнул артиллерист. – что ты меня агитируешь, будто политрук! Какой "конец войны"? Мы, может, завтра сдохнем!

– Все сдохнем, – согласился Чекунов. – Кто раньше, кто позже. Костлявую еще никто не обманул… Но и сдохнуть надо – человеком.

– Нахер это нужно, я жить хочу! – здоровяка явно "понесло"

– А они, не хотят?! – голос Фиры, про которую все успели позабыть, ударил по нервам людей. И этот голос словно сорвал какую-то пелену оцепенения с людей. Красноармейцы зашевелились, оглядываясь друг на друга, заговорили неразборчиво.

Ободренная Дольская шагнула вперед:

– Разве, они не такие же люди, как вы? Или, своя рубаха – ближе к телу будет?!

Снова неразборчивое бурчание из толпы.

– Да, что ты лезешь, – ударом кулака в грудь, артиллерист отшвырнул девушку назад. Замахнулся еще раз, но не успел… Сухо щелкнул выстрел, на лице артиллериста проявилось плаксиво-детское выражение, и он всхлипнул и медленно завалился назад, на расступившихся людей. Шилин обернулся: возле прицепа, держась одной рукой за доски борта, стоял капитан Масленников. В вытянутой на всю длину правой руке, лоснился воронением ТТ. Черный зрачок дула качался из стороны в сторону, рассматривая окружающих. Затем ствол медленно опустился вниз.

– Товарищ капитан, – вскочила сбитая на землю Фира, – вы же не видите, зачем вы стреляли?!

– В таких сволочей я и слепым попадать смогу, – оскалился капитан, – и никто мне это не запретит!

– Что же вы наделали, он бы мне ничего не сделал! – Фиру остановить было не так легко. Забыв про свою боль, она бросилась к упавшему:

– Борис Алексеевич запрещал вам выходить из фургона! И если он ранен, это не значит…

– Борис Алексеевич мне уже ничего не запретит, – очень спокойным голосом перебил ее Маслеников, – и никому, ничего не запретит…

Санитарка Эсфирь Дольская

…"Идиот! Кретин! Зачем драться, если сам – трус? Теперь, лежи, придурок с пулей. Вон и сознание потерял, хоть и в ногу попало. Так, разрезать штанину (хорошо, что перочинный ножичек при себе). Кровь не бьет, значит, артерию не перебило. Сквозное, слава Богу. Жить будет. Но Сивакову я пожалуюсь! Кто разрешил Виктору Ивановичу выходить?" – лихорадочные мысли метались в голове Фиры, пока руки сами проделывали нужные манипуляции. И, даже перетягивая рану, Дольская успевала читать нотацию летчику. Тот что-то отвечал, но Фира не вслушивалась в его слова… "Никому, ничего не запретит" – смысл фразы не сразу дошел до сознания девушки. Медленно она повернула голову в сторону прицепа. Маслеников все так же стоял возле борта, и даже дымок, казалось, еще сочился из ствола пистолета. Но уже что-то изменилось в окружающем мире, резко и бесповоротно. Что-то очень важное исчезло, ушло за грань мира и уже не догнать, не вернуть, то, что еще мгновение назад было рядом… Еще надеясь на чудо, Фира перевела взгляд на Чекунова, на Шилина, и, хотя не было произнесено ни слова, по их лицам, она поняла, что не ошиблась и самое страшное произошло…

Сразу стало пустым и ненужным, то, что волновало еще секунду назад. Равнодушным взглядом Дольская мазнула по свеженаложенной повязке с расплывающимся пятном крови. Поднялась на ноги. Нож и бинт упали в сухую траву, что-то заскулил раненый, но это уже ничего не значило. В наступившей тишине Фира двинулась к Масленикову. Неловко откачнувшись, летчик двинулся ей навстречу. Встретились на полпути до фургона. Маслеников был на голову выше Дольской, но сейчас, он весь ссутулился, стал ниже. Глядя прямо в лицо Фире, тихо произнес:

– Он знал, что умрет, еще там, на дороге, когда его ранило. Врач, все же… И тогда… Он приказал не останавливаться. Сказал, что это бесполезно, лучше постараться уйти от дороги подальше. Он спокойно умер. Закрыл глаза, и все… Мы не знали, как тебе сказать… Поэтому, Анастасия Ивановна и говорила, что он просто ранен.

Фира перевела глаза на стоявшего поодаль Шилина. Правильно поняв ее движение, Маслеников отрицательно мотнул головой:

– Нет, Андрей тоже ничего не знал…

Фира обошла летчика как неподвижный столб и двинулась дальше, к фургону.

– Подожди, – попытался остановить ее Масленников. Но она, словно глухая, пошла дальше. Следом за ней шагнул Чекунов, затем Андрей. Возле капитана осталась только группа красноармейцев и лежащий на земле артиллерист.

Семен Чекунов

Возле фургона застыли друг напротив друга два коротких строя бойцов. Молчали в обеих шеренгах. Кто – не мог, а кто – не хотел говорить. И потому, застыло неподвижной серостью осеннее небо, над головами людей. Что из того, что одна ровная шеренга бойцов лежала на земле, а другая изогнулась короткой дугой, охватывая павших.

Как командир своего подразделения, на левом фланге, вытянулся Сиваков. Спокойное лицо, руки вытянуты по швам. Закрытые глаза и тонкая струйка крови, засохшая на щеке. Боец справа, судорожно сжал кулаки. Его светлые волосы слиплись, и только выбившийся хохолок изредка вздрагивает под порывами ветра. Сергей. Живой, он скрывал свою боль от других. И мертвый, не изменил своему правилу. А следующий боец… И еще…

Пять человек лежали на сырой земле, не чувствуя холода. Пятеро застыли напротив. Фира, с сухими глазами, но, тем не менее, судорожно кусающая губы. Капитан Маслеников, который прижимает к себе девушку и не находит слов, чтобы что-то сказать, как-то успокоить. Андрей Шилин, комкающий в грязных руках танкошлем. Анастасия Ивановна, что беззвучно рыдает, содрогаясь всем телом. И сам Семен.

Голова по прежнему, немного кружилась, но стычка с артиллеристом помогла организму мобилизовать какие-то последние запасы энергии, и теперь Семен мог воспринимать окружающее вполне нормально. Видя боковым зрением борта прицепа, светящиеся белыми сколами от пулевых попаданий, старый солдат понимал, что пятеро погибших – это была очень небольшая цена, которую пришлось заплатить за пересечение дороги. Но почему же, так щемит сердце? Может, это болит душа молодого Семки, который еще не прожил четыре года среди смерти и боли?

Или, все же, это болит сердце Лексеича, который прожил больше чем полвека после окончания войны, но так и не смог забыть: что это такое – смерть товарищей?

Да, там, в том будущем, откуда Семен пришел сюда несколько дней назад, он был стар. И ждать смерти ему оставалось уже совсем недолго. Лексеич понимал это и давно смирился с неизбежным. А потом он получил второй шанс. И решил исправить, то что вю жизнь не давало покоя.

И вот, теперь, он понимал, как наивен он был в своих предположениях. С молодым телом, с памятью и опытом старого фронтовика, казалось, он сможет преодолеть все препятствия на пути к линии фронта. Что греха таить, полученную вторую молодость Лексеич посчитал за предоставленную короткую отсрочку от смерти, что должна была прийти за ним там, в оставленном времени. Потому и пер напролом, не жалея себя и других. Пытаясь успеть выполнить свою задачу, пока неподвижно застыли песчинки в часах его Судьбы.

Но какой толк, в том, что ты сделал все что мог и даже больше, если тоска по погибшему товарищу сжимает грудь и не дает биться сердцу?

Осторожное покашливание отвлекло Семена от тяжелых мыслей. Обернувшись, он увидел невысокого мужика в запачканной песком шинели. Тот, стараясь не встречаться с Чекуновым взглядом, пробормотал, что могила готова, и можно укладывать погибших.

Чекунов кивнул, и повернулся к своим товарищам. И живым и мертвым. Следовало торопиться. Ведь приказа – спасти – никто не отменял…

Невысокий холмик земли вырос на краю поляны. Уже все отошли от свежей могилы, и молча стояли, глядя, как Семен все еще возится, подравнивая и приглаживая песчаную насыпь. Стоя на коленях, он пехотной лопаткой выравнивал землю, стараясь сделать могильный холм акуратнее и ровнее, как если бы это что-то могло значить для тех пятерых, что остались лежать, там, внизу. Умом он понимал, что это уже ничего не значит, ничего не меняет, но остановится немог. Сознание Лексеича говорило: всякая работа должна быть сделана хорошо. И Чекунов продолжал убирать с поверхности насыпи, какие то, видимые только ему неровности.

Наконец он счел, что все сделано хорошо, поднялся с коленей и шагнул назад. Андрей принес и воткнул в изголовье колышек с прибитой дощечкой, на которой неровным почерком были выведены пять фамилий.

Карандашные буквы были плохо различимы на поверхности грубо оструганной деревяшки, но Семену они показались выбитыми золотом на поверхности гранитной плиты. Такая была поставлена в сквере районного центра, еще тогда, когда праздновали тридцатилетие Победы. Правда, последний раз, когда Лексеич был в райцентре, буквы уже не сияли позолотой. Да и гранитная плита обзавелась несколькими выбоинами, а возле корзин с искуственными цветами, блестели осколки разбитой бутылки.

Но так же как тогда, на открытии памятника, Чекунов перечитывал про себя фамилии, бесшумно шевеля губами. Дочитав последнюю строчку, он надел на голову пилотку, которую до этого держал в руке, и вопросительно взглянул на Масленикова. Правильно поняв его взгляд, капитан расправил плечи и негромко скомандовал: "Становись".

Семен первым шагнул вперед, заняв место правофлангового. Рядом встал Андрей. С вызовом глянув на капитана, третьей встала Фира, потянув за собой Анастасию Ивановну. И хотя, были на поляне и более высокие бойцы, но никто не пытался оспорить у этой четверки права стоять на правом фланге. Молча, остальные постоились в шеренгу, продолжив строй.