Текст книги "Мальтийское Эхо (СИ)"

Автор книги: Игорь Саврасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Почему же он не использует свое тайное и могущественное оружие – Укладку?

– Можно предположить три причины. Первая: подражая всему европейскому, развивая у себя на Родине всяческие искусства, султан в глазах Европы хочет выглядеть "джентельменом". Это ведь лишь последние двадцать лет он оставляет горы отрубленных голов. Извините, Ваша Светлость, если задену ваши национальные чувства, но ведь в 1536 г. Сулейман заключил союз с Францией против Габсбургов. Французы хотели "насолить" Австро-Венгрии.

– Вторая?

– Султан не умеет, или что-то ему мешает воспользоваться Укладкой. Может, сам опасается ее силы. Следует так же иметь в виду, что древние греки считали, что где-то на Балканах находится вход в Ад! Войны там неизбежны. Не зря оттуда пошел завоевывать мир Александр Македонский.

– Третья?

– Воспользоваться Укладкой мешает прямо или косвенно его любимая жена Роксолана. Она славянка, причем дочь то ли православного, то ли католического священника. Кроме того, великолепная интриганка. Способна оказывать на Сулеймана практически безграничное влияние. Я даже могу допустить, что она придумала нечто, чтобы не отпустить Сулеймана в поход на Мальту. И, наконец, мировые лидеры, несомненно, ведут охоту за Укладкой, и султан пока тщательно скрывает ее.

– Ваши рассуждения мне понятны. Я думаю также. У меня есть еще несколько вариантов, но увлекаться фантазиями не следует. Это опасно. Хочу высказать свои предположения о мировых лидерах, которые знали об Укладке и владели ею.

– Прошу вас.

– Общее направление: с Востока. Чингисхан, затем Тамерлан. Я думаю, что потом Укладка попала в руки Мехмеда II.Теперь о наших современниках. До меня доходят сведения, что русский царь Иван собрал богатейшую библиотеку и, возможно, как и Габсбурги, что-то знает об Укладке и охотится за ней. Аппетиты этих правителей огромны! Для Европы особенно опасен Иван, он может оказаться новым Аттилой. Но ведь есть еще вопрос: сколько подобных Укладок существует у слуг Сатаны? Не одна же эта.

– Все верно, гроссмейстер. У меня есть пара суфийских манускриптов, которыми пользовался Тамерлан. Там упоминаются некие предметы и заклинания суфий.

Но великий магистр уже как будто не слушал его.

– А ведь Сулейман на пороге своей власти не зарезал ни брата, ни даже родственника. Странно для османа. И родился он в Крыму, и рос там. Ввел кроме законов Шариата светские законы, всегда и всюду пытался выглядеть благородным. Могу предположить невероятное: в крови его есть славянская кровь! И он инстинктивно хочет пить кровь христиан чужими руками. Или вообще лично боится крови? Но это опять же... мои фантазии, мысли вслух,– ля Валетт встал, – мы заговорились, сэр. Вам пора в дорогу, – гроссмейстер снова стал непроницаемым и величавым.

Основным объектом атаки турок стал, конечно, форт Сент-Эльмо, занимавший стратегическое расположение. Высадка большого отряда, попытка взять штурмом. Неудача. Туркам пришлось создавать более основательные артиллерийские позиции. Необходимо шквально обстрелять форт. И вот они у самых стен. Тут рыцарям повезло: осадные лестницы были изготовлены наспех и оказались непрочны и коротковаты. Иоанниты без труда выдержали эти первые атаки, обливая чалмы ползущих наверх расплавленной смолой и бросая камни.

Великий магистр теперь знал, что Сулейман остался в Стамбуле. Командующим сухопутными войсками он назначил Мустафу-пашу, а адмиралом флота-Пиали, между которыми через 10 дней неудач начались разногласия. Ля Валетт прекрасно понимал, что длительная осада – непростое дело для обеих сторон в смысле снабжения войск продовольствием, питьевой водой и боеприпасами. Турецкие корабли сумели занять безопасную для себя позицию, позволяющую в то же время вести удобный обстрел укреплений Биргу и Сенглеа. Гроссмейстер с горечью осознавал, что не успел вывести флот Ордена из бухт, окружающих полуостров, и теперь неприятель, запер его галеры в этих бухтах, не давая маневра. Спасало пока то, что крепки и высоки были стены форта, артиллерийские позиции выгодно расположены.

Сожалел ля Валетт и о том, что не прислушался к совету одного из членов капитула заблаговременно вооружиться гораздо более мощными пушками, которые можно было установить и в крепости, и у стен форта! Туго пришлось бы турецкому флоту.

Огорчал великого магистра и еще один факт: в начале июня на помощь противнику прибыл Драгут. Теперь он будет главнокомандующим. Судьба ля Валетта опять пересеклась с судьбой этого выдающегося воина.

Гроссмейстер все утро провел на позициях и теперь зашел в свою резиденцию, чтобы пообедать и обдумать события, произошедшие утром.

Утреннюю мессу в храме провел сам епископ для гражданских прихожан и капелланов. Судя по тому, что капелланы рассказывали в армии прямо на боевых позициях, месса была торжественной и оптимистичной. Епископ был человеком благородным, мудрым и чутким. Ля Валетт с неким даже укором по отношению к себе подумал, что вот опять не сходил в храм на исповедь. Епископ вряд ли хорошо разбирался в военной стратегии и тактике, но пусть не в форме покаяния, а в откровенной беседе нужно было поговорить с ним о своих просчетах. Почему, ну почему же он, великий магистр, опытнейший военачальник, не вывел своевременно из бухт галеры и не вооружился крупными дальнобойными пушками? Ведь ясно же, что обстрелять тяжелой артиллерией турецкий флот на подступах к гаваням, а затем в открытом море окружить галерами и "греческим огнем" сжечь несколько десятков судов неприятеля, было гораздо выгоднее, чем допустить и держать длительную осадную оборону!

Через несколько дней должен состояться очередной капитул, и гроссмейстеру хотелось иметь епископа на своей стороне. Ля Валетт уже слышал из доклада Старки, успешно вернувшегося из Рабата, что среди рыцарей ходят разговоры, что форт Сент-Эльмо следует оставить.

Драгут сразу начал организовывать все новые и новые артиллерийские позиции и вести с них практически непрерывный обстрел форта. Такая тактика себя быстро оправдала, и, когда на штаб-квартире госпитальеров состоялся капитул, большинство его членов поддержало предложение гарнизона форта сдать его туркам. Великий магистр был категорически против отступления и его авторитет принудил капитул с ним все-таки согласиться.

Однако в самом гарнизоне брожение рыцарей и солдат усилилось, рыцари обратились к ля Валетту с письменным обращением, заявляя, что если нужно, то они погибнут, но нужно ли. Гроссмейстер просил подождать своего окончательного решения одни сутки и ночью из Биргу переправился в форт вместе с комиссией, чтобы посмотреть обстановку на месте. Ля Валетт обратился к основному гарнизону, что любой желающий может покинуть форт без осуждения, но ни один рыцарь не покинул крепости! Сам же ля Валетт должен был в предрассветном тумане вернуться в штаб.

К середине июня уже совершенно отрезанный от большой земли, с полуразрушенными стенами, форт был практически потерян для госпитальеров. Но месячная осада деморализовала и султанскую армию. К тому же был убит Драгут.

– Большая жизнь, достойная смерть, – отозвался ля Валетт на известие о гибели соперника.

Утром 22 июня турки ворвались в форт. Все рыцари, даже раненные, но держащие оружие до последнего, защищали бреши в крепостных стенах. Турки перерезали почти всех защитников крепости, лишь несколько рыцарей были взяты в плен людьми из бывших пиратов, окружавших Драгута. Те знали, что Орден может заплатить большой выкуп за каждого пленного.

Совершенно озверевший Мустафа-паша, вновь возглавивший турецкую армию, приказал привязать обезглавленных рыцарей к деревянным крестам и пустить их по воде в сторону форта Сент-Анжело, следующему объекту осады, ближе к резиденции Ордена. Обычно обладавший большой выдержкой гроссмейстер, увидев эти кресты, прибитые к берегу, страшно побледнел и тихо приказал:

– Пусть будет война на уничтожение! Всех до единого турецких пленных обезглавить, их головами заряжать две самые большие пушки и стрелять по турецким позициям!

Турецкие солдаты отреагировали страшными нечеловеческими воплями. Очевидцы описали, как несколько тысяч человек одновременно упали на колени и, то ли в молитвах, то ли в проклятиях Ордену, жаждуя мести, выпучивали страшные глаза, трясли губами, ноздрями, руками и хватали всеми этими частями своих злобных тел горячий воздух ненависти.

Поздним вечером 2 июля великий магистр пригласил к себе сэра Старки и епископа. Разговор должен был состояться серьезный. Однако ля Валетту бросилось в глаза крайне недовольное выражение лица епископа, его сердитые взгляды, обращенные к гроссмейстеру.

– Братья! Наступил критический момент, – начал великий магистр.

– Извините, гроссмейстер, но этот критический момент вы спровоцировали сами, хоть и непреднамеренно – в состоянии аффекта, сильного душевного волнения. Но такое душевное волнение монах и воин, а тем более великий магистр, должен контролировать! Как могли вы, христианин, зарядить пушки человеческими головами! Это вандализм, хуже, это... – губы епископа стали сжаты, взгляд вперился прямо в глаза ля Валетта.

Гроссмейстер чувствовал себя провинившимся школьником, но перед оком Всевышнего, а не этого... епископа, человека. Он еле сдерживал гнев.

– Я, Ваше Преосвященство, защищаю христиан, а те головы были сатанинскими камнями.

– Нет, Ваша Светлость, вы забыли о главном: любовь к ближнему и кротость. Мы на этом острове по Воле Божьей, на земле по его воле и все происходит по Его воле. И эта война тоже.

– Наш Орден с благословения Папы берет в руки оружие и защищает святые заповеди.

– Не все средства хороши.

– Эта война становится похожей на скотобойню и первыми пошли на скотство слуги Аллаха, призванные к покорности.

– Это никоим образом не меняет сути дела и моей позиции. Я должен сообщить о произошедшем в Рим, Папе, – процедил сквозь зубы священник.

– Соблаговолите уж заодно попросить у Папы помощи, настоящей, военной. И скорейшей!

– Вы дерзки!

– А крестовые походы всегда сочетали благородные, высокие и даже священные цели с порядочными средствами? – наступал ля Валетт.

Он понимал, что не совсем честен в этом разговоре, да и неубедителен вовсе. Он не мог найти слов. Нужна глубокая спокойная богословская беседа.

Епископ почувствовал душевное смятение великого магистра, а может вошел в его положение военачальника, отвечающего честью и жизнью за свою армию.

– Я не смею учить вас истории, гроссмейстер. Были периоды, когда историческое движение направлялось волей Сатаны. Обратите внимание, что гунны, вандалы, разграбившие и разрушившие Рим, были побиты Византией. Вождь гуннов Аттила умер в 453 г. Другой варвар Мехмед II ровно через тысячу лет в 1453 г. завоевывает Византию. Я мог бы привести много неслучайных совпадений по датам не только в годах, но и в месяцах, и днях. И это Провидение! И в нем нужно искать силу и спасение! – епископ сделал паузу. – И спасать нужно не только братство, но и души каждого монаха. Я хочу, чтобы вы пришли на исповедь в храм.

– Я это сделаю обязательно. Кроме того, клянусь вам, что после победы я построю прекрасный город и возведу в нем величественный храм – символ нашего братства! И с вами я обстоятельно хотел бы побеседовать. Но после победы, – в голосе великого магистра появились доверительно-примирительные ноты.

– О чем вы хотели бы побеседовать?

– Пока существуют государства с их, чаще всего экспансивной, внешней политикой, пока разные конфессии Божии будут враждовать, не будет мир благоденствен, а душа блаженна и кротка. У меня есть идея единого мира и единой Веры. И церковь должна способствовать этой самой главной и великой идее. Огонь един!

– Всевышний создал всех разными: и людей, и животных, и саму вселенную. Где-то более плодородна земля, где-то воды чище, где-то климат мягче, а где-то природа сурова к человеку.

– Да, – гроссмейстер встал, – но у меня есть план помериться силами с Сатаной... дипломатическими методами. – Он бросил взгляд на Старки, задумчиво сидевшего во время всей беседы.

Сэр Оливер понял взгляд магистра и незаметно кивнул головой.

– Вы чрезмерно горды! – опять гневно воскликнул епископ.

Когда епископ удалился, сэр Старки доложил, что ночью, явно стараясь сохранить секретность, в турецкую флотилию прибыло небольшое судно и незаметно встало на якорь среди других крупных судов.

– Вы считаете, что это прибыл султан? Или с судном переправлена Укладка? – спросил ля Валетт.

– Возможен любой вариант, – начал медленно рассуждать Старки, – может быть, Сулейману и хочется лично завершить победную осаду и остаться в истории султаном, разгромившим Орден госпитальеров. Но, во-первых, он мог это сделать еще на Родосе, во-вторых, более всего ему хочется остаться в истории этаким Сулейманом Великолепным, покровителем искусств и восточным джентльменом. Все же неприглядные дела перепоручать другим – визирям и военачальникам. Я думаю (и повторяю), что Укладка в любом случае у султана. Фактически, он – крайне жестокий деспот, способный на все. Но воспользоваться ею он мог поручить Мустафе.

– Я немного устал от трудного разговора с епископом. Подумайте, Оливер, что можно предпринять, чтобы проделать нужные разведывательные мероприятия... Хотя, нет... Нет времени на разведку! Выкрасть бы эту Укладку! – вдруг воскликнул магистр.

– Отличная идея, великий магистр! – Старки отдал честь и ушел.

Дальнейшие события развивались очень неровно для воюющих сторон. Окружив Биргу, турки не предприняли сразу решительной атаки, ограничившись обстрелом. В турецком стане наблюдался ропот. Потери мусульман были велики, не хватало продовольствия и питьевой воды. Осада затягивается... Много больных.

Госпитальерам, наоборот, Бог войны послал помощь: в Биргу сумел переправиться с Сицилии отряд из тысячи аркебузиров и 42 рыцарей. Оптимистичный утренний звон храмовых колоколов ввергли турок в еще большее уныние и ярость одновременно.

12 июля, еще на заре, сэр Старки появился в резиденции великого магистра.

– Я хочу доложить следующий план, – начал Старки, – турки регулярно доставляют к форту десант. Я, среди десятка мальтийцев, вплавь доберусь до одной из турецких лодок, доставивших десант. Мальтийцев нужно заранее предупредить. Добравшись до одного из больших судов, я сообщу старшему охраннику, что я турок, еще в юности попавший в плен, а затем в рабство к иоаннитам, что мальтийцы – мои сообщники и что у меня есть важнейшее и секретное сообщение лично Мустафе. Ему я скажу, что много лет занимался работами по укреплению крепостных стен и знаю одну потайную дверь, которая не охраняется, и ее засов можно открыть изнутри легким движением пальца.

– Я знаю, что у вас прекрасный турецкий, но внешне вы похожи на европейца, – заметил ля Валетт.

– Я скажу в этом случае, что моя мать была гречанкой, а отец турок, и я был воспитан в турецких обычаях и традициях.

– Это все очень опасно. Да знаете ли вы хоть одну молитву ислама и всю обрядность?

– Знаю.

– Но где уверенность, что вас доставят к Мустафе-паше и что он "клюнет" на приманку? – воскликнул гроссмейстер.

– Я имею в своем арсенале несколько тактических маневров, чтобы остаться живым при том или ином развитии событий. Не хотелось бы сейчас вдаваться в подробности.

– Подробности – Бог! От них и зависит вся операция! – снова воскликнул магистр.

– Не нужно беспокоиться. Я приготовил много живописных ярких красок, деталей из "своей жизни". Я, смею уверить, хороший фантазер и актер, а Мустафа известен как азартный игрок, и он не сможет отказать себе в удовольствии "сделать красивый ход" и выслужиться перед султаном.

– Далее, – уже спокойно и заинтересованно сказал ля Валетт.

– Не доверяя мне полностью, Мустафа отправит со мной пару своих наиболее опытных и верных янычар, которым даст Укладку, и объяснит, как с ней обращаться. Когда мы окажемся у цели, нужно выпустить свору заранее приготовленных дрессированных и свирепых собак, а чтобы не загрызли меня, в стаю возьмите моих двух, Брэда и Пита. О том, каким образом я дам сигнал, о времени и месте операции давайте обсудим после завтрака, на прогулке у крепости.

– Что ж, вы убедили меня, дорогой Оливер. Спасибо. Давайте позавтракаем вместе. Я еще помучаю вас вопросами.

– Благодарю.

Когда великий магистр возвращался после прогулки, он был в хорошем настроении. За месяцы осады он осунулся, посуровел, напряженность ситуации и постоянные заботы делали мысли и чувства хоть и острыми, но серыми и безрадостными. Как затянувшееся от долгих дождливых дней небо, спрятавшее солнце и забывшее о нем. Он даже отпустил двух оруженосцев, следовавших за ним. Вдруг его взору открылась умилительная картина.

В осажденном городе, на пороге одного из домов, сидели две молодые хорошенькие мальтийки и грудью кормили младенцев. Рядом играли два мальчика лет трех. Девушки весело о чем-то болтали. Малыши смеялись тоже, очень задорно и заразительно. Увидев великого магистра, мамаши замолчали и почтительно поклонились.

Эта обычная сценка мирной жизни погрузила ля Валетта в лоно беззаботности, но на очень короткое время, и, только войдя в свою резиденцию, он уже вознамерился пофилософствовать и, присев в кресло, открыл томик Аристотеля. Прочитав одну страницу, закрыл книгу, взял сочинение любимого Лао-Цзы.Он купил эту рукопись у одного персидского купца, переводил с древнекитайского сам. Перевод был крайне труден и потребовал более года труда. Магистру импонировало основное понятие – дао, которое метафорически уподобляется воде, структурируя в себе и податливость, и движение, и неодолимость. Думая в стиле дао, в стиле бездействия, уступчивости, гроссмейстер легко достигал состояния отстраненности, которое через некоторое время, наоборот, давало состояние четкого понимания реальности. Конечно, с точки зрения Папы или хотя бы епископа, чтение подобного рода книги было вопиющим богохульством. Но он здесь один и его огонь един! ОнЗдесь и Сейчас!

Затем ля Валетт достал тот из своих дневников, который он вел 12-летним юношей, еще беззаботным и нигде не служившим. Он не заглядывал в этот дневник наверное более трех лет. Вот эти записи, скрываемые от чужих глаз.

Летом семья Жана как обычно жила в предместье Тулузы, в их загородном родовом поместье. Род Валеттов по одной из ветвей пересекался с родом Валуа. Недалеко, на другом берегу красивой, с ровными большими лугами, Таронны было родовое поместье их дальних родственников Клермонов, тоже спрягавшихся с родом Валуа. Главы семей дружили. Две очаровательные дочки Клермонов (Жан называл из кузинами) часто составляли мальчику компанию. Отец Жана, видный генерал во Французской армии, с семи лет учил его сидеть в седле, а уже с десяти лет – на скаку рубить саблей. Шпага, сабля, меч были любимыми игрушками Жана. В лугах он проводил все свободное время. Часто, либо на лодке, либо через мостик, находящийся неподалеку, приезжал он в гости к Клермонам и любил наблюдать за Мари и Поли (так звали кузин): как те музицировали на клавесине или рисовали на пленэре. Солнечные "зайчики" от зеркал в комнатах или от воды на речке иногда ласкали вьющиеся прядки волос за ушками девочек. Эти юные красавицы были погодки, на два-три года старше мальчика. Иногда они о чем-то шептались, бросая на Жана игривые взгляды. Бывало при этом, они начинали хихикать, их щечки розовели. Мальчик помнил вкус и запах этих щечек, когда в дни рождения кузин прикасался губами к ним в вежливом поцелуе.

А вот запись о том, как однажды ранним утром он, наскакавшись на своем резвом коне, прилег под кроной большого платана, его немного разморило и он чуть задремал. Проснулся он от смеха и плескания воды. Берег реки был в двух шагах, и Жан увидел, как Мари и Поли плескались в воде, стоя по пояс. Их белоснежные тончайшей ткани кружевные сорочки намокли и необыкновенно прелестные, недавно расцветшие, девичьи груди с набухшими сосками горячили кровь юноши. А вот следом небольшой сонет на увиденное, где он сравнивал груди девушек с четырьмя лисьими мордочками.

Некоторые строчки в дневнике с непозволительными откровениями, как ему показалось позже, были тщательно вымараны.

Ля Валетт прочитал несколько страниц и наткнулся на запись с едва просматривавшимися двумя десятками обрывочных фраз. Но в памяти его эти события жили полно и сильно. Ему 14 лет.

Маменька Жана была страстной садовницей. В моду тогда вошел тюдоровский (английский) парковый стиль. У нее была великолепная коллекция рододендронов, магнолий и камелий, она создавала так называемые садовые комнаты, выстриженные из тиса. Где-то из тиса выстригали затейливые фигуры, где-то среди буйной зелени, как будто случайно, выглядывали гипсовые скульптуры. Клермоны тоже заражены были садоводством, но сочетали в классических традициях готический стиль, представленный садом цветов и лекарственных растений, и итальянский стиль, более декоративный и парадный, с партерами и обилием стриженых кустарников в форме звезд, сердечек и пр.

Особенно маменька гордилась зимним садиком – оранжереей. Он был хорош! Юный Жан любил захаживать туда почитать вечером или после полудня. У него там было уютное кресло и небольшой тюфячок. И вот, зайдя туда как-то довольно поздно вечером с горящей свечей в руках, он обнаружил на своем тюфячке Лиз, их семнадцатилетюю служанку, которая ухаживала за садом и оранжереей. Она лежала, распластавшись на животе, совершенно обнаженная, и безмятежно спала! Рядом были разбросаны лейка, небольшие грабельки, лопатка и садовые рукавицы. Одежда и обувь тоже были небрежно сброшены. Пухлые губки ее шевельнулись в дремотном дыхании, Жан как-будто даже почувствовал аромат ее горячего дыхания. Две назойливые мухи прыгали то между лопаток девушки, то садились на упругие ягодицы, а то в ямочки на пояснице, чуть поросшие золотистым пушком волос. Из-за этих мух и лопатки и ягодицы призывно подрагивали. Юноша приблизился к Лиз, не осознавая, что он хотел: то ли отогнать мух и прикрыть тело, то ли коснуться этого юного мраморного тела, почувствовать нежную кожу, вдохнуть ее запах. Ноги стали ватные, сердце стучало как молот по наковальне, руки дрожали. Он первый раз видел женское тело! Неловко задел ногой лейку – та ударилась о грабельки. Девушка вздрогнула и проснулась. Но страх в глазах Лиз, вызванный неожиданностью пробуждения, быстро сменился сначала лукавостью, потом ее серые глаза заволокла зеленовато-болотистая пелена желания. Она бесстыдно перевернулась на спину... Кто может в этой ситуации отвернуться и уйти?! И Жан впился в губы Лиз, и удивился их вкусу молока с малиной, а затем стал целовать шею и грудь, благоухающие луговыми цветами... Не раз потом, отдыхая в луговых травах, к нему являлся образ Лиз и ее бурные объятья, и он будто взлетал над землей и парил, парил...

Еще в течении полугода они то и дело находили возможность для близости. Страстная и уже опытная Лиз проявляла известную женскую изобретательность, чтобы в очередной раз найти укромный уголок и соблазнить пылкого гасконца... В пятнадцатилетнем возрасте отец направил Жана в лицей при военной академии, а по достижении восемнадцати лет его приняли в Орден. Это было очень почетно! И отец, и сам юноша были крайне горды этим.

И вот сейчас, седой, пожилой и очень уставший от тяжелых дум человек, спрятав дневник, вновь задумался (в который раз!) о той ноше, о той великотрудной миссии, которую он возложил на себя.

Гроссмейстер взял в руки крест – мальтийский восьмиконечный крест; четыре направления – это четыре главные христовы добродетели: благоразумие, справедливость, сила духа и воздержание. Восемь концов – это восемь заповедей блаженства, которые дал Христос в Нагорной проповеди.

"Я прожил достойную жизнь, я следовал этим заповедям, мне нечего стыдиться", – думал ля Валетт.

"Но достичь всех высот и всех глубин христова учения я не могу, это могут лишь единицы, редкие святые отцы...".

"Я же монах и воин, честно несущий службу. Я сторожевая собака Веры!"

От этой последней мысли, этого нечаянного сравнения, великого магистра обожгло. Совсем недавно он слышал вопли янычар и башибузуков: "О, Аллах, мы твои верные псы! О, султан, мы твои верные псы войны! Мы умрем во имя Аллаха, во имя султана!"

"Так ли уж сильно отличается благородная сторожевая собака от вечно голодных, бродячих злющих псов, жаждущих одного – отобрать, загрызть, сожрать!? По ситуации", – заключил гроссмейстер.

"И нашел ли я блаженство? То, о котором говорил Христос. Да, были радости от побед, от познания, от упоения в бою. Но ведь есть другое блаженство, простое, человеческое – любовь, материнство, отцовство. Даже в браке может быть блаженство, как и есть высокий смысл. Ты, рыцарь, этого лишен, ты – человек Долга!"

Ля Валетт вспомнил несколько противоречащих одна другой фраз из Библии о женщине и браке. Больше ему сейчас понравилась цитата: "Жена в утешение дана", в которую он добавил с улыбкой слово "воину". Потом ухмыльнулся и сказал иронично вслух: "Хотя, вряд ли..."

Постепенно мысли великого магистра становились все тяжелее и беспокойней: "Оливер! Мужественный, хладнокровный рыцарь! И остроумный, и как много знает. И лично добровольно полезет в логово врага, коварного врага! Все ли они предусмотрели в плане с добычей Укладки?". Ля Валетт вдруг сообразил, что неплохо было бы оставить в условленном месте доспехи рыцаря, чтобы собаки не поранили сэра Старки. А туркам он может объяснить, что сам спрятал их специально, чтобы иоанниты приняли его за своего. Нужно предложить Старки.

И план сработал! 18 июля эта авантюрная затея дала стопроцентный результат! Без сбоев, по плану, как «по маслу». Уединившись в резиденции магистра, они поочередно бережно брали в руки и рассматривали золотую шкатулку, весьма тяжелую. На одной поверхности – двенадцать закругленных углублений, будто для укладки перепелиных яиц. На другой набита перевернутая звезда в круге – знак Сатаны. В углу еще знак – перевернутый крест.

– Вы помните, Оливер, Святой Петр был казнен на таком кресте? – сказал ля Валетт.

– Он сам зачем-то захотел этой именно казни. Давайте попросим благословения у Св. Петра и откроем шкатулку!

Старки перекрестился и осторожно открыл крышку. Там лежали в беспорядочном виде двенадцать камушков из слоновой кости, напоминающие по форме "кубики" со скругленными углами и ребрами. На каждом "кубике" на всех шести гранях нацарапаны различные, но повторяющиеся знаки.

– Сэр Старки! Вы – истинный рыцарь, вы – герой! Вашу заслугу трудно переоценить! – торжественно сказал магистр.

Старки молча поклонился и ничего не сказал. Он вдруг почувствовал, что руки, только что державшие шкатулку, стали будто обожженными.

– Поезжайте срочно в Рабат, – продолжал гроссмейстер, – и положите шкатулку в тайник, вместе с Пергаментом, – пауза, – теперь мы из гончих собак должны обратиться в сторожевых!

Старки вскинул резкий нелицеприятный взгляд на ля Валетта.

– Слушаюсь, гроссмейстер.

Оливер обернул шкатулку черной тряпкой из плотной ткани, положил в кожаную плечевую сумку. Волнение все еще переполняло обоих. Нечасто смертный прикасается к таким предметам!

Великий магистр внимательно смотрел в глаза сэру Старки, не решаясь, видимо, о чем-то его спросить.

– Дорогой Оливер. Вам, вижу, не понравилось мое сравнение с собаками?

– Вы правы, магистр. Не понравилось.

– И все-таки. Пусть вам не покажется странным, но я намедни предавался разного рода философским размышлениям.

– О собаках?

– И о собаках, и о людях. Разных, совершенно разных. Например, о женщинах. Да, да, не улыбайтесь! В мире распространяются новые идеи. Гуманистические. Например, о идеале женской красоты.

Сэр Оливер Старки все выше в удивлении поднимал брови.

– Мир многообразен. Рождаются новые философские учения, в искусстве происходит необыкновенное Возрождение. В христианстве происходит Реформация. Этим новым реформаторам не нужны ни монахи, ни ангелы, ни иконы. Только внутренний нравственный закон! В моей Франции Екатерина Медичи борется с кальвинистами, в вашей Англии набирает силу англиканская церковь. Опять внутри христианской Веры назревают серьезные расколы.

– Мы служим Папе. Мы монахи-воины. Если не уметь держать поводья, лошадь понесет, а табун взбунтуется. Если не будет рыцарей, умеющих держать меч, могут погибнуть любые гуманистические идеалы.

– И все-таки, в истории люди будут чаще вспоминать Лоренцо Великолепного, мецената и покровителя Высокого искусства, чем Сулеймана Великолепного.

– Смотря какие люди. Вы сами изволили сказать, что люди разные, очень разные, – лицо Старки стало печальным.

– Простите, я заговорил вас, Оливер. Ступайте!

Мустафа-паша предпринял новую тактическую операцию, отправив в конце июля тысячу самых опытных янычар на десяти лучших судах в обход форта, с юга. Он понял, что с Укладкой его «обвели вокруг пальца», и боялся гнева султана. Без победы нечего думать о возвращении в Стамбул: там ждет страшная, позорная казнь. Но ля Валетт снова обхитрил его, оставив именно с южной стороны форта замаскированную батарею. Подпустив врага поближе, рыцари открыли огонь из всех орудий, и девять из десяти судов мигом ушли на дно, забрав с собой 800 отборных султанских воинов. Адмирал Пиали пригрозил Мустафе, что непременно доложит обо всем султану. У Мустафы на подобный случай было три обычных выхода: зарезать Пиали, подкупить его или сочинить что-то в свое оправдание. Лучше, конечно, первое.

Турки упорно продолжали нападать. И тут опять ля Валетт сделал удачный оперативный ход. Небольшой гарнизон, остававшийся в Мдине, совершил вылазку в тыл туркам, лишив их почти всех запасов продовольствия.

Но и госпитальеры держались из последний сил. Госпиталь был переполнен, сам великий магистр ранен в ногу, крепостные стены полуразрушены. Продовольствие на исходе: то, что удалось взять в сожжённом лагере противника, было недостаточно.

И снова удача улыбнулась Ордену! В начале сентября на северо-востоке острова высадился восьмитысячный отряд с Сицилии.

Пиали настаивал срочно снять осаду и вернуться. Скоро осенние шторма, и ослабленному остатку турецкого воинства не хватит сил добраться домой.

Ветер удачи изменил туркам и Христос окончательно "передувал" Магомета!

Мустафа наконец согласился. 8 сентября иоанниты и мальтийцы с ликованием смотрели вслед удалявшимся османским судам. Колокола всех церквей над руинами Сент-Эльмо, Биргу и Сент-Анжело били победный набат, который разнесся по всему христианскому миру!

Гнев султана был страшен! Почему Мустафа и Пиали остались с головами на плечах, остается загадкой. Может быть, груз других больших проблем, подаренных Сулейману любимой женой Роксоланой, затмевал неудачу этого похода. Эта мастерица интриги добилась казни не только великого визиря Ибрагима-паши, но и старшего сына султана, Мустафы. Этот Мустафа рожден другой любимой женой, и был официальным наследником. Сын же Роксоланы, Селим, теперь ставший престолонаследником, был горьким пьяницей и, по естественному совместительству, поэтом. Через год после Великой осады в 1566 году Сулейман умер. Под властью Селима начался закат османского золотого века.