Текст книги "Ворона летает по геодезической (СИ)"

Автор книги: Игорь Блинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

На первом допросе она молчала. Не потому что не хотела отвечать, а просто ничего не понимала. И только через неделю, когда ее перевезли в другой город, она начала приходить в себя. Стала говорить сначала односложно, потом так разошлась, что не могла остановиться. Юность напомнила о себе, ей опять захотелось жить, все недавнее прошлое стало отодвигаться и блекнуть. Через месяц она узнала про красавчика Руслана, который, как сообщил следователь, жив-здоров, и по-прежнему занимается вербовкой молодых шахидок. Рая поняла, что это правда, но Руслан ей уже стал неинтересен, хотя еще недавно казалось, что он – главное в ее жизни. Она не знала, что будет дальше, но верила, что что-то будет наверняка, и не стоит ставить точку.

Эль Ассад угрюмо молчал и не переставая курил. Все развивается не так, деньги оказались потрачены зря. Скорее всего, в ряды воинов затесался шакал. Надо его найти и живьем содрать кожу. А пока осталась одна шахидка, надо ее задействовать, уже просто для отчета.

Глава шестнадцатая. Награда нашла героя.

К стоянке приблизилась стайка детей.

– Во, у меня такая машина будет.

– Да ну, цвет какой-то…

– А че у нее номер красный?

– Это какого-нибудь олигарха.

– Классная тачка.

– Ре-на-улт.

– Эй, не трогай, а то сигнализация сработает.

– Не, ни фига нету.

– Нет сигнализации.

– Шухер, ребя, вон охранник смотрит.

– Да нет, это не охранник.

– Слышь, пацаны, а давай ему в бензобак конфету засунем…

– Ты чо, обалдел?

– Кто тут пацаны?

– Да не жмоться, я тебе завтра принесу. Слышь, Танька, он жмотится.

Голубоглазая девчонка с льняными косичками всплеснула руками и захохотала:

– Ой, Женяричек конфеточку пожалел.

– Ну да, конфеточку – во, какая конфетища. Может, половину?

– Давай, давай…

– Ребя, не надо, а вдруг там что-то сломается?

– Сломается, ха – слышь, Димон, сломается?

– А что, конфета американская, он завестись не сможет – правда, Вень?

– Да ничего мне не жалко, чо вы лепите…

– А у меня Кока-Кола есть, я слыхал, в ней нейлоновые колготки растворяются…

– И железо тоже.

– Во, давай лей.

– Давай, давай.

– Быстро давай.

– Во, готово.

– Атас, пацаны!..

Школьники быстрым шагом, давясь от смеха, пошли к метро.

– Танька, а что ты всегда в этой футболке? Раз в Египет съездила, так теперь…

– Дурак, у меня их три разных.

– Ребята, водитель идет!

– Какой водитель?

– Говорю, атас!..

– Танька, в шесть часов у кассы!

– Да помню я, господи…

И все бросились врассыпную.

Ясмина сказала, что Розу разыскивает милиция, что по телевизору показали ее фотографию, и объявили, что она шахидка. Девушка поняла, что это конец. Или долгожданное избавление.

– Рая не справилась, и теперь она в тюрьме, – сказала ей Ясмина. – А ты знаешь, что ее ждет в тюрьме?

– Конечно, – ответила Роза. – Но я смогу, верьте мне.

Она шла на смерть с радостью. Ее высадили из машины недалеко от стадиона, где проходил музыкальный фестиваль. Она подошла к очереди у билетной кассы, встала, как учили, на выгодном расстоянии, огляделась по сторонам и замкнула провод.

Там, где только что стояла смертница, взвился огненный столб.

Саше Хвост, оглушенной взрывом, показалось, что она присутствует на странном киносеансе, где юноши и девушки, словно в фильме ужасов, в тишине бессмысленно блуждают по площадке, разведя руки и спотыкаясь о мертвые тела. Она увидела, как девчонка со светлыми распущенными волосами, та, что купила билет перед ней, прислонившись к стене, медленно сползает вниз, широко раскрыв уже ничего не видящие голубые глаза, а из тонкой ее шеи хлещет алая струя. И футболка с надписью “Велкам ту Иджипт” быстро темнеет, облепляя юное тело, еще совсем несформировавшееся и теперь такое несуразное.

“Будь проклята эта музыка и эти концерты, зачем я сюда приехала? – Саша Хвост шла по улице, и асфальт качался у нее под ногами. – Никогда, никогда больше…” Она враз освободилась от мусорного ветра в голове, и будущее представилось ей в кристальной ясности. Никаких тусовок, никаких растранжиренных дней. Порядок, порядок во всем. Учеба, потом работа в конторе, семья, дети и долгая счастливая жизнь…

“Ну вот, – в радостном возбуждении Тураншо ерзал перед телевизором. – Попался Лафайет, получай старина… Мальбрук в поход собрался, тру-ля-ля.”

Шел экстренный выпуск новостей.

– …убиты и получили ранения десятки ни в чем не повинных…

“Как же, ни в чем не повинных, – иронично комментировал француз. – А кто первый начал?”

– …машина, начиненная взрывчаткой…

“Какая машина, вот недоумки, – он едва сдерживал смех. – Видно же, что эта машина тут случайно, вот ведь – почти цела, только слегка обгорела”.

– …несколько версий…

“Несколько? – он подошел и щелкнул выключателем. – Поистине, страна дураков…”

Прожурчала мелодия звонка. Француз посмотрел в глазок и бесстрашно распахнул дверь. На пороге стоял крайне серьезный Ахмед.

Таким Эль Ассада Тураншо еще не видел.

“С радости он, что ли, обкурился? – думал француз. – Однако разговор этот мне не нравится, правду сказал Ахмед…”

Эль Ассад потряс головой, пытаясь выйти из наркотического транса, но предметы в комнате двигались, поминутно превращаясь в диковинно разряженных персонажей. Наконец ему удалось сосредоточиться и он с трудом произнес:

– Ты кому служишь?

Марк сдернул сумку и начал в ней шарить. Как хорошо, что Ахмед почти насильно всучил ему пистолет. Эль Ассад исподлобья наблюдал за странными манипуляциями француза. Наконец Тураншо извлек из сумки оружие, нервно снял с предохранителя и направил ствол ему в грудь. Эмир равнодушно сфокусировал взгляд на черной дырке, из которой тотчас вырвалось пламя. Эль Ассаду показалось, что в грудь и в голову ему вбили стальные гвозди. “А ведь это смерть, – подумал он как о чем-то постороннем, и мысль эта показалась ему неправдоподобной. – Да нет же, Шайтан меня побери, только притворюсь, что меня убили, а потом встану и пойду… А мои деньги, где они?..” Внутри все окаменело, и араб провалился в серую бездонную яму.

Пытаясь осознать, что он сотворил, Тураншо спускался по лестнице, забыв про лифт. “Срочно в представительство, – рассчитывал он варианты. – Или сразу на вокзал?” На улице его ослепило солнце, и он не сразу поверил своим глазам, когда увидел у подъезда двух огромных телохранителей Эль Ассада. Они мрачно смотрели на него и, казалось, уже все знали. “Вот не везет так не везет, – в отчаянии подумал он. – А я надеялся, что он этих кретинов не взял”. Его подмывало кинуться прочь и как можно быстрее но, преодолев панику, Марк не спеша свернул за угол, насвистывая и прищелкивая пальцами.

На стоянке он долго пытался завести свою серебристую “Рено”. “Нет, сегодня не мой день”, – Марк в отчаянии хлопнул дверцей и оглянулся. Из-за угла показались две шкафообразные фигуры. Не раздумывая он бросился бежать в сторону вокзала. Это далеко, не меньше трех кварталов. Он мчался как заяц, надеясь, что эти массивные туши не смогут сравниться с ним в быстроте и выносливости. И оказался прав – перед входом в подземный переход он оглянулся и увидел, что погони больше нет.

Марк вышел на платформы, уже полностью придя в себя, и направился к поезду, когда два невысоких брюнета в черных кожаных куртках приставили к спине что-то твердое и предложили поехать с ними.

“Черт возьми, – лихорадочно соображал он, приближаясь к одиноко стоявшему у обочины джипу, – вот сейчас я подойду, меня затолкают внутрь, и все, песенка спета. Может, броситься бежать? Закричать, позвать милицию? Нет, на милицию надежды нет, а сделаю резкое движение – и все, пристрелят, запросто укокошат, в этой бандитской стране просто никто внимания не обратит. Что говорит на этот счет инструкция? Уходить от конфликтной ситуации. Значит, так – не обострять, не раздражать, во всем соглашаться. Как-нибудь выкручусь…”

В машине ему налепили на глаза повязку, обмотали руки и долго везли в неизвестном направлении. Когда вывели из машины, он услышал странный звук, и ему представилось, что это пыхтит огромный русский самовар – он видел такую сцену в мультфильме – затем он с трудом, спотыкаясь и падая, спускался по лестнице. Оказавшись, судя по неприятному сырому запаху, в подвале, он слегка воспрял, решив, что сейчас ему развяжут руки и откроют глаза, но похитители просто ушли наверх, заперев и бросив его в полной темноте, без возможности полноценного движения.

“Что делать? – думал француз. – Неужели это конец? Что же, они убьют своего? Ведь я же свой, и всегда им сочувствовал, и много сделал ради свободы и справедливости. А они поступят так неблагородно, и все из-за нелепой случайности, из-за какого-то истеричного наркомана, который решил поиграть в политику. Эль Ассад был случайной фигурой, такие как он только приносят неприятности… И вообще – кто сказал, что это я его убил? Ну да, чем они докажут? Они что, экспертизу провели? Нет, друзья, мы еще поборемся…”

Он подполз к торчащему из доски гвоздю и начал энергично перерывать изоленту на руках. Это удалось без особого труда, и Тураншо попенял себе, что не сделал этого раньше. Пошарив по полу, он нашел осколок стекла, немного поработал им и вскоре смог встать на ноги. Теперь надо было выбраться наружу.

Снаружи раздались шаги. Тураншо поднял с пола доску, встал у двери и замахнулся. Загрохотала щеколда, и в глаза ударил сноп света. Тураншо неловко ткнул своим оружием в пустоту, кто-то вырвал у него доску и грубо выругался. Тураншо обуял ужас, и он потерял сознание.

Он очнулся, когда спецназовец уже долго тряс его за плечи. Ничего не понимающего француза положили на носилки и повезли в больницу.

Следствию Марк Тураншо представил свою версию, как Эль Ассад заманил его под предлогом ознакомления с коллекцией антиквариата, а потом, угрожая оружием, требовал, чтобы он, гражданин свободной демократической страны, вступил в исламистскую террористическую организацию. Но, пользуясь тем, что араб находился в почти невменяемом состоянии, он, Марк Тураншо, вырвал пистолет у него из рук и, защищаясь, случайно нажал спусковой крючок. Что было дальше, он помнит смутно. Разве что как побежал прочь, чтобы сообщить о происшедшем в милицию, но телохранители эмира догнали его и увезли в незнакомое место. Там он пытался бежать, освободившись от пут, но не смог справиться с охранником, и его опять заперли в подвале.

Версия всех устроила. Один высокопоставленный военный лично пожал Тураншо руку и высказал мнение, что его необходимо представить к награде за проявленное мужество.

– Ну что, отпуск, как говорится, удался? – иронизировал Титов.

– Да уж, – только и нашелся ответить Ермолаев.

– Ну, а насчет Тураншо, так я тебе скажу – мутная личность, есть на него кое-что у нас …

– У меня тоже.

– Он тут банкет дает по случаю чудесного спасения, так не хочешь поприсутствовать?

“Кто ты, брат мусью, – думал Ермолаев, изучая непривлекательный облик заезжего искателя приключений. – глупая пешка или хитрый враг?”

– Конечно, и у нас есть недостатки, но у вас вообще нет никакой свободы, – вконец разошелся Тураншо. – Что вам ни скажет правительство, вы все готовы проглотить. И уж очень грязно во дворах и в подъездах. Честно скажу – мне здесь не нравится.

“Пойми этих иностранцев… То деликатничают, мед источают, а то режут, как им кажется, правду-матку и на личности переходят. А ведь это признак глубокого провинциального бескультурья, когда переходят на личности. Ну, критикуй убеждения – кто же запрещает – ну, не принимай вкусы, но говорить другому “сам дурак” и тыкать ногтями… Прежде всего сам себя унижаешь и выставляешь в глупом виде. Не надо путать честность и бесчувственность. Можно только обозлиться от такой ненужной честности, вот и все. И променяешь дружбу на чувство глубокого удовлетворения и довольства собой, в котором будешь пребывать лишь непродолжительное время”.

– Запад разочарован в России. Она так и не смогла стать на путь демократии, – заученно продолжал Тураншо.

– Это как? – поднял брови Ермолаев.

– То есть как… В смысле, что так и не стала демократической страной.

– Демократической?

– Ну да. В парламент не пропустили представителей демократических сил.

– В смысле, проамериканских?

– Да. То есть нет, – поправил себя Тураншо. – Почему обязательно проамериканских? Вообще, придерживающихся в своей программе западных стандартов.

– Но ведь жить по стандарту скучно, – возразил Ермолаев. – Где же тут свобода, о которой столько говорят?

– Если стандарты правильные, то и надо жить по ним. Потом, речь идет не о свободе как таковой. Что такое свобода? Это можно понимать по-разному. Речь идет прежде всего о демократии. Народ большинством выбирает правила, по которым надо жить. Собственно, их и выбирать не надо – за столетия демократических традиций на Западе они уже определены. Главное – порядок, а при нем человек чувствует себя защищенным и поэтому свободным, в рамках правил поведения, удобных для большинства.

– То есть свобода – это осознанная необходимость?

– Как?.. Да, пожалуй. Хорошее определение, – отметил Тураншо.

– А если появляется меньшинство со своим собственным взглядом на вещи, отличным от общепринятого?

– Пожалуйста – у них есть возможность высказаться. К их услугам телевидение и пресса.

– А если большинство решит, что их идеи разрушительны для существующего порядка и угрожают стабильности – тогда будут приняты меры?

– Маловероятно, что такое появится, но меры могут быть приняты – очень деликатные, конечно. Методы воздействия на всяческие отклонения уже давно отработаны. А вообще статистика показывает, что проблем почти нет. Наша экономика растет, и все большее количество стран выбирает правильный путь, то есть путь западной демократии. Так откуда же взяться недовольным? Разве что это будут люди с психическими отклонениями – так к их услугам медицина и фармацевтика.

– Значит, Россия идет по неправильному пути?

– Ну, я бы не стал заявлять столь пессимистично. Россия просто еще не готова, но я верю, что придет и ее время.

“Вот с этим можно согласиться, – подумал Ермолаев. – Придет и ее время”.

– Россия станет на западный путь? – спросил он вслух. – Так ведь долго ждать придется… – добавил он вполголоса.

Француз достал бумажный платок.

“Давай, чихай”, – мысленно подзадорил Ермолаев.

Но тот лишь вытер лоб и шею.

– Другого пути нет, – ответил наконец Тураншо. – В противном случае вашу страну ожидают серьезные катаклизмы.

– А может, наоборот. Россия становится на цивилизованный путь и благополучно исчезает с карты мира.

– Вы не правы. Вы, русские, слишком консервативны и боитесь перемен.

– Кто, мы? – искренне удивился Ермолаев.

– Ну да. За последние несколько лет вы чуть-чуть продвинулись вперед, а теперь опять идете назад, к временам Советского Союза.

– Разве?

– Конечно.

– А я и не заметил.

– Это заметно со стороны.

– Ах, да… Большое видится на расстоянии.

– Да. В России не понимают, что такое свобода слова.

– А у вас уволили журналиста Эн-Би-Си.

– Во-первых, это не у нас – для вас что, все едино – Франция и Англия? Во-вторых, он уволен вполне по закону – за антигосударственную точку зрения.

– Руководство Би-Би-Си тоже отправили в отставку… – добавил Ермолаев.

– А у вас уволили журналиста по звонку из Кремля, за то что он сказал правду о Чечне.

– Да никто его не увольнял по звонку, а просто он с начальством повздорил.

– Ну, конечно. Ценю ваш юмор. У нас во Франции такое невозможно.

– Да, во Франции много чего не возможно…

– Во Франции все возможно, даже то, что невозможно. Это страна, первая провозгласившая принципы свободы и демократии. Поэтому у нас всякий может говорить правду.

– Да, провозгласили когда-то, как сейчас помню, – согласился Ермолаев и с печалью в голосе добавил. – Вот только у каждого она своя, эта правда.

– Правда бывает только одна, в противном случае это неправда, – возразил француз.

– Логично. А если кто-то попробует запретить говорить правду?

– Это невозможно, закон не позволит.

– Закон запретит?

– Да, – убежденно подтвердил Тураншо, – запретит.

– Закон запретит запретить, понятно, – задумчиво произнес Ермолаев.

– Вы играете словами.

– Ну, почему же? Один человек говорит свою правду, что, мол, сербы защищают в Косово свои святыни, свои исконные земли, а другой возмущается такой позицией и всячески восхваляет отважных албанских партизан, борющихся за свободу, так сказать – и это его правда. Вы дадите возможность обоим высказаться?

– Конечно.

– Так почему же во французских СМИ можно было встретить только вторую, проалбанскую, точку зрения? У первого-то тоже своя правда.

– Нет, у вашего первого – неправда.

– Вы уверены?

– Да. Я там был… – Тураншо осекся, но тут же продолжил. – Я был там в турпоездке и кое-что видел.

Ермолаев был доволен. Многое прояснилось. Он попрощался и закрыл дверь.

Кто такой этот Тураншо, теперь стало очевидно. Один из тех, кто служит Мелеху, таинственному великану, зомбирующему людей. Нет, это не резидент разведки, раз с упрямством барана начал бесхитростную пропаганду, и не журналист – для этого слишком косноязычен, а просто глупый мальчик на побегушках.

Ермолаев вспомнил толпу у посольства в Париже, голосящих хором зрителей в кинотеатре. Толпа, стадо… Почему она так притягивает многих? Неужели это единственный способ избежать чувства одиночества в современном городе? Или скомпенсировать обидное чувство собственной малозначимости…

Да, жить одному трудно. Особенно, если ничего из себя не представляешь. Но это не значит, что надо стать частью стоглавой вши. Партикуляризм коварен, как и его разновидность – религия. Его можно оправдать только если человек стоит на краю, и хочет выжить любой ценой – в группе выживать легче, для этого не надо ни силы, ни ума. Стрелу в связке не сломаешь, и создается иллюзия прочности. Но объединятся в корпорацию, в партию, в стаю по принципу цвета кожи, стиля одежды, языка, чтобы стать сильнее индивидуалов, потеснить их, присвоить что тебе не принадлежит – это подлость. Это болезнь, опасная для общества. А больных животных надо лечить, и если неизлечимо – отстреливать…

– Ба, да это Шапиро! – сердечно поприветствовал приятеля Ермолаев. – Как мир наш тесен…

– Не просто Шапиро, а собственной персоной, – уточнил Шапиро.

– В киношку намылился?

– Почти. К кавалеру-орденоносцу на лягушек зван.

– К Туранше-то, а-а-а, – протянул Ермолаев. – Лягушки – вещь хорошая, но ты там того…

– Чего того?

– Ну он-то, того…

– Чего именно-то?

– Да ведь он, кажись, – решился наконец Ермолаев, – ориентированный, то есть.

– Ух ты, господи, напугал, – проговорил Шапиро с облегчением. – Я уж думал, он – людоед или что-то в этом роде.

– Не исключено, – Ермолаев кивнул и пошел прочь.

Тураншо опять вытер лоб бумажной салфеткой и бросил ее в окно. Наконец он один: “Как они мне надоели. А этот Ермолаев… Симпатичный, но дурак. А приятель у него интересный, тот, с которым я его на улице встретил. Обещал прийти”. Он повертел в руках медаль, швырнул ее на стол и достал из холодильника кока-колу. Уму непостижимо, сколько глупостей пришлось выслушать сегодня во время награждения! “Нерушимая дружба, исторические связи, общие цели”… Когда вручали железку, хотелось плюнуть им всем в физиономии. Каждый желал выпить с ним на брудершафт, хлопали по плечу, лезли обниматься… Марк снял и придирчиво осмотрел свой пиджак: “Слава Богу, ничем не заляпали. Скорее бы в Париж, отдохнуть, пройтись по безукоризненно ровному тротуару, посидеть в кафе, не видеть больше рожи этих дикарей. Устрицы, камамбер, бургундское…” Как он устал от России! Эти грязные подъезды, залитые мочой, эта переполненная помойка во дворе и мухи, которые летят отовсюду. Нет, это не просто империя зла, это еще и империя свиней. Царство злобных и убогих зверюшек…

“Я всегда буду бороться за то, чтоб во всех уголках Земли установился порядок, – думал Марк. – Чтобы люди смогли спокойно работать и отдыхать, с уверенностью в будущем. Чтоб каждый знал, что будет с ним через год или через два, чтобы по выходным всей семьей можно было отправиться за покупками на комфортабельном вместительном автомобиле, а потом разложить покупки по полочкам в шкаф и холодильник, и примерять, и пробовать, и всем радоваться новым вещам. А по вечерам смотреть телевизор. И чтоб летом можно было поехать на море. А когда выйдешь на пенсию – чтоб был свой маленький уютный домик с садом, где можно в тишине пить чай. Ведь это и есть нормальное человеческое счастье, и это нужно защищать от варваров, которые хотят все устроить по-другому”.

Он вышел на балкон. Стоял теплый летний вечер, народ не спеша прогуливался по бульвару. Девушки даже сверху выглядели стройными и изящными. Марк подумал, что это патология. Ну конечно, они изводят себя диетой, чтобы понравиться мужчинам, и не понимают, что это унизительно. “Проститутки, все до единой. Они и одеваются как проститутки, – подумал он. – Да стоит поманить пальцем, как все бросятся толпой за любым иностранцем. Ха-ха-ха…” Он мысленно перенесся в родную Францию. “Милый мой Андре, скоро ли я увижу тебя, – Марк прикрыл глаза, но тут же испуганно их открыл. – А ведь я изменил тебе с Робертом. Ты ведь такой проницательный, все чувствуешь. Но я знаю, ты меня простишь…”

Григорович сидел на чемоданах и был мрачен. И даже огромная бутылка портвейна, приговоренная на двоих, не смогла разогнать его тоску.

– В Иордани искупаюсь, – строил наивные планы Григорович. – В Назарете побываю…

– Вроде тогда, у ларька, про поэта Назаретова вспоминали? – вспомнил Ермолаев.

– Нет, он художник был. А вообще-то инженер.

– И что, у него фамилия действительно Назаретов была?

– Да, а что?

– Надо же, – изобразил изумление Ермолаев. – Я думал, что это просто псевдоним.

– Фамилия редкая и странная, – согласился Григорович. – И жизнь у него странная была.

– Да? А что?

– Да так… Вообще он нормальный был чувак, только с придурью. Сам почти не пил, кроме пива. По праздникам. А мне пенял, что я употребляю, и что до женского пола неравнодушен. А сам, между прочим, тоже не дурак был гульнуть. Но не пил – ну да, я уже сказал. Один раз какая-то девка вдруг заявила, что “Он, Черт то есть, наложил на него, Назаретова, руку” и что надо пойти в церковь, покаяться, что ли. Вот так с виду определила, по цвету ауры, ни с того ни с сего. Вот. Чтобы ее не огорчать, Назаретов согласился. Хотя говорил, что все это чушь. Но решил пойти с ней – да ради бога, трудно что ли… Зато после церкви можно бы зайти к нему пить чай и все такое. Ну вот. Когда они подошли к воротам храма, Назаретов почувствовал себя нехорошо, решил внутрь не заходить и поехал домой. Девка, ясное дело, огорчилась, но что поделаешь… Упрямый был, не уговоришь. А ночью он проснулся и видит – рядом с кроватью стоит черт, с длинной мордой, величиной с кенгуру, на козлиных ножках и с двумя лоскутами на лопатках как бы склизкая кожа. Ну, так он описал. Вот. Назаретов решил его перекрестить (а сам даже не знал, в какую сторону это полагается у православных), но черт вскочил на кровать и укусил его за руку. Назаретов испугался и сказал что-то вроде – “ладно, твоя взяла” – и нечистый исчез. Назавтра на одном из пальцев появился нарыв, но через три дня прошел. Та девка, когда он об этом рассказал, говорит ему – мол, дурак. Ни при каких обстоятельствах нельзя уступать нечистому. И не подписывать с ним контракт. И рано радоваться, что нарыв прошел – сифилис, например, тоже сначала как бы проходит, а потом сходишь с ума. Потом она пошла к знакомому священнику и попросила его помолиться о спасении души Назаретова. Дальше – вообще… Этот поп вечером приступил к молитве перед иконой какого-то святого, не помню, а из иконы высунулась черная рука и схватила его за сердце. У батюшки сдавило дыхание, он вырвался кое-как, и обещал нечистому ничего по данной персоне не предпринимать. Девка после этого уже как бы заранее похоронила Назаретова, думала, что жить ему осталось пару дней. Он действительно умер, но через три месяца. Может быть все это брехня, насчет черта, но что-то в этом есть. Кстати тот батюшка в этом же году был понижен в должности и переведен в отдаленный приход за аморальное поведение. Какие-то старухи телегу накатали, что он совращает прихожан – но это вранье…

Ермолаев промолчал.

Григоровича слегка стал бить нервный озноб.

– А вообще-то брехня это все, – продолжил он через некоторое время.

– Почему брехня?

– Да видишь, не складывалась жизнь у Назаретова. Жена у него умерла – спилась, кстати, а дочь то ли наркоманкой стала, то ли в секту вступила, а за полгода до его смерти куда-то исчезла. Или меньше, не помню точно. Да, незадолго. Мусора тут ходили, выясняли, не замешана ли она в чем-то. А в чем? Дело-то обычное, можно сказать – житейское. Ну, не сложилось, вот и все. Думаю, это у него на нервной почве такая фантазия приключилась. И черта не было, и девки той. А умер он глупо. Угорел во время пожара. Хотя не пил. Непонятно, как пожар случился. А дочь-то наверняка замешана. Паскуда.

– Почему?

– Я его за неделю до смерти видел. Что-то он недоговаривал, и очень был неспокоен. Помню, я тогда про дочь спросил – ну так, просто, между делом – так он прямо в лице переменившись, как говорится. Я уж расспрашивать не стал, да только понял – что-то тут не так. Э-э-э, да что там, дело прошлое.

– Как сказать… – задумчиво проговорил Ермолаев. – А как дочь-то зовут?

– Роза. Роза Назаретова – нарочно не придумаешь, как говорится. Ладно, не хочу об этом, это все в прошлом, теперь начинаю новую жизнь, на Земле Обетованной. Вот Курбатов молодец – он в тайгу подался, слиться с природой, а я уж – туда, в другую сторону.

“Насчет Назаретовых это интересно, – подумал Ермолаев. – А Григорович – дурачок. Будь он хоть истинным сионистом, но, по-моему, построить полноценную жизнь в непривычной среде возможно лишь полностью влившись в нее. Как раствориться в ближневосточной атмосфере, если ты плоть от плоти и частичка средней полосы России? Поможет ли даже система Станиславского, чтобы перевоплотиться в потомка фарисеев?..”

– Вот скажи мне, – продолжал Григорович, – почему в подъезде Нью-Йорка или Парижа люди друг другу улыбаются и здороваются, а в Москве просто смотрят волком? Только у нас на детей постоянно орут, больше нигде. У нас все друг друга ненавидят. Преподаватели презирают студентов, старухи не выносят молодых и красивых, а молодые – стариков. Собаку заведешь – тоже всякого наслушаешься.

– Насчет собаки не знаю…

– Да ладно, что собака… К иной собаке лучше отнесутся, чем к человеку. У нас ведь кого уважают? Жлоба. Семьдесят лет культивировали жлоба и хама, “правильного” человека, который утверждает свою правоту таким образом: “дать по морде”, “спустить с лестницы”, “взять на калган”, то есть через физическое воздействие. Неважно, что у него три класса образования, а оппонент – доктор наук, важно то, что первый умеет “постоять за себя”, а второй нет. Значит, этот прав, а тот – нет. Наша система такая, что всякую шваль выталкивает наверх, а умы и таланты втаптывает в грязь. Кто здесь может может реализоваться? Тот, кто принимает правила игры. Я – не принимаю. Я не лесная зверюга, которая клыками рвет соперников и метит территорию. Пока моя страна не готова принять меня такого как есть, поживу за бугром

– И тебе что, не страшно?

– Честно?

– Как на духу.

– Страшновато, – ответил Григорович. – То есть жутко страшно, а что делать?..

– Как что делать? Жить.

– Да разве это жизнь… – Григорович встал и нервно заходил по комнате. – Страшно стало жить. Скоро все “твердой руки” захотят. Дергать надо, пока воздух не перекрыли.

– Да ну…

– И вообще. Люди пропадают. Это Канторович меня подбил, мы вместе едем. Слышал, что у него произошло?

– Нет. Я вообще его не знаю.

– Предприниматель такой есть, – пояснил Григорович. – На него наехали какие-то, он начал ерепениться, и дочь похитили, четырнадцать лет. Он в конце-концов заплатил, даже больше получилось, со счетчиком, а дочь потом по частям в пруду выловили. А ему еще до того отрезанную руку прислали – чтоб впредь и другие сговорчивее были.

– Да это понятно, но там ведь тоже опасно.

– Нет, даже сравнивать нельзя. Да туда не ради себя едут обычно, а ради детей.

– У тебя же нет детей.

– Потому и нет.

– Понятно, – сказал Ермолаев. – А как же насчет религии? Ты сам говорил, что православный.

– Ерунда, – махнул рукой Григорович. – Бог-то один, как его ни назови.

“А пожалуй, он там устроится”, – подумал Ермолаев.

– Не могу я здесь больше, – выдохнул Григорович. – У этой страны нет будущего, слишком много на ней греха, и много неправедно нажитого.

– Чего нажитого?

– Территорий, например. Вот недавняя наша история, двадцатый век. Мало нам Сибири, так еще и Прибалтику захотели.

– Прибалтику? Фу ты, боже мой, куда тебя занесло…

– Да, хотя бы это. Прибалтика была оккупирована, – сказал Григорович. – Россия должна, наконец, попросит прощения у всего мира. И тогда, может быть, ей грехи простятся, и постепенно начнет налаживаться…

– За что просить прощения? – удивился Ермолаев и начал выходить из себя. – За то, что не дали исчезнуть малым народам, за то, что сохранили их культуру, и не согнали в резервации? За то, что выгнали ляхов и французов из Москвы, взяли Берлин и запустили в космос Гагарина? За Чайковского и Чехова просить прощения, за Попова и Менделеева?..

– Но ведь Прибалтику-то оккупировали, с этим ты не станешь спорить…

– Стану. При оккупации одна страна нападает на другую, сталкиваются две армии, летят пули и снаряды. А если правительство принимает решение о вхождении в состав соседнего союза государств, то это называется не оккупация, а как-то по-другому.

– Но ведь это лукавство, – протянул Григорович.

– И что же? Неужели через сотню лет в учебниках по истории будут писать, что, мол, Прибалтика формально вошла в состав СССР, а на самом деле это все явилось проявлением лицемерия тогдашних правящих партий обеих сторон и прочее?

– Почему бы и нет? А вообще ты не передергивай. Правительство – это одно, а народ – это другое.

– Ага, и там же напишут, что иракский народ с воодушевлением принял на свои головы американские бомбы, несущие ему освобождение… А не запутаемся ли мы так? В смысле, где “якобы”, а где “всамдели”. Это что, научные термины?

– А если по науке, то что?

– А то, что Ирак американцы оккупировали, по всем статьям, а с ними поляки, украинцы, латыши и прочие прихвостни – все оккупанты, причем в самом настоящем смысле этого слова. А Прибалтика вошла в СССР как раз на основе легитимного договора. Вот и все, а остальное – туфта.

– Как у тебя все просто.

– Не все просто. С Крымом сложнее. Вроде, присоединен к Украине в нарушение тогдашних законов, но оккупацией тоже не назовешь.