Текст книги "Ворона летает по геодезической (СИ)"

Автор книги: Игорь Блинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

…На обратном пути, там где горная тропинка огибала скалу, он столкнулся с девушкой лет четырнадцати, несущей большой кувшин. Настороженно поздоровалась и посторонилась. Он застыл и долго смотрел во все глаза: ему опять подумалось, что это могла бы быть его сестра. Прогнав навязчивую мысль, двинулся дальше. Через несколько шагов ему пришло в голову, что губы у нее накрашены, а глаза подведены, и на него нахлынула необъяснимая злоба. Для кого? Кто будет пользоваться этой красотой? Он повернулся, в несколько быстрых шагов догнал ее, схватил за шею и сильно рванул к земле. Кувшин разбился о камень, а девушка упала на землю, но не закричала. В ее больших черных глазах он увидел отчаяние, но не страх.

…Он подтащил труп к обрыву и сбросил в заросли.

Когда вернулся, в доме еще спали. Он лег и забылся крепким сном, как после хорошего трудового дня.

Снилось, что он – большая ворона. За ним бегут вопящие люди с крючьями и кольями, а он никак не может оторваться от земли. Наконец это удается, и вот он, набирая первую космическую скорость, пробивает облака и выходит на круговую орбиту. Внизу – Земля, а кругом – звезды. Маленькое открытие: звезды – это горящие свечки на бронзовых подставках. Не рассчитав, он сбивает несколько штук, и звезды падают вниз, рассыпаясь в искры. Метеоритный дождь, очень красиво, думает он и просыпается.

Услышав за окном смех Саида, он вышел, нарочито потягиваясь:

– Салям алейкум. Ох, как хорошо поспать. А что ты смеешься Саид?

– Салям. Да тут у одного старика внучку увезли.

– Как увезли? Кто?

– Да жених, видно, нашелся. Видели внизу одного неделю назад, на джипе приезжал. Соседи хотели перехватить, а он ушел. Все нормально, это Руслан, я думаю – уже сюда добрался. Он – в деле, наш кадровик. Искать не будут, родни-то другой нет.

– А чья внучка-то?

– Да так, не бери в голову… – Саид махнул рукой и пошел под навес.

Все таки пора возвращаться в город. За квартиру уплачено вперед. Есть еще незаконченное дело. Это как любовь, одна и единственная. Можно позволить себе интрижку, но настоящая любовь – одна, и ради нее можно преодолеть любые преграды.

Он все не мог избавиться от ощущения неопределенности, и то, что сделал сегодня утром, казалось совсем не тем, что хотелось, как если бы вместо меда ему подсластили чай сахарином, и весьма кстати плосколицый и рябой Збышек извлек из вещмешка бутылку водки. Збышеку хотелось выговориться перед новым лицом, а ему – просто немного заглушить свое беспокойство.

– Мы с хлопцами магазин грабанули, у нас в Гродно, а когда в затылок дышать начали – сюда пришли. Здесь не достанут. Сначала просто выждать хотели, а потом привыкли. Ты видишь, здесь и прибалты, и грузины – все из идеи пришли. Я тоже здесь по идейным соображениям. Сначала Кавказ освободим, а потом все ко мне двинемся, братва обещала, Бацьку скидывать, а то он сам уходить не хочет. Давай, поливай…то есть наливай. За свободу!

Они выпили еще, и еще.

– Понимаешь, – проникновенно продолжал начавший косеть Збышек. – Здесь все дозволено. Я сюда уже десять лет как пришел. Вот скажи честно, когда ты в детстве играл в войну, тебе не хотелось быть эсэсовцем?.. Или нет, не то. Вот потом, постарше, в своих фантазиях, ты не представлял себе, что ты офицер в концлагере, и можешь любую бабу поиметь совершенно спокойно? И вообще, делай что хочешь – кожу сдери, повесь, сожги и на все право имеешь…

– Ну, допустим.

– Вот и я тоже. И все думал – а были ли те времена на самом деле? И почему мне, блин, не повезло, что родился на свет, когда ничего такого уже нет. А сейчас вижу – здесь сейчас то же самое. Хоть побалдеть можно нормально, на полную. В первый раз, как сейчас помню – это было…э-э-э, где, не помню. Мы тогда в поселок вошли, мужиков, кто сопротивление оказал, урыли, а я, Иса и еще два хлопца – только их уже в живых нет – в одну хату вошли, на окраине. Там москали прятались – старуха и баба, довольно молодая, ну, так себе, и с двумя выродками. Пацаненка и старуху я сразу очередью прошил, чтобы поняли, что к чему, и не рыпались. Бабу я там же отодрал во все дыры – когда покуришь, таким гигантом становишься, потом в расход пустил, вообще толстовата была, не в моем вкусе, потом в луже крови поскользнулся – все уржались… Да, а девку мы с собой взяли. Я-то не большой любитель малолеток, только за неимением другого – ей вроде всего двенадцать было, рыжая такая, некрасивая – а пацаны ее два дня пользовали, как тряпку. Удобно было – не рыпалась, ничего. По-моему, она сразу рехнулась. Иса ей потом голову отрезал и с собой взял. Когда протухла, выкинул – хлопцы заставили.

– Зачем голову-то, как сувенир?

– Ха-ха, ну да, наверное. Иса вообще хлопец лихой, только с заскоком. Сколько этих сувениров мы могли бы собрать… Да, круто было. Хотя лично меня в основном азарт привлекает. Людей можно щелкать как семечки – а это не так, как в кино, это не сравнить. Спокойно, как все, и никаких проблем. Вот Иса одному жиду пальцы отрубал, на кассету записывали. А потом эту кассету вроде по телевизору показали, где-то в Дании или Голландии, так думаешь, кто-нибудь поверил? Нет, не поверили, хотя там все четко. Посмотрели и забыли. И не поверят, потому что не хотят верить. Нам поверят, а москалям – ни за что, потому что весь мир сочувствует нам, а не им. Все страны Запада на нашей стороне, потому что ненавидят россиян. Их осудят, а нас – никогда. Никакой европейский суд, никакие организации, никогда. Потому что мы – другие, и сейчас наше время…

Постепенно к столу подтянулась разношерстная компания. Был латыш, грузин, украинец и даже француз.

– Мы все друзья, у нас общий враг, осталось прихлопнуть…

– Да, это сила, что мы вместе.

– Трудновато прихлопнуть.

– Да ладно…

– А ведь это наша, исконно наша земля. Что там сейчас – леса невспаханные, медведи…

– Никакой культуры не знают.

– Ни культуры, ни языка своего нет.

– Бомбой их.

– А бомба уже заложена. Только она замедленного действия.

– Ха-ха.

– Хы-х.

– Что-то очень она замедлилась.

– Ничего, скоро эти кацапы сами перережут друг друга.

– Да, скоро у них будет революция.

– Конечно. Не могут же они все это терпеть.

– Есть же и среди них честные люди.

– А как все-таки хорошо, что мы независимы. Вот, кто помнит, пятнадцать лет назад в магазинах ни одной книги, ни музыки – а теперь пожалуйста, что душе угодно. Как от Москвы освободились, сразу всего полно.

– Шевченко был запрещен.

– Один Пушкин был.

– А этот их Пушкин, да знаете ли вы, что он украл стихи у Тараса.

– Да нет, Пушкин раньше был, он у Потоцкого украл…

– Все равно у них ничего своего нет.

– Ой, не могу, простите, хлопцы – когда думаю о Кобзаре, у меня слезы. Ведь там у него обо всем, и о том, как мы с вами тут сидим…

– Черт, кончилось. Давай, другой косяк набью.

– Дай, я – у меня пальцы тоньше, я ведь музыкант.

– Мы уже один раз Москву сожгли.

– Познавая Шевченко, познаешь весь мир.

– Конечно…

“Ну, я слышал, что Пушкин подражал Байрону, – ухмыльнулся про себя Марк Тураншо, но промолчал. – А в остальном они правы: русские уже скоро начнут резать друг другу горло. Это злой, жестокий народ, одержимый агрессивной ненавистью к ближнему. Хамство в транспорте, хамство в магазинах и просто на улице, отсутствие элементарной вежливости, элементарной культуры поведения. И еще хотят навязать свой образ жизни другим народам… Эта общность нежизнеспособна, она сама себя уничтожит. Уже скоро, уже совсем недолго осталось. И тогда наступит эра справедливости, и они ответят за все – сама история вынесет им приговор”.

Глава седьмая. Париж-Париж, сон наяву.

“Кхр, кхр”, – раздалось у пропускного пункта. Ермолаев знал, что такими горловыми звуками французы выражают недовольство. Толпа нарастала – самолеты прибывали один за другим. Как-никак центр Европы, бурлит и завихряется.

На “зеленом коридоре” его остановил лоснящийся негр в форме с выступающим животом и бесцеремонно запустил толстые руки в чемодан. “Да, на Штирлица мне не потянуть, – подумал Ермолаев, – и вид вроде нормальный, испариной не покрываюсь, иду ровно, глаза не бегают. Что ж, этот африканец флюиды ловит? Ну понятно, привычка. В саванне надо держать ухо востро – то антилопа пробежит, то лев прыгнет…” Негр поворошив вещи, ушел отдыхать, а Ермолаев повеселел, увидев знакомое лицо за хромированной оградой. Встречают.

…Опасения оправдались. Поездка показалась Ермолаеву бессмысленной, по всем гамбургским и прочим счетам. “Служба, как у средневекового подмастерья. Конечно, это в порядке вещей – сначала учишься, перенимаешь опыт, потом постепенно вливаешься. Вот только кто сказал, что если молодой, если не участвовал в каком-нибудь “деле века”, то не способен быть генератором идей? Может, у меня свой метод… – Ермолаев подошел к газетному киоску и небрежно оглянулся. – Ну вот, даже хвоста нет. Обидно, честное слово”.

Купив журнал, он зашагал в сторону Винсенского леса.

Тротуар был узок. Через полчаса Ермолаев почувствовал, как чертовски устал. Странное дело эта заграница – от однообразного ритма на улицах этих каменный муравейников утомляешься гораздо больше, чем от физической работы на природе. Чтоб сохранить здесь силы, нужно отключать мозги. В глазах рябило, людской поток обтекал со всех сторон, регулярно слышался “пардон”. Здесь принято извиняться не только за то, что наступил на ногу, но и если прошел мимо ближе чем за метр.

Было видно, что парижане одеваются хорошо и с иголочки – совсем не так, как они же, когда туристами приезжают в Россию. То ли из скромности не хотят выделяться, чувствуя комплекс вины за свое материальное благополучие, то ли боятся грабителей. Это как же надо бояться “русской организованной преступности”, чтобы одеть на себя фермерскую спецовку, собираясь на экскурсию в Эрмитаж!..

Он еще раз осмотрел местность и присел на скамейку. “Так, а что пишет о нас буржазная пресса?..” Тема российских проблем весьма популярна в нынешнем сезоне, как, впрочем, в прошлом и позапрошлом, так что листать долго не пришлось.

Пресса продолжала старую песню.

“Нам стыдно за Вас, господин Президент. Вы пожали руку, обагренную кровью невинных людей.

Мы тщетно лелеяли надежду, что эта страна вылезет из грязи, чтобы приобщиться к подлинным ценностям европейской демократии. Мафия, коррупция, загрязнение окружающей среды, геноцид народов, вина которых заключается лишь в их более высоком культурном потенциале, и в том, что они захотели жить свободно и в достатке, закрытие неугодных газет и телевизионных каналов, расправа с инакомыслящими, откровенная поддержка сербских людоедов – вот неполный список преступлений Империи Дикости и Порока, заставляющих содрогаться весь цивилизованный мир. И мы, представители творческой интеллигенции, в один голос заявляем: “Довольно! Кредит доверия исчерпан!”…

Далее шло о санкциях и гаагском трибунале.

Ермолаев брезгливо сунул журнал в прозрачную пластиковую урну и направился к замку. А настоящие парижане обычно мусор бросают на землю – темнокожим дворникам тоже надо отрабатывать жалованье.

…Автора воззвания, известного кинорежиссера, Ермолаев видел по телевизору. Холеный и приятный во всех отношениях месье, слегка взлохмаченный, но безукоризненно одетый, при дорогом желтом галстуке. Последний его фильм, изобилующий словесной окрошкой и изумительно бессюжетный, опять получил престижную награду европейского кинофестиваля. А в той передаче француз громко восхищался красотами петербургских пригородов и клялся в безграничной любви к такому близкому и понятному ему русскому народу…

“Загадочная западноевропейская душа, – усмехнулся Ермолаев. – Вчера он пьет с тобой на брудершафт, а сегодня его трясет от ненависти, и ненависть застилает разум. А вот интересно, был бы я журналистом какой-нибудь советской газеты, двадцать-тридцать лет назад, о чем бы написал, будучи здесь в командировке? Может, вон о той куче мусора на площади – написал бы, что там живут клошары”. Действительно, рядом со стерильно чистыми домами и тротуарами обнаружилась солидная куча хлама. Было похоже на то, что здесь был рынок, а потом его убрали, еще не успев навести порядок.

Ермолаев остановился, чтобы получше рассмотреть такой непривычный для Европы объект и снял с плеча фотоаппарат. “Сфотографировать, что ли, – подумал он. – для смеха? Потом буду всем показывать – вот, мол, в Париже был. Ведь не поверят. Или не стоит привлекать внимания… Ого, какая элегантная парижанка в шляпке! Ну-ка, оглянись…ой…б-рр, не надо, иди куда шла”.

Его размышления прервал человек с совершенно рыбьей головой, одетый в гражданское. Он размахивал полицейским удостоверением.

“Странно, – подумал Ермолаев. – Очень уж странно и нелепо”.

– Дайте, пожалуйста ваш фотоаппарат, месье.

– А в чем дело?

– Я видел, как вы фотографировали.

– Что это я фотографировал?

– А вот, – француз указал куда-то в пространство. – Полицейскую машину. Я сам видел, и мои коллеги тоже видели. Если вы не подчинитесь, мы будем вынуждены препроводить вас в участок, а камеру конфискуем.

Ермолаев не стал спорить, отдал мыльницу. Урод вынул пленку, на которой, впрочем, не было истрачено еще ни одного кадра, вернул фотоаппарат, не забыв вежливо поблагодарить, и пошел по направлению к стоящему на обочине белому фургону без опознавательных знаков.

“Ага, это и есть полицейская машина, – отметил Ермолаев. – Они прямо там будут пленку проявлять? Однако, что за притча?”

Он еще раз обежал глазами окрестности и наконец понял причину беспокойства француза. В телевизионных новостях показывали, как на этой площади со вчерашнего утра располагался импровизированный лагерь сенегальских беженцев, а теперь лагеря нет, а на земле остались скомканные палатки, помятые картонные коробки и прочий мусор – следы ночной суперсекретной полицейской операции. Это фотографировать нельзя. Занятно. “А все же надо быть внимательней, – попенял он себе. – И поменьше глазеть на девок. Тем более смотреть-то не на что…” Фигуры у местных, мягко говоря, слегка расплывшиеся. Лица непропорциональные, кожа пятнистая, замученная дорогой французской косметикой. А новое поколение несет в себе неудачную североафриканскую примесь. Зато собачьего дерьма на асфальте стало заметно меньше – здорово штрафуют.

Он пошел дальше, глядя под ноги, на бесконечную полосу унылой и однообразной плитки, похожей на аккуратно уложенные и предварительно расплющенные кофейные зерна. На такой плитке легко поскользнуться зимой и сломать себе шею, если бы здесь были зимы в истинном смысле. А где тот неровный пятнистый асфальт, в трещинках которого пробивается зеленоватый мох – тот что представлялся в детстве кожей исполинского существа? Наверное, его можно увидеть только в России. Разве можно уложить плиткой или даже закатать асфальтом бескрайние просторы нашей страны, разве можно отказаться от замерзших луж, весенних ручейков, нестриженых деревьев с воронами на ветках, ободранных кошек, тельняшки и ватника, лифтов с процарапанной ценной информацией “Цой – это круто”, пенсионеров с мешками защитного цвета на тележках, колченогих рогатых троллейбусов с рекламой на боку, гигантских и среднего размера памятников Ленину, Пушкину и кошке? Как жить без золотых куполов церквей, хрустящего снега и самых красивых на свете женщин?

“Круа-круа!” – с акцентом закричала с дерева галльская ворона и спикировала по причудливой траектории в сторону рассыпанного на дорожке печенья. Серые сумерки разрезали огни фонарей.

Встреча была назначена в кинотеатре, где шла “Ночь пожирателей рекламы”. Морщась от отвращения, Ермолаев уже целый час терпел постылые слоганы о сырах и пене для бритья, а зрители синхронно и с воодушевлением подпевали хором. “О великий французский народ, – думал Ермолаев, косясь на соседа со сглаженным лбом и вороньим носом, глаза которого горели в темноте. – О, некогда талантливый народ, что случилось с тобой? Когда ты успел превратиться в стадо баранов? Нам-то как быть, с кем дружить, с кем нам теперь по пути – с китайцами?..”

Сеанс кончился, толпа вышла, оставив после себя груды бумажек и шелухи. А агент не пришел.

На следующий день Ермолаев пошел в посольство. Там митинговала организованная толпа. “Россия, вон с Кавказа!” – прочитал он на транспарантах. Кто-то держал портрет бородатого полевого командира. “Ша-миль Баса-ев” – восторженно скандировали юноши и девушки вполне европейского типа.

“Не задался день-то. Неласково встречает Праздник, Который Всегда с Тобой – подумал Ермолаев. – Пойду запью…”

Он развернулся и пошел в кафе опрокинуть стаканчик свежевыжатого грейпрутового сока. Это не помогло – настроение было безнадежно испорчено.

“Каждый этнос можно сравнить с определенным представителем фауны, – думал Ермолаев. – Мудр и прозорлив был Эзоп. Есть народы-хищники, состоящие из волчьих стай. Для них способ существования – убить и отнять. Другие как бобры, трудолюбивы, но не способны спасти даже свой мех. А есть тупые наблюдатели, бараны – идут туда, куда их погонят. И не кнутом, а газетой.

Русский бесконечно терпелив, но, увы, на медведя не тянет. Медведя, по крайней мере, можно довести и тогда – берегись… Русских режут, насилуют, выселяют только за то, что они русские. Поляки, прибалты, грузины припоминают им Дзержинского, Петерса, Лациса, Берию, потому что те говорили по-русски. А западное баранье стадо внимает и поддакивает, не понимая, что волк уже точит свои зубы, и когда-то настанет их черед. Рискованная игра, господа. Неверные ставки…”

В пустынном переулке к Ермолаеву приблизился праздношатающийся негр и потребовал денег. От негра сильно разило спиртным.

“Значит, не все они наркоманы, – отметил Ермолаев. – Попадаются и приличные люди. Известно, что с утра пьют только аристократы. Однако, командировочных денег жалко, к тому же поощрять алкоголизм – не в моих принципах”.

– Не дам, – ответил он.

– Почему не дашь? – удивился негр. – Потому что я чернокожий?

– Да будь ты хоть с зеленцой, все равно не дам.

Лицо негра исказилось неудовольствием, он полез в карман, но достать ничего не успел. Ермолаев быстро оглянулся, ткнул африканца пониже третьей пуговицы и отскочил. Тот резко по-японски поклонился, сделал паузу и начал громко и музыкально рыгать.

– Прощай, друг, – Ермолаев изобразил прощальный жест. – Береги печенку. И найди себе работу.

Негр потерял равновесие и осел, шурша плащом по стене.

…В номере Ермолаев прилег на кровать, нашарил пульт и пробежал по всем пяти каналам. Есть два часа свободного времени.

На экране разыгрывались истинные страсти:

– Молли, это я все испортил, прошу тебя, дай мне еще один шанс.

– Джон, ты, конечно, хороший, но пойми – у нас все кончено.

– Молли…

– Пусти, ты делаешь мне больно…

По другой программе тоже шло что-то мордобойное и американское при беготне с длинными пистолетами и истеричными диалогами, исполненными возвышенной эмоциональной патетики, по третьей – бразильский сериал о красивой жизни с плачущим небритым мачо и кем-то, лежащим в коме, по четвертой – поедание сыра, йогурта, ветчины, печенья и чипсов с блаженством во весь экран. Наконец реклама кончилась и пошла передача о животрепещущих проблемах российской политики. Ведущий, которого Ермолаев поначалу принял за пожилую женщину, оказался известным философом мужского пола в крашеном парике. В монологе его странным образом уживалась крайняя неприязнь к арабам и восхищение чеченцами.

“Хусейн – это Сталин сегодня, – вещал философ. – Он угнетал свой народ, который, впрочем, и не заслуживал иного отношения, будучи одержимый рабской психологией. В Чечне же после отделения от России началось строительство нового свободного общества, общества будущего. Мало кто об этом знает, но демократия – это традиционная форма общественных отношений на Кавказе. Россия так и не изменилась со времен Сталина – развязав тогда вторую мировую войну, она сейчас упорно продолжает имперскую политику. Народы Восточной Европы, испытавшие сорокалетнее рабство, вернулись к свободе и демократии, с ужасом вспоминая о самом черном периоде в своей истории. Так неужели мы позволим, чтобы благородный и свободолюбивый чеченский народ – а за ним и другие – вновь попали под ярмо самого страшного в истории тоталитарного режима?..”

Оппонентов у философа не нашлось. Скорбные лица присутствующих в студии свидетельствовали о полном сопереживании.

Потом начался документальный фильм. Подробные съемки питерских помоек сменились длинным интервью с красноносой бомжихой, которая заплетающимся языком жаловалась на невыносимые условия жизни в России. Из монолога явствовало, что она не обладает свободой слова, и за ее появление в передаче власти могут с ней жестоко расправиться. “Интересно, предоставят ей теперь политическое убежище во Франции?” – подумал Ермолаев.

Без особой логики дальше возникли кадры чеченских событий. Бородатый боевик своей грудью заботливо прикрывал английского корреспондента от шального осколка. Потом показали пленного русского солдата. Молодой солдат угрюмо смотрел на боевика и молчал. А тот актерствовал: “Нам твоя смерть не нужна. Ты еще молодой, у тебя вся жизнь впереди, и мы тебя отпускаем. Только иди и скажи своим командирам, что зря они пришли на нашу землю. Ничего у них не получится, только губят молодых ребят вроде тебя…” Бандит с улыбкой похлопал солдата по плечу и повернулся к камере, повторив, что не будет убивать пленного. Тут же возникли совсем другие кадры: федералы тягачом волокут по земле обмотанные колючей проволокой трупы боевиков. В заключение – плачущие чеченские старухи и женщина в черном платке, сопровождающая истеричные крики театральными жестами: “Где бы не проползла русская змея, там только горе и смерть. Да будут прокляты все поколения русских!..”

Он выключил телевизор и начал собирать вещи.

“Какие добрые, душевные люди живут в заграницах, – покачал головой Ермолаев, – как они искренне переживают и хотят всем добра. И мечтают, чтоб все жили, как они, и тоже ели на завтрак лягушек и ракушек. Отрадно видеть, сколь неподвластны диалектике клеветники России. Вот уже двести лет, если не больше. Однообразны и долговечны как попугаи. Может, это и к лучшему? Если враг тебя наполовину похоронил, его легче ухватить за ногу и опрокинуть на грешную землю.

Вот только непонятно – если жизнь в Европе такая прекрасная, зачем так бесноваться? Не сопереживать, а именно бесноваться. Что, так проще перевести стрелки? Забудьте, мол, граждане европейцы, что в сороковом году вы приняли тоталитарный режим и смирились. Ну, посмотрите, люди добрые, разве можно такое представить, глядя на благостную картину современной Франции? Конечно, нет. А теперь посмотрите на ужасную Россию. Вот она, родина пороков. Значит, она в самом принципе была и будет виновата во всем, и это из-за нее мы тогда временно отклонились, выбирая из двух зол меньшее…”

Он посмотрел на часы. Пора в аэропорт.

…”Руасси”. Скользя взглядом по стеклу и металлу, Ермолаев вспомнил карикатуру, появившуюся несколько лет назад в солидном французском журнале – на аварию подводной лодки “Курск”: нелепая развалина, лежащая на дне среди водорослей, с надписью “Россия”. Ах, какая глубокая символика… Практически тогда же грохнулся гордость тамошней авиации “Конкорд”, но карикатуры на падающий металлолом с надписью “Франция” почему-то не появилось. Как не будет и ехидства по поводу осыпавшегося нового терминала в аэропорту Шарля де Голля…

Рядом промелькнуло знакомое лицо. Девушка в арабском платке прошла через рамку и ступила на движущуюся дорожку. Ермолаева бросило в жар. Теперь она стояла спиной и быстро удалялась. Сердце у него стучало как барабан. “Неужели Ясмина? – подумал он и посмотрел на синий монитор. Один из ближайших рейсов был на Каир. – Да, похоже, это она. Эх, разошлись пути-дорожки…”

Глава восьмая. Семринский душитель.

Задание выполнено, и вот – две недели заслуженного отдыха. Ермолаев решил для начала навестить в Семринске тетку.

– Ой, племянничек, а у нас тут такое, – с места в карьер начала она, – такое…

Он ухмыльнулся. Что может случиться в махоньком городке, где аж два года назад обворовали магазин, и вспоминают до сих пор? Ну не о похищении же уранового порошка из секретной лаборатории судачат на скамейках …

– Маньяк появился, – продолжала тетка.

– Ну?!. – Ермолаев отставил чашку.

– Вот тебе и ну. Куды котимся?.. – она горестно покачала головой. – Семенову бабушку знаешь? Дак ее внучка с Настенькой-то в одном классе и училась, а Настеньку, девку, маньяк задушил. Тут рядом, за поплавком, где те дома пятиэтажные. И будто еще много. Ой, мы все теперь боимси…

– А милиция?

Тетка пренебрежительно скривилась:

– Да ну, милиция… Приходили с собакой, искали, потом по квартирам ходили, все выспрашали, гумагу изводили. Да у нас разве найдут…

– С собакой, говоришь?

– С собакой. А собака ничего не нашла. У Петровны сын в милиции служит, он говорит – в подвале след пропал.

– Это у какой Петровны? – Ермолаев стал перебирать в уме имена соседей.

– Да у Мещеряковых-от.

– Это что, Серега Мещеряков в милиции служит?! Да он же хулиганом был.

– Ну, а таперь исправилси, в милицию приняли.

– Хм. Так говоришь, в подвале след потеряли, а это где?

– Да там где кийоск, в первой парадной, и ничего не сыскали. Да не могут они, вот и весь сказ, – она наклонилась и добавила шепотом, – а иначе, и не хотят.

– Да уж, Серый найдет, пожалуй. Пару желудей…

Ермолаев встал и подошел к окну. В душе стало пасмурно, как в этом несовершенном мире: вот ведь, после работы в душном и насквозь чужом каменном мешке вернулся домой, готов был землю целовать в городе своего детства, а кто-то взял и все испортил… Кстати, надо посетить Баскакова, начальника местной милиции.

В темном коридоре, пахнувшем прелым линолеумом, Ермолаев столкнулся с молодым выглаженным милиционером.

– Ба, какие люди! – радостно воскликнул блюститель. – Не узнаете?

– Нешто ты Охримов сын? – сморщил лоб Ермолаев.

– Да нет, не узнаете, что ли?

– За свою короткую жизнь я столько повидал физий, что всех и не упомнишь.

Милиционер построил обидчивое выражение.

– Да шутю я, шутю, – Ермолаев протянул руку. – Здорово, Серый.

– Здравствуйте, – милиционер растянул рот до ушей, показав десятки акульих зубов.

– Как она ничего?

– По-разному, а так все в норме. А вы как тут?

– С Баскаковым повидаться.

– А-а-а. У себя.

– Как он?

– Баскаков-то? Полковника получил.

– Ого.

– Так это гастролер, думаете? – рассуждал Ермолаев.

– Здесь народ здоровый, непьющий, морально устойчивый, военная часть, предприятие секретное, все друг друга знают, а если уж лиходей завелся, то это из пришлых, – делился своими соображениями полковник. – Главное, чтоб панику не поднимать, а то слухами обрастет и пошло-поехало…

– Он в одном районе работает, как я понял?

– Да нет, это просто совпадение. Тут маньяка нет – обычный грабитель. В последний раз, например, снял серьги и кольцо.

– Можно дела посмотреть?

– Не положено.

– А все-таки? По знакомству.

– И по знакомству не положено. Я ведь не лезу шпионов ловить. И вообще – ты же на отдыхе, вот и отдыхай…

Вечером Ермолаев пошел к Мещерякову. Тот начал плакаться в жилетку на свои неудачи. Рассказал, как недавно собственнолично задержал подозрительного типа, который крутился около школы. И был совершенно уверен, что это и есть тот самый маньяк. И одет странно, и выглядит как зомби, одно слово – псих. А потом этот тип предоставил твердое алиби, и Баскаков пригрозил выговором, когда уже забрезжила новая звездочка. Статистика, дескать, страдает, начальство под монастырь подвел, и вообще самодеятельность. Да, если не везет, то это надолго…

И вообще, Баскаков, вначале подгонявший расследование, теперь охладел к этому делу и с большим неодобрением отнесся к энтузиасту молодого сотрудника.

– Стареет наш полковник, как-то резко прыть потерял, – заключил Мещеряков. – О пенсии думает, что ли?

– Боится, что ты его подсидишь, – полушутя предположил Ермолаев. – Значит, ты решил сам расследованием заняться?

– Ну так… Не то, что бы… Почему бы и нет?

– А кому поручено?

– Сам полковник взял.

– Вот как? А ты-то доступ к материалам имеешь?

– Нет проблем, – ответил Мещеряков. – У нас с этим просто, все в шкафу лежит, а ключ на доске.

Ермолаев разложил бумаги на столе. “Нет, не прав Баскаков. Ограбление имело место только в последний раз. Во всех случаях смерть наступила от механической асфиксии. Все-таки маньяк? И еще – две последние жертвы учились в одной и той же школе, и все трое были ровесницами. Совпадение? Надо выяснить, были ли они знакомы между собой. Кстати, тетка сказала, что внучка ее знакомой училась в одном классе с последней жертвой преступника – вот, пусть Серый у нее поспрашивает. Или нет, можно и самому, а то придет милиционер, напугает всех, а так – просто знакомый пришел поинтересоваться, обычное дело. Ну ладно”, – Ермолаев еще раз посмотрел на фотографии в материалах дела и закрыл папку.

“Что она так на меня смотрит? – удивился Ермолаев. – Как будто встретила старого знакомого. Но мы точно не встречались, хотя… Нет, точно нет”.

– Вы – Виктория Царева? Я бы хотел пару вопросов задать, – продолжил он.

– Конечно, – Вика наконец отвела взгляд. -Проходите.

“Я точно ее где-то видел, и совсем недавно. Может на вокзале или на улице? Нет, на фотографии, в деле. А, вот оно что, – осенило Ермолаева. – Она похожа на Киру Савенко, вторую жертву преступника. Надеюсь, в этом совпадении нет ничего мистического…”

– Вика, а ты Анастасию Крымову хорошо знала? – Ермолаев сам не заметил, как перешел на “ты”.

– Наську… Настю? Конечно. Мы же дружили, и в одном классе учились.

– А Киру Савенко?

– Нет, совсем не знала. Она из другого класса была.

– А я думал, вы двоюродные сестры – очень уж похожи.

– Да? – удивилась Вика. – Нет, никакие не сестры, вообще ее не знала.

– И общих знакомых у вас не было?

– Нет. Думаю, нет. А что?

– Об этом потом. Просто при расследовании каждая деталь важна, – пояснил он. – Ну, а такую Елену Тихомирову не знаешь, случайно?

– Конечно, – Вика даже привстала со стула. – Ленку знаю, она не из нашей школы, мы вместе на турслете были. Только с тех пор не встречались. Сначала хотели, а потом как-то… А что?

– А кто руководитель группы был?

– Мужик там один, из области.

– А местный кто-нибудь был?

– Да, Заур Абашидзе, он нас сопровождал. Это студент из горного.

– Ты его хорошо знаешь?

– Конечно.

– А Настя?

– Ну, она вообще к нему клеилась. Даже техникой интересоваться стала, чтобы ему понравиться.

– В каком смысле?

– Да вот, – Вика порылась в ящике стола и извлекла сложенный вчетверо чертеж. – Она мне книгу одну вернула, а там – это.