Текст книги "Эмблема предателя (ЛП)"

Автор книги: Хуан Гомес-Хурадо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

49

В тот же вечер Пауль снова оказался в храме и опять ощутил ту же искусственность и скуку, которые овладели им много лет назад, когда он впервые присутствовал на собрании ложи. Зал был полон, вместив больше сотни человек.

Тут поднялся Келлер, по-прежнему Великий Магистр ложи Восходящего Солнца, и представил Пауля братьям-масонам. Многие узнали его, но по крайней мере десяток новых членов приветствовали его впервые.

За исключением этого мгновения, когда Келлер обратился к нему напрямую, Пауль не принимал участия в заседании. Лишь в самом конце один из старейших братьев – некто по имени Фюрст – поднялся, чтобы предложить тему, которой не было в повестке дня.

– Достопочтенный Великий Магистр, мы с группой братьев хотим поговорить о текущей ситуации.

– О чем ты, брат Фюрст?

– О тревожной тени нацизма, нависшей над масонами.

– Брат, ты ведь знаком с правилами. В храме нельзя говорить о политике.

– Но Великий Магистр согласится со мной, что приходящие из Берлина и Гамбурга новости весьма тревожны. Там многие ложи самораспустились. Здесь, в Баварии, не осталось ни одной прусской ложи.

– Так что же, брат Фюрст, ты предлагаешь распустить и эту ложу?

– Никоим образом. Но думаю, что будет нелишним, если мы примем те же меры, чтобы обезопасить свое существование, какие приняли и другие.

– И что же за меры?

– Первая – обрубить связи с братьями за пределами Германии.

За этим предложением последовало перешептывание. Масоны были по традиции международным обществом, и ложи пользовались тем большим уважением, чем больше связей поддерживали с другими известными ложами.

– Тише, будьте добры! Когда брат закончит, остальные смогут высказать свою точку зрения по этому вопросу.

– Вторая – переименовать наше общество. Другие ложи в Берлине сменили название на "Орден тевтонских рыцарей".

Эта фраза вызвала новую волну перешептываний. Поменять название ордена было вещью просто немыслимой!

– И наконец, думаю, что мы должны изгнать из ложи тех братьев, со всем уважением, чья позиция может поставить наше существование под угрозу.

– И что это за братья?

Фюрст откашлялся, прежде чем продолжить, явно чувствуя себя неловко.

– Евреев, конечно же.

Пауль пораженно вскочил с места. Он хотел попросить слова, но весь зал храма превратился в хор возмущенных голосов и криков. Галдеж продолжался несколько минут, во время которых все пытались говорить одновременно. Келлер несколько раз стукнул по своей кафедре деревянным молотком, с помощью которого вел заседание и редко использовал.

– К порядку! К порядку! Давайте говорить по одному, иначе мне придется закрыть заседание!

Всеобщее возбуждение немного улеглось, и ораторы стали выступать в поддержку или против этих мер. Пауль считал число выступавших и с удивлением отметил, что обе партии разделились примерно поровну. Он пытался найти разумные и связные доводы в поддержку своей точки зрения, но ничего не пришло ему в голову, хотя нужно было срочно предотвратить ту несправедливость, о которой он только что услышал.

Наконец, Келлер указал молотком на него. Пауль поднялся и сказал:

– Братья, я впервые беру слово в этой ложе. Весьма вероятно, что и в последний. Я был поражен, выслушав спор относительно предложения брата Фюрста, но больше всего меня поразила даже не ваша точка зрения, я сам факт, что мы хоть секунду могли это обсуждать.

Раздался одобрительный гул.

– Я не еврей. В моих венах течет арийская кровь, по крайней мере, так я считаю. Вообще-то я не особо уверен в том, кто я такой или откуда происхожу. В это благородное общество я пришел по стопам своего отца, с одной лишь целью – узнать о том, кто я такой. Жизненные обстоятельства на длительное время отдалили меня от вас, но я и не предполагал, что всё так переменится по возвращении. В этих стенах мы вроде бы ставим своей целью просветительство. Можете мне объяснить, братья, с каких это пор наша организация дискриминирует людей не за их поступки, справедливые или нет?

Снова послышался шепот одобрения, и Пауль заметил, как Фюрст поднялся с места.

– Брат, ты провел много времени за границей и не знаешь, что происходит в Германии!

– Это верно. Настали темные времена. Но именно в такие мгновения мы должны изо всех сил сплотиться вокруг того, во что верим.

– Но само существование ложи под угрозой!

– Да, но какова цена за то, что ложа останется такой, как есть?

– Если это необходимо...

– Брат Фюрст, если ты пересекаешь пустыню под палящим солнцем и у тебя закончится вода, станешь ли ты пить мочу, чтобы восполнить потерянную организмом жидкость?

Потолок завибрировал от всеобщего хохота. Фюрст кипел от злости, но проиграл эту партию.

– Подумать только, и это говорит изгнанник и сын дезертира! – в ярости воскликнул он.

Пауль принял удар, как смог. Он с силой сжал спинку сиденья перед собой, так что пальцы побелели.

Я должен успокоиться, иначе он победит.

– Достопочтенный Великий Магистр, вы позволите брату Фюрсту превратить мое выступление в перекрестный огонь?

– Брат Райнер прав. Соблюдайте правила дебатов.

Фюрст сел с широкой улыбкой на губах, что насторожило Пауля.

– С превеликим удовольствием. В таком случае прошу лишить брата Райнера слова.

– Как это? На каком основании? – поразился Пауль, стараясь не закричать.

– Ты будешь отрицать, что присутствовал на собраниях ложи только в течение нескольких месяцев перед своим исчезновением?

Пауль смутился.

– Нет, но...

– Поэтому ты еще не достиг степени подмастерья и не имеешь права выступать на собраниях, – прервал его Фюрст.

– Я стал учеником больше одиннадцати лет назад. А степень подмастерья дается автоматически через три года.

– Да, но только если регулярно присутствуешь при работах. В противном случае ты должен получить одобрение большинства братьев. Поэтому ты не можешь выступать на этих дебатах, – заявил Фюрст, не скрывая удовлетворения.

Пауль огляделся вокруг в поисках поддержки. Все молча его разглядывали. Даже Келлер, который, казалось, еще несколько секунд назад готов был прийти на помощь, теперь молчал.

– Что ж, прекрасно. Если здесь и правда преобладает подобный настрой, то я объявляю о выходе из ложи.

Он резко встал со скамьи и направился к кафедре Келлера, снял фартук и перчатки и бросил их под ноги.

– Эти символы больше не внушают мне гордость.

– Мне тоже!

Один из присутствующих по имени Йоахим Хирш тоже встал с места. Он был евреем, насколько помнил Пауль. Хирш тоже бросил свои символы к подножию кафедры.

– Я не собираясь смотреть, как здесь собираются проголосовать за то, чтобы выгнать меня из ложи, к которой я принадлежал двадцать лет. Я уйду первым, – сказал он, встав рядом с Паулем.

При этих словах повскакали с мест и многие другие. Большинство из них были евреями, хотя несколько возмущенных братьев, как с удовольствием отметил Пауль, ими не являлись. Всего через минуту на вымощенном мраморными плитами полу возникла кипа из тридцати фартуков, к ужасу и смятению остальных.

– Хватит! – рявкнул Келлер, несколько раз ударив молотком, но его так и не услышали. – Если бы не мой пост, я бы тоже сбросил этот фартук. Давайте будем уважать тех, кто принял это решение.

Группа инакомыслящих направилась к выходу. Пауль шел последним, с высоко поднятой головой, хотя и полной печальных размышлений. Несмотря на то, что ему не особо нравилось принадлежать к масонам, ему больно было видеть, как образованных и умных людей изгоняли из-за страха и нетерпимости.

Он в молчании прошел до прихожей. Некоторые из отступников образовали небольшой кружок, хотя большинство надевали шляпы и по очереди выходили на улицу – по двое или трое, чтобы не привлекать внимания. Пауль взял собственную и собирался уже последовать их примеру, когда кто-то тронул его за плечо.

– Позвольте пожать вам руку.

Это был Хирш, бросивший на пол фартук сразу за Паулем.

– Спасибо за то, что подали пример, ведь без вас я бы не осмелился.

– Не за что. Это была просто реакция на несправедливость, вот и всё.

– Если бы все люди поступали так же, Пауль, Германия не стала бы такой. Мы лишь надеемся, что этот ветер будет мимолетным.

– Люди боятся, – сказал Пауль, пожимая плечами.

– Неудивительно. Три или четыре недели назад гестапо добилось права действовать без решения суда.

– Что вы имеете в виду?

– На практике это значит, что они могут арестовать любого, кто им "покажется подозрительным".

– Но это же просто бред! – ошеломленно воскликнул Пауль.

– Нет, не бред, – ответил один из тех, кто дожидался своей очереди на выход. – А через несколько дней семья получает извещение.

– Или ее вызывают на опознание трупа, – вмешался мрачным тоном третий. – Такое уже произошло с одним моим знакомым, и список всё полнится. Крикштайн, Коэн, Танненбаум...

При звуке этого имени у Пауля ёкнуло сердце.

– Подождите минуточку! Вы сказали: Танненбаум? Какой именно Танненбаум?

– Йозеф Танненбаум, промышленник. Вы с ним знакомы?

– Более или менее. Можно сказать, что я... друг семьи.

– В таком случае, я вынужден вас огорчить: Йозеф Танненбаум мертв. Похороны состоятся завтра утром.

50

– На похоронах обязательно должен идти дождь, – сказал Манфред.

Алиса не ответила, а лишь с силой сжала его руку.

"Он прав", – подумала она, оглядываясь вокруг. Белые плиты сияли на утреннем солнце, создавая атмосферу безмятежности, которая никак не соответствовала ее настроению.

Алиса, так плохо разбирающаяся в собственных чувствах и так часто становящаяся жертвой этого незнания, была не в состоянии определить, что сейчас чувствует. Она всей душой ненавидела отца с тех самых пор, как пятнадцать лет назад он заставил их вернуться из Огайо. Ее ненависть приобретала разные оттенки. Сначала это была злость подростка, который делает всё наоборот. Потом она перешла к презрению, когда увидела весь эгоизм и жадность отца – ради процветания предприятия он был готов на всё. За этим последовала ненависть испуганной и запутавшейся девушки, которая боялась, что ее превратят в вещь.

С тех пор как агенты отца схватили ее в ту роковую ночь в 1923 году, ненависть к отцу превратилась в холодную враждебность. У душевно истощенной разрывом с Паулем Алисы не осталось сил на то, чтобы вложить чувства в отношения с отцом, и она рассматривала их с рациональной точки зрения. Он – лучше было назвать его просто "он", это причиняло меньше боли – просто болен. Он не понимает, что она должна быть свободна и жить собственной жизнью. Он хочет выдать ее замуж за человека, которого она презирает.

Он хотел убить ребенка, которого она носила.

Алиса всеми силами сражалась за то, чтобы этого не произошло. Отец надавал ей пощечин, обозвал грязной шлюхой и наговорил всяких мерзостей.

– Ты не станешь рожать! Барон не примет беременную шлюху в качестве невесты своего сына!

"Тем лучше", – подумала Алиса. Она замкнулась в себе, категорически отказалась делать аборт и сообщила о своей беременности ошеломленной прислуге.

– У меня есть свидетели. Если я потеряю ребенка по твоей вине, я заявлю об этом, подонок, – сказала она отцу с вызовом и уверенностью, которой не чувствовала.

– Поблагодари небеса, что твоя мать мертва и не видит свою дочь такой.

– Какой? Выставленной на продажу собственным отцом?

Связанному по рукам и ногам Йозефу пришлось явиться в особняк фон Шрёдеров и рассказать барону всю правду. Тот, весьма паршиво изобразив на лице оскорбленную гордость, сообщил ему, что, разумеется, в таких обстоятельствах договор придется расторгнуть.

После того рокового вечера, когда Йозеф Танненбаум вернулся от неудавшегося свата униженным и в ярости, Алиса больше никогда с ним не разговаривала. Через час после его возвращения экономка Дорис сообщила Алисе, что она должна немедленно уйти.

– Господин разрешил вам взять с собой один чемодан с одеждой, если нужно, – доложила она, однако своим тоном явно дала понять, что по этому поводу думает.

– Скажите этому господину, что я премного ему благодарна, но мне от него ничего не нужно, – ответила Алиса.

Она направилась к двери, но перед тем как выйти обернулась к экономке.

– Кстати, Дорис... постарайтесь не украсть чемодан, сообщив потом, что его взяла я, как вы поступили с деньгами, которые отец оставил на умывальнике.

Эти слова раскололи обманчивый фасад морального превосходства экономки. Она покраснела и засопела.

– Слушайте, могу вас заверить, что я...

Девушка вышла, хлопнув дверью в конце фразы.

Несмотря на одиночество, несмотря на всё, что с ней случилось, несмотря на огромную ответственность, которая каждую минуту росла у нее внутри, выражение беспокойства на лице Алисы сменилось улыбкой. Это была первая улыбка с тех пор, как ее покинул Пауль.

А может, это я вынудила его уехать?

Уже одиннадцать лет она пыталась ответить на этот вопрос.

Когда Пауль показался в ведущей на кладбище аллее, ответ на этот вопрос появился сам собой. Алиса смотрела, как он приблизился и встал в сторонке, пока священник произносил поминальную молитву.

Алиса полностью забыла о двух десятках человек вокруг гроба – пустого деревянного ящика, где находилась лишь урна с прахом Йозефа. Она забыла, что получила прах по почте, вместе с сообщением из гестапо, в котором говорилось, что ее отца арестовали за призывы к государственному перевороту и он погиб "при попытке к бегству". Забыла, что его хоронят под крестом, а не под звездой, поскольку он умер католиком на земле католиков, голосующих за Гитлера. Забыла собственное смятение и страх, потому что вместо всего этого в ней зародилась уверенность, словно перед ее глазами в разгар шторма зажегся маяк.

Это была моя вина. Это я тебя оттолкнула, Пауль. Это я скрыла от тебя правду и не дала тебе свободы выбора. И черт тебя побери, я влюбилась в тебя с того первого вечера пятнадцать лет назад, когда ты был в том дурацком фартуке официанта.

Ей хотелось подбежать к нему, но почему-то показалось, что если она так поступит, то потеряет его навсегда. И хотя с приходом материнства она стала более зрелой, золоченая цепь гордыни по-прежнему крепко связывала ей ноги.

Я должна приблизиться к нему медленно. Узнать, где он остановился, чем занимается. Если он еще что-то ко мне чувствует.

Похороны закончились. Манфред с Алисой выслушали соболезнования присутствующих. Последним был Пауль, который подошел с осторожностью.

– Добрый день. Спасибо, что пришли, – сказал Манфред, протягивая ему руку, но так и не узнав.

– Примите мои соболезнования, – ответил Пауль, пожимая протянутую руку.

– Вы знали моего отца?

– Да, немного. Меня зовут Пауль Райнер.

Манфред выдернул руку, словно обжег ее, и посмотрел Паулю в лицо. Хотя он был гораздо ниже и явно слабее Пауля, тот удивленно сделал шаг назад.

– Что ты здесь делаешь? Или ты думаешь, что имеешь право вот так вторгаться в ее жизнь – после того, как одиннадцать лет от тебя не было ни слуху, ни духу?

– Я написал сотни писем, но она так и не ответила ни на одно, – смущенно начал оправдываться Пауль.

– Даже если так, это всё равно ничего не меняет. После того, что ты сделал...

"Не говори этого!" – мысленно воскликнула Алиса.

– Всё в порядке, Манфред, – заверила она, кладя руку ему на плечо. – Поезжай домой.

– Уверена? – спросил он, искоса глядя на Пауля.

– Да, – солгала она.

– Хорошо. Я поеду домой и присмотрю за...

– Прекрасно, – остановила она брата, прежде чем он произнес имя. – Я вернусь позже.

Манфред, смерив напоследок Пауля недобрым взглядом, надел шляпу и удалился. Алиса молча двинулась по центральной аллее кладбища, Пауль шел рядом. Глаза их встретились; этот взгляд был мимолетным, но при этом полным чувств и боли. Она не хотела повторить это еще раз, поэтому предпочитала идти на шаг впереди, лишь бы не встречаться с ним взглядом.

– Итак, ты вернулся.

– Я вернулся на прошлой неделе, после того, как напал на след, но всё пошло не так. А вчера я встретил одного из знакомых твоего отца, и он сообщил мне о случившемся. Видимо, за эти годы вы с ним помирились.

– В некоторых случаях лучше сохранять дистанцию.

– Понятно.

Зачем я это сказала? Теперь он подумает, что это про него. Но и исправить оплошность нельзя. Что я теперь скажу?

– Как твое путешествие, Пауль? Нашел то, что искал?

– Нет.

Скажи, что твой отъезд был ошибкой, черт тебя подери. Скажи, что ты ошибся, и я признаю свои ошибки и твои, и снова упаду в твои объятья. Скажи это!

– Вообще-то я решил бросить это дело, – продолжил Пауль. – У меня не осталось выхода, ни единого следа, никакого иного выбора. У меня нет семьи, денег, профессии, даже нет ни гроша, чтобы вернуться обратно, потому что то, что я здесь обнаружил, это не Германия.

Алиса остановилась и в первый раз посмотрела на него вблизи. Удивительно, но его лицо почти не изменилось. Черты немного огрубели, вокруг глаз залегли круги, он набрал вес, но это по-прежнему был Пауль. Ее Пауль.

– Это правда, что ты мне писал?

– Много раз. Я писал на адрес пансиона, где ты жила, и даже на адрес твоего отца.

Еще кое-что, за что можно сказать отцу спасибо.

– И что? Что ты будешь делать? – спросила она, и не могла сдержать дрожи в голосе, ее губы тоже дрожали. Возможно, ее тело передаст ему сообщение, которое она сама не осмеливалась произнести. И оно дошло до места назначения, хотя бы частично, потому что когда Пауль ответил, он тоже сделал это с чувством.

– Я собирался вернуться в Африку, Алиса. Но когда узнал, что случилось с твоим отцом, решил...

– И что же ты решил?

– Не пойми меня неправильно, но мне бы хотелось поговорить с тобой по душам, рассказать, как я провел все эти годы.

– Не думаю, что это хорошая мысль, – заставила себя сказать Алиса.

– Алиса, я знаю, что не имею никакого права входить в твою жизнь, когда мне взбредет в голову. Я... Я совершил огромную ошибку, когда уехал, чудовищную ошибку, и стыжусь этого. Мне стоило больших усилий это признать, и прошу тебя лишь как-нибудь выпить со мной кофе.

А если я скажу, что у тебя есть сын, Пауль? Чудесный мальчик с голубыми глазами, как у тебя, белокурый и упрямый, как его отец? Как ты поступишь, Пауль? А если я впущу тебя в нашу жизнь, а потом всё плохо закончится? Хотя я так тебя люблю, мои душа и тело так тебя желают, но я не могу позволить, чтобы ты причинил ему боль.

– Мне нужно подумать.

Он улыбнулся, и вокруг его глаз собрались мелкие морщинки, которых Алиса не помнила.

– Я буду ждать, – сказал Пауль, протягивая ей бумажку с адресом. – Буду ждать, сколько потребуется.

Алиса взяла записку, на миг слегка коснувшись пальцами его ладони.

– Хорошо, Пауль. Но я ничего не обещаю. А теперь уходи.

Пауль, болезненно переживая такое резкое прощание, ушел, не проронив ни слова.

Пока он удалялся, Алиса молилась, чтобы он не обернулся и не увидел, как дрожат ее ноги.

51

– Ну надо же, похоже, крыса заглотила наживку, – сказал Юрген, сжав в руках бинокль. С этой позиции, на холме в восьмидесяти метрах от того места, где захоронили пепел Йозефа, он мог видеть Пауля только сбоку, стоящего в очереди желающих выразить соболезнования Танненбаумам, но тут же его узнал. – Я прав, Адольф?

– Вы правы, – ответил Эйхман немного нервно. Он явно чувствовал себя неловко от этого отклонения от программы. За шесть месяцев, что он работал с Юргеном, блистательному барону удалось проникнуть в несколько лож с помощью своего титула, поверхностного обаяния и фальшивых рекомендаций, добытых в ложе Прусского Меча. Ее Великий Магистр, упертый националист и знакомый Гейдриха, всем сердцем поддерживал нацистов. Без малейшей щепетильности он произвел Юргена в степень мастера и устроил для него ускоренный курс по масонской практике. После этого он вручил ему личное письмо к Великим Магистрам гуманитарных лож, призывая их к сотрудничеству, "чтобы пережить политическую бурю".

Посещая каждую неделю новую ложу и используя различные трюки и уловки, Юргену уже удалось раздобыть больше трех тысяч имен членов гуманитарных лож. Гейдриха воодушевил такой прогресс, как и Эйхмана, поскольку его мечта сбежать со скучной должности в Дахау становилась всё ближе. В свободное время он даже заполнял папки Гейдриха и время от времени ездил в конце недели вместе с Юргеном в ближайшие города – Аугсбург, Ингольштадт или Штутгарт. Но та навязчивая идея, которая завладела Юргеном в последние дни, его сильно беспокоила. Фон Шрёдер практически не думал ни о чем, кроме этого Пауля Райнера. Он даже не объяснил, какую роль Райнер играет в миссии Гейдриха, которой они занимались, лишь заявил, что хочет его найти.

– Я прав, – повторил Юрген, больше для самого себя, чем для своего нервного спутника. – Она – главный ключ.

Он слегка отрегулировал бинокль. Использовать его Юргену было немного неудобно из-за единственного глаза, и приходилось время от времени его убирать. Снова наведя фокус, он немного отвел бинокль в сторону, и в поле зрения появилась Алиса. Она была очень красива, выглядела более зрелой, чем в последний раз, когда он ее видел. Он уставился на то, как подчеркивает груди черная блузка с короткими рукавами, и хотел бы разглядеть ее лучше.

"Вот бы отец ее не отверг. Для этой сучки было бы так унизительно выйти за меня замуж и делать то, что я скажу", – погрузился в фантазии Юрген. Он почувствовал нарастающую эрекцию, пришлось сунуть руку в карман и скрытно поправить беспорядок в штанах, так чтобы Эйхман ничего не заметил.

"Подумай хорошенько, так гораздо лучше. Женитьба на еврейке покончила бы с карьерой в СС. Но сейчас я могу убить двух зайцев одним выстрелом. Сначала приманить Пауля, а потом овладеть Алисой. Уж я-то ее проучу. О да, проучу эту сучку".

– Продолжаем действовать по плану? – спросил Эйхман.

– Да, Адольф. Следите за ним. Я хочу знать, где он остановился.

– А потом? Заявим на него в гестапо?

С отцом Алисы всё было проще. Один звонок знакомому оберштурмфюреру, меньше десяти минут разговора, и четверо солдат выволокли наглого еврея из его квартиры на Принцрегентплатц безо всяких объяснений. Всё шло точно по плану, и Пауль пришел на похороны, как в том и был уверен Юрген.

Было бы так просто повторить... узнать, где он ночует, послать патруль и засунуть в подвал дворца Виттельсбахер – главной штаб-квартиры гестапо в Мюнхене. Войти в камеру, обитую войлоком – не для того, чтобы никто не убился об стены, а лишь чтобы заглушить крики – и сесть напротив него, чтобы посмотреть, как он умрет. Может, даже притащить туда евреечку и изнасиловать ее прямо у него на глазах, наслаждаясь, пока он отчаянно пытается вырваться из пут.

Но нужно было подумать о карьере. Для нее не слишком хорошо, что ходят разговоры о его жестокости, особенно сейчас, когда он приобрел определенную известность, поскольку благодаря титулу и достижениям находился в шаге от повышения и билета в Берлин, чтобы работать локоть к локтю с Гейдрихом.

Но всё же он жаждал встретиться с Паулем лицом к лицу. Вернуть этому говнюку всю боль, которую он причинил, не прикрываясь государственной машиной.

Он должен найти лучший способ.

Внезапно он понял, что именно хочет сделать, и его губы скривились в жестокой улыбке.

– Простите, – повторил Эйхман, решив, что его не услышали. – Вы говорили, что мы заявим на Райнера в гестапо.

– Нет, Адольф. Это дело требует индивидуального подхода.