Текст книги "Морская раковина. Рассказы"

Автор книги: Хосе де ла Куадра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Старого каймана трудно было провести: охота с приманкой слишком уж простая штука – к плотам или лодкам привязывают свиней, а люди, вооруженные ружьями, прячутся за этим живым щитом. Охота «с сомбреро» тоже не годилась. Как известно, здесь вся хитрость состоит в том, что один из охотников, голый до пояса, с ножом в руке, ныряет на дно, а на поверхности оставляет сомбреро. Кайман попадается на эту удочку: он бросается на шляпу, думая, что там человек. В это время охотник сильным рывком всплывает наверх и вонзает нож в брюхо животного один, два, три раза, сколько хватит сил, пока жертва не начнет истекать кровью. Нет опаснее этой охоты! Первый удар ножа должен быть смертельным, иначе человек гибнет в пасти чудовища.

Для Гуасинтона надо было придумать что-нибудь поновее и похитрее. Его караулили много дней, пока не увидели, что он уплыл отдыхать в маленькое, тихое, но глубокое болото. Он появился там утром, и охотники тотчас закрыли выход из болота деревянным щитом, обмотанным колючей проволокой, который был приготовлен заранее.

Хосе Карриель, самый отважный из всех охотников Гуаяса, с ножом в руке нырнул в воду, чтобы раздразнить животное.

Сначала Гуасинтон хотел избежать борьбы. Он почувствовал, что попал в ловушку, и попытался вырваться. Не показываясь на поверхности, он разбил нижнюю часть щита. Должно быть, кайман расцарапался о колючую проволоку, потому что вода в болоте окрасилась кровью. Потерпев неудачу, он отступил и в ярости бросился на человека.

Карриель ждал этого. Он напряженно следил за Гуасинтоном и по волнению воды в болоте угадывал, где кайман. Он нырнул и начал наносить удары ножом, но кайман оказался проворнее человека: страшным взмахом хвоста он отбросил его на дно, сломав ему позвоночник и оторвав голову.

В этот момент дон Макарио Арриага приказал занять берега болота и стрелять в воду.

– Какая-нибудь пуля попадет в него, – сказал он.

И тут произошла удивительная вещь: Гуасинтон, неуязвимый в своем твердом панцире под водой, где сила пуль ослабевает, выскочил на берег и в ярости, в слепой ярости бросился на людей. Все растерялись от неожиданности, и зверь, воспользовавшись этим, напал на Софронио Морана, который был ближе всех к нему, и откусил ему ногу.

Но охотники быстро пришли в себя. Оставив раненого, они отскочили в сторону и осыпали Гуасинтона градом пуль.

Умирая, кайман перевернулся кверху брюхом. Его лапы двигались, словно он хотел схватить кого-то. Он смыкал и размыкал свои страшные челюсти, издавая глухое, все еще грозное ворчанье.

Дон Макарио Арриага подошел поближе, чтобы прикончить его, но не успел погрузить кинжал в тело животного: в этот самый момент отважный дух Гуасинтона отошел в вечность…

Его огромное туловище содрогнулось в последней конвульсии, и взгляд кроваво-красных глаз устремился в пустоту.

Гуасинтон, господин и хозяин монтувийских рек, стал непобедимым навсегда…

Странный выбор. (Рассказ о незабываемом)

онья Эдольмира снова тихонько улыбнулась. Не знаю отчего, но всякий раз, когда се тонкие, плотно склеенные губы раздвигались в улыбке, приоткрывая желтую полоску зубов, становилось как-то не по себе. По телу пробегал колючий озноб, словно от холодного ночного ветра. Казалось, в улыбке доньи Эдельмиры проступало что-то загадочное, что-то неизъяснимое и даже нечеловеческое. На самом же деле то была печаль, глубокая печаль, настоянная на всех горестях, что выпали па долю этой старой женщины. Чего только не натерпелась она за свою долгую и трудную жизнь! Голод, страшные засухи, беспросветная нужда… Было время, она день и ночь надрывалась на непосильной работе. И не раз платила смерти страшную дань, вырывая ее из своей щедрой плоти.

– Шесть сыновей, сеньор! Шесть сыновей забрала у меня смерть в ту пору, когда мы поднимали хозяйство. Пятерых я схоронила здесь на деревенском кладбище… Они и лежат рядышком, как хорошие братья. А шестой… так я и не узнала, умер ли он или пропал… Так и не узнала… Может, собаки загрызли… Может, ягуары.

Донья Эдельмира осторожно всхлипнула. Что и говорить: страшное дело… В ту пору она помогала мужу рубить лес в горах. И вот однажды оставила малыша своего в хижине, а когда вернулась, его уже не было. Так он и пропал навсегда.

Тяжко было видеть, как эта несчастная старуха через сорок лет, что прошли с того страшного дня, в глубине души все надеется отыскать своего сынишку или хоть узнать, какая участь его постигла.

Признаюсь, наивность ее вызывала невольную улыбку.

– Донья Эдельмира!

– Что, сеньор?

– О чем задумались?

– Да так, ни о чем… Ни о чем… Знаете, его звали Мануэль. Он был весь налитой – ну что твой мячик… А глазки ясные-ясные…

И снова улыбка, от которой мороз по коже.

Я старался отвлечь ее, увести, как говорится, от тщеты горьких воспоминаний, вернуть ее к зыбкому сегодня, которое куда лучше, чем застывшее прошлое.

– Итак, наше дело…

– Ведь вы же знаете мою волю, сеньор. Я менять ничего не стану. Пусть деверь берет «Ислу», а за мной оставляйте эту землю.

– Но, помилуйте, донья Эдельмира! Одумайтесь.

– А что тут думать. К чему переливать из пустого в порожнее. Мое решение… как это вы говорите… ах да, мое решение категорическое.

– Однако вы должны учесть, что…

Я взялся посредничать в разделе наследства, которое оставил дон Саул Кастро, покойный муж доньи Эдельмиры. Вдова и брат Саула – дон Давид – стали наследниками. Эти Кастро, что издавна пустили корни в Баба, были людьми старой закалки: честные, великодушные, бескорыстные – настоящие монтувио. Последнюю волю родных почитали как святыню. Сама донья Эдельмира тоже была из рода Кастро: она вышла замуж за своего двоюродного брата.

Когда я завел разговор с доном Давидом о разделе имущества, он, конечно, первым делом спросил:

– Ну, а что приказал Саул? Завещание он оставил?

– Нет. Говорил, что нет на то надобности.

– Ага. Тогда донья Эдельмира пусть все и решает.

– Она сказала, что дон Саул завещал ей взять весь скот и одну из асьенд. А другую, что поменьше, отдать вам… Но ведь есть и закон. Может, по закону вам и еще что причитается…

– Что мне ваши законы! – вспылил дон Давид. – Я должен выполнять волю Саула. Как он приказал, так и будет. Пусть Эдельмира берет что хочет: или «Ислу», или «Флор белью». Вот так-то, сеньор.

Откровенно говоря, меня удивило и растрогало поведение дона Давида. Ведь мне было известно, с каким трудом сводит концы с концами дон Давид, человек уже в годах, обремененный большой семьей.

Однако я вовсе не собирался рассказывать донье Эдельмире о благородстве ее деверя. У меня были опасения, что старуха вознамерится отблагодарить дона Давида за великодушие, – и тогда делу конца не будет. К тому же, признаюсь, я не упускал из виду, что на шее доньи Эдельмиры сидят все ее племянницы и что одна из них в самом ближайшем будущем должна стать женой моего сына. Словом, у меня были причины защищать старуху от ее собственного благородства.

Дон Давид и донья Эдельмира жили друг от друга на порядочном расстоянии, и я был уверен, что они не свидятся в ближайшее время.

– Ваш деверь велел передать, что вы вправе поступать по своему разумению.

– Да?

– Конечно. И вообще он не выказал особого интереса к судьбе имущества покойного брата.

– А-а.

К моему удивлению, донья Эдельмира выбрала «Флор белью». Асьенда была куда больше, чем «Исла». Но к «Исле» намывало плодородную землю, а здесь, на камнях «Флор бельи», с трудом удавалось собрать скудный урожай кофе. Об этом донья Эдельмира не могла не знать.

– И дом в «Исле» много лучше, чем во «Флор белье». Одумайтесь, донья Эдельмира.

– Нуда…

– В этом доме умер ваш муж. Сколько воспоминаний связано с этим домом, – убеждал я старуху.

– Нуда…

– И стоит он у самой деревни. Пять сыновей похоронено у вас на деревенском кладбище.

– Ну да…

– Так что же вы? Зачем вам доживать свой век во «Флор белье»? Хотите облагодетельствовать своего деверя, который даже и не горюет, да и не интересуется наследством?

Что и говорить, вел я себя отнюдь не похвально, бросая тень на дона Давида… Но что поделаешь, так уж устроен человек.

– Пусть будет так, как я хочу. «Флор белью» оставляйте за мной.

– Ну что за дикость?.. Объясните хоть причину.

Я извел своей настойчивостью старую женщину, и она в конце концов призналась мне. В тот же вечер она подвела меня к распахнутому окну и заговорила:

– Я сама знаю, что мой родной дом там, в «Исле». Что асьенда «Флор белья» никуда не годится. Здесь камням и то плохо. Знаю, что в «Исле», где умер Саул, все для меня свято, а на кладбище Баба… Ах, да я и сама все это знаю… но…

Она показала на далекое поле.

– Взгляните. Да нет, не надо: вам не разглядеть. А я-то вижу: там за рекой растет огромный белый матапало. Когда-то в далекие, давно прошедшие времена у того дерева под навесом первый раз поцеловал меня мой Саул…

Снова потянуло знойким ветерком: то улыбнулась донья Эдельмира.

Что-то в этом роде, только безо всяких литературных прикрас, рассказал нам ходатай по судейским делам, полуграмотный Симон Угарте, когда мы пили пиво под палубным тентом баркаса, который плыл по реке Пимоча. Поговаривали, что Симон Угарте большой пройдоха, но он любил уверять всех в своей добропорядочности.

Новый святой. (Рассказ о политической пропаганде в монтувийском крае)

 поле желтел рис. Жгучее солнце золотило колосья. Корни питал влагой черный топкий берег, набухавший от воды во время половодья и опадавший в часы отлива. Ветер, зарождавшийся там же, где и река, у ее дальних истоков, – там, где падают с гор потоки, – дул по течению и, такой же прозрачный, как вода в реке, заигрывал с волнами и шевелил широкие шероховатые листья. Колыхая водяные растения, незаметно для человеческого глаза били по воде плавниками рыбы, резвились креветки. Плодородная почва и солнечные лучи делали свое дело: зерна созревали быстро.

– Вы хорошо заработаете, дон Франко.

– Все зависит от того, какие цены стоят. В Гуаякиле рис, наверно, дешев. Оно и понятно: пот бедняков… Поди все завалено…

– Не унывайте, дон Франко! Вот увидите: денег вам привалит – не счесть. Больше, чем мошкары над болотом.

– Поживем – увидим.

Но невысокие стебли риса, зеленые, как молоденькие попугайчики, внушали сейчас тревогу ньо Камило Франко (которого прозвали Губкой за его давнее пристрастие к тростниковой водке). Не думал он сейчас и о фруктовом саде, разросшемся за его хижиной, сплетенной из прутьев. Не думал он сейчас и о носких курах, которые кудахтали в курятнике, поклевывая червячков и маисовые зерна. Не думал он сейчас и о белых неуклюжих утках, «величиной с полуторагодовалого ребенка», которые плавали и ныряли в прудах и каналах, охотясь за увертливой рыбешкой. Не думал он и о породистых свиньях, жиревших в хлеву и ожидавших того дня, когда удар ножом раз навсегда решит их участь. Не думал он сейчас и о тонконогих телятах, резвившихся на пастбищах, толкавших в бок матерей и обгладывавших нежные побеги ханейро[13]13
  Ханейро – злаковое растение, употребляемое главным образом на корм скоту.


[Закрыть].

Если бы ему сказали: «Ньо Камило! Ваш дом рушится…»– он бы ответил: «Ну и пускай рушится». В крайнем случае он бы к этому прибавил: «Термиты его проточили… А мышьяка у меня нет».

И на лице у него появилось бы неопределенное выражение – покорное, унылое, безучастное.

А ведь когда-то давно дон Франко был человек энергичный, сильный, негнущийся, как лесной бамбук, и такой же колючий. Старость подкралась к дону Франко ужо давно, и он вел с ней повседневную, упорную борьбу; когда же ему стукнуло пятьдесят, он сложил оружие.

В прошлом у него было немало приключений, но он никогда ими не хвастал, напротив – он проклинал их.

Родился дон Франко недалеко от Катарамы. Родители его были пеоны, а предки – рабы; они влачили самое жалкое существование, работая всю жизнь на одних и тех же хозяев, владельцев родового имения.

Ньо Камило продолжил мрачную традицию своего рода, испокон веков угнетаемого хозяевами.

– Я чуть не с пеленок начал работать на белых господ – на Морейру.

Чтобы не жениться на Магдалене, он ушел в лес.

– Я любил Магдалену. Красивая она была! У нас уж все было сговорено – мы решили отпраздновать свадьбу на мои именины… Но хозяин меня опередил… – Ньо Камило тяжело вздыхал при одном воспоминании об этом… При одном воспоминании! – Опередил и предложил мне покрыть грех. Я не согласился. Магдалена плакала… А я любил ее еще больше, еще больше… Но хозяин опередил меня…

Голос у дона Франко звучал хрипло и печально. Если бы кто-нибудь пристально посмотрел на него, то различил бы в глубине его серых глаз далекий образ – смуглое лицо крестьянской девушки, неизвестно куда заброшенной судьбой.

История этой любви представляет собой грустную идиллию. Она, конечно, послужит сюжетом кому-нибудь из городских стихоплетов, и он предложит се вниманию читателей в извращенном виде, он опишет события с точки зрения сеньора Морейры: желто-зеленое поле, голубое небо… Любовь воспламеняет сердца… Властные руки победителя покоряют крестьянку, а в это время в роще смеется Пан или еще какое-нибудь мифологическое существо…

В неприветном лесу, который подарил дону Франко свою придуманную поэтами девственность взамен настоящей, пленительной девственности Магдалены, с доном Франко случилось множество необычайных происшествий. Лес поведал ему свои тайны, открыл ему чудеса растительного мира. Он узнал травы целебные и травы ядовитые; деревья, которые показывают путь к воде, и деревья, которые пугают разбойников, отгоняют злых духов и всякую нечисть; деревья, которые указывают, где зарыт клад. Он изучил повадки диких зверей, сказочные чудища уже не представляли для него загадки.

– Все это мне впрок пошло. А дурного я ничего не делал. Я ревностный христианин, раб божий.

Над его религиозностью посмеивались:

– И до чего же ты, дон Губка, набожен!

В самом деле: его религиозность граничила с фанатизмом, он во всем полагался на божественный промысел.

– Святой Андрей! Сделай так, чтобы мой рис поскорей созрел!.. Святая Анна! Пошли мне корову!.. Святая Варвара! Пошли нам дождь! Святой Иона! Пусть не случится ни паводка, ни наводнения!..

Но, будучи себе на уме, он делал все от него зависящее, чтобы чудо, о котором он молился, свершилось.

Свою философскую систему он излагал в форме изречений:

– На бога надейся, а сам не плошай… Когда ты в воде, плыви к берегу… Под лежачий камень вода не течет.

И смеялся коротким, визгливым смешком.

Говорят, будто он ушел из леса, только когда решил, что опасность миновала, что хозяин забыл про его непослушание.

– И поселился я на берегу Винсеса, в этой самой низине.

– А почему же ты, Губка, не вернулся к Морейре?

– Одни говорят, что мне не хотелось видеть хозяина, а другие – что мне не хотелось видеть Магдалену.

– А сам-то ты как думаешь?

– Никак. Я лучше помолчу. Не скажу ни да, ни нет.

Он нанялся в асьенду Эчаррисов и уже исполу стал обрабатывать маленький клочок береговой полосы.

– Здесь мне повезло, я приобрел усадьбу… здесь я женился, но жена моя умерла… здесь у меня родилась дочь Кармен – ее прозвали Тутовой Ягодкой за темный цвет кожи. Здесь она и умерла от родов и оставила мне в утешение малютку. Здесь выросла Марта – кроме нее, у меня никого нет на свете.

Он души не чаял в малютке Марте. Когда дон Франко нянчил девочку, он, «здоровенный мужик», как он сам себя называл, походил на женщину. Каждый вечер, перед сном, он на цыпочках подходил к кроватке, в которой спала внучка, с минуту смотрел на нес, потом заботливо укрывал ситцевым одеялом, чтобы не кусали комары, и, подняв мозолистую руку, крестил…

Конечно, дона Франко беспокоила судьба внучки.

Она была мила, хороша собой. Он понимал, что ее упругое тело – лакомый кусочек для любого мужчины. И добрый цербер боялся за нее.

Ему хотелось поскорее выдать ее замуж, и он выбрал ей жениха. Свадьба должна была состояться в начале половодья.

И все же сердце у него было не на месте…

Жених Марты, Хуан Пуэнте, работал поденщиком в асьенде поблизости от асьенды Эчаррисов. Он не был крестьянином, он пришел сюда из города. До этого он служил на железной дороге в Элой-Альфаро, но его уволили за агитацию.

Старик любил поболтать с Хуаном Пуэнте. С особым интересом он слушал Хуана, когда тот толковал о социальных вопросах, открывая перед усталыми глазами старого крестьянина неведомые дали. Когда Хуан Пуэнте говорил о требованиях рабочих и крестьян, дон Франко понимал его и начинал мучительно думать… Он не все усваивал, но он упорно старался усвоить… И то, о чем говорил с ним Хуан Пуэнте, невольно смешивалось и путалось у него с прежними понятиями…

Из головы у него не выходили отдельные фразы и выражения: «Социальная революция»… «Ленин – величайший святой новой религии»… «Диктатура пролетариата»… «Только рабочие и крестьяне глубоко сознают необходимость экстренных преобразований»…

«Ленин… Ленин… Нет никого на свете выше Ленина. Нам никто больше не нужен, кроме Ленина…»

«Ленин… Ленин… Ленин…»

И постепенно у дона Франко сложилось свое собственное, связанное с его наивной крестьянской религиозностью представление о Владимире Ильиче.

Однажды Хуан Пуэнте показал ему журнал с портретом Ульянова.

Дон Франко вырезал этот портрет и не колеблясь повесил в передний угол, рядом с изображениями христианских святых. В этом углу керосиновая лампочка слабо освещала маленький алтарь, а теперь она озаряла еще одну святыню, которой начал с того дня молиться старый крестьянин.

Ньо Франко безотчетно верил, что Ленин может чудом спасти его в случае, если хозяин будет его притеснять.

И случай не замедлил представиться.

«Белокожий», сын хозяина Дионисио, с некоторых пор все похаживал возле дома дона Франко.

«Не нравится мне, что кружится здесь эта птица, – говорил себе старик. – Птица высматривает добычу».

Дед понимал, что птица высматривает его внучку.

«Он такой же, как тот. Точно такой же. Белые все одинаковы. Все из одного теста сделаны».

Старик боялся, что с его внучкой случится то же, что с Магдаленой, и однажды он поделился своими опасениями с Хуаном Пуэнте:

– Послушай, Хуан Пуэнте: я люблю тебя, честное слово, люблю, и потому как я тебя люблю, я хочу тебе сказать…

– В чем дело, дон Франко?

– У меня зуб на молодого Эчарриса…

– А почему?

– Вертится около Марты. Хочет добиться своего.

– В самом деле?

– Как бог свят. Я ведь все вижу.

– Ах, вот что!..

Вскоре Хуан Пуэнте окончательно в этом убедился.

– Я его, голубчика, проучу, вот увидите, – сказал он. – Я знаю, как с ними надо обращаться.

Дон Франко недоверчиво улыбнулся.

Между тем немного погодя «белокожий» Эчаррис снял осаду.

Он уже больше не гарцевал вокруг жилища дона Губки на своем породистом скакуне в богатой сбруе, а ведь еще так недавно он частенько разъезжал тут, нимало не заботясь о том, что конь своими копытами топчет посевы.

И вскоре по асьенде прошел слух, что молодой Эчаррис едет в Гуаякиль, а оттуда – в Европу.

Однажды вечером дон Франко, беседуя с Хуаном Пуэнте на плоской кровле своей хижины, завел разговор о деле, интересовавшем их обоих:

– И как это тебе, Хуан Пуэнте, удалось турнуть этого молодчика?

– Очень просто. Как-то раз я встретил его, когда он возвращался с кофейной плантации, и говорю: «Послушайте, молодой человек! Вы пристаете к Марте, верно? Но дело в том, что Марта скоро станет моей женой, и если вы ляжете, как бревно, у меня на дороге, я убью вас, понятно? Будет мне противно вас убивать или нет – это не важно, важно то, что я наточил вот этот ножичек для того, чтобы вспороть вам шкуру… А ну, потрогайте!» Я ему только показал нож…

– А что тебе ответил «белокожий»?

– Он позеленел и, заикаясь, пустился в объяснения… Сказал, что я ошибаюсь… Что у него не было дурных намерений, что он давно уже собирался в далекое путешествие, но, чтобы окончательно меня успокоить, он, мол, уедет раньше намеченного срока… А я ему на это: «Поезжай, говорю, молодой человек, не то я тебя еще дальше отправлю, еще дальше!..» Да уж, я знаю, как надо обращаться с этими трусливыми буржуями! Знаю, как с ними надо обращаться!

– Ах, вот оно что!

Дон Франко больше ни о чем не стал спрашивать Хуана Пуэнте. Он спустился в хижину, ласково погладил по голове внучку, которая сидела у алтаря и шила себе подвенечное платье, зажег лампочку под портретом Ленина, а затем опять поднялся на крышу, где ждал его Хуан Пуэнте.

Дон Франко взял юношу за руку и прошептал ему на ухо:

– Послушай, Хуан Пуэнте! Я должен сказать тебе одну вещь…

– Что такое?

– То, что «белокожий» Эчаррис уехал, исчез…

– Ну?..

– Это чудо совершил Ленин!

И, устремив взгляд на низкое, хмурое небо, дон Франко в неудержимом порыве крикнул, напрягая свой слабый голос:

– Да здравствует святой Ленин!

В этот миг по реке пробегал ветер, и на возглас старого крестьянина отозвались шелестом листья…