Текст книги "Морская раковина. Рассказы"
Автор книги: Хосе де ла Куадра
Жанр:
Рассказ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Они стали почти нищими.
Однажды в Бабаойо они повстречались с бродячим оркестром, которым в то время руководил Насарио Монкада Вера.
Он предложил им присоединиться к оркестру, и братья Аланкай приняли это предложение с величайшей радостью.
Несмотря на то что оба они лучше всех других разбирались в музыке и нотах, помогали остальным и могли дирижировать, управление оркестром навсегда сохранилось в руках Насарио Монкада Веры, – правда, все распоряжения отдавались с согласия старика Мендосы.
Монкада Вера родился в окрестностях Коне и говорил, что его семья родом из Ягуачи, отважные жители которого воевали на стороне генерала Монтеро[9]9
Монтеро Педро – одни из сторонников либерального президента Элойя Альфаро. Убит реакционерами в 1912 году.
[Закрыть], принимая участие во всех его авантюрах и умножая его славные дела. Монкада Вера утверждал, что только в одном сражении участвовало не менее семи Монкада, входивших в знаменитую кавалерию генерала.
– Мне не пришлось этого увидеть… Как раз тогда, во время осады Ягуачи, у меня случилась беда с рукой… Меня ранило… В руку попала пуля…
Действительно, Насарио Монкада Вера был инвалидом, одна рука у него была очень сильно изуродована, что доставляло немалые трудности при игре на инструменте.
– Раньше я играл куда лучше, я ведь тоже из военных музыкантов, как и братья Аланкай…
Монкада Вера рассказывал, что в битве при Ягуачи, уже раненный, он спрятался от преследователей под алтарем святого Хасинто в местной церкви ы провел в этом убежище два дня.
– Нас травили, как лисиц… Хватали и убивали прямо на месте, прикладом… Ужас что творилось!.. Ты вот, Мендоса, хоть и хвалишься, что ничего не боишься, а уж тут бы наложил в штаны…
Казалось, что у них с Мендосой были свои счеты, потому что они часто подкалывали друг друга.
Старик отвечал:
– Ты не тяни, говори прямо! Уж как-нибудь я с тобой справлюсь!
Оба смеялись, и на этом все кончалось.
Про Насарио Монкада Веру шепотком рассказывали темные истории.
– Он был жуликом.
– Он сидел в тюрьме в Гуаякиле.
– Но это за политику.
– А на Галапагосах? Почему он сидел там?
– За воровство!
– Да нет!
– Потом у него было судебное дело…
– А почему его не засадили?
– Вы не знаете? У него был ловкий адвокат… Когда начался суд, адвокат надоумил Монкаду «умереть» и представил в суд свидетельство о смерти, полученное в Бабаойо… Его зовут не Насарио… Фермин, вот как его зовут… А теперь он твердит, что Фермином звали его брата, который умер… Но мы-то уж знаем!..
– Да-да…
Во всяком случае, Насарио Монкада Вера много рассказывал о своем прошлом, но иногда что-то путал.
Он кичился своим происхождением, и старик Мендоса всегда использовал эту слабость.
– Все жители Ягуачи, приятель, все они… воры…
– Врешь!
– А пословица? От нее никуда не денешься! Что говорит пословица? «Иди воровать в Ягуачи»… Есть такая пословица или нет?
– Не выводи меня из себя, Мендоса!..
В другой раз Монкада Вера хвалился своими земляками, крестьянами, жившими на берегу реки; когда-то они были грозными пиратами:
– Черт возьми, какие это были парни!
Насарио Монкада Вера знал горы лучше всех остальных, он знал их так же хорошо, как сам Мендоса.
Без сомнения, у него был особый дар проводника, он был незаменим в путешествиях. В нем как бы соединялись компас, топографическая карта и маршруты. От Кеведо до Балао, от Боличе до Бальениты не было такой деревушки или поселка, пусть даже самого маленького, где бы он не имел связей, где бы не знал хоть кого-нибудь из жителей или из их родственников. Всюду он отыскивал друзей, знакомых, «кумовьев».
Вот небольшой пример.
Ночью оркестр подходит к крытому соломой домишке, затерянному в саванне, «словно лошадь на большом пастбище».
Начинают лаять собаки.
Наверху гаснет свеча и дом погружается в тревожную темноту.
Монкада Вера кричит:
– Эй, друг!
Молчание.
– Эй, друг!
Молчание.
Тогда, словно утомившись, он говорит:
– Не бойтесь… Это я, Монкада Вера, с оркестром!
Наверху происходит еле заметное движение. Кто-то прячется за приоткрытым окном. Видно, как в темноте поблескивает лезвие ножа или дуло карабина.
Через несколько минут раздается радостный возглас:
– Привет, кум Насарио!
– Вы меня не узнали?
– В темноте не сразу, кум. Ты уж извини. Кругом шляется столько всяких бродяг. Пожалуйста, заходи, и вы тоже, сеньоры…
Оказывается, после долгой разлуки Насарио Монкада Вера отыскал своего приятеля Ремансо Нобоа, с которым они долгое время где-то были вместе. Теперь они предавались воспоминаниям, говорили о бывших друзьях, знакомых, женщинах…
– Вот так-то, брат!
А вот еще одна сцена.
Праздник. Оркестр входит в деревню. Насарио необходимо достать лошадь для одного «срочного дела».
Мимо проезжает юноша.
– Послушайте, приятель!
Всадник оборачивается.
– Что вам угодно?
– Вы, случайно, не родственник Рейносо из Боканы?
– Нет, я из Рио-Перлидо, моя фамилия Артеага.
– A-а!.. Сын Теренсио?
– Нет, сын Белисарио.
– Да ну!.. Моего кума Белисо?.. Вот так здорово!
Через несколько минут Насарио Монкада Вера уже скачет на лошади по своему делу, а парень идет пешком, очень довольный, что ему удалось оказать услугу «куму» отца.
Без сомнения, все это помогало Насарио Монкаде бессменно оставаться руководителем оркестра.
Музыканты почти не разлучались.
Лишь иногда кто-нибудь из них несколько дней проводил дома, с семьей, или у каких-нибудь знакомых или родственников.
Правда, некоторые устраивали себе длительные каникулы, прикрываясь «делами».
Особенно Северо Марискаль.
Насарио Монкада Вера всегда говорил, когда барабанщик сообщал о своем намерении «отлучиться надолго»:
– Что, дружок, опять собираешься обрюхатить какую-нибудь красотку? У тебя всегда одно и то же на уме!
Так и получалось.
Проходило девять месяцев со дня получения увольнительной, и где-нибудь в горах уже был готов новый Марискаль.
Северо хвалился:
– У меня не бывает бесплодных женщин!
Для него не существовало женщин малопривлекательных: все были хороши, от двенадцатилетних и старше, без ограничения возраста…
Он повторял:
– Надо быть храбрым, их надо брать…
Когда речь заходила о молоденькой девушке, он доказывал:
– Нежное мясцо, как раз по моим слабым зубам.
Если говорили о старухе, Северо утверждал:
– Ничего, дружок, старая курица дает хороший навар…
Или:
– Чем больше костей, тем вкусней…
Он всегда насмехался над Эстебаном Пачеко, романы которого в большинстве случаев были платоническими.
Северо ему советовал:
– Бери их, Пачеко! Женщин надо брать.
И добавлял со смехом:
– От меня и крестная мать не спасется…
Пачеко с испугом говорил:
– Ты погрязнешь во грехе.
– Ничего, очищусь в огненной купели.
Мануэль Мендоса всегда вмешивался в эти споры и, как правило, становился на сторону Марискаля.
– Оставь его, Северо, – говорил он. – Пачеко. способен крутить любовь только со своим инструментом, – и улыбался насмешливо.
По словам Редентора Миранды, его улыбочка могла взбесить кого угодно.
Летом, в засушливое время, музыканты почти всегда были вместе.
– Зимой еще можно пожить на чужой счет… Но летом надо быть вместе, – говорил Насарио Монкада Вера.
– Конечно, на лето приходятся почти все праздники…
Они старались не пропускать ни одного народного праздника, даже в самых глухих деревнях, расположенных вдали от людных дорог. И не только в провинции Гуаяс, но и в соседних районах – в Лос-Риос, в южной части Манаби.
На самых важных праздниках, таких, как праздник святой Анны Самборондонской, святого Лоренсо Винсесского и другие, музыканты были особенно частыми гостями.
За год перед тем, как умер Рамон Пьедраита, на святой неделе они впервые побывали в Гуаякиле, где давали свои маленькие концерты у церкви Ла Виктория. Им там очень понравилось, и они собирались вернуться туда на будущий год.
Выступление оркестра явилось довольно значительным событием. Объявления, написанные по их заказу и опубликованные в гуаякильских газетах, приглашали «верующих, туристов и вообще всю публику почтить своим присутствием праздничный концерт». Рядом с сообщениями о петушиных боях, каруселях, цирковых представлениях, беге в мешках появились строчки, восхвалявшие выступление «знаменитой капеллы заслуженных музыкантов под управлением известного дирижера Насарио Монкада Веры, в обширный репертуар которой входят лучшие национальные и иностранные произведения».
Действительно, их репертуар был очень обширным.
Не было такой народной песенки, которую не исполнял бы оркестр, – от старой «Самоубийцы» до «Разлуки», включая «Капли полынной настойки», «Сердце и уста», «Зеленые глаза», «Бокал слез», «Далекую женщину» и так далее.
Что касается вальсов, то излюбленными в его репертуаре были «Безумная от любви», «Над волнами», «Страдать, еще страдать», «Обожание» и тому подобное.
В списке пьес значились всего два танго – «Хулиан» и «Циркачка», и то братья Аланкай ухитрились так изменить их ритм, что под них можно было танцевать самые быстрые и веселые народные танцы, прежним осталось лишь название.
Музыканты исполняли также и «санхуаны», народные песенки, происходившие из районов Анд. Особенно популярной была одна, которая начиналась такими словами:
Сан Хуанито-нито,
ты взгляни-взгляни…
на меня скорее
очи подними!
Чего только не было в их репертуаре: самбы, румбы, маринеро, чилены, болеро, но все эти мелодии в большей или меньшей степени постигала участь танго.
Для ночных серенад музыканты выбирали старые песни, из тех, что уходят корнями в древний фольклор, из тех, что в прошлом веке были занесены с Кубы или Юкатана, где в далекую колониальную эпоху они зажигали любовный огонь в креольской крови прабабок…
Для сопровождения погребальных церемоний на похоронах богатых монтувио служила разновидность грустного пасодобля, в который включались искажающие ритм куски санхуан, бамбуко и даже арагонской хоты…
Когда «выносили святого» во время торжественной мессы на деревенских праздниках, оркестр играл бразильский матчиш, который братья Аланкай разучили в казарме и потом показали своим приятелям.
У них был также матчиш для церемонии явления ангела во время пасхальной службы. Ангела всегда изображала самая красивая девочка деревни; на перевитой лентами веревке ее спускали из верхнего окна колокольни на паперть… Вкрадчивые звуки музыки возвещали трепещущим прихожанам, что бог, несмотря на все их сомнения, жив и стал еще более сильным после распятия и погребения… Появлявшиеся вслед за этим ракеты и разноцветные голубки – щедрые дары обращенных в католичество индейцев – выражали восторг всех присутствующих… И вновь звучал бразильский матчиш…
Помимо всего прочего, оркестр знал государственный гимн Эквадора и очень быстрый марш в ритме польки, в который неожиданно врывались воинственные звуки.
Насарио Монкада Вера называл этот марш военным и говорил, что это была последняя мелодия, которая прозвучала в рядах повстанцев, когда они были разбиты при Ягуачи…
В своих путешествиях оркестр пользовался самыми различными дорогами и всеми видами транспорта.
Иногда музыканты плыли по реке на барке или пароходе, во втором классе, на куче мешков какао или вместе со скотом, который везли на бойню; иногда на легких лодках, связанных друг с другом; иногда на индейских каноэ, управляемых то шестом, то веслами; иногда на огромных плотах, которые скользили вниз по реке и везли фрукты из отдаленных уголков к городским рынкам.
В приморских районах их подвозили на рыбачьих судах. Однажды музыкантов взяли на парусник – это было, когда их пригласили на праздник в Санта-Росу.
Но чаще всего они шли пешком по шоссейным и проселочным дорогам, по тропинкам через поля, а иногда сами прокладывали путь по горным кручам.
Когда шел дождь или наступала ночь, они искали какое-нибудь убежище: развесистое дерево, навес, заброшенную хижину, из тех, что служат укрытием крестьянам во время уборки риса или дровосекам во время рубки леса.
Но это случалось редко: почти всегда Насарио Монкада Вера вел их по такому пути, что на ночь можно было устроиться в какой-нибудь деревне, или имении, или просто в первом попавшемся доме, где с них не брали денег.
Однажды вечером, когда они остановились в одной из деревень, умер Рамон Пьедраита.
Это печальное событие положило конец первому периоду простой истории оркестра.
Все, что произошло до смерти Рамона, – это было прошлое, все, что случилось потом, все, что происходило каждый день, – это было настоящее; а жизнь текла так же тихо и спокойно.
Любовные письма Пачеко… Победы Северо Марискаля и появление новых Марискалей… Жизненный опыт Мендосы…
Сомнения Сегундо Аланкая… Постоянный голод Редентора Миранды… То же самое… Все то же самое…
Оркестр все так же будет бродить по горным дорогам. Все так же будет спешить на деревенские праздники – развлекать народ, на похороны – выразить чью-то скорбь, все так же будет устраивать серенады, сопровождать музыкой появление ангела – не с неба, а из верхнего окна деревенской колокольни… Они будут по-прежнему все это делать, они будут делать это, чтобы заработать на хлеб насущный… на хлеб, за который приходится бороться, потому что щедрая земля дает его не всем…
Музыканты из бродячего оркестра ведут счет времени с того печального события, когда от них ушел их товарищ, больной чахоткой, тот самый, который бил в большой хриплый барабан и стучал в звонкие тарелки…
– Это было еще до того, как умер Рамон Пьедраита…
– Нет, это было уже после… Его как раз заменил Отважный Барсук… Я запомнил это потому, что в Хухане мы не могли сыграть государственный гимн… Отважный Барсук еще не выучил его…
– Пожалуй что и так…
Вечерело.
Последние лучи солнца – «которое здорово подвыпило, дружок!» – плясали на мутно-белых волнах речушки.
Редентор Миранда сказал, показывая на солнечные блики, игравшие на воде:
– Словно дохлая рыба плавает брюхом кверху!
Мануэль Мендоса хотел возразить, но сдержался и лишь проворчал:
– Даже и говорить с этим пустомелей не хочется.
Они в молчании шли по узкой тропинке вдоль извилистого берега реки.
Вдали виднелась красная черепичная крыша большого дома, укрытого в тени кокосовых пальм. Деревья были поражены гусеницей и теперь стояли черные, больные и унылые.
– Ба! Да ведь это дом Питы Сантоса.
– Он самый.
– Мы дойдем?
– Гм…
Они говорили тихо-тихо… Шепотом…
– Наш чахоточный слышит – дай бог всякому.
Эстебан Пачеко спросил:
– Ты говоришь, чахоточный… А может быть, ему не так уж плохо? Он бы сказал…
Насарио Монкада Вера взглянул на него:
– Не мели вздор, приятель! Где твои глаза? Разве ты сам не видишь?
Рамон Пьедраита совсем обессилел.
Он едва плелся, поддерживаемый Северо Марискалем и Редентором Мирандой.
Впереди шел его сын, заплаканный, с большим барабаном на спине… Теперь мальчик с радостью носил бы инструмент… Он носил бы его всегда… Пусть даже он будет тяжелее, гораздо тяжелее…
На каждом шагу он оборачивался:
– Папа! Как ты себя чувствуешь, папа? Тебе лучше, папа? Папа!
Рамон Пьедраита не отвечал. Он хотел бы ответить. Это было видно по выражению его лица, исхудавшего, бескровного, мертвенно-бледного… Он пытался заговорить… Но не мог… Он молчал уже целый час…
Мануэль Мендоса сделал мальчику замечание:
– Ты иди, иди, сынок! Видишь, он ослабел, а ты лезешь с разговорами! Дай ему передохнуть!
Остальные смущенно и грустно улыбались.
Отряд замыкали братья Аланкай. Они переговаривались между собой. Иногда к ним подходил Мендоса, которому хотелось поболтать.
– Меня никто никогда не мог убедить, что у Пьедраиты лихорадка. Легкие у него не в порядке, вот что!
– Поэтому я и старался не очень с ним соприкасаться. Держался подальше…
Мендоса наставительно говорил:
– Вы не из этих мест, вы не знаете, каково здесь приходится христианину… Возможно, что у моего кума больные легкие, очень может быть. А может быть, Томас Масиа, который ненавидел его, подмешал ему что-то в ром… Вы слышали, что он рассказывал?
Братья уважительно соглашались:
– Вероятно, так и есть, дон Мендоса! Раз вы так говорите…
– Вот такие дела!
Насарио Монкада Вера переходил от одного к другому.
– Поторопитесь! А то нас застанет ночь! Больному нужен покой!
Он подошел к тем, кто вел Пьедраиту:
– Устройте его поудобнее, сделайте из рук носилки. Надо дать ему передохнуть несколько минут, чтобы он немного пришел в себя. А вы тем временем приспособитесь.
Миранда и Марискаль опустили почти безжизненное тело Пьедраиты на траву.
Все окружили больного.
Он дышал хрипло и тяжело. Потом открыл глаза, уже помутневшие, почти неподвижные, и с тоской взглянул на сына… Закашлялся… У него был сухой горловой кашель, тихий, еле слышный… до смешного похожий на воркованье кастильских голубей.
Насарио Монкада Вера отозвал в сторону Марискаля и Миранду и распорядился:
– Когда он немного отдохнет, возьмите его на руки… Но будьте осторожны… Во время кашля отворачивайтесь, чтобы на вас не попала слюна…
– Хорошо!
– Я не брезгую. Но болезнь есть болезнь… Когда человек умирает, из него вся дрянь выходит наружу…
– Да!..
Рамону Пьедраите с каждой минутой становилось все хуже и хуже. До вчерашнего дня он еще мог ходить сам. Правда, он уставал, но все же двигался.
Они предлагали оставить его в каком-нибудь поселке, но он хотел идти дальше, дальше…
Он говорил:
– Дайте мне дойти до Меласио Веги. Этот человек меня вылечит.
Меласио Вега был известным знахарем, он жил в четырех часах езды на лошади от дома Питы Сантоса, к которому теперь подходил отряд.
Рамон Пьедраита уже больше не думал об индейских колдунах из Санто-Доминго. Он верил, что его вылечит Меласио Вега…
– Он делает чудеса! Это он спас Тибурсио Бенавиде, а бедняге было еще хуже, чем мне…
– Да-да!..
У товарищей не хватало духу отказать Пьедраите и разрушить его последнюю надежду. И они шли дальше.
Между собой они говорили:
– Он не дойдет.
– Он дотянет только до дома Арриаги.
– Нет, дальше. Пожалуй, до Дуарте.
– А может быть, и еще немного…
– Еще?
– До Кальдерона.
– Нет, до Питы Сантоса, не больше…
Это сказал Насарио Монкада Вера. И он угадал.
– Пусть уж это случится здесь, по крайней мере здесь живет мой кум Ромуальдо.
– Может, его и дома нет, пасет стадо на холмах…
– Нет, он посылает старшего сынишку, а сам отдыхает. Ромуальдо уже старый.
– Да…
И вот сейчас они подходили к дому Питы Сантоса.
– Жаль, что мы не поспорили, а то я бы выиграл! – повторял Насарио Монкада Вера.
Через несколько минут он распорядился:
– Поднимайте его!
И прошептал еще раз на ухо носильщикам:
– Отворачивайтесь, когда он кашляет, чтобы на вас не попала слюна.
Медленно, «словно процессия на деревенской площади», отряд подошел к дому Питы Сантоса и остановился у входа.
Насарио Монкада Вера крикнул:
– Эй, кум Ромуальдо!
Ромуальдо Пита Сантос показался на плоской крыше бокового флигеля и радостно воскликнул:
– Входи, кум! Да будут благословенны глаза, которые тебя увидели!
И вслед за этим полюбопытствовал:
– Каким это ветром вас занесло в наши края?
Монкада Вера печально ответил:
– Мы пришли с нашим товарищем Пьедраитой, он немного болен… И мы хотели попросить тебя разрешить нам здесь переночевать…
– Конечно, кум! Ты же знаешь, что мой дом – твой дом.
– Где ты нас поместишь, кум?
– Наверху нет места, там сейчас наши родственники. Они приехали, чтобы посоветоваться с Меласио Вегой… Вы можете расположиться внизу.
– Нам все равно где.
– Так заходи же со всеми друзьями. Я распоряжусь, чтобы приготовили что-нибудь поесть… Вы с дороги и, конечно, устали…
– Спасибо, кум!
Рамона Пьедраиту устроили на дощатом полу, на груде грязных мешков из-под кофе и риса. Под голову ему подложили старое седло, сверху накрыли пончо.
Жена Ромуальдо, нья[10]10
Нья (муж. р. – ньо) – сокращенное от «сеньора».
[Закрыть] Хуанита, женщина лет пятидесяти, крепкая и красивая, спустилась к больному.
Корнелио Пьедраита сел у изголовья отца. Музыканты не вошли в дом, они направились на берег реки и уселись над крутым обрывом, безмолвные, рядом со своими безмолвными инструментами.
Через некоторое время, словно сговорившись, они обернулись и посмотрели на большой барабан, который Корнелио Пьедраита оставил у входа.
Каждый из них мысленно задавал один и тот же вопрос:
– Кто же будет на нем играть?
И они не находили ответа.
Потянулись долгие томительные минуты; прошло около часа. С неба опускались сумерки, над почерневшей землей, над почерневшей водой сгущались тени…
С больным, кроме ньи Хуаниты, были теперь три ее дочери: три молодые индианки со строгими лицами и красноватым, словно древесина мангле, оттенком кожи… Мужчины разглядывали их, и печаль не помешала Эстебану Пачеко принять решение написать любовное письмо всем трем сразу; а Северо Марискаль думал, что они были бы благодатной почвой для процветания новых Марискалей…
Но девушки даже не поздоровались с ними.
Они спустились вниз, чтобы не оставлять мать одну и помочь больному умереть, как положено.
Теперь были слышны их голоса, читавшие молитву…
Они просили:
– О блаженный святой Мигель, повелитель небесного воинства, молись за него! Святой ангел, блаженный святой Хосе, заступник всех умирающих; молитесь за него!
Потом они начали читать отходную. Читала мать, дочери вторили ей…
– Святой Авель… Хор праведников… Святой Абрагам… Святые патриархи и пророки… Святой Сильвестр… Святые мученики… Святой Августин… Святые отцы и наставники… Святой Бенито… Святые монахи и отшельники… Святой Хуан… Святая Мария Магдалина… Святые девственницы и вдовы…
– Молитесь за него!.. Молитесь за него!.. Молитесь за него!..
Потом они вручали его душу господу богу:
– Выйди из него во имя ангелов и архангелов, во имя престола и высшей власти, во имя сил небесных, во имя херувимов и серафимов!..
Это была последняя молитва. Голоса умолкли.
Музыкантам стало страшно.
На пороге появилась нья Хуанита.
– Отошел! – сказала она.
Корнелио Пьедраита, сразу ставший беспомощным и маленьким, держался за ее юбку и плакал навзрыд…
– Папа!.. Папа!..
Все было кончено. Друзья умершего молчали.
И вновь потянулись томительные минуты. Казалось, что люди потеряли представление о времени.
И вдруг произошло то, чего никто не ждал. Кто-то из музыкантов – потом сказали, что это был Аланкай, – поднял свой инструмент. И он издал горестный, жалобный звук.
Остальные инстинктивно ответили…
Потекли тоскующие стоны рожка, тромбона, баса, трубы…
И через несколько минут уже звучала грустная, плачущая мелодия, мелодия санхуана… В нее вплетались отрывки похоронного марша, под который хоронили богатых, печальные народные напевы…
Люди оплакивали умершего друга, оплакивали его уход. Они плакали искренне и горько, с грубым простодушием, плакали голосом траурной музыки…
Но чего-то недоставало в волнующих звуках: гармония была неполной без аккомпанемента большого барабана, без звона тарелок.
Гармония была неполной…
И вдруг музыканты почувствовали, что барабан и тарелки присоединились к оркестру.
Все переглянулись.
Кто посмел нарушить молчание одетых в траур инструментов?!
«Бум!..»
Корнелио Пьедраита ритмично ударял деревянной палочкой по упругой коже барабана…
«Бум!..»
Наверху Ромуальдо Пита Сантос, не обращая внимания на покойника, занимался приготовлением пищи.
Он говорил пеону:
– Выбери-ка, Пинтадо, курочек пожирнее. Надо сварить бульон. Это самое лучшее кушанье в подобных случаях… Потом купи кофе у Лопеса… Да, и рома! Глоточек рома никогда не помешает.
Услышав музыку, доносившуюся с берега, он воскликнул:
– Эти парни переняли обычай горцев… Ну что ж… Пусть будет музыка… Но танцев я не допущу… Когда танцуют в присутствии покойника, это позор для дома…
Он обратился к женщине, раздувавшей большим веером огонь в очаге:
– Правда ведь, кума Инасита? Вы ведь хорошо разбираетесь в таких вещах.
Она с готовностью ответила:
– Совершенно верно, дон Пита.
…Внизу, у двери в столовую, женщины бормотали молитвы.
Музыка прекратилась.
Словно завершающий аккорд, прозвучал крик совы из гнезда под навесом крыши.
Услышав птицу, старый Мендоса сказал:
– У-у, проклятые! Это они накликали беду на моего кума Пьедраиту…
А совы все продолжали заунывно кричать и кружиться над домом. Он взглянул на них и добавил:
– Ишь кружатся… Я уж вижу, что им мало одного… Креститесь, друзья, чтобы беда не поразила кого-нибудь из нас… Будь они прокляты!
Все помрачнели, даже Насарио Монкада Вера, и осенили себя крестным знамением…
