Текст книги "В поисках Клингзора"

Автор книги: Хорхе Вольпи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Бэкон только что вернулся с занятий домой, когда к нему неожиданно приехала мать. После смерти первого мужа и повторного брака она переменила фамилию и образ жизни. По происхождению она относилась к среднему классу, однако второе замужество вознесло ее до уровня местной аристократии. В новом окружении Рэчел Смит чувствовала себя как рыба в воде и с усердием перенимала царящие здесь пристрастия и порядки, в том числе присущее данной социальной группе свойство – расизм. Полученное от умершего мужа наследство позволило ей нанять пару чернокожих служанок, к которым она относилась примерно так же, как к уличным нищим. Бэкон долго не замечал в матери эту новую черту, пока однажды она, проходя вместе с ним около рабочих-негров, не заметила с раздражением: «Этот запах– такой… характерный» – и прижала к носу платочек, пропитанный ароматом французских духов.

– Фрэнки, своим поведением ты ставишь меня в очень неловкое положение! – начала мать без предисловий, нервным движением положив на письменный стол Бэкона свою маленькую сумочку бирюзового цвета. – Почему я должна выслушивать от своих знакомых, что мой сын вместо учебы тратит время и отцовские деньги на какую-то черную шлюшку?

– Мама, она не проститутка!

– Не лги мне, Фрэнк!

После нескольких минут словесной перепалки Бэкон, напуганный слезами матери, сдался и пообещал ей больше не встречаться с Вивьен. Естественно, он не собирался держать слово. Просто во время очередного свидания заявил девушке, что им не следует показываться вместе на улице. Вивьен заметно огорчилась, даже глаза ее увлажнились, но, как и предвидел Бэкон, ничего не сказала. Ни единой жалобы, ни упрека, только все то же грустное лицо. На следующей неделе Бэкон отказался пойти с ней в кино. И вновь Вивьен промолчала. С тех пор они никогда не бывали вместе на людях. Ему даже не пришлось объяснять, чем вызвана эта перемена в их отношениях; Вивьен все понимала и не желала испытывать еще большее унижение, выслушивая надуманные предлоги.

Рэчел Смит нередко созывала гостей на светские приемы; на одном из них она познакомила сына с жизнерадостной веснушчатой девушкой, сказав многозначительно, что ее семья «относится к лучшим в Филадельфии». Бэкону показалось не скучно общаться с новой знакомой, и танцевать с ней было приятно, и молодой человек с легкостью обронил к слову, что как раз сейчас ни с кем не встречается. Ни малейшего воспоминания о своей любовнице не промелькнуло в мозгу Бэкона, она оставалась где-то за пределами его сознания, в эротических сновидениях, сексуальных фантазиях, но только не в этой настоящей жизни. Прошло две недели после званого вечера. Бэкон зачастил в гости в великолепный дом родителей своей новой подруги. Вивьен несколько раз приходила к нему, но не заставала.

– Не бросай меня, – твердо и решительно потребовала она, когда наконец встреча состоялась.

– Мне очень жаль, но рано или поздно мы должны расстаться.

– Почему?

– Иначе быть не может, – только и сказал Бэкон.

– Я обещаю, никто ничего о нас не узнает.

Бэкон и злился на Вивьен все больше, и любил еще сильнее. Как так получается, он сам не понимал.

– Я должен сказать тебе кое-что, – пробормотал он, не поднимая глаз. – Я помолвлен. Ее зовут Элизабет… – голос его дрогнул. – Пойми, по-другому быть просто не могло! Прости, но лучше, чтобы между нами сразу все стало ясно…

Казалось бы, оскорбленная Вивьен должна встать и уйти, навеки порывая с ним всякие отношения, однако Бэкон подозревал, что вряд ли произойдет что-либо подобное. Более того, он почему-то был уверен: что бы ни случилось, им суждено опять быть вместе, и грустная Вивьен будет все так же приходить к нему домой и в молчании ложиться в его постель, и им так и не обрести никогда настоящего счастья друг с другом. Впрочем, пока суд да дело, Бэкона ожидали более неотложные заботы: надо заниматься подготовкой к свадьбе…

– Ладно, Вивьен. Будь по-твоему.

Институт перспективных исследований располагался в довольно мрачном строении, снаружи местами заросшем мхом. Внутри не наблюдалось ни деловитой суеты лабораторий, ни шума и гама беспокойных студентов, поскольку ни те ни другие здесь просто не существовали. Все, что требовалось обитателям здания для своей деятельности, ограничивалось несколькими классными досками, мелом и бумагой. Для желающих заняться «мысленными экспериментами» тут, несомненно, были созданы идеальные условия. За толстыми стенами Фулд-холла объединились великие умы современности: профессора Веблен[27]27
  Освальд Веблен (1880-1960) – американский математик.


[Закрыть], Гедель, Александер[28]28
  Джеймс Уэнделл Александер (1888-1971) – американский математик.


[Закрыть], фон Нейман, не говоря уже об отце-покровителе физической науки – самом Эйнштейне. К ним зачастую присоединялись приезжие знаменитости… Однако Бэкон здесь томился от скуки.

Все его попытки сблизиться с именитыми профессорами во время регулярных, ровно в три часа дня, перерывов на чай с печеньем закончились ничем. Никто из них не проявлял к нему ни малейшего интереса. Устав от своих ночных размышлений, они разговаривали друг с другом на отвлеченные темы: о будущем науки, о результатах бейсбольного матча, о том, где бы раздобыть вина из Европы и как могут американцы есть такую жирную пищу. Бэкон пытался было затронуть «серьезные» вопросы, но в ответ либо раздавались нервные смешки, либо его слова наталкивались на полное равнодушие и молчание. Веблен ценил Бэкона как сотрудника, но при встрече только снисходительно приветствовал и спешил удалиться; фон Нейман, как и предупреждал заранее, не более чем терпел его присутствие; остальные ученые были с ним почти не знакомы, да и не стремились узнать получше. Блестящее будущее, которое, как он рассчитывал, сулила ему работа в институте, превращалось в недосягаемый, несуществующий мираж.

Вдобавок ко всему отношения с Элизабет зашли так далеко, что регистрация брака казалась не за горами. Это ужасало Бэкона. Он не подозревал, что события будут развиваться столь стремительно.

– Что с вами происходит, Бэкон? – спросил как-то фон Нейман с присущей ему бесцеремонностью. – Вас что-то гложет? А-а, кажется, я понимаю… Причина наверняка в женщине, угадал? Женщина – вот источник всех бед современного мужчины! Это серьезная проблема, Бэкон! Вы когда-нибудь задумывались, сколько времени мы тратим попусту, мучая самих себя из-за женщин и пытаясь найти выход из запутанных амурных ситуаций? Да если хотя бы четверть этого времени посвятить решению физических и математических задач, наука двинулась бы вперед со скоростью звука! Но, черт возьми, разве можно не увлечься женщиной!

– Не увлечься и не пострадать, профессор… – пробормотал Бэкон.

– Именно это и делает связь с женщиной такой притягательной! Должен признаться, меня данная тема тоже интересует и заставляет размышлять. Я, как вы знаете, человек женатый, но я мужчина еще молодой, значит, могу иногда обращать внимание на привлекательных женщин, как вы полагаете? – Лицо фон Неймана зарумянилось. – Послушайте, как насчет того, чтобы после работы пропустить по стаканчику и продолжить беседу? Отлично, Бэкон! А пока – за дело!

Фон Нейман опять назначил Бэкону встречу в своем доме. Жена Неймана ушла к живущим по соседству друзьям играть в бридж, так что мужчины получили полную свободу для обсуждения интересующих их вопросов. Бэкон уже не чувствовал прежней неловкости, сидя в этой просторной гостиной.

– Когда мне сказали, что в США запрещен алкоголь, – усмехаясь, проговорил фон Нейман, доставая из буфета два больших стакана, – я сначала не поверил. Но шутка обернулась ужасной правдой! Да, с американцами не соскучишься! Я для того и согласился работать в университете в качестве приглашенного преподавателя, чтобы иметь возможность ездить каждое лето в Европу и возмещать потерю жидкости в организме… – Он взял бутылку бурбона и привычно, как опытный бармен, разлил напиток желтоватого цвета по стаканам. – Слава богу, они все же опомнились. Воды? Я предпочитаю не разбавлять. Выпьем!.. Итак! Расскажите-ка, Бэкон, что с вами происходит.

– Да я и сам не знаю, – соврал тот. – Мне казалось, что все будет по-другому, – но тут же поправился: – Дело не в том, что мне плохо в институте, профессор, просто боюсь не оказаться в нужном месте в нужное время…

– Ну и где же вам хотелось бы оказаться?

– Вот это меня и мучит. С одной стороны, лучшего места мне не найти… Здесь все вы… Но именно по этой причине то, что делаю я, никогда не будет иметь значения, так мне кажется…

– Какой вы нетерпеливый, Бэкон! Мне тоже когда-то не терпелось, поверьте. Я вас понимаю, – профессор с опечаленным видом покачал головой. – По моим наблюдениям, математические способности человека начинают уменьшаться с двадцати шести лет, так что вам осталось…

– Четыре.

– Четыре! Ужасно, не правда ли? Впрочем, мне уже тридцать восемь, а у меня еще неплохо получается… – Он сделал пару глотков из стакана и промокнул губы льняной салфеткой. – И все-таки мне кажется, друг мой, что вы озабочены чем-то еще, помимо института… И это связано с прекрасным полом, признавайтесь!

– Боюсь, что да…

Бэкон всегда с благодарностью принимал советы от своего наставника, но ему не слишком хотелось обсуждать с ним личную жизнь. Вообще, если говорить прямо, он бы ни с кем не стал ее обсуждать.

– Рассказывайте, что происходит!

– Я знаком с двумя женщинами…

– Я так и знал! У меня наметанный глаз, Бэкон! Все думают, что мы, математики, витаем в облаках и совершенно оторваны от земной жизни, но это совсем не так… Наоборот, мы видим и замечаем даже больше, чем нормальные люди. Нам открыто то, что спрятано от всех остальных. – Он помолчал. – Вы влюблены в обеих?

– В определенном смысле – да. Не знаю… С одной из них я помолвлен. Хорошая такая девушка, открытая…

– Но любви нет…

– Да.

– Значит, влюблены в другую.

– Не знаю, как объяснить, профессор… – Бэкон отхлебнул бурбона для храбрости. – Она не такая, как все… Может быть, я ее вовсе не знаю и не люблю даже… Мы почти не разговариваем…

– Да, в самом деле, есть о чем задуматься! – прервал его фон Нейман. – Вы заметили, я опять оказался прав! Сколько ни отрицай очевидного, но именно такого рода вопросы постоянно занимают наше мужское внимание. – Профессор одним глотком опорожнил стакан и тут же налил себе еще. Бэкон едва пригубил свой напиток. – Вот когда может пригодиться теория игр! Да-да, а вы, наверно, полагали, что это для меня просто необычный способ убить время, вроде орлянки или покера? А вот и нет, Бэкон, самое интересное в теории игр то, что она воспроизводит человеческое поведение. И служит эта теория как раз для того, чтобы выяснить природу явлений, очень схожих между собой, а именно: экономики, войны, любви… Я не оговорился! Именно в экономике, войне и любви с наибольшей силой проявляются человеческая ненависть и стремление уничтожить друг друга. Тут присутствуют как минимум две враждующие стороны, которые изо всех сил стараются заполучить для себя побольше выгоды с наименьшим риском…

– Как в том вашем примере с войной…

– Правильно, Бэкон! Хотя в последнее время меня больше занимает приложение теории игр к экономике, все же давайте-ка рассмотрим сейчас ваш случай, просто забавы ради. Итак, в игре принимают участие трое: вы и две женщины, сохраним в тайне их имена, а условно обозначим А и В. Вы будете С. Теперь расскажите, каковы цели каждого из участников.

– Не знаю, смогу ли… – Бэкону было неловко, как на исповеди, от волнения даже ладони стали влажными. – Пусть я помолвлен с той, которая А. Ее цель – выйти за меня замуж. Она только об этом и говорит при каждой нашей встрече, не терпится ей, ни о чем другом и думать не может. Девушка В хочет, чтобы я оставался с ней, но это будет невозможно, если я соглашусь жениться на А.

– Понятно. Чего же хотите вы?

– Боюсь, сам не знаю. Скорее всего, меня устроило бы оставить все так, как есть… Не хочу ничего менять.

Фон Нейман встал и принялся расхаживать взад-вперед.

– Судя по всему, дорогой мой, вы делаете в этой игре ошибочную ставку. Бездеятельность в вашем положении может доставить вам неприятности. Даже законы физики против вас! В любой игре следует наступать, добиваться преимущества, наносить противнику удар за ударом… Именно так играют обе женщины. И та и другая стараются загнать вас в угол, а вы лишь пассивно отступаете. – Фон Нейман вернулся в кресло и положил пухлую ладонь Бэкону на плечо. – Поверьте – я ведь на вашей стороне, – подобная стратегия ведет к поражению. В конечном итоге победа достанется А или В. По существу они, сами того не зная, играют между собой. Вы – не участник игры, юноша! Вы – приз победителя!

– Что же мне делать?

– Дорогой Бэкон, я лишь пытаюсь растолковать вам суть теории игр. Если говорить о реальной жизни, то, как вы весьма справедливо заметили в ходе нашей прошлой беседы, одно дело – понимание, но совсем другое – волеизъявление. Могу сказать только, что в вашем случае мне видится единственный выход…

– Какой же, профессор?

– Сожалею, Бэкон, но я – математик, а не психолог… – Румяное лицо фон Неймана расплылось в самодовольной улыбке. – Вам придется самому искать решение этой задачки… Еще виски?

Бэкон слышал от кого-то, что Эйнштейн, еще когда жил в Берлине, пристрастился к пешим прогулкам. Вот и теперь по заведенной привычке он каждый день ходил пешком из дома в институт и обратно, причем по дороге любил с кем-нибудь поболтать. Такие беседы заканчивались для многих настоящим озарением, поскольку именно в эти недолгие минуты гениальный разум Эйнштейна полностью раскрепощался и был способен на совершенно неожиданные догадки. Многие именитые ученые специально приезжали в Принстон в расчете сопровождать профессора во время его прогулок. Бэкону до сих пор не выпало удобного случая быть представленным Эйнштейну, и он строил планы, как самому обратиться к великому физику и обменяться с ним хотя бы немногими словами. А там, глядишь, если повезет, тот соблаговолит принять его в свои постоянные спутники.

Как-то утром Бэкон решил дождаться профессора около двери его маленького кабинета в Фулд-холле, выходящей прямо на лестничную площадку. Он чувствовал себя очень неловко, но не для того же он остался в Принстоне, чтобы выслушивать бредовые наставления фон Неймана или терпеть безразличное отношение сотрудников института! Он просто обязан познакомиться с этим человеком!

Минуты текли так медленно, что можно было подумать, где-то во Вселенной закупорились трубки, по которым течет время. Вот истинное подтверждение теории относительности. Он торчал здесь сорок минут, как шпион в засаде или часовой на посту. Ему уже казалось, что, если профессор вдруг выйдет из кабинета, это будет равносильно чуду. То и дело кто-то поднимался или спускался по лестнице, и каждый раз Бэкон здоровался с потерянным выражением на лице, принимая вид, что забыл, зачем здесь очутился. Он напоминал себе самому не то какого-то неопытного охранника, не то швейцара, совершенно не нужного в этом научном учреждении.

Дверь распахнулась. Из нее поспешно вышел Эйнштейн – на нем был черный костюм, а шевелюра не выглядела такой белой и всклокоченной, как на фотографиях, – и устремился к выходу. Вот оно – решающее, долгожданное мгновение! Бэкон заколебался на какую-то долю секунды, но ее хватило, чтобы профессор преодолел целый лестничный пролет. Он даже не заметил фигуру напротив двери кабинета, словно перед ним стоял бестелесный призрак, а просто сразу направился по ступенькам вниз. Догонять его бесполезно: он, как обычно, отмахнется, и все. Весь замысел в том и состоял, чтобы они встретились как бы случайно! Бэкон в каком-то полубессознательном состоянии от злости на самого себя последовал за укутанным в пальто профессором, держась от него на почтительном расстоянии. Здание Фулд-холла осталось позади.

Дальше все происходило как в бреду. Бэкон плохо соображал от возбуждения и страха. Его рассудительности хватало только на то, чтобы, стараясь оставаться незамеченным, прятаться за припаркованными автомобилями и растущими по краям улицы толстыми ясенями, которые возникали у него на пути, словно предупреждая: не суйся куда не следует! Через какое-то время Эйнштейн вошел в дом номер 112 на шумной улице Мерсер, где проживал вместе со своей секретаршей Элен Дукас. Бэкон с облегчением вытер рукавом рубашки пот со лба, повернулся и отправился в обратный путь к Институту перспективных исследований.

На следующий день Бэкон был настроен решительно. Он попытается заговорить с Эйнштейном и даже, если придется к слову, признается в своем нелепом вчерашнем поведении. Это, несомненно, позабавит гениальный ум, обладающий невероятным чувством юмора, и таким образом сделает их общение еще более легким и приятным. В начале первого пополудни Бэкон уже стоял около кабинета. Он ощущал себя солдатом, исполняющим приказ командира. На этот раз Эйнштейн не заставил себя долго ждать. Он буквально выбежал из кабинета, едва молодой физик занял свой пост на лестничной площадке. Такой маневр застал Бэкона врасплох. Профессор, как и прежде, даже не взглянув на него, бросился к выходу.

Бэкон мысленно чертыхнулся. Проклятая застенчивость! Ну вот что. Сейчас он догонит Эйнштейна и обо всем договорится. И почти догнал, но, когда до того оставалось всего несколько шагов, понял, что не сможет сказать ничего вразумительного. И как только понял это, остановился и спрятался за почтовый ящик – чтобы профессор, обернувшись, не заметил его! Наваждение какое-то! Словно траектории их движения обречены никогда не пересекаться по неумолимым законам Ньютоновой механики. Эйнштейн благополучно добрался до дома, где его ждал обед. Он даже не подозревал о мучительных переживаниях своего преследователя. Дурак, дурак, дурак! – изводил себя Бэкон на обратном пути в институт. Какое-то колдовство заставляет его повторять одни и те же нелепые поступки!

Так, в дополнение к расчетам по заданиям фон Неймана, телефонным звонкам Элизабет и ночным посещениям Вивьен в жизни Бэкона появилось еще одно занятие: слежка за стариком профессором. Как это получилось, он и сам не мог понять. Если рассказать кому-нибудь – не поверят. Может быть, его предназначение – быть тенью, или отражением, или каким-то полем вокруг создателя теории относительности? Постепенно ежедневные прогулки до дома 112 по улице Мерсер стали такой же неотъемлемой частью существования, как перерыв на чай в три часа дня или решение задачек с матрицами, – чем-то вроде естественной потребности или дурной привычки. Чаще всего Эйнштейн шел домой один, иногда его сопровождали разные личности – молодые и пожилые, знаменитые и никому не известные, но все они занимали место, которое по праву принадлежало Бэкону как самому преданному из последователей гениального физика.

Однажды Эйнштейн все же обнаружил слежку, хотя для Бэкона это не имело каких-либо серьезных последствий. В тот день в воздухе висел туман, закрывая лица прохожих маслянистой пленкой и придавая им неестественно желтоватый оттенок. Птицы над головой пронзительно кричали, будто у них в гнездах полыхал пожар. Эйнштейн, шедший прямо перед Бэконом, вдруг ни с того ни с сего резко повернулся к нему лицом, и тот мгновенно ощутил, как сердце замерло от ужаса.

– Вы, кажется, работаете в институте? – приглядевшись, спросил профессор.

Бэкон подумал, что вот наступил столь желанный миг, ему, наконец, дарована возможность поговорить с этим великим человеком, занимавшим в его жизни больше места, чем кто-либо, перед которым он преклонялся так же самозабвенно, как верят в бога.

– Да, профессор, – сказал и замер, ожидая, как пророчества, продолжения речи гения.

– Ну и сырость сегодня! – зябко поведя плечами, поделился с ним своим наблюдением Эйнштейн.

И все. Больше ни слова. Не говоря уж о пророчестве или откровении каком-нибудь. Даже не поинтересовался, как его зовут. Только едва заметно кивнул головой на прощание и пошел дальше в одиночестве, не обращая ни на кого и ни на что внимания, кроме разве этого тусклого дневного света, природа которого так занимала его великий разум. Бэкону вдруг стало весело, и, хотя поджилки все еще тряслись, он с облегчением рассмеялся, провожая взглядом неясный силуэт Эйнштейна, растворявшийся в тумане – так постепенно ослабевает сияние звезды на бескрайних просторах Вселенной. Звездные лучи – о них столько размышлял великий ученый… На другой день Бэкон вновь следовал за ним, но уже чувствовал себя уверенно, как солдат, выполнявший приказ командира.

Гипотеза 4. О теореме Теделя и законном браке

Настроение Элизабет угадывалось по цвету глаз. Если на душе у нее мир и покой, они блестели как две черные маслины. Когда же в них загорался жгучий медный оттенок, Бэкон знал – грядет буря. В такие – непродолжительные, впрочем – минуты он предпочитал не издавать ни звука и ждать, когда иссякнет гневный и стремительный поток упреков и угроз. Всякий раз, когда на нее накатывал очередной приступ ярости (а это случалось довольно часто), все ее изящное тело, казалось, увеличивалось в несколько раз, словно воротник возбужденной кобры, и в приливе негодования без следа тонули очарование и изысканные манеры, которыми она блистала на светских приемах. Вскоре, однако, собственная озлобленность душила Элизабет и заставляла умолкнуть. Ей становилось стыдно из-за своей несдержанности, и слезы раскаяния проливались рекой. Растроганный Бэкон принимался с нежностью целовать милый подбородочек и длинные каштановые волосы, а она – накапливать желчь, чтобы через короткое время вновь сорвать на нем свое раздражение.

Бэкон уже убедился, что эти неприятные сцены происходили с астрономической точностью раз в четыре недели. Он старался с иронией воспринимать эту неизбежную огорчительную сторону своего жениховства, которая, мысленно усмехался он, очевидно, уравновешивалась более отрадными ощущениями после ссоры, когда провинившаяся невеста буквально осыпала его поцелуями.

Мать Бэкона познакомилась с Элизабет на одном из светских приемов за многочасовой партией в бридж. Обе женщины успели вдоволь наговориться и понравились друг другу. «Эта девушка – просто прелесть!» – восторженно говорила Рэчел сыну и вовсю ее расхваливала – какая та красивая, талантливая (изучает живопись в одной из нью-йоркских школ!), но самое главное – какие богатые у нее родители. Элизабет была единственной дочерью преуспевающего банкира из Филадельфии, который потакал любым прихотям своего чада. Мать буквально за руку привела Бэкона в ресторан французской кухни на Пятой авеню, где состоялось его знакомство с Элизабет. С первого взгляда он понял, что этой девушке суждено занять важное место в его жизни, но не из-за тех качеств, что расхваливала мать, ему понравилось совсем другое: маленькое, словно у девочки, тело, непокорные вьющиеся волосы, которых не удерживали шпильки, ее привычка, вопреки приученности к хорошим манерам, перебирать пальцами выбившиеся из прически пряди. Его завораживала агрессивность в поведении Элизабет, присущая всем избалованным детям, ее дерзкие выходки казались ему лишь попытками скрыть от окружающих свою неспособность справиться с жизненными трудностями. В общем, если разобраться до конца, Элизабет нравилась ему потому, что была полной противоположностью Вивьен!

В тот день в ресторане после съеденного омара она разоткровенничалась и в ожидании шоколадного десерта рассказала Бэкону о том, что, по ее разумению, хотел бы услышать от девушки молодой, не обремененный предрассудками ученый. Говорила о своем увлечении живописью, о том, как важны для нее искусство и независимость, о том, что считает деньги одним из многих способов оставаться счастливой. Однако Бэкон – под воздействием шампанского и особой, казавшейся ему очень чувственной, нотки в высоком голосе девушки – едва ли постигал смысл ее слов. Он ни разу не взглянул ей прямо в глаза, зато без труда сосредоточил внимание на том, чтобы мысленно нарисовать форму грудей под вишневого цвета блузкой, наверняка упакованных в тонкое ажурное белье европейского производства. Элизабет тем временем с умным видом продолжала свою лекцию по истории искусства в уверенности, что сидящее перед ней будущее светило науки по достоинству оценит ее образованность и неизбежно влюбится.

Из ресторана вышли вместе. Бэкон, словно желая убедиться в широте взглядов своей новой знакомой, тут же, на улице, взял ее за руку, а потом даже попытался поцеловать. Элизабет в точности следовала известным рекомендациям относительно того, как заполучить молодого человека в мужья: пощечина получилась такая звонкая, что на звук оглянулись прохожие. Потом суровым голосом она потребовала от него вести себя как подобает джентльмену и немедленно проводить ее домой. Старый прием опять сработал – Бэкона ошеломило неожиданное проявление силы в этом хрупком существе, и он высказал пожелание встретиться вновь. Выждав несколько томительных секунд, Элизабет нехотя согласилась. С того дня их свидания случались не реже чем дважды в неделю – как правило, в субботу утром и в воскресенье вечером. Но лишь через месяц жаждущие губы Бэкона были допущены к неприступной тверди ее сомкнутого рта.

Вообще-то Бэкон всегда критиковал лицемерную буржуазную мораль. Но стоило ему оказаться подле Элизабет, как его убеждения рушились, не выдерживая испытания действительностью. Конечно, у него имелась Вивьен, которая до трех раз в неделю ложилась с ним в постель без всяких ухаживаний и церемоний, но это не ослабляло его влечения к Элизабет именно потому, что та не позволяла прикасаться к себе. Он совсем запутался в своих ощущениях и, наслаждаясь роскошными формами тайной любовницы, мечтал о девчоночьем теле Элизабет, чьи нескончаемые занудные монологи, в свою очередь, вызывали у него вожделенные воспоминания о безмолвной Вивьен.

Бэкон прекрасно понимал, что законы, действующие в человеческом обществе, так же неизменны, как в классической механике. Рано или поздно то двойственное положение, в котором он очутился, должно разрешиться единственно возможным способом: женитьбой на Элизабет. Бросить очаровательную девушку, которую все вокруг безоговорочно прочили ему в жены, ради какой-то убогой чернокожей простолюдинки? Нет, такого Бэкону не простили бы ни мать, ни друзья, ни даже его учителя и коллеги! Ему не оставалось ничего другого, как покориться всесильной судьбе. Свежим мартовским вечером 1942 года при свете луны, как и подобает по канонам романтизма, он вручил Элизабет купленное накануне обручальное колечко с голубоватым бриллиантиком. Та, в порыве ликования, одарила жениха чувственным поцелуем, и ее кошачий язычок впервые проник к нему в рот, облизывая его жадно и быстро, словно хозяйка, у которой долгое время руки не доходили до дальнего чулана, собралась наконец вытереть накопившуюся там пыль. А потом, обнимая жениха на прощание, она взяла его руку и положила ее себе на левую грудь. Только тогда, ощутив под ладонью гладкую сатиновую ткань платья, Бэкон понял, что подписал собственный приговор.

Теперь Элизабет все свое свободное время занималась тем, что ходила по магазинам и изучала бесчисленное количество свадебных платьев, хотя даже даты бракосочетания еще не назначили (Бэкону предстояло прежде договориться об отпуске, отправиться в Филадельфию и получить формальное благословение отца невесты). Во время свиданий только и разговоров было, что о рисунке цветочных узоров на материи. Элизабет разъясняла все премудрости пошива с той же дотошностью, с какой раньше рассуждала о сюрреализме и авангардизме: у этого платья – огромные красивые рукава в средневековом стиле, но белый цвет слишком монотонный; у другого прекрасное тонкое кружево, зато складочек маловато; а третье было бы совсем замечательное, если бы не эти нелепые воланы на подоле! Правильный выбор не находился, и сделать его, как догадался Бэкон, было труднее, чем вывести формулу квадратуры круга.

Помимо захватившего Элизабет увлечения цветочками, оборочками и кружавчиками, Бэкон открыл в ней в этот предсвадебный период еще одну новую для себя черту – все усиливающуюся ревность. Элизабет стала требовать от него более частых посещений; чтобы просто побыть возле нее пару часов, ему теперь приходилось ездить из Принстона в Нью-Йорк помимо суббот и воскресений также в другие дни недели. Причем эти встречи даже не стали более интимными; если уж мы столько ждали, охлаждала его пыл Элизабет, почему бы не потерпеть до брачной ночи?

Элизабет стала добиваться от него отчетов обо всех делах и перемещениях за день. Три основных вопроса – куда ходил, зачем и с кем – она заучила наизусть и произносила безошибочно, как «Отче наш». Любое случайно сорвавшееся с языка лишнее слово, противоречивое замечание или непонятная обмолвка немедленно влекли за собой подробный допрос, который мог длиться часами и, в лучшем случае, завершался по телефону после возвращения Бэкона в Принстон. Все его поступки, не относящиеся к категории «для любимой женщины», сами собой попадали в разряд «против любимой женщины». В понимании Элизабет, научные конгрессы, учебные занятия, работа в институте лишь служили Бэкону формальным алиби, а по сути были проявлениями неверности.

Уже не раз задавал он себе вопрос, почему терпит эти тюремные порядки, унизительные допросы. Долго искать ответа не приходилось: просто он чувствовал себя виноватым. Несмотря на вспышки озлобленности, Элизабет верила ему; получалось, что ее наигранные сцены ревности на самом деле имели основание. Ему хотелось, как он и признался в разговоре с фон Нейманом, чтобы в отношениях с невестой ничего не менялось.

В конце марта 1942 года фон Нейман сообщил Бэкону, что достопочтенный профессор Курт Гедель через несколько дней представит на заседаниях ученого совета института свои новые работы. Как раз в эти дни Бэкон обещал Элизабет съездить вместе в Филадельфию. Выслушав от него новость, а также объяснения важности предстоящего события и предложение перенести поездку на следующий месяц, она просто послала жениха к черту вместе с его дурацкой работой… Элизабет не раз грозила разрывом, но потом всегда сама искала встречи, так что в данном случае Бэкон решил даже не оправдываться. Его интерес к Геделю был слишком велик, чтобы обращать внимание на женские капризы. Ему даже подумалось, что неплохо бы отдохнуть от нее недельку-другую и заодно хорошенько подумать о своем двусмысленном положении.

– Мне правда очень жаль, Элизабет, – сказал он в завершение их разговора по телефону, – но я не могу не присутствовать на ученом совете.

Профессор Гедель был невзрачным, худым как жердь человеком с лицом, похожим на морду опоссума или мускусной крысы. Он обладал гениальным логическим мышлением. Десять лет назад, опубликовав одну только статью, он потряс основы современной математики, а спустя восемь лет Институт перспективных исследований принял его в число постоянных сотрудников.