Текст книги "В поисках Клингзора"

Автор книги: Хорхе Вольпи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Я на мгновение запнулся и подумал, что на следующий день она вряд ли вспомнит об этом разговоре.

– Конечно хочу!

Больше мы в ту ночь почти не разговаривали, а только пили, целовались и под столом залезали руками друг другу под одежду.

После возвращения в Лейпциг все случившееся в Берлине казалось сном. Возобновилась обычная жизнь – серая, однообразная, расписанная по часам, и я чувствовал себя глубоко несчастным. Без особой радости ходил на занятия и продолжал изучение континуум-гипотезы.

Как-то утром по почте пришло письмо. Из Берлина. От Марианны.

Дорогой Густав! Как я узнала от Генриха, тебе предстоит невеселое Рождество в Лейпциге, поскольку твоего отца не будет в Мюнхене, и ты считаешь, что ехать туда не стоит. Какое совпадение, я оказалась в похожей ситуации: моя мать уехала в Америку повидаться с братом, и я вынуждена оставаться в Берлине в одиночестве. Так что я подумала, если захочешь, мы могли бы вместе провести праздники и, взявшись за руки, встретить новый 1927 год. Если это не мешает твоим планам и ты согласен, дай мне знать. Марианна.

Несколько секунд у меня ушло на то, чтобы обдумать ситуацию: с одной стороны – заманчивое предложение Марианны, с другой – куча недоделанной работы, подготовка к экзаменам, косые взгляды Гуттенлохера. Решение проблемы было скорым и очевидным: в ответном письме я написал, что буду счастлив встретиться с Марианной, что знаю прелестную деревеньку на полпути между Берлином и Лейпцигом, где мы оба сможем прекрасно провести время, а после, может быть, и на лыжах покататься. Она тут же согласилась.

Я не мог и предположить, что от тех недолгих колебаний – посылать ответ или нет – зависело так много в моей будущей жизни. Узнав Марианну ближе, я открыл в ней обаяние и остроумие, о которых не подозревал поначалу. С ней было легко и радостно не только в постели – наши тела и руки очень скоро обрели сладкую гармонию, – но и потому, что она обладала редкостным даром слушать и понимать мужчину. Ее искренне интересовало мое увлечение математикой (чего я никак не мог ожидать от девушки); она даже попросила рассказать ей о Канторе из-за того только, что этот человек значил так много для меня.

– Да, любопытный был тип. Хотел познать Бога с помощью математики, – пробормотал я, не отводя глаз от обнаженной груди Марианны.

Мы лежали в жарко натопленной деревенской хижине, и огонь потрескивал в камине, будто гномы вели перестрелку в короткой войне.

– И ему это удалось?

– Нет, пожалуй, – ответил я, прихватывая губами ее розовый сосок. – У него было много врагов, и все старались отравить ему жизнь. Его считали сумасшедшим.

– Он в самом деле был сумасшедшим?

– У него была уязвимая психика. Он долго лечился от депрессии в больницах и реабилитационных клиниках.

– Бедняжка! Сколько ему пришлось пережить!

– Лишь новое поколение математиков сумело по-настоящему оценить его уже незадолго до смерти… – Мне доставляло огромное удовольствие разговаривать с голой женщиной о любимой науке. – Его стали награждать медалями и дипломами, однако слава пришла слишком поздно. Разум его помутился из-за непостижимости совершенных им невероятных открытий. Кантор умер в сумасшедшем доме в Галле 6 июня 1918 года, за несколько месяцев до окончания войны.

Хижина, камин, Марианна – все это слишком хорошо, чтобы быть правдой… Я вдруг очутился в раю, о каком и не мечтал. Когда пришло время расставаться, я понял, что полюбил эту женщину больше всего на свете, что не смогу жить без нее, без запаха ее кожи, без ее сочувствия, нежности… То, о чем я, пьяный, сказал Марианне в Берлине, теперь стало для меня очевидным: мне действительно хотелось прожить вместе с ней всю жизнь. Так и случилось. 30 октября 1928 года Марианна Зибер стала моей женой. Меньше чем за три месяца до этого события, 7 августа, Генрих поклялся в вечной верности Наталии Веберн. Счастье пришло легко и просто, как в сказке или как решение алгебраического уравнения.

Резюме 5. Поиски абсолюта

В промежутке между 1928 и 1932 годами произошло много событий, которые так или иначе потрясли Веймарскую республику: Бертольт Брехт и Курт Вайль[38]38
  Курт Вайль (1900-1950) – немецкий композитор.


[Закрыть] поставили «Трехгрошовую оперу»; философ Рудольф Карнап[39]39
  Рудольф Карнап (1891-1970) – австрийский философ и логик. С 1935 г. жил в США.


[Закрыть] опубликовал свое «Логическое строение мира»; Марлен Дитрих стала – как и предсказывал Гени – великой кинозвездой благодаря сыгранной ею роли в фильме «Голубой ангел»; дирижабль «Граф Цеппелин» совершил кругосветный перелет; писатель Альфред Деблин[40]40
  Альфред Деблин (1878-1957) – немецкий писатель.


[Закрыть] закончил работу над книгой «Берлин, Александерплац»; власти Мюнхена не разрешили Джозефине Бейкер выступать в местном театре; Гитлеру удалось добиться высокого представительства своей партии в рейхстаге на выборах в 1930 году Гедель сформулировал знаменитую теорему; маршала Гинденбурга[41]41
  Пауль фон Гинденбург (1847-1934) – президент Германии с 1925 г. 30 января 1933 г. поручил Гитлеру формирование правительства.


[Закрыть] в 1932 году вновь избрали президентом рейха, а к концу того же года сбылась заветная мечта Гитлера – двести тридцать нацистских депутатов взяли рейхстаг под свой полный контроль.

Поверхностное перечисление событий, конечно, не может передать зарождавшуюся тогда в Германии напряженную атмосферу страха и ненависти. Почему же я рассказываю об этом периоде так, словно подробности не имеют значения, почему не анализирую противоречия, послужившие причиной прихода к власти нацистского режима? Отвечу, хотя мне стыдно признаваться: потому что указанные четыре года были самыми благословенными в моей жизни. Иногда, вспоминая прошлое, мне кажется, что как раз в эти годы в нем как бы образовалась прореха; даже пытаясь восстановить в памяти день за днем, я не отмечаю ни одного существенного эпизода и… улыбаюсь. На протяжении четырех лет – четырех! – мое существование составляли незначительные события, повседневные мелочи семейной жизни, хождение по гостям и вечеринкам, упоительные сцены супружеской любви и великолепного отдыха на альпийских курортах. Весь мир готов был вот-вот перевернуться вверх тормашками; квантовая физика изменяла представления человечества о действительности; над Европой нависла черная тень фашизма; живопись, музыка, литература достигли невиданных высот; я же занимался главным образом тем, что лобзал нежный животик супруги, в университете решал задачки по математике и готовился к предстоящей Habilitationsschrift (Конкурсная работа на замещение должности преподавателя). Подобные пустяки не заслуживают внимания читателя. Если ненадолго задержаться на моей профессиональной деятельности, то, несмотря на все усилия, проблема континуума оставалась нерешенной, зато по ходу дела я занялся другими вопросами, прежде всего в области физики, и эта работа принесла мне удовлетворение и, что немаловажно, одобрение моих научных руководителей.

Заостренный овал лица Марианны напоминал кошачью мордочку, сказал бы я, да только моя жена не обладала качествами, которые присущи этой породе животных, – коварством и стремлением держаться особняком. Напротив, ее отличали нежность и отзывчивость, особенно заметные в постели, в минуты нашей всеобъемлющей близости, когда сливались в единое целое тела и души и Марианна, на людях всегда вызывающе веселая и беспечная, преображалась в застенчивую и чувственную. Это не мешало ей быть зачинщицей многих наших тогдашних похождений и приключений. Она ощущала постоянную потребность заступать за рамки дозволенного, пробовать все на зуб и на ощупь. Очень часто мы ездили в Берлин, место нашей первой встречи, и вместе с Гени и Наталией, а то и без них, вновь углублялись в темные и извилистые закоулки таинственного мира ночного города. Марианна радовалась даже больше меня, если удавалось найти кабаре с каким-нибудь неприличным шоу.

Это был самый лучший период нашей дружбы с Гени и Наталией. Всех нас занимали одни и те же заботы, сомнения, мечты. Не случайно, что даже пожениться мы решили почти одновременно; нам хотелось все в жизни делать сообща. Кстати, отношения между Наталией и Марианной были очень похожи на наши с Гени. Обе родились и выросли в Гамбурге, будучи маленькими девочками поклялись в вечной дружбе и с тех пор не разлучались. А когда вышли замуж за таких же верных друзей, как мы с Гени, их привязанность только упрочилась. Бывало, мы всей компанией устраивали такие праздники, что вспомнить приятно! Мы были так близки и так любили друг друга, что назвать наши отношения семейными – не только не преувеличение, но, пожалуй, единственно верное определение.

Учеба Генриха продвигалась как нельзя лучше, я иногда даже завидовал ему. После завершения университетского образования в Берлине ему светила аспирантура в Гейдельберге под руководством Мартина Хайдеггера[42]42
  Мартин Хайдеггер – философ, один из основоположников немецкого экзистенциализма


[Закрыть]. Более радужной перспективы не придумаешь. Но наступил переломный 1933 год и не успели мы глазом моргнуть, как все наши планы резко изменились, как изменился и весь окружавший нас мир.

На состоявшихся накануне выборах нацисты получили около сорока процентов голосов. После стычек с коммунистами в Берлине Гитлер добился от президента страны, маршала Пауля фон Гинденбурга, своего назначения рейхсканцлером 30 января 1933 года. Несмотря на превосходство его противников в правительстве (только два нациста занимали министерские посты – Вильгельм Фрик и Герман Геринг), это стало неожиданной для всех победой Гитлера и первым шагом на пути к диктатуре. Наступило начало конца.

27 февраля, меньше чем через месяц со дня назначения Гитлера, произошло непредвиденное событие, значительно ускорившее приход нацистов к власти. Вдруг, ни с того ни с сего кому-то понадобилось поджечь рейхстаг. На следующий день Гитлер издал Указ о чрезвычайном положении, в котором объявил о мерах, вводимых с целью противостоять возмутительным провокациям коммунистов: «Действие статей 114-118, 123-124 и 153 Конституции Германского рейха временно приостанавливается. В этой связи вводятся ограничения свободы личности, свободы слова, включая свободу печати, союзов и собраний; а также цензура почтовой и телеграфной переписки, прослушивание телефонных переговоров, ограничения неприкосновенности жилища, конфискации, ограничения прав собственности, каковые в дальнейшем осуществляются по усмотрению властей вне рамок, установленных до сих пор законом».

Из обгоревшего здания рейхстага полицейские выволокли длинного, нескладного молодого человека. Он выкрикивал одно слово: «Протестую, протестую!» – и был похож на душевнобольного с вытянувшейся, опухшей, черной от копоти физиономией. Через некоторое время стало известно его имя – Маринус ван дер Люббе[43]43
  голландский коммунист, гей и поэт, был признан виновным и приговорен к смертной казни за поджог рейхстага. Расстрелян в 1933 г.


[Закрыть], голландец, сторонник коммунистических идей.

Я как раз находился в Лейпциге, когда ао сентября 1933 года официально начался суд над ван дер Люббе, но мне некогда было следить за ходом судебного процесса, поскольку в то время я сдавал один за другим целую кучу экзаменов и зачетов, а также выполнял разные формальности для поступления в аспирантуру Берлинского университета. В январе 1934 года пришло уведомление о том, что меня приняли. Свершилось! Кроме того, Генрих и Наталия уже пару месяцев как тоже вернулись в столицу рейха, и всем нам, четверым друзьям, снова предстояло быть вместе!

Приехав в Берлин, я сразу заметил, что город не такой, каким встретил нас несколько лет назад. Былая беспечность и эйфория если и не исчезли бесследно, то уступили место какой-то обреченности, которая так и витала повсюду – на Александерплац и в золоченых ложах Немецкой оперы, в университете и Институте имени кайзера Вильгельма, в Прусской академии наук и на Курфюрстендамм. Чтобы получить представление о том, как изменился город, достаточно сказать, что, когда по старой привычке шляться по кабаре Гени, Наталия, Марианна и я однажды вечером отправились в «Танцфест» – модное заведение, посещаемое иностранными дипломатами и туристами, нашим глазам предстало зрелище, может быть, еще более безнравственное, чем во времена Веймарской республики, однако производившее впечатление совершенно противоположное прежнему разнузданному и бесшабашному веселью. Вместо женщин, одетых мужчинами или вообще не одетых, бродили какие-то юноши, наряженные скелетами (возможно, грубо пародируя символику охранявших концентрационные лагеря гиммлеровских отрядов «Мертвая голова» – Totenkopfverbande). Они распевали хором: Berlin, dein Tanzer 1'st der Tod [44]44
  Берлин, для тебя танцует смерть


[Закрыть], отрывок из самого популярного тогда фокстрота со зловещим названием Totentanz – «Танец смерти». Но мне тогда казалось, что эти перемены пустяшные и не имеют никакого отношения к нашим судьбам. Естественно, я прекрасно видел, что нацисты раздувают националистические и антисемитские настроения, и без того сильные в наиболее консервативных кругах германского общества, однако, как и большинство населения, считал эти действия временным явлением, попытками поднять популярность Гитлера.

Ошибочность своего мнения я понял весной 1934 года, и это ранило меня больнее, чем все творившиеся тогда беды. Гораздо больнее, чем чистка СА[45]45
  В ночь с 30 июня на 1 июля 1934 г. несколько сотен людей были подняты из постелей и расстреляны по приказу Гитлера. Одной из жертв этой акции оказался давний соратник и главный соперник фюрера Эрнст Рем, под началом которого было более трех миллионов штурмовиков (СА). Эта чистка впоследствии была названа «Ночь длинных ножей».


[Закрыть] или Закон о полномочиях, предоставлявший фюреру неограниченную власть. Больнее даже, чем организованный в это время бойкот еврейских фирм или Закон о реорганизации государственного аппарата, запретивший всем «неарийцам» занимать чиновничьи посты. Как-то Марианна и я пришли в гости к Гени с Наталией на очередную вечеринку. Часа два мы пытались более или менее слаженно сыграть «Эрцгерцог-трио»[46]46
  Трио для фортепиано, скрипки и виолончели, соч. 97, посвященное другу и покровителю Бетховена эрцгерцогу Рудольфу.


[Закрыть] Бетховена. Не помню, рассказывал ли я, что Гени играл на скрипке, Наталия – на фортепиано, а я – на виолончели. Марианна составляла всю нашу публику, однако ее аплодисментов нам было достаточно, чтобы считать себя неплохими исполнителями. Закончив музицировать, Наталия отправилась на кухню готовить ужин, а все остальные расселись поудобнее в самом умиротворенном расположении духа, навеянном музыкой. Вдруг, без всякого перехода или вступления, словно заводя речь о пустяках вроде погоды или болезни дальнего родственника, Гени заявляет, что намеревается поступить на службу в вермахт.

Сначала я подумал, что ослышался, однако, посмотрев на его серьезное и неподвижное лицо, понял, что это правда. Кровь застучала мне в виски, как барабан расстрельного взвода, взявшего ружья наизготовку. Меня обуял ужас. Происходило что-то непостижимое.

– Что ты сказал?

– Я решил пойти на службу в вермахт, – ровным тоном повторил он.

– Ты хочешь сказать, что цивилизованный человек, философ предпочел стать солдафоном? И вдобавок служить в нацистской армии? Я не могу в это поверить!

Марианна принялась меня успокаивать, а вернувшаяся с кухни Наталия подсела к мужу.

– Бог мой, Генрих, но зачем! – оторопело твердил я.

– Боюсь, тебе не понять, Густав. Это решение, может быть, самое философское из всех, что я принимал.

– Невероятно! Ты, наверно, сошел с ума! Гитлер – придурок, которому нужна только война! Тебе что – на фронт захотелось? Хочешь, чтоб тебе там пулей башку разнесло?

– Я уже объяснил тебе, – сдержанно ответил он, – это решение принято мной после долгих размышлений, осознанно; то, что я делаю, считаю своим долгом.

Я уставился на Наталию, державшую Генриха под руку, и не отводил взгляда, пока она не опустила глаза. Все это было чудовищно!

– Но так нельзя! – в отчаянии воскликнул я. – Как можно ни с того ни с сего, вдруг отказываться от собственного мировоззрения! Признавайся: ты это делаешь, чтобы сохранить свои привилегии, так?

– Постарайся обойтись без оскорблений! – сухо проговорил он. Я не узнавал ни голоса, ни выражения лица Гени. Передо мной сидел чужой человек, не имеющий ничего общего с моим самым близким другом. – Повторяю, я поступаю так, как велит мне долг, а не ради выгоды. Речь идет о чести интеллигента, если это более понятно.

– Кто вбил тебе в голову подобные мысли, Гени? Наталия, скажи хоть что-нибудь, прошу тебя! – Она по-прежнему прятала от меня глаза.

У меня руки зачесались ударить его по лицу, такое зло взяло. Нам никогда не приходилось говорить на эту тему, но я привык думать, что у нас с Генрихом обо всем одинаковое мнение. И вот теперь он предал не только меня, но нас обоих… А ведь мы были как братья, даже больше, чем братья… Нет, не могу поверить!

– Нам лучше пойти домой… – поднялась Марианна. – Когда вы оба успокоитесь, сможете все обсудить мирно.

– Нам нечего обсуждать! – выкрикнул я.

Марианна и я лихорадочно собрали вещи и направились к выходу. Меня просто трясло от ярости.

– Густав, ради бога… – умоляюще произнесла вслед Наталия.

– Бог да простит вас! – бросил я.

Уран и компания

– С чего же начать? – в очередной раз спрашивал сам себя Бэкон по дороге в комендатуру. Накануне он еще раз перечитал запись показаний Вольфрама фон Зиверса: «Деньги на исследования выделялись, только если проект визировал советник фюрера по науке. Кто был этот засекреченный ученый на самом деле, мы не знали. По слухам, в миру его признавало и почитало все научное сообщество. Нам он был известен только под условным именем Клингзор». Может, стоит опять допросить фон Зиверса? Хотя вряд ли чего-то добьешься; немец уже неоднократно отказывался от своего заявления и отрицал, что вообще когда-либо произносил слово «Клингзор».

А может, обратиться к Сэмюэлу И. Гаудсмиту, своему бывшему начальнику по военной службе? Ему, как никому другому, известно обо всем, что связано с научными исследованиями в нацистской Германии.

Бэкон служил под командованием Гаудсмита до конца 1945 года в составе руководимой им группы по вопросам науки в рамках программы Alsos. В 1920-x годах Гаудсмит был одним из тех многообещающих молодых ученых, которые много сделали для развития зарождавшейся тогда квантовой физики. Получив образование под началом Пауля Эренфеста [47]47
  Пауль Эренфест – нидерландский физик-теоретик


[Закрыть], Гаудсмит – по происхождению голландский еврей – нашел себе работу в Мичиганском университете. Его родителям не повезло; они не смогли вовремя последовать за сыном, и разразившаяся война, а затем нацистская оккупация Голландии застали их в Гааге. Гаудсмит приложил все усилия, чтобы перевезти родителей в Америку. Однако, когда в конце концов ему удалось собрать все необходимые документы, было уже слишком поздно: в 1943 году во время массовой депортации евреев, стариков арестовали и отправили в Аушвиц.

В отчаянии Гаудсмит обратился за поддержкой к ученому-физику Дирку Костеру, уже занимавшемуся в 1938 году спасением Лизы Майтнер [48]48
  Лиза Майтнер (1878-1968) – австрийский физик; с 1907 г. работала в Германии, в 1938 г. эмигрировала в Швецию


[Закрыть], чтобы тот в свою очередь добился содействия Вернера Гейзенберга. Вскоре от Гейзенберга пришло письмо, которое Костеру следовало показать нацистским оккупационным властям в Нидерландах. В нем он с благодарностью упоминал о гостеприимном приеме, оказанном семьей Гаудсмитов немецким физикам во время их поездки в эту страну. Однако помощь не поспела вовремя: за пять дней до отправки Гейзенбергом своего послания старики погибли в газовой камере Аушвица – как раз в день, когда отцу исполнилось семьдесят лет. Гаудсмит был уверен, что Гейзенберг не предпринял достаточных усилий для спасения его родителей, и никогда не простил ему этого.

Участники миссии Alsos высадились в Нормандии вскоре после наступления «дня Д» – открытия второго фронта. Перед ними стояла главная задача – найти и захватить десятерых немецких ученых, работавших в проекте атомных исследований Германии, а именно: Вальтера Герлаха, Курта Дибнера, Эриха Багге, Отто Гана, Пауля Гартека, Хорста Коршинга, Макса фон Лауэ, Карла Фридриха фон Вайцзеккера, Карла Вирца и, само собой, Вернера Гейзенберга.

Несколько дней Гаудсмит и Бэкон держали путь через опустошенные северные области Франции и Бельгии, пока наконец не достигли Голландии. Гаудсмит первым делом направился в Гаагу, где нашел развалины, оставшиеся от родного дома. Бэкон увязался за ним и стал свидетелем слез бессильной ярости и вины, стекавших по лицу ученого. Он не знал, как утешить старшего товарища. Среди многочисленных образов, олицетворяющих войну, в его памяти на всю жизнь остался этот высокий, сильный мужчина с косинкой в глазах, оплакивающий разрушенный домашний очаг и гибель престарелых отца и матери.

Из Гааги они перебрались в Париж, где обосновался генеральный штаб Alsos. Там располагалась лаборатория французского физика Фредерика Жолио-Кюри, которая в период оккупации использовалась немцами, и участники миссии собрали всю имевшуюся в ней информацию. Затем они поехали в Страсбург и посетили открытый там гитлеровцами немецкий университет. В конце марта 1945 года они прибыли в старинный университетский город Гейдельберг, где арестовали двух немецких физиков – Вальтера Боте и Вальтера Гентнера – и создали передовой южный пост миссии Alsos.

Подробные допросы Боте и Гентера позволили Гаудсмиту и Бэкону узнать точное местонахождение всех до единого немецких ученых, участвовавших в ядерной программе, а также где проводились исследования. Кроме того, подтвердилось предположение, имевшее важное значение для дальнейшего хода войны, а именно: среди пресловутых секретных вооружений Гитлера отсутствовала атомная бомба.

Это известие немного успокоило Вашингтон. Генерал Гроувз слегка изменил основную задачу миссии: учитывая, что некоторые немецкие физики после окончания войны окажутся на территории, занятой французскими или русскими войсками, необходимо взять их в плен как можно скорее.

Было принято решение о формировании ударного отряда под командованием полковника Пэша, который будет целенаправленно продвигаться к Гайгерлоху, где немцы построили атомный реактор, и Гехингену, куда переехал основной коллектив физиков во главе с Гейзенбергом.

Подразделение миссии Alsos, умело ведомое Пэшем, вошло в город Гайгерлох 23 апреля, в День Святого Георгия, за час до вступления туда французских войск. Американцы без особых затруднений нашли и арестовали Карла Вирца, Эриха Багге, Карла Фридриха фон Вайцзеккера, а также Макса фон Лауэ, который, впрочем, не имел никакого отношения к атомным исследованиям. Разобрав реактор, Пэш и Бэкон направились в соседнюю деревню под названием Тайльфинген, где отыскали и взяли в плен Отто Гана, первооткрывателя ядерной реакции. Всех арестованных и лабораторное оборудование отправили в Гейдельберг.

Оставалось завершить наиболее трудную часть операции. На свободе еще оставались три ученых-физика: Дибнер и Герлах в Мюнхене, а также Гейзенберг, который, как стало известно, уехал за 250 километров в селение Урфельд разыскивать свою семью. Подразделение миссии Alsos разделилось надвое; одна часть направилась в Мюнхен за Дибнером и Герлахом, другая, под командованием Пэша – к ней примкнул и Бэкон – проследовала в Урфельд. 30 апреля, в день самоубийства Гитлера в Берлине, операция в Мюнхене была успешно осуществлена.

1 мая десять человек под командованием Пэша на четырех автомобилях приехали в маленькую деревеньку Кохель в Баварии. На противоположном от нее склоне невысокой горы Кессельберг располагался Урфельд.

Через сутки команда Пэша добралась до небольшого дома, где жил Гейзенберг. Ученый сидел на веранде, созерцая невозмутимую гладь озера. Высокий, худой, с лицом невинного ребенка и типичными для немца русыми волосами, Гейзенберг вызывал у лейтенанта симпатию и сочувствие. Его облик излучал молчаливое достоинство побежденного героя. Никогда не забудет Бэкон это неподвижное и серьезное мальчишечье лицо и глаза, напоминающие две маленькие голубые копии озера.

– Не хотите ли войти, господа? – равнодушно-вежливо произнес Гейзенберг, увидев Пэша и Бэкона.

Внутри дома их встретила жена Гейзенберга Элизабет, истощенная и очень напуганная, а также шесть его маленьких детей. Не теряя времени на церемонии, Пэш объявил, что хозяин дома арестован армией США. Немецкий физик выглядел слегка удивленным – он не ожидал, что союзники уже контролируют этот район и за ним придут так скоро, – однако не проронил ни слова.

Вдали послышались выстрелы. У Пэша мелькнула мысль, что стреляют снайперы. В любом случае рассуждать было некогда. Он велел Гейзенбергу поспешить, собрать кое-какие личные вещи и приказал Бэкону отвести арестованного в бронеавтомобиль. Обстановка диктовала необходимость немедленно доставить ученого в Кохель, где он будет в большей безопасности.

Сидя напротив ученого, Бэкон искал предлога, чтобы заговорить, но не находил слов. Как выразить свои чувства от встречи с физиком, чьи работы он знал так хорошо с юношеского возраста, кем восхищался всю жизнь? Ему казалось, что обстоятельства делали подобные выcказывания неуместными. Вокруг в развалинах простиралась Бавария, родина Гейзенберга, и тут вдруг приставания с разговорами о науке! Ощущая чуть ли не вину, Бэкон избегал встречаться с ученым взглядом, Так прошло несколько минут, пока Гейзенберг сам не начал беседу.

– Полагаю, разыскать меня было не просто? – спросил он по-английски тоном, преисполненным достоинства.

– Да, нам пришлось нелегко, – ответил Бэкон по-немецки.

– О-о! – выразил удивление Гейзенберг, но как-то равнодушно. – Немецкому научились в армии? Машину тряхнуло на кочке.

– Нет, сэр. В Принстонском университете.

– В Принстонском? – переспросил Гейзенберг. – Что изучали? Бэкон предпочел сказать неправду.

– Экономику, – выпалил он первое, что пришло в голову. После некоторого молчания Гейзенберг снова заговорил.

– Красивый город… Я имею в виду Принстон. Бывал там… Участвовал в научных конференциях, как понимаете.

– Когда вы в последний раз приезжали в Соединенные Штаты?

– В тридцать девятом, перед войной… – Он замолк, словно вспоминая прошлое. —Всего шесть лет прошло, а кажется – целая вечность, нетакли? А знаете, я ведь неоднократно собирался переехать жить в вашу страну.

Ну, это уж слишком, подумал Бэкон, но, не желая показаться грубым, после короткой паузы сказал только:

– Что ж не переехали?

Гейзенберг помолчал. Потом пригладил волосы и сплел перед собой пальцы рук, покрытых белой и нежной, как у женщины, кожей, словно стараясь этим жестом сделать свое объяснение более понятным.

– Знаете, повсюду в мире вы можете выпить пива – хорошего, плохого, темного, горького, даже перченого, какого угодно. И все же баварское пиво – самое вкусное, оно нравится всем! Однако, если вообразить, что баварское пиво вдруг испортилось, стало хуже, чем, скажем, бельгийское или голландское, мы должны попытаться сделать его лучше. И если политики наносят вред экономике страны, мы также должны каждый день бороться за то, чтобы исправить положение. Понимаете?

– Думаю, что да, – неуверенно произнес Бэкон.

На самом деле он не понимал. То есть ему были понятны такие категории, как национализм, любовь к отчизне, однако он считал недопустимым, чтобы человек работал – добровольно! – на шайку злодеев, преступников; чтобы кто-то направил свой разум, свои знания во вред – именно во вред! – родной стране и всему человечеству и ни на минуту не задумался о нравственной стороне своих действий. Да, Бэкон восхищался Гейзенбергом как ученым, но одновременно презирал его за бездумное безразличие, с каким он пошел на службу к Гитлеру. А пришедшее на ум воспоминание о заживо сожженных в газовой камере родителях Гаудсмита развеяло малейшие зачатки жалости к Гейзенбергу.

На следующий день Гейзенберг и Бэкон прибыли на передовой южный пост миссии Alsos в Гейдельберге. Город одного из старейших и наиболее уважаемых в мире университетов показался лейтенанту мрачным и угрожающим. Блики на речной глади Неккара болезненно кололи глаза, знаменитый древний замок неприветливо взирал своими окнами с высоты одного из довлеющих над местностью холмов. Позади настороженно застыл сплошной темной стеной лес. Как верна мысль, подумалось Бэкону, что природа по сути нейтральна и выглядит красивой или отталкивающей в зависимости от настроения наблюдателя.

В помещении миссии прибывших встретил Гаудсмит. Он холодно поздоровался с Гейзенбергом; тот, в свою очередь, с полным безразличием воспринимал все происходящее и потому казался надменным и гордым. Гаудсмит поблагодарил Бэкона за выполненное задание и повел Гейзенберга на допрос, длившийся несколько часов. До этого оба встречались в последний раз в университете Энн-Арбор штата Мичиган в ходе визита немецкого ученого в США накануне войны. Их разделяло не только время – несуществующее измерение, созданное человеческим разумом, – но также нравственная пропасть между совершившим преступление и несущим возмездие, между подсудимым и судьей, между человеком, которого предал друг, и тем самым бывшим другом, который, весьма вероятно, чувствует себя предателем. Бэкон не присутствовал на их встрече, но к концу этого долгого дня, за ужином, Гаудсмит не удержался и кое-что рассказал ему о пленнике.

– Предложил ему работать вместе, уехать в Соединенные Штаты. – В его голосе звучала горечь; Гаудсмит вспомнил, как еще тогда, в Энн-Арбор, делал нынешнему пленнику точно такое же предложение. – И знаете, что он мне ответил, лейтенант?

– Нет, сэр.

– Напустил на себя всю свою немецкую спесь и говорит: «Не хочу уезжать. Я нужен Германии». – Гаудсмит поднял к лицу руку и устало закрыл ею глаза. – «Я нужен Германии»! Невероятно!

На следующий день Гаудсмит передал всех десятерых арестованных – Багге, Дибнера, Герлаха, Гана, Гартека, Коршинга, фон Лауэ, фон Вайцзеккера, Вирца и Гейзенберга – американской военной администрации. Миссия Alsos завершилась. Пленников поместили в лагерь для интернированных «Дастбин» неподалеку от Версаля.

С этого момента лейтенант Бэкон потерял их из виду, но позже до него дошли сведения, что при содействии шотландского физика Р. В. Джонса, бывшего профессора философии естественных наук Абердин-ского университета, ставшего начальником секретной службы генштаба британских ВВС, через несколько месяцев пребывания в лагере немецких ученых перевели в Фарм-холл, загородную усадьбу вблизи Годманчестера, принадлежавшую разведслужбе Великобритании «МИ-6». Там они оставались до конца года и там же из газет и радиопередач Би-би-си узнали о первой атомной бомбе, сброшенной на Хиросиму 6 августа 1945 года Впоследствии Гаудсмит сообщил Бэкону в письме, что, услышав новость, Вальтер Герлах, который был руководителем атомной программы нацистов, заперся в своей комнате и всю ночь проплакал, будто проигравший решающую битву полководец.

Р. В. Джонс заранее позаботился о том, чтобы установить звукозаписывающую аппаратуру в помещениях Фарм-холла, предназначенных для проживания в заключении десяти немецких физиков, и все их личные разговоры стали известны британской разведке.

В ответ на просьбу Бэкона о помощи в поисках Клингзора Гаудсмит отослал в комендатуру американской оккупационной зоны в Нюрнберге некоторые звукозаписи из Фарм-холла. В них, по мнению Гаудсмита, мог отыскаться какой-нибудь след, ведущий к Клингзору.

Внимательно перечитав копию звукозаписи, Бэкон с разочарованием отметил, что в ней ни разу не прозвучала прямая ссылка на Клингзора, предполагаемого помощника Гитлера по вопросам науки. Немного поостыв, Бэкон принялся изучать текст документа с большей тщательностью: