Текст книги "В поисках Клингзора"

Автор книги: Хорхе Вольпи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

– А Генрих? – спросила она после некоторого молчания.

– Не знаю, теперь остается только ждать известий.

– Можно мне позвонить Наталии? Я ждал, что она задаст этот вопрос.

– Да, – бросил я. – Скажи ей, если что-то надо, мы поможем.

17

Об остальном я говорил уже не раз. В начале августа генерал Штюльпнагель и многие его подчиненные, Генрих в их числе, были арестованы и, как сотни других участников заговора, подвергнуты жесточайшим пыткам, пополнив таким образом уже ставший длинным список жертв. Хотя мы трое тоже мучились и сходили с ума от страха за Гени и самих себя, все же на несколько дней для нас наступила короткая передышка. Мы снова были каждый сам по себе – Марианна, Наталия и я – и почти не виделись в те горестные дни. Марианна и я бродили по дому, как чужие, или, скорее, как призраки, не узнавая и даже не замечая друг друга. Наталия, в свою очередь, заперлась в четырех стенах. Каждый оставался наедине с собственным отчаянием. И я в ужасе убеждался, что в тот период суровых испытаний не было никого в мире, кто мог бы помочь нам в нашем горе.

18

После казни Штауффенберга и суда над его братом Бертольдом нацистские власти арестовали всю его семью: последнего из трех братьев, находившегося в Афинах и ничего не знавшего о подготовке переворота, их жен и детей, включая трехлетнего ребенка, и даже престарелого дядю в возрасте восьмидесяти пяти лет. Все имущество семьи Штауффенберг было конфисковано. Графиню и ее мать отправили в концлагерь Равенсбрюк, а детей поместили в сиротский дом, сменив им фамилию на Мейстер. С такой же жестокостью поступили и с семьями Трескова, Остера, Тротта, Герделера, Шверина, Кляйста, Хэфтена, Попица и многих других.

Подобного наказания, такой мести не мог предвидеть никто.

19

В последний раз я видел Наталию спустя короткое время после ареста Генриха. Она не отвечала на мои звонки, заявила, что не желает видеть меня, и велела горничной не пускать меня в дом. Получив отказ на все свои просьбы, я, понимая состояние Наталии, поначалу решил не тревожить ее. Позже, по моим расчетам, женская слабость все равно заставит ее вернуться в мои объятия, ведь только со мной сможет она найти утешение.

Но в тот вечер я не выдержал, подошел к ее дому и, не дожидаясь, когда мне снова дадут от ворот поворот, силой вломился внутрь. Услышав шум, Наталия спустилась, кутаясь в пеньюар пшеничного цвета. Я смотрел, как она, молчаливая и бесстрастная, стояла на лестнице, похожая на старую статую, готовую упасть и разбиться вдребезги. В ее глазах больше не отражалась прежняя страсть, вместо этого в них зияла темная пустота, которую я был не в силах заполнить. В то же мгновение мне стало ясно, что она для меня потеряна навсегда.

– Густав, уходи отсюда, пожалуйста.

– Я понимаю, каково тебе, – сказал я.

– Боль, – тихо произнесла она, – единственное, что мне остается, – единственное, что мне оставили. Не хочу, чтобы кто-то ее у меня отнял. Особенно ты. Я не хочу тебя видеть, Густав. Иди.

– Наталия, я люблю тебя! – выкрикнул я, хотя знал, что разговариваю с тенью. – Прости меня, пожалуйста.

17 августа в дом к Генриху вломились гестаповцы – так, как сделал я незадолго до этого – и безжалостно схватили Наталию. Через несколько недель, вслед за мужем, которого она защищала до конца, ее казнили.

Марианна не смогла перенести крушения своего мира. Все мы так или иначе покинули ее. После войны я узнал, что она сама покончила со своей болью. Из всех выжил один я. Один.

Диалог пятый: О преимуществах сумасшествия

Лейпциг, 11 ноября 1989 года

Сегодня утром заходил Ульрих и принес мне радостное известие. Он сказал, что мое дело пересматривается (в который раз!) и, если все будет хорошо, возможно, меня скоро выпишут, то есть выпустят на свободу. Свобода после четырех десятилетий под замком. Сорок два года под бесконечные вопли умалишенных, маньяков и психопатов, все это время составлявших мне компанию. Свобода, наконец-то. Неужели мне и впрямь доведется лицезреть финал столетия?

Теперь, когда все хором воспевают завершение исторического этапа, очищение человечества и конец глобального ужаса (больше сорока лет прошло после самоубийства Гитлера и всего несколько дней, как Советский Союз перестал существовать), я не могу не думать о том, что радость продлится недолго. Очень уж сомнительно, что весь мир вдруг достиг согласия, свалив вину за все нынешние беды на преступников прошлого. Мне жаль добавлять ложку дегтя в бочку меда, но единственное, что я могу сделать теперь, и единственное, что я мог сделать тогда, это утешать себя верой: нет ничего определенного, моя роль в истории никогда не будет определенной, всегда существует возможность – раньше ее называли надеждой, – что все, абсолютно все есть результат ошибки в расчетах.

– Вот я и сказал вам всю правду, – говорю я Ульриху с умиротворением, которого не испытывал уже долгое время.

– Да-да, правду… – улыбается он. – Иногда мне кажется, что вы не верите даже собственным словам.

Вот уже в который раз почтительный и приветливый Ульрих превращается в упрямого, бесчувственного медика, которому наплевать на меня и мои переживания. Поначалу я верил, что он переменится и научится сострадать моей боли, но теперь думаю, что ошибся. Он использовал дружелюбие как прием, чтобы припереть меня к стенке, уличить в противоречиях.

– Профессор, – хладнокровно заявляет он, – кое-что не стыкуется. Вам, конечно, досталось, однако складывается впечатление, что вы не все мне рассказали. Например, непонятно, как вы очутились и проторчали здесь столько лет…

– И в самом деле, не хватает завершающей части истории. Последнего звена в цепи измен и предательств. Самой страшной измены. Хотите послушать?

– Конечно, профессор.

– К концу войны я потерял все – все, что любил и что действительно имело для меня значение, – начал я. – Родину. Математику. Домашний очаг. Но самое главное – Генриха, Марианну и Наталию… В это время появился некто. Человек, который поверил в меня. Человек, который хоть на короткие мгновения мог заменить мне тех, кого я любил и кого больше не было в живых. Новый друг, понимаете? Он был физик и служил в американских войсках, освободивших Германию от нацистского ига. А еще, по странному совпадению, ему понадобилась моя помощь в поисках Клингзора. Его звали Бэкон. Лейтенант Фрэнсис П. Бэкон.

Месть Клингзора

1

Бэкон чувствовал себя полным болваном. Как случилось, что он оказался таким безмозглым идиотом?

«Как ты могла?» – сказал он ей тогда, вкладывая в эти слова крайнее негодование, но в то же время всю силу любви.

Женщина разрыдалась, якобы от непереносимых угрызений совести. Слезы никогда не помешают: блестящие, мокрые и обильные и всегда наготове. Хорошая порция очень убедительно действует на недовольного мужчину, когда другие способы плохо помогают. «Прости, у меня не было выхода…» Как это не было? А сразу обо всем рассказать не могла? Если она его в самом деле любит, почему не доверилась?

«Кто тебе платит за информацию? – продолжил Бэкон, стараясь сохранять достоинство. – На кого ты работаешь? На русских?» Ну конечно: в ее положении лучшая тактика – безмолвствовать и не возражать, так она и делала. Потому что сказанного не вернешь, после не отвертишься, зато молчание нельзя запомнить и использовать против тебя.

«Ну почему?» – по неопытности добивался Бэкон. Хотел знать, что ее толкало. В глубине души он старался найти оправдание поступкам любимой женщины. А что, если ее принудили, если ей угрожала опасность, если… О, она знала, как ответить: «Прости меня, пожалуйста…» Сентиментально и неумно, как обычно. Но, бог мой, Фрэнк начинал сдаваться. Ему так хотелось верить женщинам.

Затем последовал ход, столько раз применявшийся в подобных ситуациях, но не потерявший из-за этого своей эффективности. «Мне надо было сделать так, чтобы ты в меня влюбился. Но потом все изменилось… Все пошло наперекосяк, Фрэнк… Ты стал много значить для меня, но у меня не было выбора, я должна была сотрудничать с ними… Они хотят заполучить Клингзора любой ценой…» Отличная игра, достойная талантливой актрисы. «Каждый день я мучилась, хотела во всем тебе признаться, но я боялась… Давно надо было так поступить, раньше, чем ты сам узнал… Я люблю тебя».

Господи, ну почему меня не было рядом в тот момент? Я бы раскрыл лейтенанту глаза на лживость этой исповеди… К несчастью (я-то хорошо знаю), любовь– проклятие, которое не только затмевает разум, но и растлевает душу. Если быть честным, единственное, чего хотелось Бэкону, – прижать ее снова к своей груди, покрыть поцелуями и любить, как никогда не любил прежде, как никогда не будет любить потом… Но нет, офицер разведки, он понимал, что именно этого делать нельзя.

Фрэнк ушел, оставив ее одну, внешне безутешную, а сам отправился бродить по улицам Геттингена в поисках объяснения, ответа, умиротворения. Он любил ее. Любил больше всего на свете. Больше себя самого. Больше, чем Бога, сильнее, чем родину. Любил больше чести. Больше истины.

2

– Ты вернулся, Фрэнк!

Впервые за долгое время лицо Ирены приняло выражение искренней радости, уж не знаю, по причине ее необыкновенного чувства к лейтенанту Бэкону или из-за едва теплящейся надежды на прощение.

– Ты вернулся, потому что поверил мне?

– Сам пока не знаю, зачем я пришел, Ирена, – Фрэнк старался говорить жестким тоном, хотя его возвращение уже свидетельствовало о слабости.

Ирена попыталась обнять его, но Бэкон предусмотрительно отстранился; еще не настало время для радости воссоединения – Ирене следовало набраться терпения и ждать.

– Фрэнк, я люблю тебя. – Ирена следовала заученному сценарию. Советские, наверно, даже инструкцию сочинили, как соблазнять и вербовать иностранцев.

– Знаю, – сказал он неискренне.

Может быть, это была еще не капитуляция, но, во всяком случае, что-то очень похожее на нее.

– Что нужно сделать, чтобы ты мне поверил? – Еще один умный шахматный ход, весьма своевременный гамбит королевы. Пожертвовать пешкой в начале партии, чтобы получить преимущество в центре доски.

– Сказать правду, Ирена (что же еще?), – всю правду. Иначе я никогда не смогу тебе поверить.

Опять правду. Почему мы так гоняемся за истиной, просим, требуем, умоляем открыть нам ее, хотя в глубине души хотим одного – чтобы подтвердилась наша собственная точка зрения?

– Я скажу все, что хочешь. (Лучше не придумать: «все, что хочешь «, то есть все, что тебе хочется услышать, что тебя сделает моим, а не то, что знаю или что думаю. Не правду.)

– Я слушаю, – сказал Бэкон с поддельной угрозой в голосе.

– По сути мы очень похожи, Фрэнк, – начала Ирена. – Мы сражались за одно и то же. Нацисты – наши общие враги, не забывай. В течение многих лет они губили все, что мне было дорого… Когда Гитлер стал канцлером, схватили моего отца, члена немецкой компартии. Он умер в тюрьме еще до того, как началась война. Фрэнк, моя семья потеряла все, что имела… Я, как и ты, вступила в борьбу против них…

– И что ты делала? – Интерес Бэкона свидетельствовал о том, что он попался в эту ловушку.

– Когда мне было пятнадцать лет, я пришла домой к другу моего отца, который находился на нелегальном положении, – продолжила Ирена рассказ о своих подвигах. – Сказала, что хочу вступить в партию… «Ты действительно хочешь?» – переспросил он. «Да, товарищ», – твердо ответила я. Он дал мне листок бумаги с записанным на нем адресом. «Хорошо, – сказал он, – ступай, там тебе скажут, что делать».

– И ты пошла…

– Конечно, пошла! – воскликнула Ирена. – Я очутилась в одном из беднейших районов Берлина. Мне открыл рыжий беззубый мужчина. Я подала ему листок с адресом и ждала, пока он прочитает. «Так чего тебе надо?» – спросил он не слишком приветливо. «Хочу вступить в партию», – ответила я. «Как тебя зовут?» – «Инга», – вот мое настоящее имя, Фрэнк: Инга Шварц. «Ну так с этой минуты тебя зовут Ирена Гофштадтер, – заявил человек. – В партию тебе пока рано. Будем работать вместе, только никому об этом знать не надо, понятно? Так будет лучше для всех».

– Значит, теперь я должен звать тебя Ингой? – процедил сквозь зубы Бэкон.

– Как хочешь…

– И, конечно, у тебя нет сына по имени Иоганн…

– Нет.

– Итак, ты стала шпионкой…

– Поначалу я только разносила почту, – пояснила Ирена. – Когда мне говорили, доставляла пакеты по указанным адресам, в этом заключалась вся моя работа. Я ожидала большего, но утешала себя тем, что оказываю хоть малую помощь общему делу. В шестнадцать получила первое настоящее задание. К тому времени я уже перестала выглядеть как малолетка. Карл, тот рыжий мужчина, сказал как-то, что, если хочу, могу выполнять более важную работу. Я выразила готовность выполнять любые его приказы. «Ты теперь девушка очень красивая, – сказал он. – Попробуем использовать твою красоту в качестве нашего оружия».

Во время службы в БСИ Бэкон слышал о красивых женщинах, работавших на советских, но никогда не думал, что ему доведется познакомиться с одной из них.

– Ты спала с теми, у кого надо было получить информацию для твоих хозяев?

– Это был лишь вклад в общую борьбу. Такое же задание, как любое другое. Как твое, Фрэнк… – ответила Ирена, она же Инга.

– Это не одно и то же…

– Почему же? – возразила она. – Ты же использовал свои научные знания, чтобы послужить родине… Нет никакой разницы, Фрэнк. Я защищала свои идеалы как могла, и ты не можешь осуждать меня за это… Мы должны были победить Гитлера любой ценой.

– Сколько раз ты это делала?

– Что?

– Ложилась в постель за свои идеалы…

– Какое это имеет значение? – Инга, она же Ирена, уже полностью контролировала ситуацию. – Ты хочешь знать, Фрэнк? Десятки раз, десятки…

– Главное – выполнить работу, не так ли?

– Именно. И делала ее лучше всех, Фрэнк, хотя говорю это без гордости.

– Полагаю, я должен чувствовать себя польщенным, – с иронией произнес Бэкон.

– Для русских ты представляешь приоритетный объект, – заявила Инга, – поэтому тебя поручили мне, Фрэнк. Однако теперь я не смогу продолжать работать на них. Впервые в жизни я по-настоящему полюбила…

– Меня? – рассмеялся Бэкон. – А чем я отличаюсь от остальных? С какой стати я должен тебе верить?

– Потому что я люблю тебя, как ты не поймешь! – напирала Инга. – Ради тебя я готова бросить все. Абсолютно все. Единственное, что имеет для меня значение, – быть рядом с тобой… Пойду за тобой куда угодно, Фрэнк. Как мне поступить, чтобы ты поверил?

– Ты хочешь сказать, что готова даже пойти на предательство русских?

– Да.

Бэкон задумался на несколько мгновений. Себе-то он мог признаться в жестокой правде: даже если Инга лжет ему прямо в глаза, все равно он не сможет перестать любить ее.

– Поедешь со мной в Соединенные Штаты? Согласишься работать на мое правительство?

– Сделаю все, что скажешь, – Инга не колебалась ни секунды. Она не собиралась упускать из рук победу.

– Ладно, – сдался Бэкон.

Губы Инги расплылись в радостной улыбке. Настал миг триумфа! Бэкон со смешанным чувством негодования и благодарности позволил ей поцеловать себя.

– Я буду очень послушной, Фрэнк, вот увидишь.

– Мне тоже все это надоело, – признался он. – Брошу и займусь опять физикой… Вернусь к цифрам и теориям…

– Будет просто замечательно! – Инга начала переигрывать.

– Я подготовлю все, что надо, – перешел к делу лейтенант. – Надо как можно скорее уехать из Германии…

Но не тут-то было, не хватало небольшой детальки. Оставалось поставить одну маленькую точку. Выполнить последнее задание.

– Фрэнк, – произнесла она вкрадчивым голоском, – боюсь, что все не так просто. Я не могу уехать вот так, ни с того ни с сего. Русские будут препятствовать… Я точно знаю. Мы должны играть свои роли до конца, чтобы обмануть их.

– Что ты хочешь сказать?

– Я должна выполнить поставленное задание, иначе они не снимут наблюдение за мной. Им легче меня убить…

– Какого черта им надо? – воскликнул Бэкон с возмущением.

– Того же, что и тебе (разве не очевидно!). Им нужен Клингзор.

– Но мы даже не знаем, кто на самом деле Клингзор!

– Еще как знаем, Фрэнк…

– Кто?

– Линкс…

3

– Густав? У нас нет никаких доказательств… Инга. Не исключено, что он запутал следствие, но это не делает его преступником.

– Фрэнк, я назвала его имя только потому, что знаю точно, – добавила она драматическим тоном. – Ты велел мне быть с тобой честной, я так и поступаю. Весь ход расследования указывает на него.

– Хоть ты его и недолюбливаешь, это не значит, что можешь делать такой вывод…

– Он с самого начала хотел подставить Гейзенберга, – не уступала Инга. – Заставил тебя потратить уйму времени, направляя по тщательно разработанному ложному следу, чтобы в итоге ты получил смехотворный результат. Мы с тобой прекрасно понимаем, что, хотя Гейзенберг тесно сотрудничал с нацистами, он никогда не был одним из них. Он, возможно, самовлюбленный дурак и даже, не исключено, способен на предательство, но никогда не был чудовищем. А Линкс – чудовище.

– Доказательства, доказательства, доказательства, – разозлился Бэкон. – Без доказательств твои обвинения ничего не стоят, Инга. Приведи мне хоть одно доказательство.

– Я скажу тебе все, что знаю, а ты решишь, верить или нет, – Инга нарочно говорила торопливо и сбивчиво, стараясь выглядеть взволнованной. – Что ты знаешь о Линксе кроме того, о чем он сам тебе говорил? В его пользу свидетельствует только одно обстоятельство, которым он постоянно прикрывается как щитом, – участие в подготовке переворота 20 июля. Линкс утверждает, что после раскрытия и подавления заговора он был арестован по доносу Генриха фон Лютца, его лучшего друга и одного из руководителей переворота. А выдал тот Линкса якобы потому, что застукал его со своей женой по имени Наталия… Судя по всему, было как раз наоборот: Линкс донес на Лютца, чтобы избавиться от соперника…

– Прелюбодейство и измена другу относятся скорее к области нарушения моральных норм. – Бэкон изо всех сил старался рассуждать здраво. – Это по-прежнему не означает, что он и есть Клингзор.

– Ладно, а теперь слушай дальше, – продолжала женщина. – Линкса после ареста должны были осудить и казнить, как Генриха и остальных. Но этого не произошло. Почему? Линкс утверждает, что спасся благодаря счастливому стечению обстоятельств. Действительно, судья погиб, а вынесение обвиняемым смертного приговора отсрочено на неопределенное время. Однако, согласно протоколу заседания суда, в тот день судили только четверых заключенных, и ни один из них не был Линксом… С этого дня, по словам Линкса, его перевозили из тюрьмы в тюрьму, пока не освободили американские солдаты. Однако нет никакой уверенности в достоверности и этого утверждения. В конце войны он всплывает в Геттингене, взявшись неизвестно откуда. Позже англичане его «денацифицировали», но советские так и не отказались от своих подозрений по отношению к нему. Теперь понимаешь? Скорее всего, он не имел ничего общего с заговором, узнал от Наталии об участии в нем Лютца и воспользовался этим, чтобы отделаться от соперника…

– Кое-что не согласуется, – заметил Бэкон заинтересованно. – Линкс рассказывал, что Наталию, жену Генриха, тоже арестовали и казнили. Если Линкс – Клингзор, то почему он не спас свою любовницу?

– Наверное, просто не предполагал, что возмездие Гитлера зайдет так далеко… Выдав Генриха, он сбросил свою самую сильную карту – и проиграл… Может быть, именно поэтому Марианна, его жена, покончила с собой…

– Ну хорошо, Инга, твои рассуждения правдоподобны, но это не значит, что так все и было на самом деле… – Бэкон защищал меня до конца. – Твоя версия лишь одна из многих… Например, представь на секунду, что Линкс сумел спастись исключительно благодаря своему доносу на друга. Таким образом объясняются все события, и отпадает необходимость подозревать, что он – Клингзор…

Но Инга не собиралась упускать меня. Только не теперь, когда победа так близка.

– Несмотря на кажущееся безразличие Гитлера к атомным исследованиям, – сменила она тему, – ему нужен был человек, занятый в этой программе, чтобы напрямую докладывал о достигнутом. К концу войны важность таких докладов еще более возросла. Не забывай, в 1945 году бомба была последней надеждой фюрера на победу… Кто лучше Линкса мог бы выполнить данную задачу? Работает вместе с Гейзенбергом, в курсе всех достижений… – Инга почти не скрывала враждебного отношения ко мне. – После ареста Генриха и Наталии его след теряется до конца войны, и только потом Линкс в добром здравии вновь всплывает на поверхность в Геттингене. Только такая личность, как Клингзор, обладающая достаточными рычагами в нацистской администрации и одновременно имеющая возможность прятаться под личиной респектабельности, могла провернуть подобное… Все становится на свои места, согласись, Фрэнк… Русские считают, что Линкс и есть Клингзор. Если я не сдам его, дорого заплачу… Почему бы тебе не дать им все сделать за тебя? Теперь это моя единственная возможность спастись…

Да, неплохая сказочка, главное, не подкопаешься, все так хорошо сочинено и подогнано. Жаль только, все это ложь от начала до конца.

– Нет, не могу. Если я сдам Густава русским, предам не только его, но и свою страну…

– Я должна предоставить им кого-то, кто может быть Клингзором, – не унималась она. – В этом наша последняя надежда…

– Ты просишь слишком многого, Инга. Ужасно выбирать между им и тобой…

– Мне тоже не нравится, Фрэнк, да только в этой игре не я устанавливаю правила.

В этой игре. Наконец она хоть раз сказала правду.

– А я-то им зачем понадобился? Им что, нужна моя рекомендация?

Прошло несколько минут, прежде чем лейтенант совладал со своими эмоциями, но в конце концов он переборол охватившее его негодование. Он тут же встал, словно очнулся от кошмара.

– Мы находимся в английской оккупационной зоне, – констатировала Инга, желая как можно скорее покончить с этим делом. – Есть только одно безопасное место, где можно взять его без шума.

– Жилище офицера американской армии? – горько сострил Бэкон. – Вы похитите его из моего дома?

Инга даже не стала отвечать на вопрос. В этом уже не было необходимости.

– Я люблю тебя, Фрэнк, – промурлыкала она вместо ответа. – Только так мы сможем остаться вместе. Поверь мне… Поверь в мою любовь.

4

Впервые в жизни Бэкону приходилось принимать решение. До этого момента он лишь убегал от проблем и, быть может, от себя самого: наука помогла ему избавиться от детских страхов; фон Нейман – от необходимости выбора между Вивьен и Элизабет; война спасла от неудавшейся карьеры ученого-физика; Инга – от деградации и одиночества; я же выполнил за него служебное задание в Германии. Сам он все время метался наподобие элементарной частицы под воздействием основополагающих сил, гораздо более мощных по сравнению с ним. Он был даже не игроком, а лишь фигурой на огромной шахматной доске Мироздания.

И вот теперь, совершенно нежданно, эта изначально установившаяся очень удобная система, в которой причины и следствия чередовались, почти не беспокоя его, перестала существовать. Кому верить? Инге? Бог мой, только не ей! Фон Нейману, Эйнштейну, Гейзенбергу?

Мне?.. На этот раз ему не уйти от ответственности; не спасут ни наука, ни любовь и ничто другое. Бэкон был в ярости и в то же время в отчаянии. Как же ошибался старик Эпименид: не только критяне, но все люди лжецы! Если абсолютная определенность не существовала или, еще хуже, если Бэкон не имел возможности достичь определенности, сколь бы ни старался, – как тогда мог он быть уверен, что Инга любила его или, наоборот, использовала в очередной раз? Как мог он угадать, был ли я его другом или предателем, как в свое время был ли я другом или предателем Генриха? Как мог измерить степень моей подлости? И каким должно быть его собственное адекватное поведение?

И вдруг ему стало ясно, что все очень просто. По какой-то неведомой причине именно ему надлежало на этот раз решать, где истина, а где ложь; что есть благо, а что – бесчестие; и по какой-то космической прихоти – по неоднозначности, по неопределенности – именно на его долю выпала нелегкая задача заполнить данную страницу истории. Среди бесчисленных параллельных миров, очерченных Шредингером, Бэкон должен выбрать один, который станет нашим миром. Пусть эта женщина грешница – он мог бы попытаться изгнать беса. Пусть я невиновен (или хотя бы моя вина вызывает сомнения) – он все равно мог определить мне наказание. Клингзор обвел нас вокруг пальца, мы даже близко к нему не подобрались, ну и что с того? Бэкону достаточно собственного волевого решения, чтобы вынести нам приговор. И он должен был сделать это, должен был отбросить принципы науки и справедливости, разума и морали, подчиняясь только тому, что диктовала ему любовь к Инге.

Наверно, мне следовало догадаться, но почему-то я все еще верил Бэкону. В тот вечер он вызвал меня не в кабинет, а к себе домой. Одно это обстоятельство могло меня насторожить, и тем не менее я пришел точно в назначенное время. У меня появилась надежда, что он взялся за ум, понял, как Инга манипулировала им. Размечтался! Постучал в дверь. Больше в квартире никого не было. Бэкон сидел на деревянном ящике. По лицу невозможно прочитать, какие чувства он испытывал; словно пелена или заклятие скрывали его гнев и разочарование. Мы оба оказались в ловушке. Я мельком осмотрел жилище и заметил, что все личные вещи исчезли; зато по разным углам комнаты валялось с полдюжины тюков.

– Переезжаете, лейтенант? – сказал я с откровенной насмешкой.

– Здесь мне стало слишком тесно, Густав, – его голос звучал ровно и бесцветно. – Хватит с меня. Кажется, я ошибался с самого начала.

– Возвращаетесь в Соединенные Штаты?

– Да, – соврал он. – Мы этим делом больше не занимаемся.

И тогда я понял. Объяснять дальше не было необходимости, мне и так стало ясно, что должно произойти. Она его обыграла. И меня обыграла. Я жестом остановил Бэкона. Единственное, что мне оставалось делать, – тянуть время и ожидать чуда.

– Хотите, расскажу содержание третьего акта вагнеровского «Парсифаля»? – спросил я без всякого перехода. – Вам же интересно узнать, чем все кончилось, лейтенант.

Поколебавшись секунду, он согласно кивнул.

– Несколько лет минуло после событий второго акта, – начал я задушевным голосом. – Занавес поднимается, и перед нами – чудесный лес, этакая древняя тевтонская чаща, столь усердно воспеваемая нацистами. В центре, среди зарослей, прячется хижина Гурнеманца, помните его? – Бэкон кивнул. – Один из старейших рыцарей Грааля, мы познакомились с ним в первом акте. Итак, Гурнеманц выходит из хижины, и вдруг до его слуха доносится вздох, нет, скорее стон. Он начинает шарить вокруг и натыкается на Кундри, прилегшую под сосной. Похоже, она в трансе, поскольку повторяет, как речитатив или заклинание: «Служить, служить»… В стороне Гурнеманц различает другую человеческую фигуру. Конечно, это Парсифаль. Вы, наверно, помните, лейтенант, как после разрушения замка Клингзора Кундри прокляла юношу, расстроившись из-за того, что он не поддался ее чарам…

– Да, – признал Бэкон.

– По причине этого проклятия Парсифаль годами блуждал, не в силах разыскать замок Монсальват и рыцарей Грааля. Наконец, после долгих и опасных странствий ему удалось приблизиться к своей цели… Гурнеманц узнает пришельца и, опечаленный, рассказывает о том, что случилось в его отсутствие. Победив Клингзора, вселенский орден начал приходить в упадок. Титурель умирает, а старый Амфортас, лишенный небесного упокоения, уже даже не позволяет проводить праздничную церемонию, чтобы ускорить собственную смерть. – Глаза Бэкона замерцали зловещим блеском. – К счастью, Парсифаль прибыл и теперь исправит положение: у него есть копье Лонгина… Первым делом он обращает в христианство Кундри, освобождая ее, таким образом, от бремени проклятия Клингзора. Женщина приходит в себя и опускается перед Парсифалем на колени. Затем следует одна из самых красивых сцен во всей опере, – на мгновение восторженное чувство охватило меня, – «Очарование Святой Пятницы». Музыка – можете мне поверить, лейтенант – великолепная! Парсифаль входит в замок Монсальват и видит там многострадального Амфортаса. Тот просит юношу помочь ему поскорее умереть. Вместо этого наш герой касается копьем гноящейся раны старика и прекращает его мучения. Рыцари Грааля вновь собираются вместе. «Чудо исцеления», – поют они. И произносят такие загадочные слова: «Искупление искупителю»… Красиво, правда? Однако хотите расскажу, как заканчивается опера и сама легенда, лейтенант?

– Прошу.

– Кундри подходит к алтарю, где стоит Чаша Грааля, – торжественно продолжил я, – и падает замертво, освободившись наконец от своих прегрешений. Понимаете, лейтенант, она должна умереть, чтобы спасти душу. Для нее это единственный способ искупить свою вину.

Не успел я,закончить фразу и открыть ему глаза на остающийся у него последний выход, как послышалось чье-то тяжелое, хриплое дыхание. Мы разом обернулись и увидели, как в комнату вваливаются двое высоких, богатырского сложения мужчин в деревенской одежде, а за ними, на втором плане, в почти непроглядном сумраке коридора, я сумел различить красивое лицо Инги.

– Что происходит, лейтенант?

– Мне жаль, Густав, – сказал он виновато. – Игра закончена.

– Я проиграл?

– В этой партии мы все проиграли. – То были его последние слова, обращенные ко мне. Будто поцелуй Иуды. Против своей воли или нет, но Бэкон предал меня.

Следующие несколько часов я провел в багажнике автомобиля. Очнулся уже где-то на территории этой убогой окраины цивилизации, до сих пор именуемой Германской Демократической Республикой. По словам моих похитителей, их геттингенская команда, членом которой была Инга, собрала обширное досье с обличающими меня доказательствами. Тем не менее, несмотря на допросы и пытки, которым меня подвергали в течение нескольких месяцев, они так и не пришли к однозначному заключению, что я и есть Клингзор. Сомневаясь и стремясь скрыть свой провал, а также избежать дипломатического скандала, они решили запрятать меня в этот мрачный сумасшедший дом. С тех пор прошло уже больше сорока лет; четыре десятилетия, на протяжении которых, так же как мой дорогой и всеми позабытый Георг Кантор, влюбленный в бесконечность, я мог только размышлять над непонятными совпадениями, сначала спасшими меня от смерти, а потом, при еще более запутанных обстоятельствах, обрекшими меня на долгие годы лишения свободы. Еще я думаю иногда о том, что понес заслуженное наказание. По крайней мере, моя любимая Наталия, мне представилась возможность непрерывно вспоминать тебя и молить тебя о прощении день за днем, до самой смерти.

Бэкон предал меня из-за женщины. Он сознательно отправил меня на пытки и изгнание, в Тюрьму и, возможно, даже на смерть. Несколько месяцев гоняясь за призраком, лейтенант Фрэнсис П. Бэкон в итоге стал жертвой проклятия страшного человека, скрывающегося под именем Клингзора. Современная, но такая же роковая Кундри заставила и его стать лжецом, преступником… Может ли служить ему оправданием то, что я когда-то поступил точно так же? Что, в определенном смысле, я сделал его таким? Возможно, он наказан сильнее, чем я: ему никогда не отделаться от сомнений, омрачающих его любовь. И чем больше он любит эту женщину, тем мучительнее неопределенность, посеянная в его сознании по его собственной вине. А вообще мы с ним оба похожи на несчастного и жалкого Амфортаса: отлученные от Бога, обречены вечно страдать от своих незаживающих ран.