Текст книги "В поисках Клингзора"

Автор книги: Хорхе Вольпи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Насколько мы, физики, имеем моральное право работать над получением атомной энергии?

От этого вопроса Бор застыл на месте. Теперь он не только раздражен, но и напуган.

– Ты полагаешь, что атомная энергия может быть высвобождена еще до окончания войны? – отвечает Бор вопросом на вопрос, не в силах скрыть растерянность.

– Уверен в этом, – подтверждает Гейзенберг.

О чем он говорит: о бомбе или только о реакторе? О мирном использовании ядерной энергии или об оружии массового уничтожения? И еще: Гейзенберг имеет в виду немецкую атомную программу, в рамках которой работает, или речь идет об аналогичной работе союзников, о коей, как он может подумать, осведомлен Бор? Между тем немец продолжает:

– Нам, физикам, следовало бы проявить большую ответственность в вопросе принятия решения об использовании атомной энергии… Молчание.

– Нам, физикам, следовало бы контролировать использование атомной энергии во всем мире… Молчание.

– У нас, физиков, есть власть, какой никогда не будет у политиков. Только мы владеем знаниями, необходимыми для применения атомной энергии…

Молчание.

– Если мы, физики, поставим себе такую задачу, то сможем контролировать политиков. Вместе мы могли бы решить, как использовать атомную энергию. Только мы, физики…

На этот раз не просто молчание. Лицо Бора багровеет, глаза превращаются в две черные дыры, способные поглотить все, на что обратится его взор. Никогда в жизни он не испытывал такого возмущения, такого отвращения, такого разочарования, такого горя… Он идет обратно к дому, не оборачиваясь в ту сторону, где остался стоять Вернер. Он старается идти так, будто ничего не слышал, будто этот разговор вообще не состоялся, будто он никогда не знал человека по фамилии Гейзенберг. А тот продолжает стоять в одиночестве посреди Фэллед-парка, ошеломленный внезапным крахом своих планов. Ветер порывами бьет ему в лицо, меж тем как фигура учителя удаляется по дорожкам парка, тусклая и расплывчатая, как привидение, как силуэт корабля, навсегда растворяющийся в бескрайней океанской мгле.

– Как ты думаешь, – спросила Ирена Фрэнка, – чего на самом деле хотел Гейзенберг?

– Трудно сказать. На первый взгляд, он специально говорил недомолвками в надежде, что Бор и так поймет его, но, очевидно, этого не произошло…

– Или, наоборот, тот понял его прекрасно, и ему это очень не понравилось! – предположила Ирена. – Как тебе такая версия?

– Надо подумать, – ответил Бэкон и принялся мысленно составлять схему логических взаимосвязей. – Возьмем для начала два варианта: а) Гейзенберг, зная о контактах Бора с физиками, конструирующими атомную бомбу для союзников, пытается через него заставить их отказаться от этих планов и тем самым спасти Германию от разрушения; и б) Гейзенберг действительно предлагал Бору создать нечто вроде союза ученых мира, работающих в области ядерной физики, чтобы воспрепятствовать использованию атомной энергии в военных целях…

– Оба варианта мне кажутся слишком поверхностными, – засомневалась Ирена. – Не мог же Гейзенберг и в самом деле думать, что ему удастся заставить союзнических физиков прекратить работу в рамках атомной программы, попросив об этом Бора?

– Не забывай, что он возглавлял немецкую атомную программу. Если у Гейзенберга на уме было именно это, он мог бы пообещать Бору приостановить свои собственные исследования при условии, что союзники возьмут на себя обязательство сделать то же самое…

– И ты веришь, что он был способен предать свою родину, поступив таким образом?

– Мне это не кажется таким уж невероятным; Гейзенберг мог утешаться тем, что делает это ради блага самой же Германии.

– А как бы он нейтрализовал участвующих в программе военных, чиновников, эсэсовцев?

– Не знаю, – пришлось согласиться Фрэнку. – Может быть, он думал, что кроме него никто не сможет осилить техническую сторону работы над созданием бомбы… И никто не догадается о его целенаправленных попытках затормозить собственные исследования…

– Но в этом предположении есть еще одно слабое место. Представим себе, что Гейзенберг на встрече с Бором действительно выдвинул идею заключения своего рода перемирия между физиками всего мира. Допустим, им и вправду руководили самые лучшие побуждения. Тогда откуда у него такая уверенность, что Бор ему поверит? И что согласится убедить союзников приостановить исследования? А вдруг Бор согласился бы, а на деле его подставил?

– Гейзенбергу не оставалось ничего другого, как верить Бору, своему учителю и другу. Он должен был рискнуть.

– Безрассудство…

– Возможно! Но есть еще третий вариант: Гейзенберг встретился с Бором не по собственной воле…

– Хочешь сказать, он приехал по заданию Гитлера?

– Мы не можем a priori сбрасывать со счетов такую возможность, – заметил Фрэнк без особого воодушевления. – Если это правда, Гейзенберг почти ничего не терял…

– Кроме своего друга…

– Если он и в самом деле гитлеровский шпион, если он и есть настоящий Клингзор, то это для него сущий пустяк… Зато он мог бы засчитать себе за крупный успех любое сомнение, зароненное в душу Бора, и, как следствие, малейшее промедление в реализации союзнической программы он был бы вправе рассматривать как крупный успех. В таком случае немцы сразу вырвались бы вперед!

– Это ужасно! – нахмурилась Ирена.

– Клингзор был бы способен на гораздо большее…

– Но у нас пока нет доказательств, что Гейзенберг и Клингзор – одно и то же лицо.

Бэкон молчал с отсутствующим видом. Казалось, он вдруг отгородился от окружающей обстановки, погрузился в свой мир образов и рассуждений.

– Все это напомнило мне одну схему, которую мы с фон Нейманом, моим учителем, анализировали много лет назад, – воскликнул он, словно очнувшись. – Механизм тот же самый… Постой-ка, я тебе объясню… Как странно… Мне все время приходится сталкиваться с одной и той же игрой…

– С игрой? Не понимаю…

– И тем не менее, игра, Ирена, уверяю тебя! – воскликнул Фрэнк. – Все становится на свои места. Все настолько ясно, что даже кажется подозрительным.

– О чем ты говоришь?

– О том, что ты привела меня к пониманию, Ирена, – истерически расхохотался Бэкон.

– К пониманию чего? Фрэнк, ты меня пугаешь!

– Он меня испытывает, – простонал тот, весь дрожа. – Хочет поиграть со мной… Он видит во мне своего настоящего противника… Ему просто не терпится поиграть!

– Кому, Фрэнк?

– Клингзору, бог ты мой, Клингзору! – закричал Бэкон, как помешанный. – Гейзенберг был шпионом Гитлера? Или, наоборот, ярым врагом? Кому он скорее изменил бы – любимой родине или любимому учителю? Кого обманывал – Бора или нацистов? Или лжет теперь, пытаясь отмежеваться от прошлого? А может, он никогда не лжет? – Бэкон запыхался, не успевая за собственными мыслями. – Как узнать правду, Ирена? Нам никогда не найти истины. Она просто не существует. Есть только игра, Ирена, понимаешь? Он играет не ради истины, а чтобы обыграть!

– Обыграть? Кого обыграть?

– Меня, Ирена, – вдруг успокоившись, произнес Бэкон. – Меня!

– Погоди, Фрэнк, – сказала она, отстраняясь. – Кажется, я поняла. Все физики лжецы… Записка Штарка, помнишь?

– Ну, и что?

– Лжецы-то все! Как нам раньше не пришло в голову!

– Что?

– Гейзенберг – лжет. Бор – лжет. Шредингер – лжет. И тебе приходится лгать. И сам Штарк лжет. А знаешь почему? Потому, что все вы – физики! – расхохоталась Ирена.

Бэкон все еще не мог прийти в себя.

– Я по-прежнему не понимаю, Ирена…

– Вот я – физик и говорю: «Все физики лжецы», тогда возникает проблема с логикой, – стала она объяснять лейтенанту с уверенностью специалиста. – Ты же мне сам говорил… В таком случае невозможно однозначно определить, лгу я или нет. Но только в этом случае! Только если я есть физик! Видимо, Штарк специально прислал тебе свое сообщение, чтобы ты истолковал его по-другому. Он намекает, что тебе не следует разыскивать физика… Если ты – физик, и Штарк тоже, значит, вас обоих нельзя назвать лжецами… Это суждение… как ты говорил?..

– Неразрешимое.

– Вот именно.

– И что тогда?

– Тот, кто лжет, – не физик, Фрэнк…

– Но, хоть и не физик, должен разбираться в квантовой механике, теории относительности, принципах конструкции атомной бомбы…

– Какие профессии отвечают этим требованиям?

– Дай подумать… Химики или инженеры… Математик?..

– Само собой! – возопила Ирена. – Линкс! Он-то и стоит за всем, Фрэнк! Это же ясно… Мы действительно не можем знать, все ли физики, с которыми он нас свел, говорят правду. Что бы они ни сказали, становится двусмысленным вследствие парадокса. А вот высказывания Линкса могут быть либо истинны, либо ложны, не вызывая никаких логических противоречий! Вот тебе и решение проблемы.

Бэкон несколько секунд молчал, задумавшись. Мы были друзьями, но, несмотря на это, женщина смогла заразить его вирусом недоверия.

– Какого черта Линксу делать что-либо подобное? Не укладывается как-то…

– Постарайся видеть чуть дальше своего носа, Фрэнк, – эта ведьма продолжала околдовывать его. – Линкс с самого начала вел тебя за ручку, и ты поверил, что Гейзенберг и есть Клингзор… Ему только этого и нужно было… Все еще не понимаешь? Оглянись на пройденный путь – разве это нормальное расследование? Он заранее прочертил маршрут, а тебе осталось лишь следовать его указаниям. Чтобы в итоге ты получил то, что выгодно ему… Сам же говорил: все это похоже на математическую игру, и твой соперник хочет одного – выиграть. Так вот, этот соперник – Линкс!

– Зачем ему обвинять Гейзенберга?

– Личная неприязнь. Старые счеты. Гейзенберг, конечно, не ангел и никогда им не был. Его неоднозначные отношения с нацистами… Может быть, Гейзенберг умыл руки, когда гестаповцы арестовали Линкса за участие в заговоре против Гитлера, и тот не может простить ему… Но это не делает Гейзенберга Клингзором! Это Линкс хочет, чтоб мы так думали!

– В чем-то ты права, – произнес (увы!) Фрэнк. – Я слишком доверял ему… – Он вдруг почувствовал себя обманутым. – Возможно, настало время пересмотреть достигнутые результаты…

– С чего начнем? – промурлыкала Ирена.

– Попрощаемся с Бором и вернемся в Геттинген, – ответил Бэкон решительным тоном. – Там нас ждет встреча с Линксом и Гейзенбергом. Только они двое могут вывести нас на путь истинный!

Цепная реакция

Берлин, март 1942 года

Когда мне стало понятно, что со мной происходит? Заметил ли я то мгновение, когда пришла беда? Не знаю. Не знаю сейчас, почти полвека спустя, и тем более не знал тогда. В те дни я словно ослеп и оглох, стал равнодушен ко всему и слушался только собственных инстинктов.

Наши menages a trois [65]65
  Сожительство втроем


[Закрыть] вдруг перестали казаться упавшим в руки запретным плодом и превратились в настоящую пытку, на которую я соглашался лишь ради близости с Наталией. Я поймал себя на чувстве ревности – да-да, ревности! – в минуты, когда Марианна ласкала, целовала тело Наталии, тело, предназначенное лишь для меня и никого больше! Это отвратительно, когда муж и жена вожделеют одну и ту же, борются за нее между собой, всячески угождая ей, вырывая ее друг у друга. Страсти кипели – безмолвные, затаенные, но от этого не менее могучие.

Настал момент, когда я больше не смог противиться своему чувству. Не дожидаясь обычного визита Наталии в наш дом, я сам пришел к ней однажды вечером. Увидев меня, она смутилась и виновато улыбнулась, догадываясь о цели моего появления.

– Люблю тебя, – только и вымолвил я. – Одну тебя.

Она страстно обняла меня, а потом позволила мне сорвать с нее одежду, овладеть ее телом и душой на ложе, которое когда-то разделяла с Генрихом. Когда все было кончено, ей пришлось признать очевидное.

– Я тоже люблю тебя, – прошептали ее губы мне в плечо.

Как поверить этому? Как? Тем не менее я верил, потому что из-за собственной слабости не хотел видеть в ее словах просто нежность, или смятение, или сомнение…

– А как же Марианна?

– А как же Генрих? – без колебаний нанес я жестокий удар.

С того момента мы уже никогда не заговаривали о наших семейных узах, перед нами открылся совершенно иной мир. Я присутствовал на этом свете только для нее и ради нее, а все остальное – жена, друг, математика, война – не больше чем призрачные образы, мимолетные неприятности. Что я мог поделать? Что могли поделать я и Наталия в неразберихе тех лет? Бежать? Но где найти хоть какое-то убежище, опору, надежду? Положение казалось безвыходным, мы были обречены: нам предстояли разлука и смерть, это был лишь вопрос времени. Но никогда в жизни я не испытывал подобного счастья, как в те дни…

Принцип неопределенности

Геттинген, июнь I947 года

Кто говорит правду? Кто лжет? Ты меня любишь или только притворяешься? Сдержишь свое слово или потом откажешься от данного обещания? Ниспошлешь ли спасение, Боже милостивый, или оставишь меня погибать на кресте сем? Прав или виноват? Ну да, конечно… Беда, постигшая теорию относительности Эйнштейна, случилась и с принципом неопределенности: тысячи людей, ничего не смыслящие в физике, сбитые с толку сотнями газетчиков, знающих еще меньше, вообразили, что прониклись глубоким значением научного понятия и самоуверенно заявляли: «Все в мире относительно».

Гейзенберга ожидала не лучшая участь. Открытый им принцип неопределенности действовал в невидимом субатомном мире и не имел ниче-го общего с обманной любовью, нарушенными клятвами и коварными изменами. Изначально Вернер просто пытался описать аномальное явление в квантовой физике. В то время как некоторые ученые, в том числе Шредингер и Эйнштейн, упорно придерживались классического представления о том, что электрон можно наблюдать визуально, Гейзенберг доказал: нельзя одновременно определить местонахождение и скорость движения электрона. И дело не в ошибке или несовершенстве имеющихся в распоряжении физиков инструментов, а в закономерном и объяснимом действии физических сил.

Статья ученого с описанием принципа неопределенности появилась в журнале «Zeitschrift fur Physik» 22 марта 1927 года. Гейзенберг тогда работал ассистентом Бора в Копенгагене. Не прошло и двух недель, как он снова поместил, уже в ненаучном журнале, длинную статью, истолковывающую предыдущую публикацию, неся, таким образом, долю ответственности за то значение, которое его открытие приобрело в несведущих умах.

И да простит мне читатель ссылку на указанную вульгарную интерпретацию научной теории, но в те мгновения я не мог не подумать о том, что мы с лейтенантом Бэконом стали жертвами неопределенности. Не важно, что атомы, по большому счету, не имели непосредственного отношения к нашему расследованию. Вообще-то, из-за Клингзора мы чувствовали себя в самом ядре посреди вращающегося вокруг нас роя догадок и сомнений. Идем ли мы по правильному пути? Не ожидает ли нас ловушка? Или даже не ловушка, а простая ошибка? А далее вопросы становились еще нетерпеливее и безнадежнее. Можно ли вообще кому-то верить? Не изменяет ли Ирена? Хранит ли верность Бэкон? Могу ли я, как прежде, принимать за истинные черты бесхитростность и прямолинейность лейтенанта? Почему он доверчиво следует моим подсказкам? Не манипулировал ли я Бэконом в своих интересах, как утверждала Ирена? Или именно она манипулировала им? Кто с кем играл? Кто кого предавал? И зачем? А может, Клингзор каким-то образом использовал нас как пешки в собственной игре? Или, еще хуже, Клингзор всего лишь плод нашего воображения, косвенный отголосок неопределенности, способ восполнить нехватку убежденности?

Мы не могли знать наверняка. Верить одному означало потерять всякое доверие к другому; получив результат, мы, будто консилиум врачей, неспособных поставить окончательный диагноз, одновременно убеждались в ошибочности предыдущей оценки. Наши умозаключения носили прямо противоположный характер, и тем не менее все мы клялись в своей искренности. В искренности, которой, судя по всему, давно уже не было.

Я дожидался возвращения Бэкона из Копенгагена в нетерпеливом желании насторожить его по поводу истинных намерений Ирены, но не мог знать, что уже опоздал. Надо же так опростоволоситься! Мне следовало действовать еще до их отъезда, нанести удар первым и победить, застав ее врасплох, но моя медлительность и непредусмотрительность, – или простое случайное стечение обстоятельств – сыграли со мной плохую шутку. Как же мне пришлось пожалеть позже о том маленьком недочете, о минутном колебании! Почти полвека прошло с тех пор, а слезы гнева и отчаяния все еще закипают на глазах, безжалостно заставляют биться чаще мое старое сердце. Однако, как ни печально, прошлого не изменить; стрелы времени застревают в нас раз и навсегда (энтропия проклятая!), и мне остается только горько сожалеть о своей ошибке…

Я знал, что Бэкон и Ирена прибудут в Геттинген в воскресенье вечером, поэтому вряд ли мне удалось бы поговорить с лейтенантом в тот день в отсутствие этой женщины. Все, что я мог сделать, – дождаться его вызова и, встретившись наедине, передать ему известные мне сведения. Воскресенье тянулось целую вечность, но вожделенный звонок так и не прозвучал: телефон безмолвствовал. Я рано лег в постель, терзаемый страшной головной болью, и решил, что мое плохое самочувствие – предзнаменование грядущей катастрофы.

Как всегда по понедельникам, в десять утра я вошел в кабинет Бэкона. Никаких перемен в нем не замечалось (или он умело прикидывался); как обычно, лейтенант протянул мне руку. Мне и в голову не могло прийти, что, несмотря на свою предубежденность (или благодаря ей), он специально решил вести себя естественным образом, чтобы не насторожить меня. Сами того не замечая, мы втянулись в новую игру – на этот раз между собой; и победить в ней должен тот, кто лучше замаскирует свою обеспокоенность.

– Да, никто не удивил меня так, как старик Бор, – начал Бэкон вместо приветствия. – В отличие от других, он не похож на гения, во всяком случае, не производит впечатления, что с малолетства все знает и умеет. Напротив, выглядит как обычный человек, преодолевший собственную ограниченность с помощью силы воли и терпения…

– Что он вам сказал?

– Бор?

– Да.

Все же Бэкону еще не хватало умения уйти от ответа на прямой вопрос.

– Вы были правы, как всегда, Густав, – неохотно признался он. – Гейзенберг разошелся с Бором сразу после своей последней поездки в Копенгаген. Но причина все еще не ясна. Из Бора слова не выудишь, складывается впечатление, что он предпочел бы вообще забыть о том случае…

– Но что-то вас беспокоит, не так ли?

– Да уж, – в его голосе явно слышался сарказм. – Если Гейзенберг был гитлеровским агентом, ему пришлось признать полный провал своей миссии… Предположим на минуту, что так оно и было. Вернер отправляется в Копенгаген по приказу фюрера, оказывается наедине с Бором. И что же он делает? Точно мы этого не знаем, но нам известен результат встречи. Датский ученый не только не идет на сотрудничество с Гейзенбергом, не только не верит ему, не только отвергает его предложение, но решает навсегда порвать со своим любимым учеником…

– Наверно, Гейзенберг допустил какую-то ошибку…

– Ошибка в расчетах Клингзора? Сомневаюсь… – Бэкон вел себя все более вызывающе. – А вы знаете, каковы были последствия той беседы? Я вам скажу: вместо того, чтобы остановить союзнических ученых, Бор, наоборот, воодушевил их на продолжение работы… В 1943 году он сбежал в Швецию, оттуда – в Англию и, наконец, в Соединенные Штаты. И знаете, что он сделал там первым делом? Присоединился к тем, кто работал над атомной программой, и в меру своих возможностей принял участие в создании бомбы! Прямо противоположное тому, чего добивались от него Гейзенберг или Гитлер! Согласны?

– Полный провал, – пришлось признать.

– Вот так-то, – заулыбался Бэкон. – Вся наша теория летит к черту. Думаю, этого достаточно, чтобы исключить Гейзенберга из числа возможных советников Гитлера…

– Провал стратегии в отношении Бора не освобождает его автоматически от всего остального…

– Конечно нет, однако для меня это означает серьезные сомнения по поводу направления данного расследования, Густав…

И тут мне все стало ясно: Ирена добилась своего! Меня ожидал проигрыш в этой партии!

– Может быть, я несколько поспешил с выводами, Фрэнк, – сказал я почти с мольбой в голосе.

– Мягко говоря…

– Фрэнк, прошу вас… На минуту оставим Клингзора в покое… То, что я хочу вам сказать, может оказаться еще серьезнее, даже сделать больно… – Я готовился выбросить свой последний козырь. – Наверное, сейчас не самый лучший момент, поскольку у вас появились сомнения в моей искренности, но вы должны это знать… – Я с трудом подбирал слова. – Надеюсь, вы поймете и простите, другого выхода у меня нет…

– Переходите к делу, Густав! – не выдержал Бэкон. – Сколько можно ходить вокруг да около!

– Речь пойдет об Ирене…

– Тогда разговаривать не о чем! Благодарю за участие, но в ваших советах не нуждаюсь…

– Нет, Фрэнк, это не личное, – я старался говорить как можно мягче и дружелюбнее. – Это касается дела и имеет большое значение… Вы можете мне не верить и думать, что я все сочиняю в собственных интересах, но это не так… Клянусь вам! То, что я собираюсь рассказать вам, – правда и ничего, кроме правды!

– Правда?

– Вспомните, что всякое сомнение свидетельствует в пользу обвиняемого… Так не будьте настолько предубежденным против меня! Речь не о каких-то выдумках, а о том, что я видел собственными глазами… О фактах!

– Говорите немедленно!

– За несколько дней до вашего отъезда в Копенгаген я случайно увидел ее издалека… Ирену то есть… Она очень спешила… Я, не знаю почему, решил пойти за ней…

Бэкон в негодовании вскочил с места.

– Кто вам дал право? – закричал он на меня. – Вы что, сам Господь Бог?

– Фрэнк, пожалуйста, дослушайте до конца…

– Я не позволю вам вмешиваться в мою личную жизнь! Кажется, он собирался меня ударить, но сдержался в самый последний момент. Ему уже хотелось услышать о том, что я знаю.

– Мне очень жаль. – Меня била дрожь. – Я не имел намерения вмешиваться, мной руководило предчувствие…

– Мне наплевать на то, что вы видели, Густав. Если быть откровенным до конца, вы уже потеряли мое доверие.

– Ради бога, дайте досказать. Потом сами решите, как поступить… – защищался я. – Я зашел вместе с ней в церковь. Там она приблизилась к мужчине и отдала конверт… То же самое повторилось через два дня.

– Ну и что? – спросил он, хотя голос у него дрогнул.

– Не будем обманывать себя, Фрэнк. Мы оба понимаем, что это означает. Знаю, вы любите ее, и мне трудно говорить… Фрэнк, она обманывала тебя с самого начала! – Я впервые обратился к нему на «ты». – Тебе никогда не казался подозрительным ее интерес к твоей работе, к ходу расследования? Постарайся не поддаваться эмоциям, обдумай трезво ее поведение с момента вашего знакомства… Ты ничего не знаешь о ней, потому что она живет не своей жизнью… Она шпионила за тобой с самого начала, Фрэнк…

Его лицо исказилось, словно от удара.

– Думаю, она работает на русских!

– Я не верю вам, Густав. Вы, а не она, пытаетесь ввести меня в заблуждение…

– Пусть за ней проследит кто-нибудь из твоих сотрудников, Фрэнк, – без колебаний предложил я. – Это и будет доказательством того, кто прав…

– Вынужден просить вас удалиться, – выдавил он. – Наша совместная работа закончена.

– Как вам угодно, профессор Бэкон, – с достоинством ответил я, поднимаясь с места. – Вам виднее…

Ночь застала Бэкона, погруженного в свои мысли, в каком-то неуютном и мрачном месте. На небе – ни звездочки, и только тоненький серп молодого месяца посылал ему лучик надежды.

Он бродил уже часа два без всякой цели, оттягивая момент возвращения домой и встречи с Иреной. Все это время ему не удавалось привести в порядок свои мысли, словно его лишили здравого рассудка. Как ни силился, как ни старался восстановить в памяти каждую минуту их близости, так и не смог решить с определенностью, любила его Ирена или притворялась. В последние месяцы вся его личная жизнь сосредоточилась в ночах, проведенных с нею, в их нескончаемых разговорах и бьющей через край страсти. Но за пределами этого, признавался он сам себе, Ирена оставалась для него загадкой. Он не мог отделаться от мысли, что все могло оказаться сплошным обманом; дьявольским, губительным для него замыслом. Не хотелось верить, признаваться, что он мог совершить такую ошибку, и тем не менее…

Тем не менее неопределенность терзала его. Он решил не откладывать больше встречу, ждать не стало сил… Поднялся по лестнице в подъезде, словно на эшафот, и, даже шага не сделав в сторону своей квартиры, сразу же вошел к ней. Как только Ирена ощутила отчужденный контур его плеч, почувствовала сдержанность его губ в ответ на свой поцелуй, увидела печаль, горечь, бессилие в его глазах – сразу поняла: он знает. Ей даже не понадобилось спрашивать его.

– Прости меня, Фрэнк.

Она попыталась обнять его, но Бэкон отстранился.

– Как ты могла?

– Прости, у меня не было выхода…

– Кто тебе платит за информацию?

Слезы прочертили по лицу Ирены две линии.

– Фрэнк! – закричала она. – Прошу тебя…

– На кого ты работаешь?

– Пожалуйста!..

– На русских?

Ирена чуть заметно кивнула.

– Зачем?

– Зачем? – переспросила она, стараясь не переиграть. – О, я так жалею об этом…

– Ты обманывала меня с самого начала!

– Да, в этом заключалось мое задание. Я должна была втянуть тебя в интимные отношения…

– Что ж, тебе это удалось…

– Но дело вдруг повернулось иначе! Ты все испортил, Фрэнк… Ты вошел в мою жизнь, а мне ничего не оставалось, как продолжать сотрудничать с ними… Им нужен Клингзор любой ценой!

– Ты предала меня… Продала!

– Нет, Фрэнк, нет! Да, так все начиналось, но я тогда не знала, что полюблю тебя! Клянусь! Это меня мучило постоянно, каждый день я собиралась во всем тебе сознаться, но слишком боялась… Я люблю тебя.

– И ты рассчитываешь, что теперь я поверю тебе, Ирена?

– Фрэнк, я говорю правду…

– Я слышал то же самое много раз, – равнодушно промолвил Бэкон. – Мне хотелось бы, чтоб так и было… Мне хотелось бы этого больше всего на свете… Но теперь слишком поздно…

Бэкон повернулся, бросив через плечо:

– Прощай, Ирена.