Текст книги "Темно-синий"

Автор книги: Холли Шиндлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

27

Позаботьтесь о том, чтобы друг, который не так вовлечен во все это, пошел с вами в сумасшедший дом. Ваш приятель поможет вам оставаться спокойным, если вы обнаружите себя на грани срыва.

«Резолюции» – прекрасное название для дурдома – располагаются в кирпичном здании в конце широкой дороги, окруженной огромными дубами. Но сейчас со всех деревьев опали листья. Их голые ветви выглядят как тощие руки, которые соединились в круг. Как будто эти дубы проводят свой собственный спиритический сеанс в попытке вернуть к реальности каждого пациента «Резолюций». Надеюсь, у них получится лучше, чем у меня.

Дженни дергает ручной тормоз. Она напевает себе что-то под нос, как будто все прекрасно. Я бы стукнула ее за это, правда.

На мне тот пушистый красный свитер, в котором я так нравилась маме, но из-за того, что он ворсистый, мне кажется, я вся обсыпана каким-нибудь едким порошком, применяемым для пыток заключенных во Вторую мировую войну. Я даже немного накрасила губы и побрызгалась духами. Но все равно это так на меня не похоже, что я чувствую себя манекеном.

Пока Дженни вытаскивает Этана из детского сиденья, я выбираюсь из ее развалюхи. Кажется, что воздух как из открытой морозилки. Я тут же начинаю ненавидеть это место.

Я хватаю свою большую сумку для холстов с заднего сиденья. Она вся раздулась от побрякушек, которые, я думала, смогут растормошить маму. Вчера это казалось отличной идеей. А сейчас я уверена, что мне не следовало тащить все это сюда. Но я все же притащила.

Дженни толкает меня вперед, давай, давай, наверное опасаясь, что я утрачу мужество. Ужасно холодно, но я так сильно потею, что пудра растекается на моем лице. Я начинаю думать, что лучше быть лужей, а не девушкой.

– Она возненавидит меня, – говорю я Дженни. – Она должна ненавидеть меня.

– Заткнись, – возмущается Дженни. Мы вдруг оказываемся в комнате ожидания, и она садится на ужасный пластмассовый стул цвета гнилой брюссельской капусты, подбрасывая Этана на колене. – Мы подождем тебя здесь. Иди.

Мои ноги двигаются – я иду к маминой комнате, но думаю: Боже, если Ты существуешь и любишь меня хоть самую малость, Ты позволишь мне упасть в обморок, и мне не придется выносить все это – ее гнев, ее злость.

Я уже на полпути в коридоре, когда мне приходит в голову мысль, что Дженни, наверное, больше не видит меня со своего стула в комнате ожидания. И я думаю о том, чтобы сбежать. А что, если я просто сорвусь – и никто обо мне больше не услышит? Почему не может быть счастливого конца? Почему его не может быть? Но вместо того чтобы бежать, я заглядываю в ее комнату, и она там. Грейс Амброз.

И она очень даже жива.

Она в своей комнате, рисует. Ни нервно, ни как безумный маньяк. Больше похоже на то, как она рисовала раньше, на мольберте перед своим классом. Я просто стою и смотрю за ней, по спине бегут мурашки.

– Эй! – говорит мама, поднимая глаза.

Она бежит ко мне и обнимает меня, как будто хочет выдавить из меня все соки, и слезы мгновенно наворачиваются мне на глаза. Она немного набрала вес и пахнет чистотой и молодостью – боже, она пахнет как солнце. Как лето, хотя День благодарения уже наступил и прошел.

– Иди сюда, – улыбается она. – Я хочу показать тебе, над чем я сейчас работаю.

Она тащит меня через всю комнату. Знакомое лицо, которое смотрит на меня с холста, длинные черные волосы. Но это не мама, не совсем.

– Это я. – Я хихикаю. – Это же я!

– Я скучала по тебе. – Мама обнимает меня и целует в затылок. – Если я не смогу видеться с тобой каждый день, у меня по крайней мере будет это.

Я очень волнуюсь. Скучала по мне? Она не разозлилась? Как это может быть?

– Я пропустила твой день рождения? – говорит мама извиняющимся тоном, ее глаза блестят.

И я не могу поверить в это, я не могу ничего сказать, потому что она ведет себя так, будто мы старые подружки. Некоторые связи действительно как сталь.

Но я не хочу, чтобы мама грустила, открываю свою сумку и лезу внутрь. Вытаскиваю оттуда одну из наших русалок, которую я спасла из багажника «темпо». Чистую, не пыльную, со свежим слоем блеска на хвосте.

Мама пытается улыбнуться, но не может.

– Ты починила ее, – говорит она, пытаясь не заплакать.

– Маленький кусочек дома, – я пожимаю плечами, – до тех пор, пока ты не вернешься. Но нам нужно повесить их как следует.

– Конечно, – говорит мама, подыгрывая.

Мы забираемся на ее кровать, чтобы подвесить русалку к потолку. Как только опускаем руки, мы просто стоим и смотрим друг другу прямо в глаза.

– Спасибо, Аура, – говорит мама.

В первый раз, кажется, за миллиарды лет мое тело не ощущается таким сдавленным, таким горячим. И вдруг я понимаю, что пятно на моей линии горизонта – то же самое пятно, на которое указывает все на свете, как на маминых рисунках с единой перспективой, которые она учила меня рисовать, – это, знаете ли, уже старая точка. Это не мазок угольным грифелем. Это мир.

28

Шизофрения – это болезнь, которая до конца не исследована, а потому очень пугает всех, кто когда-либо с ней сталкивался. Многое из того, что люди знают о шизофрении, неверно.

Мы на сеансе семейной терапии, что означает: мы готовимся к маминому возвращению домой. Это означает, что наша семья – единый живой организм. Это означает, что пациент не только мама, но и вся семья. Это означает, что мы регулярно натыкаемся на того, кто сузил наш круг и не хочет возвращаться обратно, хотя мама этого хочет. Это означает, что мы приглашаем папу прийти к нам, но он отказывается, к большому нашему удивлению. И еще это означает, что мы учимся общаться, что кажется мне довольно смешным.

А еще мы рисуем генограмму. Это для семейного древа. Семейное древо содержит не только даты рождения и смерти, но еще и ужасную, постыдную информацию, которую ты никогда бы в жизни не записал: болезни, разводы, обиды и разрывы.

Да, семейное древо – семья в данном случае – это я, мама и Нелл, хотя мама до сих пор не определилась насчет Нелл. Каждый раз, когда заходит вопрос о ее отце, у нее начинается истерика.

– Вы не должны восстанавливать то, что с ним случилось. Вы не должны компенсировать это тем, что сейчас хорошо ко мне относитесь, – кричит мама.

– Я не собираюсь этого делать. – Нелл пытается успокоить маму. Но мама в такой ярости, что я удивляюсь, почему ее злость до сих пор не сожрала ее целиком.

Семейное древо – когда наш терапевт спрашивает имя моего отца, я говорю: «У нас такого нет. Разве до вас еще не дошло?» Но он все же заставляет меня записать его, и я убеждаюсь в том, как мало этот парень все же понимает.

После особенно жесткого сеанса наш терапевт (который пахнет как странная комбинация лакрицы и цыпленка с лапшой и овощами, поди пойми!) отводит меня в сторону и говорит:

– Твоя бабушка сказала мне, что ты сомневаешься насчет класса по искусству.

Я уже чувствую себя гвоздем, который забили в стену со всех сторон. И я думаю: Сейчас? Ты хочешь поговорить об этом сейчас? Я злюсь и говорю:

– Вы хотите, чтобы я это тоже записала в генограмму?

Терапевт вздыхает и смотрит на меня так, будто я какой-то стервозный личный тренер, мучающий его бегом с ускорениями. «Ну смотри, – говорит он. – Ты же умная девочка. Я не собираюсь наставлять тебя. Это правда – в данный момент проводятся исследования, изучающие связь между творчеством и шизофренией. Но творчество само по себе не является причиной шизофрении. Субпродукт – может быть, позитивный эффект – возможно, но ты не обнаруживаешь никаких признаков… Класс по искусству не нанесет тебе вред, Аура. Я обещаю».

– Замечательно. Я поняла, – бросаю я, но терапевт хватает меня за руку:

– Мне не кажется, что я тебя убедил.

Я просто отвожу взгляд.

– Вы вообще-то смотрели на нашу генограмму? – спрашиваю я его. – Художник и писатель, верно? Две тупиковые ветви прямо надо мной. И что мне прикажете думать? – Я отворачиваюсь, чтобы терапевт не видел, как на мои глаза наворачиваются слезы, как большие яркие шарики.

Он поднимает голову:

– Ренуар, Энни Лейбовиц, Рафаэль, Айседора Дункан, Стейнбек, Пол Ньюман, Джон Леннон, Тони Моррисон…

– Что это? – перебиваю я.

– Художники, каждый из них… Некоторые мятежные и своенравные, но ни у кого ни единого признака душевной болезни, о которой мы говорим. Мне продолжать? Давай посмотрим. – Терапевт в задумчивости прикрывает глаза. – Клинт Иствуд, Тонни Беннетт, Лэс Пол, Перл Бак…

– Вы смеетесь надо мной, – фыркаю я.

– Нет. – Терапевт пожимает плечами. – Дело в том, Аура, что список здоровых художников куда больше списка нездоровых. Я могу сказать тебе со всей откровенностью, что нет никакой связи между душевным заболеванием и творческим процессом. Поняла? Никакой. Я понимаю, у тебя есть некоторые опасения – и вполне оправданные, – основанные на истории твоей семьи. Но класс по искусству не нанесет тебе вреда, Аура.

Я действительно не знаю, что мне делать, – мне кажется, я похожа на птицу, запертую в своей клетке на всю жизнь, для того чтобы просто поднимать голову в замешательстве, когда кто-то наконец открывает дверцу. Я спешу догнать Нелл, которая всегда очень эмоциональна после сеансов, и понимаю, что она, наверное, уехала бы без меня.

Дома Нелл всё приводит в порядок – вытирает пыль, скребет стены и двигает мебель. Она развешивает некоторые из маминых законченных картин. Она пылесосит и разбрызгивает полировку на мебель. Она покупает новые зеркала для передней и для ванной.

Она заходит во все комнаты, кроме маминой.

Все выглядит точно так, как было в ту ночь, когда приехали санитары; дверь закрыта, и поэтому никто из нас к ней не подходит.

Иногда, когда ты избегаешь чего-то, у тебя появляется больше работы, чем если бы ты обращал на это внимание. И я наконец поворачиваю ручку и шагаю внутрь. Я подбираю разбросанные кисти, снимаю забрызганные краской занавески, срываю ее наволочки, подтыкаю уголки свежих простыней под матрац и аккуратно и плотно застилаю постель. Вытираю пыль и работаю пылесосом, собираю кристаллы, которые я использовала для сеанса.

Когда я заканчиваю, все еще остается проблема с маминой фреской. Она по-прежнему просвечивает через слой белой краски, которую я нанесла в жалкой попытке избавиться от нее. Мама использовала так много вангоговской желтизны, что стена теперь выглядит как лампа с наброшенным на нее тонким шарфом. Я вздыхаю, смотря на нее до тех пор, пока глаза не застилает пелена.

Искусство не нанесет тебе вреда. Слова нашего терапевта отдаются эхом, как голос в душевой кабине. Знаете, даже самый мерзкий голос хорошо звучит в душевой кабине. И вот эти слова начинают откликаться мелодией. Искусство не нанесет тебе вреда. Мне нравится, как это звучит.

Нелл выставляет свои работы в первую пятницу декабря в «Артуолке». Я тоже прихожу, одетая в другой ансамбль Нелл – этой женщине нравится покупать мне одежду, да и кто я такая, чтоб разубеждать ее? Сегодня вечером это платье в форме трапеции, ярко-оранжевое, которое вполне старомодно, чтобы сочетаться с автопортретами, которые Нелл (как сказали бы) сделала в свое время. Еще она одолжила мне несколько хитрых пуговиц, которые провалились на дно ее шкатулки с драгоценностями, как изюм проваливается на дно коробки с мюсли, когда ее забирают со склада в продуктовый магазин.

Это довольно щепетильное дело, честно говоря, когда много умников (в основном из университета) потягивают вино из бокалов и смотрят на жизнь Нелл как на самый обычный предмет. Обычные двумерные изображения. Я чувствую, что мне хочется собрать волосы в пучок, не спеша подойти к ним и сказать, чтобы они забрали свои псевдоинтеллектуальные выводы из студии моей бабушки. Чтобы они применяли свои суждения где-нибудь еще, потому что это и моя жизнь тоже, а не только жизнь Нелл, потому что мы все связаны. Мы трое – мама, Нелл и я.

И вдруг я точно знаю, что делать с маминой стеной в спальне.

Когда мы с Нелл наконец возвращаемся домой, я вскрываю маленькую баночку зеленой краски – не могу положиться на тюбики с акрилом или с маслом, потому что то, что я хочу нарисовать, будет довольно большим. Мои руки как будто резиновые, когда я макаю кисточку в краску, и мое сердце бьется так сильно, что мне даже больно. Я прижимаю кисть к стене. Я и правда это сделаю?

– Искусство не нанесет тебе вреда, – говорю я сама себе.

Я облизываю сухие губы и трясущейся рукой провожу по стене длинную горизонтальную линию. Она выглядит очень жалкой, но я слышу мамин голос: Не разочаровывайся в своей первой линии – конечно, она не определит всего рисунка и не будет определять, пока не растушуешь ее и не положишь правильные тени.

Я открываю банку синей краски, опускаю в нее кисточку, смешиваю, взмахиваю. Моя рука начинает подниматься, как будто я только что чудом излечилась от болезни Паркинсона. Мои мазки становятся быстрее и увереннее. Я смешиваю, наношу краску, использую кончики пальцев там, где кисть делает не то, что я хочу.

Я беру один из маминых угольков, чтобы начертить лица. У меня есть несколько фотографий Нелл, и они мне в этом помогут. Рисуя, я смотрю на автопортреты Нелл, которые она сделала тридцать лет назад, и на фотографии моей мамы, когда она была в моем возрасте.

Я рисую их молодые лица, и свое тоже, используя зеркало, вспоминая те уроки, когда мама учила меня, насколько удалены должны быть глаза и как положить тени около носа, и потом рисую опять – длинные волосы, руки, три груди, но только один хвост, длинный, мерцающий зеленый русалочий хвост. Потому что мы все трое разные, но очень похожи. Мы все из одной кожи, из одной истории.

Прошло так много времени – кажется, целая вечность – с тех пор, как я потерялась в этой картине. В настоящей картине, а не в каком-то там рисунке, набросанном в альбоме, просто чтобы засунуть его под кровать от стыда. Все, что я сделала, – просто взяла кисточку. Но я чувствую, что я так долго отсутствовала, ощущаю себя усталым путешественником, чужаком в незнакомой земле, и вот я здесь, я только что подъехала к воротам, и я бегу по парадной тропинке и могу просто успокоиться и достать ключи от двери, потому что я сделала это.

Я дома.

29

Поддержка – сумасшедшему необходимо иметь ее, чтобы выжить.

Что касается эллиптических тренажеров, птиц, туфель и больших красных ожерелий из яшмы, они так же быстро уходят, как и пришли. Мы упаковываем вещи Нелл за день до того, как забрать маму из «Резолюций». Сейчас кажется глупым, что надо было привозить сюда так много вещей на такое короткое время. Я понимаю, что она одна из тех женщин, которые упаковывают четырнадцать чемоданов с тряпьем, просто выезжая за город на пикник. Мы везем это все обратно к Нелл домой – все, кроме тренажера и Чудища, на которого Нелл так грустно смотрела прошлой ночью, выпив порядочно водки с тоником.

Я думаю, что я могла бы покапризничать насчет того, что совсем не рада тому, что мне приходится о ней заботиться, или что я искренне надеюсь, что она не заразилась алкоголизмом, живя рядом с Пилкингтонами. Но Нелл выглядит так, что понятно – ей сегодня не до шуток, да и это, в общем-то, совсем не смешно.

Я должна присоединиться к ней за столом, но я медлю в дверном проеме, нервничая, как чудик из кафетерия, которому не хватает духу спросить у детей, сидящих за столом, разрешения подсесть к ним.

– Ее лекарства действуют, – бормочу я. – Нет больше смысла ей сидеть в «Резолюциях».

Нелл кивает и проводит пальцами по своим жестким белым волосам. Она выглядит по-настоящему старой, как будто вдруг ощутила, что ее жизнь бросила якорь.

– Ты уже записалась на этот класс по искусству? – спрашивает Нелл.

Я пожимаю плечами.

В это мгновение Нелл стареет еще лет на сорок. Она вздыхает над своими кубиками льда, одним глотком выпивая остатки напитка.

Когда мы наконец забираем маму, она разрешает Нелл нести свой чемодан. Я несу русалку и леску, обернув ее вокруг указательного пальца. Мы грузим все это в багажник «тойоты» Нелл и забираемся внутрь, как будто собираемся ехать на автобусе. Как будто мы ни разу не встречались до этого. Мы просто кучка детей, направляющихся в свой первый в жизни летний лагерь, и мы жутко возбуждены и хотим казаться крутыми, но еще мы не хотим случайно кого-нибудь пихнуть, потому что нас просто прибьют.

По дороге домой мы не говорим ни слова. Я смотрю на мертвую коричневую Траву вдоль обочины.

Мама хочет распаковать вещи сама, и поэтому я помогаю Нелл с ее безумным эллиптическим тренажером. Я закрепляю клетку с Чудищем на пассажирском сиденье «тойоты» и поворачиваюсь, заметив, что Нелл смотрит на меня с усмешкой.

– Ты хочешь, чтобы я поехала с тобой? – спрашиваю я. – Помочь тебе там разгрузиться?

Нелл качает головой.

– Позвони мне завтра и расскажи, как у вас будут дела, – говорит она. Но это звучит смешно. Отчаянно, знаете ли. Как будто слабый голосок просит помощи со дна колодца.

– Хорошо, – говорю я.

– Нет… не просто хорошо. Для меня все не кончилось. Я никуда не уйду. Я не собираюсь поворачиваться к вам с Грейс спиной, понятно?

– Хорошо, – повторяю я, но мой голос становится хриплым, потому что на этот раз я поняла. – Ну правда, послушай… та медсестра, которой ты заплатила, чтобы она приходила проверять нас каждый день… и вообще мы с тобой увидимся в субботу в студии, поэтому…

– Нет, – говорит Нелл, резко мотнув седыми волосами. – Ты позвонишь мне завтра. И будешь звонить каждый день. А если не будешь, то я сама буду тебе звонить. Я никуда не уйду. И не бойся мне все рассказывать, поняла?

Я пытаюсь проглотить смех, потому что у меня в голове крутится клип Джексон Файв, в котором маленький Мишель кричит во все горло: «Я буду здесь с тобой».

– Нет проблем, – говорю я и смотрю, как Нелл отъезжает.

Я все еще стою на подъездной дорожке, когда мама выбегает из дома и хватает меня за шею, обнимая так сильно, что почти отрывает от земли.

– Я видела фреску, – улыбается она. – Она просто прекрасна.

Но мое сердце все еще прихрамывает в груди, потому что я уже знаю, что будет дальше.

– Тебе не надо было втягивать Нелл во все это, – говорит мама, смотря на меня сбоку с видом всезнайки, как мамаша в старомодном сериале, которая отчитывает дочь за то, что та прошлой ночью убежала из дому и пошла на вечеринку танцевать босиком с самым горячим парнем в колледже.

– Но я же это все-таки сделала, – отвечаю я ей.

– Я вижу, ты собираешься сказать мне, что она тебе нравится.

– Она не такая уж плохая.

Мама фыркает и качает головой.

– Она старается, ты же знаешь, – вздыхаю я. – И ты тоже могла бы постараться.

– Ага, – выдавливает из себя мама. И мы стоим еще около минуты, прежде чем она говорит: – Прекрати так на меня смотреть. Это же не случится в ближайшие десять минут?

Но по тому, как она обнимает меня за плечи, ведя в дом, я понимаю, что действительно так и случится.

30

Если набор генов действительно предрасполагает человека к тому, чтобы стать шизофреником, то возможно, что эти самые гены также ускоряют творческие способности человека, помогая ему в конечном счете выжить.

На следующий день я заполняю запрос на изменение своего расписания. Я опускаю его в ящик миссис Фриц в учительской. В следующем семестре я больше не буду ходить на занятия по компьютерному набору текста, на которые я записалась прошлой весной. Боже, набор текста, самый скучный в мире урок, с самым старым в мире преподавателем, мистером Брауном, который настолько старый, что, клянусь, он выдыхает пыль вместо воздуха.

Я записываюсь на занятия по искусству номер один. Прощайте, мистер Браун, Пыльное Дыхание. Ускоренный курс искусства и языка – вот куда я буду ходить.

Часть меня хочет бежать вприпрыжку по пути к лестнице. Другая хочет еле-еле передвигать ноги, и я не знаю, излечится ли когда-нибудь этот страх.

Я останавливаюсь у класса искусств и заглядываю внутрь. Сегодня он пахнет пещерой – укрытием, защитой. Дедушка Смурф прилепил к двери табличку: ОДНА НЕДЕЛЯ ДО ОБЩЕШКОЛЬНОЙ ВЫСТАВКИ В АКАДЕМИИ ИСКУССТВ! В глубине комнаты девочка с копной зеленых волос и мальчик совсем без волос изображают какое-то смешное двухголовое существо, схватившись за пальцы в чаше из папье-маше, – честное слово, совсем как в одной старой сцене из «Призрака» или что-то вроде того.

Но я продолжаю смотреть на них.

Я вспоминаю про скейтборд, который я засунула себе в шкаф, прежде чем Нелл – в своей страсти все отмыть и убрать – могла вытащить его и выбросить. Мои пальцы начинают чесаться.

31

Поддерживающей дозой является самая низкая доза, при которой шизофреник остается стабилен и действительно способен казаться нормальным человеком.

Мама вся покрывается потом, когда мы подъезжаем к стоянке рядом с Академией искусств. Но не из-за того, что ей плохо, не в этот раз. Она глубоко вздыхает и трясет руки, как будто хочет отряхнуть с них воду.

– Насколько было плохо? – спрашивает она, и ее голос дрожит от волнения.

Я пожимаю плечами:

– Это совсем не было…

– Ой, не надо, – стонет мама, закрывая лицо ладонями. Потому что она снова способна меня понимать.

Я не могу соврать ей. Просто посмотрев на меня, она уже знает, как ужасно она себя вела в Академии в тот день, когда заявила, что рисунок ее студента загорелся. И хоть мне досадно, что я не могу скрыть этого, мне нравится, что она вернулась. Мне так это нравится, что я беру ее руку и сжимаю в своей.

– Просто расскажи директору про лекарства, – говорю я, – и про терапию, и про генограмму…

– Конечно. Проще простого, – соглашается мама, щелкая пальцами, – я вернусь на работу.

Она выходит из машины, и я тоже выхожу, забирая с собой раскрашенный скейтборд. Я рада, что мама нервничает перед собеседованием и спрашивает меня, что я об этом думаю.

– Удачи! – желаю я.

– Удачи! Ха! – улыбается мама, тряхнув головой.

Она исчезает в здании, а я сажусь под кленом, что ближе всего к тротуару. Чем дольше я жду, тем больше мне кажется, что мое сердце все пропиталось жидким растворителем. Я даже не знаю, придет ли он сегодня.

Но он приходит. Он летит по тротуару на другом скейтборде, и с ним его друг с туканским носом. Когда Джереми замечает меня, он отправляет куда-то своего друга. Говорит что-то банальное, вроде «поболтаем позже», как будто ничего особенного не случилось.

И может быть, ловлю я себя на мысли, действительно ничего. Может быть, Джереми уже порвал с той коллекцией Ауры, со всеми теми штучками, которые, как он говорил мне, он сохранил, когда мы вместе ходили на мамины уроки живописи. Может быть, он выбросил их, потому что правда: лепестки розы, зажатые между страниц, это очень романтично, но ведь они всего лишь куски мертвого растения, верно? Разве не к этому сводится вся романтика? Держаться за ненужный хлам.

Прямо как в тот день, когда Джереми отдал мне свою доску, я чувствую себя огромной башней из шариков мороженого. Я таю, становлюсь мягкой. Мои ладони липкие, как почтовые марки.

Но я знала, что так и случится. И я вынимаю бабочку из кармана своего пальто. Конечно, это не настоящая бабочка, а просто кусок оранжевой цветной бумаги, сложенный в бабочку, – оригами. «Открой меня», – написано на теле бабочки большими печатными буквами (как в «Алисе в Стране чудес»), не то чтобы Джереми нужна будет инструкция, но мой почерк разлетается по крыльям взад и вперед. Просто посмотрев на бабочку, можно сразу понять, что внутри я написала Джереми записку. Боже, прямо как какая-нибудь девочка-ванилька, проводящая все уроки за написанием записочек, которые она потом опускает в ящик своей самой лучшей на свете подружки.

Я вылила в эту записку всё – про то, как мама стала своим собственным панцирем, и про тот пожар в музее, и почему я кричала ему такие ужасные вещи, и даже, господи, про Нелл, и про папу, и про Бренди, и про Керолайн, и даже – боже, не слишком ли? – про то, как поцелуй Джереми сделал меня свободной в тот момент, когда жизнь рассыпалась на кусочки. И может быть, написала я, если он все еще хочет, если я не самый ужасный тупица на планете, то, может быть, мы могли бы быть товарищами, вроде тех, что находят в Интернете свою любовь из средней школы после полувековой разлуки. Только нам не надо ждать годы – в этом нам повезло.

Может быть, написала я, мы могли бы стать по-настоящему прекрасными.

Я кладу бабочку-записку, на крыльях которой написано одно из моих самых сокровенных желаний, на скейтборд. Я раскрасила его в ультрамодном стиле. Вместо примитивной картинки я набросала абстрактные фигуры, добавив всплески черного и оранжевого, – узор на крыле бабочки-данаиды крупным планом, в надежде, что Джереми не забрызгает доску краской из баллончика в тот же момент, как принесет домой. Я вытаскиваю рулон клейкой ленты из кармана пальто и прилепляю бабочку к скейтборду – теперь она не улетит. Прежде чем убежать поджав хвост, я тихонько толкаю скейтборд вперед.

Когда Джереми наклоняется, чтобы взять бабочку, я уже исчезаю в здании Академии. Я не выдержу, если буду стоять с ним рядом, когда он будет читать.