Текст книги "Темно-синий"

Автор книги: Холли Шиндлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

24

Шизофрения – болезнь, которую нельзя предотвратить. Это как пуля, что уже летит в тебя.

Нам приходится втаскивать эллиптический тренажер Нелл через заднюю дверь, разобрав его на четыре части, и эта чертова штуковина такая тяжелая! Но тренажер – не единственная вещь, с которой я застряла. Нелл забирает с собой любимые кастрюльки и подписанную фотографию Диего Ривьеры в рамочке… и еще около девяти тонн одежды. Свитера, пиджаки, бесчисленное количество брюк. И туфли на каблуках – красные, синие, твидовые, лаковые, замшевые, с открытым мыском… Я уже собираюсь подразнить ее: Ты думаешь, ты кто, Имельда Маркус? Но, кажется, ей это и правда все очень нужно, и я просто иду обратно к ее «тойоте», воображая, как много хлама могло влезть в такую крошечную машинку.

Нелл специально еще раз возвращается к себе в дом за своим попугаем и размещает его прямо на кухне, где самый теплый солнечный свет.

– Вот так, Чудище, – говорит она, улыбаясь своему питомцу, у которого ярко-желтая голова и оранжевое пятно на щеке, как будто это румяна. – Говори побольше и помни: до духовки всего три шага.

– Я тя зажааарю, – насвистывает попугай высоким голосом свою невнятицу. – Зажаааарю тя.

Я хохочу, глядя на эту сцену. Но пока Нелл стоит здесь, болтая с птицей, я вдруг вижу их – оборванные куски лески, болтающиеся под потолком, блестящие, как стройные сосульки в солнечном свете. Я думаю о брошенных русалках, до сих пор завернутых в одеяло в багажнике «темпо». И о Флориде. И почти падаю в обморок, так ослепительны вспышки воспоминаний о том отпуске. Вот оно, соленая вода жжет в носу и мама говорит: «Мы их берем. Всех их. Мы ведь с Аурой так похожи…»

Что со мной не так? Как я могу стоять здесь, смеяться, как будто все как надо, все супер? Каким же эгоистом надо быть?

Я не представляю, что они там с ней делают, с моей мамой. Нелл говорит, что она поместила маму в один дом – но в какой? Как дом престарелых, где старикам разрешают валяться в своей моче и дерьме, наращивать пролежни и умолять дать им глоток воды? Такой дом?

Мне хочется, чтобы меня вырвало, или закричать, или упасть в обморок, или вообще умереть. Вместо этого я извиняюсь и направляюсь к себе в спальню. В конце концов, мне придется провести примерно сорок три миллиона часов за домашним заданием – и еще прочитать целую «Алую букву». Да ладно…

Моя книга по геометрии лежит открытая на кровати, и я уже, кажется, в пятнадцатый раз пытаюсь решить эту первую задачу, когда слышу это – грохот! Ну точно, точно. Бам-бумс, скрип-скрип. Я поднимаю голову и выглядываю в окно, которое все еще окружено тем же ужасным садом из сумасшедших цветов, которые годами извивались по стенам моей спальни. Я уверена, что там, за окном, на улице, это она, красная развалюха с голубыми крыльями.

Дженни Джемисон.

Я пытаюсь вернуться к своему доказательству, читая и перечитывая урок. (Черт побери! Наверняка кто-нибудь написал книгу по математике, которая может объяснить треугольники на английском. Я имею в виду, что они – треугольники. Почему вдруг они такие сложные?) Но – бам-бумс, скрип-скрип, рев мотора становится громче, ближе.

– Ей что, больше делать нечего? – бормочу я, вытягивая шею.

Когда я снова смотрю в окно, Дженни опять проезжает мимо. Но даже если бы мне хотелось, меня это не раздражает. От мысли, что она кружится перед моим домом, мой восторг льется через край. Я дотрагиваюсь до уголка глаза, и кончик пальца становится мокрым.

– Кто это, черт побери? – спрашивает Нелл, входя в мою комнату и прижимая лицо к оконному стеклу. – За тобой, случайно, никто не следит?

– Ты же никогда не уходила, – выпаливаю я, когда Нелл недоверчиво смотрит на улицу. – Ты могла уехать из города, когда мама съехала от тебя, сбежать от всего, что делало тебе больно, но ты не уехала.

Нелл выглядит такой испуганной, как будто я только что обвинила ее в попытке придушить маму голыми руками.

– Некоторые вещи не меняются… – ты всегда остаешься самим собой, – говорит она тихо. – Не важно, сколько прошло времени. Не важно, как ты была зла, разочарована. Я всегда буду ее матерью.

Я киваю, а скрип-скрип снова проезжает мимо – уже четыре миллиона раз!

Развалюха тормозит и встает на обочине. Но Дженни… она приехала сюда не по делам. И не затем, чтобы убаюкать ребенка. Дженни приехала, потому что она ничего не знает – не знает про красно-синие кружащиеся огни «скорой помощи», и что сегодня утром я разговаривала с миссис Фриц, и что я почти заработала себе грыжу, перетаскивая весь хлам своей бабушки в дом. Дженни думает, что мама все еще здесь. Дженни приехала помочь мне.

– За мной не следят, – наконец говорю я Нелл, которая уставилась наружу. – Сто процентов… – Я чуть не подавилась своими словами. – Это моя лучшая подруга.

Я встаю и выбегаю из спальни. Нелл так любопытно, а может быть, она все еще немножко беспокоится, и она бежит за мной по пятам. Но останавливается на крыльце, когда я бегу через переднюю лужайку.

– Дженни, – зову я, размахивая рукой, когда развалюха снова начинает отъезжать. – Дженни!

Подруга бьет по тормозам, которые, кажется, уже износились, потому что машину выносит на середину дороги. Она просовывает голову в водительское окно, когда я схожу на обочину. Ее материнское беспокойство как будто смазывается акварельным мазком раздражения, и я понимаю, что это из-за того, что она вдруг вспомнила наш последний разговор.

Я останавливаюсь, не доходя до окна машины, прячу руки одна в другую, скрестив их на груди. И на минуту мне хочется, чтобы я могла засунуть свое глупое лицо целиком в один из карманов брюк Нелл, которые все еще на мне.

– Она в порядке, – выдавливаю я.

– Надолго ли? – По тому, как Дженни морщится, можно подумать, что ее слова на вкус как сырой красный лук.

– Она в больнице, – говорю я. – Ей оказывается профессиональная помощь. А ты?

– Что я?

– Ты в порядке?

– Я не знаю, что ты имеешь в виду, – говорит Дженни, откидывая с глаз сальные, растрепанные волосы.

– Ты правда съехала? От своих родителей.

Дженни медлит, но потом тихо кивает:

– Мы так достали друг друга, что я не уверена, то ли я сама от них сбежала, то ли они меня выкинули. – Она пожимает плечами. – Снимаю квартиру за «Кам энд Го». Не Шангри-ла, конечно, но жить можно.

– А Эйс помогает вообще? Ну, присылает хотя бы деньги или что еще?

Она хмурится:

– Ты что, спятила?

– Что насчет работы?

Дженни закатывает глаза:

– Кто сделал тебя шефом подростковой полиции? Я мою головы в парикмахерской «Суперкатс», ясно? У женщины на первом этаже моего дома тоже ребенок. Мы выстраиваем наши смены так, чтобы можно было по очереди сидеть с детьми.

Я смотрю на руки подружки, все красные и обветренные от постоянного мытья волос. Через заднее стекло машины видно, как мирно сопит Этан.

– А что будет, когда твоя соседка съедет? Что, если вы не сможете так вот жонглировать расписаниями? – спрашиваю я. – Тебе надо получить диплом.

Она смеется.

– Мне много чего надо, выиграть в лотерею для начала.

– Если я помогу тебе присматривать за ребенком… – начинаю я, осторожно приближаясь к ее машине.

– За Этаном, – поправляет Дженни. – И мне не нужна сиделка, я в порядке.

– Нет, не так… если я помогу тебе учиться, ты сдашь свои выпускные экзамены?

– Зачем?

Потому что, хочется ей сказать, все время мы были друзьями, я всегда была утопающим. Тем, кто просил тебя удерживать мою голову над водой. Ты никогда не боялась океана.

– Кажется, наша дружба была какой-то односторонней, – говорю я. – Я думаю, что ты долгое время была рядом, а вот когда тебе была нужна поддержка, то меня никогда рядом не было.

Дженни наклоняет голову: луч полуденного солнца смывает тени с ее лица.

– В чем дело, Амброз? – спрашивает она; на ее лице обычное выражение питбультерьера. – Ты подошла к моей машине, чтобы подписать мне сопливую поздравительную открытку?

Я прищуриваюсь, глядя на нее.

– Может быть, так и есть, осел ты этакий, – говорю я, и она улыбается.

Она кладет голову на руль и смеется. Это хороший смех. Красивый – как мелодия пианино.

25

Доказано, что исследования ткани головного мозга трупов очень важны для изучения шизофрении. Из-за того, что мозг вынимается из задней части черепа, на теле не видно никакого увечья, что, если вы планируете хоронить человека в открытом гробу, очень большой (хотя и очень болезненный) плюс.

– Я не понимаю, в чем проблема, – нападает на меня Нелл, а вокруг нас сигналят машины.

Она везет меня в школу – больше никаких поездок, пока не получу права, ни-ни.

– Это очень просто, – настаивает она, сигналя древнему «универсалу». Она высовывается в окно и орет бедному седому мужчине, вцепившемуся в руль: – Педаль газа справа!

О, да. И это мне не следует садиться за руль.

– Я не знаю… – говорю я, прикусывая ноготь на большом пальце.

– Кто знает? – кричит Нелл. – Тебе нравится рисовать. Ты талантлива. Как твоя мать. – Она, наверное, чувствует, как я съеживаюсь, когда она говорит: – Это не плохо, Аура. Ты талантлива, как мама. Надень это на себя, как скаутский значок, хорошо?

Но я не могу. Она должна понять. Ты не просто переворачиваешь страницу и – пуф! Волшебный хеппи-энд просто вскакивает перед тобой. Ты носишь с собой повсюду этот удушающий страх, ты смотришь на свою мать, абсолютно уверенная в том, что это зеркало, это та, кем я однажды стану, чокнутая, чокнутая, чокнутая, и потом раз – и отбрасываешь эту мысль однажды после обеда. Ты не можешь так, верно?

Поправка: я не могу.

– Ты заставляешь меня сидеть на этом чертовом собрании с вашим ужасным психологом и ни разу не упомянула об этом ускоренном курсе искусства и языка? А я узнаю об этом, прослушав старые сообщения на автоответчике?

– Я не… я просто не хотела…

– То, что у пары художников за всю историю человечества была шизофрения, не значит, что у тебя тоже будет. Это смешно, Аура, – говорит мне Нелл. – Я уверена, что были и банкиры, и фермеры, у которых была шизофрения. И адвокаты, и секретари, и мастера маникюра…

Она такая напористая, что теперь мне понятно, почему у нее было столько проблем с моей мамой.

– …и сборщики мусора, и врачи, и смотрители в зоопарках, – продолжает Нелл. – Что ж теперь, никем не становиться, когда вырастешь?

Когда я вырасту? Ой! Как будто я разговариваю с миссис Фриц.

– Ты пытаешься задушить свое творчество, но все, что ты сделаешь, – это будешь ненавидеть себя. Ты станешь скучной, – настаивает Нелл, закатывая глаза. – Ради бога, что бы ты ни делала, только не будь скучной.

– Высади меня тут, – бросаю я.

– Я довезу тебя до парадного входа.

– Выпусти меня тут! – кричу я.

Нелл резко сворачивает на обочину. Ревут гудки и шины визжат по дороге.

– Я этого так не оставлю! – орет на меня Нелл, когда я распахиваю дверцу ее «тойоты». – Ты записываешься на курс живописи!

Я хлопаю дверью и несусь по улице. Я знаю, я видела, что произошло с мамой. Чем больше она рисовала, тем хуже ей становилось. Та «Спальня в Арле» на ее стене, она высосала ее. Она обескровила ее, украла ее здоровье, как наркотик или выпивка. Нелл не знает всего. Если я сделаю то, что она хочет, я умру. Разве она не видит? Я умру. Передо мной уже два поколения моих родных страдали одним и тем же сумасшествием. И что они оба имели общего – они были художниками. Я не могу с этим справиться. Эти мысли – как грязная тропинка, которую я протоптала в траве, каждый день срезая дорогу. И если ты однажды срезал дорогу, разве теперь пойдешь по длинному пути?

Как только я подхожу к Кругу, я начинаю чувствовать себя паршиво, потому что понимаю: слухи расходятся быстро. Скорее всего, что, когда подойду поближе, меня начнут преследовать голоса. Ко ртам будут приставлять ладони, сложенные рупором. Воздух наполнится шепотом, как крошечными бабочками с полупрозрачными крыльями. Вот она, будут все говорить, ее мать чокнутая. Она даже выгнала ее отца. Он не мог больше это терпеть. Посмотрите на нее, как она ходит, как разговаривает, как нервничает. Держу пари, что отец не берет ее к себе, потому что он боится. Ведь она… только взгляните, рано или поздно всем станет ясно, она же с придурью, как и мамаша… или будет, она…

Я выпрямляю спину, как сделала бы Дженни, если бы знала, что сплетни распускают про нее. Ну будут они шептаться, когда увидят тебя, говорю я сама себе, ну и что? Я решаю притвориться, что они все шепчутся из-за того, что недавно со мной случилось невероятное происшествие: я оказалась единственной выжившей после самой ужасной авиакатастрофы в мире, или спасла двенадцать котят из горящей многоэтажки, или нашла лекарство от рака в старой жевательной резинке, прилипшей к подошве моей кроссовки. Я притворюсь, что они уставились на меня глазами размером с теннисные мячи, потому что они просто поражены.

Только все совсем не так. Все просто болтают друг с другом, собираются в кучки и курят, и никому нет дела. Мое появление не производит никакого события в Круге, которое привело бы к резкой остановке. Не наступает даже секундной паузы. Никто вообще не смотрит мне вслед… ну, один смотрит.

Джереми собрал свои волосы в хвост, и они не падают ему на глаза. Он пялится на меня, как мальчик, смотрящий фильм: интересно, что же будет дальше.

Я хочу что-нибудь ему сказать. Боже, просто долбаное «привет» или вроде того. Или, может, «я просто задница или что ты там про меня думаешь». Но мне сводит кишки, я опускаю подбородок к груди и поскорее убираюсь от Круга, иду к заднему входу Крествью-Хай.

Мне надо пройти мимо класса искусств до своего шкафчика. Мне нравится, как он пахнет из коридора – вязко, пыльно и прохладно, как свежий комок глины. Я стою за дверью, подглядывая в комнату.

У преподавателя по искусству огромная белая борода, имеющая вид перевернутого вверх тормашками треугольника, упирающегося в его грудь. Дети зовут его Дедушка Смурф. Раздается смех, когда горшок сваливается с гончарного диска в задней части класса.

Я слышу, как ко мне приближаются шаги. Стук тяжелых подошв приводит меня в боевую готовность, потому что я понимаю, что это учитель. Так, так, нечего тут шататься, ты, маленький вредитель. А ну иди в класс, и лучше прямо сейчас, пока не прозвенел первый звонок, и вообще, почему ты идешь не в библиотеку? Но как только я делаю первый шаг, я вижу их. Синие ковбойские сапоги со звездами.

– Эй! – орет Анджела Фрисон.

– Эй, привет, – бормочу я.

– Ты бросила биологию или что? – Она хмурится.

Я замечаю, что она долго не стриглась и в это утро ее волосы, похожие на лепестки ромашки, торчат еще больше, чем обычно.

– Нет. – Я пожимаю плечами.

– Ты что, думаешь, я буду тащить тебя на себе весь семестр? – визжит Анджела.

Я моргаю. «Я не думала, что…»

– Я сделала все лабораторные работы, пока тебя не было. Я не позволю тебе зарабатывать дополнительные баллы за свою работу. И Уикман не позволит. И я не собираюсь проводить остаток семестра, помогая тебе догнать класс. Так что даже не проси.

Когда Анджела набрасывается на меня, я представляю, что мы вовсе не в коридоре, а в комнате для вскрытия. Я растянута на хирургическом столе, огромная буква «У» нарисована на моей голой груди, в том месте, где она будет меня распарывать, голова обрита сзади, откуда она вытащит мой мозг. На Анджеле надет ее халат мясника, весь забрызганный кровью.

– Я знала, что ты вообще не будешь мне помогать, – говорит она, натягивая латексные перчатки. – Ты изначально рассчитывала на то, что я все буду делать в одиночку.

– Мне очень жаль, – говорю я с насмешкой. Усаживаясь за парту, я нарочно сваливаю поднос с разделочными ножами Анджелы на пол. – Я не хотела тебя всем этим тревожить. Я больше не буду тебя доставать. – Я вскакиваю на ноги и отхожу от ее стола.

– Куда ты собралась? – визжит Фрисон. – У меня же баллы, помнишь?

– Да, черт возьми, у тебя баллы, – говорю я.

Я натягиваю свою футболку и выхожу из разделочной комнаты.

Я смеюсь, думая обо всем этом, и это злит Анджелу еще больше. Но я должна признать, я никогда не видела ее такой прекрасной, как в тот момент, когда она извивается и орет на меня:

– Я серьезно, Аура. Я за тебя не отвечаю!

То, что она истерит из-за такой ерунды, заставляет меня чувствовать, что жизнь может и правда, честное слово, стать нормальной.

26

При поступлении в стационар вашему родственнику, больному шизофренией, будет проведено полное психиатрическое и физическое обследование. Его будут колоть, тыкать, брать анализы, задавать вопросы, истощать. И вы еще удивляетесь, почему они не рады вас видеть, когда вы появляетесь с визитом, натянув напряженную улыбку на лицо, как будто вы компьютерный смайлик.

Нелл уходит навестить маму. Она уходит одна в субботу и возвращается уже вечером. Мы сидим за кухонным столом с Дженни, которая заполняет стопку бланков регистрации для сдачи государственного экзамена в местный колледж. Мы все втроем – Дженни, Этан и я – подпрыгиваем, как мультяшные коты, когда заходит Нелл, вся разбитая, и похоже, она плакала. Она идет по коридору, хлопая дверьми.

Дженни качает головой и смотрит на меня так грустно, что я опускаю лицо в ладони, и мне хочется растаять, как кусок сливочного масла. Растаять, потому что «королю не подобает убирать масло обратно в холодильник».

К тому времени, когда Нелл забирает меня в качестве помощника в приготовлении обеда, ее лицо уже не такое красное и она, кажется, успокоилась.

– Ты должна пойти и навестить ее, Аура, – говорит она. – Она про тебя спрашивала.

Я вздрагиваю, перестаю резать стебель сельдерея для супа. Мне кажется, что Нелл только что выхватила у меня из рук нож и воткнула мне в сердце.

– Ты должна пойти, – соглашается с Нелл Дженни. Она все еще сидит за столом, заполняет листы по планированию. Этан спит, прижав лицо к ее груди. – Я пойду с тобой, если хочешь. Я не буду входить к ней в комнату, я оставлю вас наедине, но я отвезу тебя туда и буду ждать в комнате ожидания. Просто морально поддержу.

Боже, храни Дженни – это самое лучшее предложение, которое я когда-либо получала. Но одна лишь мысль о том, что я увижу маму, будоражит меня больше, чем страх не увидеть ее тогда, в тот день, когда она пыталась полить розовые кусты, которых нет. В тот же самый день я нашла маму в театре – она смотрела воображаемую пьесу.

Что же она мне скажет? Мне – той, которая позволила ее запереть? Сколько злости выльется из нее? Или может быть еще хуже – что, если она вообще не будет со мной разговаривать? Что, если она совсем со мной покончит?

Я имею в виду, борьба – это одно. И может быть, ладно, думаю я, смотря на Дженни, с борьбой можно справиться. Но если от тебя отказался собственный ребенок? Это уже совсем другой вопрос.

Я вообще перестаю думать.

– Думаю, что ты должна с ней увидеться, – говорит мне Дженни, подходя ближе.

Она получила работу в администрации местного колледжа, отвечает на телефонные звонки и собирается там остаться после того, как сдаст экзамен, хочет изучать что-нибудь суперпрактичное, вроде стоматологического оборудования. А еще она выглядит лучше – волосы стали объемнее, а бедра наконец похудели. И мне нравится, что у нее все складывается хорошо, но я клянусь, я выкину ее из своей кухни за то, что она с такой охотой меня критикует.

– Я пойду к ней, – говорю я ей. – Она моя мать. Я не смогу избегать ее всю свою жизнь.

– Верно, – говорит подруга. – Что ты делаешь сегодня вечером?

Я снова опускаюсь на стул и ужасно громко вздыхаю. Так громко, что просыпается Этан. Он начинает извиваться в своей коляске. Дженни немедленно начинает качать ее своей ногой, все еще смотря прямо на меня, с приподнятой бровью.

– Пойду в магазин, – говорю я, скрипя ножками стула по линолеуму.

– Пойдешь в магазин, – повторяет Дженни, качая головой и наблюдая за тем, как я беру свою куртку, словно я только что рассказала ей, что моя самая большая мечта в жизни – полететь в одиночестве на Луну.

– Я ничего не знаю об этом, – говорит Дженни, когда мы идем из «Уолмарта».

Однако я как солдат, марширующий по холму с кучей покупок в направлении своей комнаты. Меня совершенно невозможно остановить.

– Серьезно, – настаивает Дженни, когда я начинаю расстилать покрывала на кровати и туалетном столике. – Это было здесь все время, – продолжает она, трогая огромную божью коровку, ползущую вверх по лепестку ромашки в горошек. – Что подумает твоя мама, когда вернется домой?

Я вскрываю крышку на банке с краской и вынимаю ролик из целлофановой обертки.

– Тебе не кажется, что это грустно? – спрашивает Дженни.

Нет, думаю я. Ты здесь десять минут и уже говоришь мне, что закрашивать этот сад с безумными клопами грустно. Я наливаю краску на поднос и опускаю в нее ролик. Краска капает на покрывало, когда я протягиваю его Дженни.

– Пожалуйста, не надо, – говорит она, и я поворачиваюсь и начинаю шлепать краской сама.

Сначала у меня получается. Никакого отчаяния, как тогда, когда я закрашивала фреску в маминой спальне. Закрашивала прямо по свежей картине. Это как принять хороший душ после трех лет, проведенных в походе. Но очень скоро мои руки начинают болеть. Я успеваю закрасить половину одной стены, когда в глазах все мутнеет.

– Я не хочу ее видеть, – признаюсь я. – Не могу ничего с этим поделать. Я бы хотела, но я просто не могу. То, как выглядела Нелл, придя домой после попытки навестить ее… Я не думаю, что у нее сейчас легкое время со всем этим ежедневным лечением, так почему же я должна?

– Потому что ты ее ребенок.

Я фыркаю:

– И что?

– А то! Ты сильная, понимаешь? Я надеюсь, что Этан вырастет хотя бы наполовину таким же сильным, как ты.

– Не гони, – говорю я подружке. – Это не такой слащавый момент, как в той истории, когда Мэрайя Керри начинает петь «Него». Мама, наверное, думает, что я такая, такая эгоистка…

– Ни в коем случае, – перебивает меня Дженни. – Ты – ее. Это совершенно разное – то, что ты чувствуешь к своему собственному ребенку. Это неприятно, но это так. Ты понимаешь, что это такое – заботиться о другом человеческом существе? Грейс должна понимать, как тебе трудно было обратиться к Нелл. Знаешь, если Этан когда-нибудь сделает что-то подобное для меня, я буду им гордиться.

Мои глаза превращаются в намоченные дождем стекла.

– Дохлый номер, – шепчу я.

– Просто разберись с этим сразу, Аура, – говорит Дженни. Она кладет Этана на пол и берет еще один ролик. – Мне не хочется слушать, как ты без конца будешь ныть об этом. – И она начинает шлепать краску на противоположную стену.

Я еще раз обмакиваю свой ролик в краску. На какое-то время единственный звук, который слышится в моей комнате, это громкие удары роликом по стенам.

– В субботу, – наконец говорю я.

Боковым зрением я вижу, что Дженни перестает водить роликом по стене.

– В следующую субботу, – говорю я. – Я пойду к ней.