Текст книги "Неугомонный"

Автор книги: Хеннинг Манкелль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

Валландер убрал снимки, перешел к двум спискам гостей. Насчитал сто два человека. Имена записаны в алфавитном порядке. Присутствовало много супружеских пар.

Он штудировал первый список, когда позвонила Линда:

– Я сгораю от любопытства. Нашел что-нибудь?

– Ничего такого, чего бы не знал раньше. Луиза улыбается, Хокан серьезен. Он никогда не улыбался?

– Не особенно часто. Но улыбка Луизы искренна. Она не притворялась. И, по-моему, сама неплохо отличала притворство от искренности.

– Я как раз начал просматривать списки гостей. Сто две фамилии. Почти все мне незнакомы. Альв е н, Альм, Аппельгрен, Бернтсиус…

– Его я помню, – перебила Линда. – Стен Бернтсиус. Высокий чин на флоте. Я присутствовала на одном неприятном ужине у Хокана и Луизы, куда был приглашен и он. Вместе с женой, маленькой, запуганной женщиной, которая большей частью краснела и молчала, а вдобавок пила слишком много вина. Но Стен Бернтсиус – сущий кошмар.

– В каком смысле?

– В смысле ненависти к Пальме.

Валландер наморщил лоб.

– Ты давно знакома с Хансом? Несколько лет? С две тысячи шестого? Если не ошибаюсь, тогда со времени убийства Пальме прошло уже двадцать лет.

– Ненависть живет долго.

– Ты что же, всерьез утверждаешь, что несколько лет назад сидела на ужине, где гости дурно отзывались о шведском премьер-министре, убитом двадцатью годами раньше?

– Именно это я и утверждаю. Стен Бернтсиус начал говорить о Пальме как советском шпионе, тайном коммунисте, изменнике родины, бог знает чего только не говорил.

– А Луиза и Хокан?

– К сожалению, думаю, Хокан разделял его точку зрения. Луиза была немногословна, старалась сгладить ситуацию. Но атмосфера была неприятная.

Валландер призадумался. Для него Улоф Пальме в первую очередь был образцом наиболее трагических неудач шведской полиции. Как политика он его почти не помнил. Человек с резким голосом и порой не слишком дружелюбной улыбкой? Толком не поймешь, какие воспоминания подлинны. При Пальме он менее всего интересовался политикой. Пытался в те годы наладить собственную жизнь и вдобавок управиться со строптивым отцом.

– Пальме был премьером, когда в наших водах шныряли чужие подводные лодки, – сказал он. – Думаю, именно с этого начался разговор о нем?

– Вообще-то нет. Если не ошибаюсь, большей частью речь шла об упадке шведских вооруженных сил, который якобы начался при нем. Он один якобы в ответе за то, что Швеция не способна себя защитить. Бернтсиус утверждал, что большая ошибка – думать, будто Россия всегда останется такой миролюбивой, как сейчас.

– А кстати, каких политических взглядов придерживались супруги фон Энке?

– Разумеется, крайне консервативных, оба. Но Луиза пыталась создать впечатление, что презирает все связанное с политикой. Но это неправда.

– То есть она все-таки носила маску?

– Возможно. Дай знать, если найдешь что-то важное.

Валландер вышел из дома покормить Юсси. Пес выглядел взъерошенным и усталым. Может, в самом деле собаки и их владельцы становятся похожи? В таком случае старость всерьез вонзила в него свои когти. Неужели? Неужели он уже близок к опустошительной дряхлости, которая отнимет у него все силы? Он отбросил эти мысли, вернулся в дом. Но, собираясь снова сесть за кухонный стол, вдруг осознал, что это бессмысленно. Ни в списках гостей, ни среди фотографий нет ничего, что может пролить свет на пропавших. Совершенно ничего. Что бы ни произошло, объяснения надо искать в другом. Его поиски не имеют смысла. Он ищет не иголку, он ищет стог сена.

Валландер собрал все со стола, положил на столик в прихожей. Завтра отвезет Линде и попробует не думать о покойной Луизе и пропавшем Хокане. Скоро они поедут в Кристбергскую церковь, [20]20
  Церковь XIII в. в Эстеръётланде, перестроена в 1720 и 1879 гг.


[Закрыть]красиво расположенную над озером Бурен в Эстеръётланде. Вот уже сотню лет там хоронят всех фон Энке, в их склепе упокоится и Луиза. Ханс рассказывал, что родители составили совместное завещание, где написали, что не желают кремации. Валландер сел в свое кресло, закрыл глаза. Чего желает он сам? Фамильного склепа у него нет, места на кладбище тоже. Его мать похоронена в Мальмё, отец – на одном из истадских кладбищ. Каковы планы его сестры Кристины, которая живет в Стокгольме, он не знает.

Валландер задремал в кресле и рывком проснулся. Вслушался в летнюю ночь. Разбудил его лай собаки. Он встал. Рубашка насквозь мокрая от пота, наверно, что-то снилось. Обычно Юсси без причины не лаял. Сделав шаг, он почувствовал, что ноги затекли. Потопал, чтобы их размять, продолжая вслушиваться в темноту летней ночи. Юсси молчал. Валландер вышел на крыльцо. Юсси тотчас начал напрыгивать на ограду и повизгивать. Валландер огляделся. Наверно, лисица шныряет поблизости, подумал он. Обошел двор. Трава пахнет свежестью. Безветренно, тихо. Он почесал Юсси за ухом. Тихонько спросил: что заставило тебя лаять? Зверек? Или собакам тоже снятся кошмары? Подошел к полевой меже, прищурясь глянул в поля. Тени повсюду, на востоке чуть брезжит рассвет. Глянул на часы. Без четверти два. Сидя в кресле, он проспал почти четыре часа. Вздрогнул из-за сырой рубашки, вернулся в дом, лег в постель. Но сон не приходил. Курт Валландер лежит в постели и думает о смерти, вслух сказал он себе. И это чистая правда. Он действительно думал о смерти. Но так бывало часто. С того самого дня, когда его, молодого полицейского, пырнули ножом и лезвие прошло в сантиметре от сердца, смерть всегда присутствовала в его жизни. Каждое утро он видел ее в зеркале. Однако сейчас, когда ему не спалось, она вдруг подступила вплотную. Ему шестьдесят, диабетик, несколько грузноват, не следит, как положено, за своим здоровьем, слишком мало двигается, слишком много пьет, небрежен в питании, ест от случая к случаю, не по часам. Он периодически принуждал себя к дисциплине, но ненадолго. Лежал в потемках и паниковал. Свободы действий больше нет. Выбирать не из чего. Радикально меняй образ жизни либо безвременно умирай. Хотя бы попытайся дожить до семидесяти – или смерть настигнет тебя в любую минуту. Тогда Клара останется без деда по матери, как по непонятным пока причинам лишилась бабушки по отцу.

До четырех Валландер так и лежал без сна. Волнами накатывал страх. Когда же он наконец уснул, то с печалью в сердце, оттого что столь многое в жизни безвозвратно кануло в прошлое.

Проснулся он в самом начале восьмого, невыспавшийся, с головной болью, и тотчас зазвонил телефон. Сперва он не хотел отвечать. Наверно, Линда – жаждет удовлетворить свое любопытство. Подождет. Если он не ответит, значит, спит. Но после четвертого сигнала все-таки встал, придвинул к себе телефон. Звонил Иттерберг, бодрый и энергичный:

– Я вас разбудил?

– Почти, – сказал Валландер. – Пытаюсь побыть в отпуске. Правда, пока без особого успеха.

– Буду краток. Но полагаю, вас заинтересует то, чт о я сейчас держу в руке. Бумага из судмедэкспертизы. От доктора Анаит Индоян. Мне пришлось изрядно потрудиться, пока я вычислил, что это женщина.

– Необычное имя, – сказал Валландер.

– Вся наша страна потихоньку полнится необычными именами, – хмуро заметил Иттерберг. – Не подумайте, что я отношусь к этому негативно. Просто никак не привыкну, что не все теперь зовутся Андерссон, и вынужден бороться с собой.

– Валландер и Иттерберг пробьются, – сказал Валландер. – Нашего брата в стране вряд ли больше нескольких тысяч?

– Анаит Индоян, – повторил Иттерберг. – Согласно биографическим данным, которые я сумел раздобыть из чистого любопытства, она армянка. По-шведски пишет безупречно. Она проанализировала химические препараты, обнаруженные в организме Луизы фон Энке. И нашла кое-что, по ее оценке, весьма примечательное.

Валландер насторожился, ожидая продолжения. Слышал, как Иттерберг листает бумаги.

– Без сомнения, это препараты, которые слегка упрощенно можно назвать снотворными, – продолжил Иттерберг. – Часть химических компонентов ей удалось определить. Но там есть и кое-что незнакомое. В смысле она не может описать эти вещества. Однако сдаваться не намерена. А в конце своего предварительного отчета делает чрезвычайно любопытное наблюдение. Считает, что здесь обнаруживаются некоторые сходства, более или менее проблематичные, с препаратами, применявшимися в ГДР.

– ГДР?

– Вы все-таки еще не вполне проснулись?

Валландер не понимал взаимосвязи.

– Восточная Германия. Спортивное чудо, помните? Все эти потрясающие тамошние пловцы и легкоатлеты. Теперь-то нам известно, что их подвергали доселе невиданному химическому воздействию. Восточногерманские чудо-спортсмены, по сути, были не чем иным, как чудовищами, напичканными наркотиками. И нет ни малейшего сомнения касательно взаимосвязей. Деятельность «штази» и то, чем занимались спортивные лаборатории, – две сотрудничающие руки. Они делились друг с другом опытом. Поэтому, – закончил Иттерберг, – любезная Анаит позволяет себе предположить, что найденные ею вещества, возможно, связаны с давней Восточной Германией.

– Которой уже нет? Целых двадцать лет?

– Без малого двадцать. Берлинскую стену снесли в восемьдесят девятом. Я точно помню, потому что как раз той осенью женился.

Иттерберг умолк. Валландер пытался обдумать услышанное.

– Звучит все это странно, – наконец сказал он.

– Да, верно? Не зря я решил, что вы заинтересуетесь. Переслать копию в Управление?

– Я в отпуске. Но съезжу заберу.

– Продолжение следует, – сказал Иттерберг. – Сейчас пойду с женой в лес.

Валландер отложил телефон, размышляя о рассказе Иттерберга. У него уже возникла одна мысль. Он знал, чт о сделает.

В самом начале девятого он сел в машину и поехал на северо-запад. Цель его располагалась под Хёэром, – домишко, лучшие дни которого остались в далеком прошлом.

22

Первым делом Валландер заехал в Управление и забрал мейл Иттерберга. А по дороге в Хёэр позволил себе в нарушение собственных правил взять пассажира. Выехав из Истада, притормозил и подсадил голосующую женщину. Лет тридцати, с длинными темными волосами, на плече рюкзачок. Он и сам не знал, почему остановился, возможно просто из любопытства. С годами автостопщиков у въездов в города и на обочинах почти не стало. Дешевые автобусы и самолеты отправили этот способ передвижения в забвение.

Сам он в юности дважды, в семнадцать и в восемнадцать лет, ездил автостопом в Европу, хотя его отец был решительным противником подобного авантюризма. Оба раза он сумел добраться до Парижа и обратно. Память до сих пор сохранила минуты безнадежного ожидания на мокрых обочинах, тяжеленный рюкзак и занудливость водителей. Но ярче всего запечатлелись два случая. Один раз по дороге домой он стоял на выезде из бельгийского Гента, шел дождь, денег почти не было. И тут рядом остановился автомобиль, который довез его аж до Хельсингборга. Ощущение счастья – одним махом добраться до Швеции – не забылось по сей день. Второе воспоминание тоже бельгийское. Субботний вечер, на этот раз по дороге в Париж, он застрял в маленьком городишке, далеко от магистральных шоссе. Съел в дешевом ресторанчике тарелку супа и пошел искать какой-нибудь виадук, под которым можно заночевать. Как вдруг заметил у дороги мужчину, прямо перед каким-то монументом, тот поднес к губам трубу и сыграл печальную вечернюю зорю. Он понял, что эти звуки – память по солдатам, убитым в двух мировых войнах. Это мгновение взяло его за душу и навсегда осталось с ним.

Теперь же ранним утром на обочине стояла женщина, подняв вверх большой палец. Она словно явилась из другого времени. Когда он притормозил, бегом бросилась к машине, села рядом с ним. До Хёэра ей было по пути, а дальше она поедет в Смоланд. От нее крепко пахло духами, вид крайне усталый. На юбке, которую она натянула на колени, угадывались какие-то пятна. Уже притормаживая, Валландер пожалел. Зачем ему подвозить совершенно чужого человека? О чем с ней говорить? Она молчала. Он тоже. В рюкзаке у нее зазвонил телефон. Она достала его, что-то прочла на дисплее, отвечать не стала.

– Мешают они, – сказал Валландер. – Телефоны.

– Можно не отвечать, если не хочешь.

Говорила она на сконском диалекте. Валландер подумал, что она, скорей всего, из Мальмё, из рабочей семьи. Попробовал представить себе, где она работает, как живет. Кольца на левой руке нет. Беглый взгляд на ее руки сообщил также, что ногти обгрызены до основания. Валландер отбросил мысль, что она работает в больнице или парикмахерской. И официанткой тоже вряд ли. К тому же вроде как нервничает. Кусает нижнюю губу, прямо-таки жует.

– Долго стояли? – спросил он.

– Минут пятнадцать. Пришлось выйти из предыдущей машины. Водитель стал приставать.

Отвечала она деловито, безучастно, явно не хотела вступать в разговор. Валландер решил больше не проявлять любопытства. В Хёэре она выйдет, и больше они никогда не встретятся. Мысленно он подыскивал ей подходящее имя и в конце концов решил, что в его памяти она останется Каролой, которая появилась из ниоткуда и которую он напоследок увидит в зеркале заднего вида.

Он спросил, где ее высадить.

– Я проголодалась, – сказала она. – Где-нибудь возле кафе.

Он высадил ее у придорожного ресторана. Она слегка застенчиво улыбнулась, поблагодарила и исчезла. Валландер выжал сцепление, снова выехал на шоссе и вдруг потерял представление, куда направляется. В голове полная пустота. Он в Хёэре, высадил автостопщицу. Но почему он здесь? Его захлестнула паника. Надо успокоиться, он закрыл глаза, подождал, пока все придет в норму.

Только через минуту он вспомнил, куда держит путь. Откуда приходит эта внезапная пустота? Что перекрывает ток мыслей? Почему врачи не говорят, что с ним творится?

Он поехал дальше. Последний раз он навещал этого человека лет пять-шесть назад, но дорогу помнил. Она петляла по небольшому лесному массиву, вела мимо пастбищ, где бродили исландские лошадки, затем спускалась в лощину. Там-то и стоял краснокирпичный дом, такой же обветшалый и запущенный, каким запомнился ему по прошлому визиту. Единственная очевидная перемена – новенький почтовый ящик возле открытой калитки, у которой разворачивались почтовые машины и мусоровозы. На почтовом ящике крупными красными буквами написано: «Эбер». Валландер заглушил мотор, но из машины не вышел. Вспомнил первую встречу с Германом Эбером. Было это двадцать с лишним лет назад, в 1985-м или 1986-м, в ходе полицейского расследования, когда Эбер нелегально пробрался в Швецию из Восточной Германии. Он просил политического убежища и в конце концов получил его. Валландер первый допрашивал Эбера, когда однажды вечером тот появился в Истаде возле Полицейского управления и заявил, что бежал из ГДР. Он хорошо помнил их спотыкающуюся беседу по-английски и собственную недоверчивость, когда Эбер рассказал, что он сотрудник восточногерманской госбезопасности, «штази», и опасается за свою жизнь, если не получит политического убежища. Затем это дело исчезло со стола Валландера. Лишь позднее, получив в Швеции вид на жительство, Эбер сам связался с ним. За поразительно короткий срок он научился прямо-таки бегло говорить по-шведски и наведался к Валландеру на службу, чтобы поблагодарить. За что? – спросил Валландер. И Эбер рассказал, до какой степени его удивило, что полицейский может отнестись к человеку из недружественной страны так доброжелательно, как Валландер. Но мало-помалу он убедился, что злобная пропаганда, которую ГДР вела против своего внешнего мира, мало соответствует реальности. Кого-то он должен поблагодарить, сказал Эбер. И символически выбрал Валландера. Затем они осторожно начали общаться, поскольку большой страстью в жизни Германа Эбера оказалась итальянская опера. Когда рухнула Берлинская стена, Эбер со слезами на глазах сидел у Валландера на Мариягатан и смотрел по телевизору прямой репортаж об этом историческом событии. В долгих беседах он поведал Валландеру, как его, пылкого сторонника тамошней политической системы, стали все больше охватывать глубокие сомнения. А одновременно в нем росло презрение к себе. Ведь он принадлежал к числу тех, что держали под контролем, преследовали и мучили других сограждан. Сам он занимал привилегированное положение, даже на одном грандиозном банкете сподобился пожать руку Эриху Хонеккеру. И очень тогда гордился – ну как же, пожал руку великому лидеру. Позднее-то предпочел бы не пожимать. В конце концов сомнения в собственной деятельности и растущее ощущение, что Восточная Германия – политический проект, обреченный на гибель, настолько усилились, что он решил бежать. А Швецию выбрал просто потому, что, по его оценке, побег мог увенчаться успехом. Под чужим именем он сумел попасть на один из паромов, идущих в Треллеборг.

Валландер знал: Эбер по-прежнему очень боится, что прошлое однажды настигнет его. ГДР не существует, но его жертвы живы. Конечно, излечить этот страх невозможно, он сидит в нем и, пожалуй, никогда не исчезнет окончательно. С годами Эбер все больше замыкался в себе, их встречи становились все реже и в итоге прекратились.

Поводом для последней встречи послужил дошедший до Валландера слух, что Эбер захворал. И однажды в воскресенье он махнул в Хёэр посмотреть, что там происходит. Эбер выглядел как обычно, разве только похудел немного. Он был лет на десять моложе Валландера, но словно бы старел быстрее. Валландер много размышлял о судьбе Германа Эбера, когда возвращался домой после этого неудачного визита, во время которого оба сидели и молчали.

Дверь краснокирпичного дома приоткрылась. Валландер вылез из машины.

– Это я! – крикнул он. – Твой старый истадский приятель!

Герман Эбер вышел на крыльцо в старом тренировочном костюме, который, как подозревал Валландер, прихватил с собой, когда бежал из Восточной Германии. Двор завален хламом. Уж не расставил ли Герман Эбер вокруг дома хитроумные ловушки? – мелькнуло в голове.

Эбер смотрел на Валландера, щурил глаза, словно долго сидел в потемках.

– Ты, – сказал он. – Когда ты приезжал последний раз?

– Несколько лет назад. А ты разве заезжал ко мне? Небось не знаешь, что я перебрался за город?

Герман Эбер покачал головой, почти совершенно лысой. Бегающий взгляд подтверждал, что давний страх перед местью так и не исчез.

Эбер кивнул на ветхий садовый стол и несколько хлипких кресел. Ясно: пускать его в дом он не хочет. У Германа Эбера всегда было неприбрано, однако до сих пор не случалось, чтобы он отказывался впустить его в дом. Может, там совсем скверно? – подумал Валландер. Может, вконец грязью зарос, живет как на помойке? Он осторожно сел, выбрав наименее шаткое с виду кресло. Герман Эбер стоял, прислонясь к стене дома. Интересно, сохранил ли он остроту ума, которая прежде составляла его главную отличительную черту. Голова у Эбера была светлая, хотя жизнь, которую он вел, во всех отношениях противоречила его интеллектуальному потенциалу. Не раз он удивлял Валландера, приходя на условленные встречи немытым, прямо-таки вонючим. Одевался он странно, порой мог посреди зимы ходить в летней одежде. Но под этой наружностью, способной смутить и даже вызвать отвращение, скрывался ясный ум, Валландер обнаружил это еще в начале знакомства. Его манера анализировать то, что уже не было восточногерманским чудом, помогла Валландеру заглянуть в общественную систему и в политику, прежде совершенно ему чуждую.

Зачастую Герман Эбер выказывал недовольство и раздражение, когда Валландер задавал вопросы о его работе в «штази». Здесь по-прежнему было уязвимое, больное место, тяжкое бремя, от которого он не сумел избавиться. Но если Валландер запасался терпением, Эбер в конце концов начинал рассказывать. Однажды вдруг сообщил, просто, без прикрас, что одно время работал в секретном подразделении, занимавшемся исключительно убийством людей. Вот почему его имя немедля всплыло в мозгу Валландера, когда Иттерберг по телефону сообщил о заключении судмедэксперта.

Эбер сел. Валландер отметил, что на сей раз скверного запаха нет. Посреди захламленного двора стоял маленький детский бассейн с водой. Рядом на столике – полотенце, мыло, пилки для ногтей и прочие инструменты, в представлении Валландера здорово смахивающие на орудия пыток. Но что Эбер использовал бассейн вместо ванны, определенно не подлежало сомнению.

На крыльцо он вышел с бумагами в руке. За ушами торчали карандаши с ластиками на конце. Все годы в Швеции Эбер зарабатывал на жизнь, составляя кроссворды для немецких газет. Его коньком были по-настоящему трудные кроссворды для самой продвинутой публики. Вообще составление кроссвордов – большое искусство. Надо ведь не просто разместить слова при минимальном количестве черных клеточек, непременно требуется нечто большее, трудноопределимая тема, к примеру ассоциации между разными историческими фигурами. Так он описывал Валландеру свою работу.

Валландер кивнул на Эберовы бумаги:

– Новые сложности?

– Самое сложное, что я когда-либо делал. Кроссворд, чьи самые элегантные путеводные нити находятся в классической философии.

– Смысл-то, наверно, все же в том, чтобы люди могли решить твои кроссворды?

Герман Эбер не ответил. У Валландера вдруг мелькнула догадка: сидящий перед ним человек в старом изношенном тренировочном костюме, наверно, мечтает составить кроссворд, который никто решить не сумеет. На миг он подумал, уж не свихнулся ли Эбер от своего страха. Или от жизни в этой лощине, где окрестные холмы словно бы стенами подползают все ближе.

Кто знает. В сущности, Герман Эбер так и остался для него совершенно чужим человеком.

– Мне нужна твоя помощь, – сказал он, выложил на стол заключение судмедэкспертизы и спокойно, методично рассказал обо всем, что произошло.

Герман Эбер нацепил грязные очки. Несколько минут изучал документ, потом вдруг встал и скрылся в доме. Валландер ждал. Прошло пятнадцать минут, а Эбер не возвращался. Может, прилег, подумал Валландер, или затеял стряпню и начисто забыл про визитера на улице, в хлипком садовом кресле. Ладно, подожду. Растущее нетерпение действовало на нервы. Он решил дать Эберу еще пять минут.

В тот же миг Герман Эбер вернулся. В руке он держал какие-то пожелтевшие страницы, а под мышкой – толстую книгу.

– Это все из другого мира, – сказал он. – Пришлось поискать.

– И кое-что ты, как видно, нашел?

– Умно с твоей стороны приехать ко мне. Ведь я единственный, кто способен оказать тебе нужную помощь. С другой стороны, ты должен понять, что это пробуждает множество дурных воспоминаний. Я плакал, когда искал. Ты не слышал?

Валландер покачал головой. Наверняка Эбер преувеличивает. На его лице нет ни малейшего следа слез.

– Эти вещества мне знакомы, – продолжал Эбер. – Они выводят меня из зачарованного сна, в каком я предпочел бы оставаться до конца моих дней.

– Итак, тебе известно, что это такое?

– Предположительно. Ингредиенты, синтетические вещества, упомянутые судмедэкспертом, с очень высокой степенью вероятности те же, с какими я некогда работал.

Он умолк. Валландер ждал. Герман Эбер не любил, когда его перебивали. Однажды, после нескольких порций виски, он признался Валландеру, что это связано с властью, какой он обладал как высокопоставленный офицер «штази». В ту пору никто не смел ему перечить.

Эбер прижимал к себе толстую книгу, будто Священное Писание. Вроде бы колебался. Валландер призвал себя к осторожности. Черный дрозд уселся на край детского бассейна. Эбер поспешно хлопнул книгой по столу. Дрозд исчез. Валландер вспомнил, что немец испытывает загадочный, труднообъяснимый страх перед птицами.

– Рассказывай, – сказал Валландер. – Что за вещества ты можешь определить?

– Я имел с ними дело тысячу лет назад. Думал, они исчезли из моей жизни. И вдруг в один прекрасный летний день являешься ты и напоминаешь мне о том, что я хотел бы начисто вычеркнуть из памяти.

– Что именно ты хочешь вычеркнуть из памяти?

Герман Эбер вздохнул, поскреб лысину. Валландер знал, надо держать его в теме. Иначе он живо вернется к своему супчику и исчезнет в бесконечных рассуждениях о кроссвордах.

– Что ты хочешь вычеркнуть из памяти? – повторил Валландер.

Герман Эбер принялся покачиваться в кресле, не отвечая. Валландер чувствовал, что терпение вот-вот лопнет.

– Кто именно умер, в данный момент не имеет значения, – решительно сказал он. – Я хочу знать, можешь ли ты идентифицировать эти вещества.

– Раньше я находился в непосредственной близости от них.

– Такого ответа недостаточно. «В непосредственной близости»? Поточнее, пожалуйста! Не забывай, когда-то ты обещал, что окажешь мне услугу, если я о ней попрошу.

– Я ничего не забыл.

Эбер покачал головой. Валландер видел, что ситуация мучительна для него.

– Не спеши, – сказал он. – Мне необходим твой ответ, твои соображения и комментарии. Но я не тороплюсь. Если хочешь, заеду попозже.

– Нет-нет, останься! Мне просто нужно время, чтобы вернуться к тому, что было когда-то. Как бы откопать туннель, который я тщательно засыпал.

Валландер встал:

– Пойду прогуляюсь. Погляжу на исландских лошадок.

– Полчаса. Мне нужно полчаса.

Герман Эбер утер потный лоб. Из лощины Валландер прогулялся к ближайшему пастбищу. Лошади тотчас сбежались к ограде, принялись обнюхивать его руки. В мозгу всплыло воспоминание: двенадцатилетняя Линда. Однажды, придя из школы, она сообщила, что хочет иметь лошадь. Было это в самый трудный период их с Моной жизни, который в итоге привел к окончательному разрыву. Валландер тогда сразу подумал о своем друге Стене Видене, который тренировал рысаков. Он всегда держал в конюшне несколько верховых лошадей и наверняка разрешит Линде бывать там. Но Мона сказала «нет». Кончилось все тем, что Линда заперлась в своей комнате. А что было после, он помнил смутно. Но дочь никогда больше не говорила о лошадях, никогда.

Время истекло, и Валландер пошел обратно. Поднялся ветер, с юга надвигались тучи. Герман Эбер неподвижно сидел в садовом кресле, когда Валландер отворил ветхую калитку. На столе лежала еще одна книга, старый ежедневник в коричневом переплете. Эбер заговорил, едва только Валландер сел. Когда он волновался, вот как сейчас, голос у него звучал резко, почти крикливо. Случалось, Валландер с неудовольствием представлял себе, что чувствовали те, кого Герман Эбер допрашивал, когда твердо верил, что Восточная Германия – земной рай.

– Игорь Киров, – начал Эбер, – также известный как Борис. Это его артистический псевдоним, кличка, которой он пользовался. Советский гражданин, ответственный связной с одним из особых отделов КГБ в Москве. В Восточный Берлин он приехал за несколько месяцев до постройки Стены. Я лично встречал его несколько раз, но непосредственно с ним не работал. Однако слухи ходили весьма однозначные: Борис – мастер своего дела. Ошибок и небрежности ближайшему окружению не спускал. Всего через несколько месяцев целый ряд высших чинов «штази» был переведен на другую работу или понижен в звании. Он был, так сказать, русский важняк, наводящая ужас рука КГБ в Восточном Берлине. За полгода до появления у нас он раскрыл лучшую агентурную сеть Великобритании. Не то трое, не то четверо агентов были казнены после секретных или суммарных судебных процессов. В нормальной ситуации их бы обменяли на советских или восточногерманских агентов, сидевших в лондонских тюрьмах. Но Борис пошел прямо к Ульбрихту и потребовал казнить английских шпионов. Хотел как следует пугануть заграницу, а заодно и тех, кто в самой Восточной Германии подумывал при случае совершить предательство. Не пробыв в Восточном Берлине и года, Борис сделал себя устрашающей легендой. Говорили, что живет он просто. Никто не знал, женат ли он, есть ли у него дети, пьет ли он или, к примеру, играет ли в шахматы. Сомнению не подлежало только одно: он проявил уникальные способности, создав эффективную систему сотрудничества между «штази» и КГБ. Когда пришел конец, все буквально разинули рот. Да вся Восточная Германия разинула бы рот, если бы общественность узнала, что произошло. Но дело, разумеется, замолчали.

– А что случилось?

– Однажды он исчез. Как фокусник: накинул на голову платок – и раз! – нету его. Только, ясное дело, никто не рукоплескал. Великий герой продал душу англичанам, ну и США, конечно. Как он умудрился скрыть, что в ответе за казнь английских агентов, я не знаю. Может, скрывать и не понадобилось? Службы безопасности, чтобы функционировать, должны быть циничны. И КГБ, и «штази» осрамились, получили по носу. Полетели головы, Ульбрихт ездил в Москву, вернулся пришибленный, хотя он навряд ли был виноват, что Бориса не разоблачили. В тот раз Маркус Вольф, глава «штази», чуть не загремел в опалу. Вернее, наверняка бы загремел, если бы не издал приказ, который возвращает нас к тому, из-за чего ты нынче оказался здесь. Приказ первостепенной важности.

Валландер угадал связь:

– Борис должен был умереть?

– Совершенно верно. И не просто умереть, все должно было выглядеть так, будто он, замученный раскаянием, покончил с собой, причем оставил прощальное письмо, где называл свое предательство непростительным. Будто, покаявшись перед Советами и Восточной Германией, принял смерть от огромного презрения к себе и большой дозы нашего спецснотворного.

– И как это произошло?

– Я в тот период работал в лаборатории неподалеку от Берлина, в местечке, по странному стечению обстоятельств расположенном довольно близко от Ваннзее, где нацисты когда-то постановили, как им решать еврейский вопрос. Неожиданно в лаборатории появился новый сотрудник. – Герман Эбер замолчал, кивнул на ежедневник в коричневом переплете. – Как я понял, твое дело связано с ним. Но мне пришлось поискать его имя. Память подвела, хотя обычно такого не случается. У тебя-то как с памятью?

– Нормально, – коротко ответил Валландер. – Продолжай.

Герман Эбер, похоже, заметил его нежелание говорить о памяти. Чуткое восприятие интонаций и подтекстов, подумал Валландер, наверняка особенно сильно развито у людей, которым довелось работать в секретной службе, где опрометчивость или ошибочная оценка могут закончиться расстрелом.

– Клаус Дитмар, – сказал Эбер. – Попал к нам прямиком от пловчих, я точно знаю, хотя официально он никогда не числился их тренером. Принадлежал к тем, что стояли за великим спортивным чудом, сделали его реальностью. Маленький, худой, с бесшумными движениями и девичьими руками. Его облик и манеры легко могли ввести в заблуждение, ведь он держался так, будто просил прощения за то, что существует. Однако это был коммунист-фанатик, который вечерами перед сном наверняка молился за здравие Вальтера Ульбрихта. Он возглавил группу, в которую вошел и я. Перед нами стояла одна-единственная задача: разработать препарат, который убьет Игоря Кирова, оставив в организме лишь следы обычного снотворного.