Текст книги "Последний самурай"

Автор книги: Хелен Девитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Хелен Девитт
Последний самурай

Посвящается Энн Коттон

Пролог

Мой дед был священником методистской церкви. Высокий привлекательный мужчина с благородными чертами лица и низким красивым голосом. А отец был ревностным атеистом и поклонником Кларенса Дэрроу. <sup>11
  Дэрроу, Кларенс Сьюард (1857—1938) – юрист, адвокат. Прославился как защитник на процессах, связанных с забастовками рабочих и стачками угольщиков. Выступал против смертной казни. – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. пер.


[Закрыть]</sup> Перескакивал в школе из класса в класс подобно кузнечику, по вечерам морочил голову дедовскому семейству лекциями об углероде-14 и происхождении видов; а в возрасте 15 лет ему было предложено учиться на стипендию в Гарварде.

Письмо из Гарварда он показал отцу.

В красивых глазах деда зажглась искорка. И что-то заставило его произнести красивым своим голосом: Будет лишь честно дать родственнику шанс.

Отец спросил: Что ты хочешь этим сказать?

А дед имел в виду следующее: отец не должен отрицать Бога ради отделения школы от церкви, и только потому, что к его аргументам прислушиваются необразованные люди. Ему следовало бы поступить в теологический колледж, так было бы куда честнее и правильнее. И если к концу обучения он не передумает, что ж, тогда ему будет всего 19 – самый подходящий возраст, чтобы поступить учиться в любой другой колледж.

Отец, будучи атеистом и дарвинистом и обладая преувеличенными понятиями о чести и достоинстве, не устоял против этих аргументов. Подал заявления сразу в несколько теологических семинарии и был сразу же отвергнут тремя – из-за юного возраста. В три остальных его вызвали на собеседование.

Первой оказалась семинария с безупречной репутацией, и отца, ввиду его нежного возраста, принял сам глава.

Он сказал: Вы еще так молоды. Наверное, просто решили пойти по стопам отца?

Мой отец ответил, что вовсе не собирается становиться священником, но хочет быть честным по отношению к своим близким. И принялся объяснять про углерод-14.

Глава семинарии сказал: Священник – это призвание, и мы обучаем только тех молодых людей, которые чувствуют в себе это призвание. Очень сильно сомневаюсь, что от вашего обучения здесь будет хоть какая-то польза.

Отец сказал: Это предложение из Гарварда – прекрасная возможность. Не могли бы вы предоставить мне еще одну, позволить пройти у вас курс теологии? Ведь ваше учебное заведение, как мне кажется, является колледжем по богословию и здесь должны преподавать этот предмет.

Глава семинарии добродушно улыбнулся отцу и сказал, что может предложить ему список книг, прочитав которые молодой человек значительно продвинется в деле ублажения своих близких и родственников. Отец поехал домой (жили они в ту пору в Сиу-Сити) и в течение всего пути размышлял над предложением главы семинарии.

Потом состоялся разговор с дедом. Смысл беседы свелся к тому, что в том, чтобы пройти курс теологии в обстановке полного уединения и сосредоточения, нет ничего плохого. Но как бы то ни было, отец должен решать сам.

Отец отправился во вторую семинарию, тоже с очень хорошей репутацией. Здесь с ним беседовал декан.

Декан спросил, почему он хочет стать священником; отец объяснил, что вовсе не хочет им стать, и принялся рассуждать об углероде-14.

Декан заметил, что уважает взгляды и намерения моего отца, однако они кажутся ему несколько эксцентричными. И еще намекнул, что абитуриент слишком молод. Он посоветовал отцу сперва поступить в Гарвард, а уж потом, если тот не оставит намерений исполнить волю своих родственников, они могут с радостью вернуться к вопросу о его зачислении в семинарию.

Отец вернулся домой. Состоялся еще один разговор с дедом, и тот своим красивым голосом заметил, что человеку с гарвардским дипломом будет куда труднее противостоять искушению начать делать служебную карьеру. Но как бы там ни сложилось, отец все равно должен решать сам.

Отец отправился в третью семинарию, маленькую и почти никому не известную. Здесь его принимал заместитель декана. День выдался страшно жаркий и душный, толстый краснолицый заместитель декана отчаянно потел и обмахивался маленьким веером. Он спросил моего отца, почему тот хочет стать священником, и тот вновь завел свою шарманку о родственниках и углероде-14.

Заместитель декана сказал, что церковь выплачивает стипендию тем семинаристам, которые собираются стать священниками. А поскольку отец не имел такого намерения, его семье придется платить за обучение 1500 долларов в год.

Отец вернулся домой. Дед сказал, что он вполне может подзаработать летом на бензоколонке и скопить 750 долларов, а недостающую сумму добавит он.

И вот мой отец поступил в теологический колледж. Говоря «поступил», я имею в виду, что он был включен в списки учащихся теологического колледжа, что не мешало ему посещать каждое воскресенье синагогу (просто из интереса, и потом ведь нигде же не сказано, что это запрещено). А все остальное время он проводил в баре «Хелен» за игрой в пул – единственном в городе, где обслуживали шестнадцатилетних.

Он ждал, когда же дед спросит, как ему там нравится, в этом колледже, но тот так ни разу и не спросил.

В синагоге отец познакомился с молодым человеком десятью годами старше, который совершал службы и читал из Талмуда. Он был страшно похож на Бадди Холли, и его здесь все так и называли – Бадди, хотя сам он предпочитал, чтобы его звали Вернером. Сперва отец принял его за раввина, но городок был слишком мал и беден, чтобы содержать раввина, и службы проводили добровольцы из местных прихожан. Когда-то Бадди мечтал стать оперным певцом, но его отец настоял на том, чтобы парень учился на бухгалтера. И он выучился на бухгалтера в Филадельфии, а затем приехал сюда и работал по специальности. И тоже много времени проводил за игрой в пул в баре.

Через три года отец превратился в отменного игрока. Из выигранных денег ему удалось скопить целых 500 долларов. Он предпочитал не рисковать, помногу не ставил, а на деньги играл не слишком часто. И мог победить любого в баре, но однажды вечером туда заглянул незнакомец.

По чистой случайности этот никому не известный человек сыграл вначале со всеми остальными по очереди. Глядя на ловкие и рассчитанные движения его рук, становилось ясно, что с игроком такого класса отцу еще не доводилось сталкиваться. И отцу страшно захотелось сыграть с ним. Бадди пытался его отговорить. Что-то было не так в этом незнакомце, и он испугался, что тот вдруг выиграет у отца больше, чем отец может позволить себе проиграть. Или же проиграет ему и схватится за пушку. Отец лишь отмахнулся, но потом, когда пола пиджака у незнакомца слегка отогнулась, оба они увидели под мышкой револьвер в кобуре.

Очередная партия закончилась, и отец подошел к незнакомцу. И сказал: Мой друг говорит, вы человек опасный.

Незнакомец ответил: Вполне могу им быть.

Отец ухмыльнулся: Говорят, вы можете и убить меня, если я выиграю.

Незнакомец спросил: А ты уверен, что выиграешь?

Отец ответил: Есть только один способ выяснить это.

Незнакомец спросил: А кто ты вообще такой?

Отец сказал, что учится в семинарии.

Незнакомец выразил удивление по поводу того, что семинарист оказался в баре.

На что мой отец саркастично заметил: Все мы грешники, брат мой.

И вот они сыграли одну партию, и пять долларов перекочевали из кармана в карман.

Незнакомец спросил: Хочешь взять реванш?

Они сыграли еще одну партию, длилась она чуть больше. Отец играл в достаточно беззаботной манере: сам во время игры с противником не заговаривал, но остроумно парировал его ехидные вопросы по поводу обучения в семинарии. Похоже, незнакомца это забавляло. В самом конце отцу повезло: один ловкий удар – и пять долларов снова перешли из кармана в карман.

Незнакомец сказал: Не мешало бы сделать игру поинтереснее.

Отец спросил: Интереснее? Это в каком же смысле?

Незнакомец спросил, сколько у него всего денег. Бадди Холли отчаянно зашептал: «НЕТ НЕТ, не говори ему, дурашка ты эдакий». Но было уже поздно. Отец ответил, что у него 500 долларов.

Незнакомец сказал, что готов поставить против этих пяти сотен любую сумму. Отец осведомился, насколько серьезно это предложение.

И добавил: Ставлю сотню баксов. Лучшую из всей пятерки.

Незнакомец сказал, что не мешало бы взглянуть на цвет этих денег, поскольку время уже позднее, ему давно пора в дорогу и он не собирается задерживаться здесь ради какой-то сотни баксов. И выдвинул встречное предложение: 5 к 1.

При себе у отца было 25 долларов. Еще 25 он занял у Бадди, остальное по мелочи, десятками и пятерками, удалось наскрести у завсегдатаев бара, знающих, что он человек честный и не подведет.

Они сыграли две партии, обе с легкостью выиграл незнакомец. Начали третью, и у этого типа поначалу тоже все шло прекрасно, но тут отец собрался, удача перешла на его сторону, и он выиграл. И четвертую партию он тоже выиграл, хотя борьба шла жестокая. А когда выиграл пятую партию, в баре воцарилась мертвая тишина. Потому как и другие завсегдатаи тоже видели револьвер.

Незнакомец полез во внутренний карман пиджака, и все похолодели. Но извлек он оттуда бумажник, а из него – толстую пачку денег. И отсчитал пять стодолларовых купюр.

И сказал: Небось никогда не выигрывал сразу такую кучу денег.

На что отец заметил, что 500 долларов у него и без того уже имеются.

Тогда незнакомец воскликнул: Тысяча! Вот это, я понимаю, деньги!

И добавил: Терпеть не могу людей с деньгами, которые не знают, что с ними делать.

Отец спросил: Это в каком смысле?

Незнакомец ответил: Если разбираешься в людях, просчитываешь каждый их следующий шаг, можно сколотить толику денег на тех, что у тебя уже имеются.

Отец спросил: Ну и что же ты такое знаешь?

На что незнакомец ответил, что именно таким образом прокладывались и строились новые автомагистрали.

Отец резонно заметил: Если ты такой умный, кто тебе мешает? Покупай себе недвижимость и строй.

Незнакомец сказал: Терпеть не могу недвижимость. Сковывает по рукам и ногам. Но против обладания собственностью ничего не имею. И если бы у меня была тысяча долларов, я бы точно знал, что с ней делать.

Бар закрылся, и незнакомец уехал. По чистой случайности как раз в то время миссис Рандолф, домовладелица Бадди, собиралась продать дом и переехать во Флориду, но покупатель все не находился. И отец заметил, что если в словах незнакомца есть доля истины, неплохо было бы купить у нее этот дом, превратить его в мотель и заработать кучу денег.

Еще бы, подтвердил Бадди.

Оба они почему-то были убеждены, что незнакомец знал, о чем говорит; револьвер в кобуре придавал его словам убедительности.

Отец сказал, что думать об этом пока не время. В любом случае после окончания семинарии он поступает в Гарвард. И вот он написал в Гарвард письмо о том, что принимает их предложение.

Прошло несколько недель. Из Гарварда пришло письмо, где говорилось, что им хотелось бы знать, чем занимался отец последние несколько лет, и если учился где-то, то неплохо было бы ознакомиться с его отметками, а также с рекомендацией. Отец отослал им требуемое. Прошло еще два месяца. И вот в один прекрасный день пришло новое письмо, которое, вероятно, было трудно и неловко писать. Там говорилось, что в Гарварде были готовы предоставить ему место, основываясь на прежних достижениях и оценках, что стипендию надо уметь заслужить. И что было бы нечестно по отношению к другим студентам предоставлять место человеку со средней оценкой «удовлетворительно с минусом». В конце говорилось, что если он все же намерен обучаться в Гарварде, ему придется платить полную стоимость.

На Пасху отец приехал домой в Сиу-Сити, а Бадди отправился в Филадельфию праздновать Пейсах в кругу семьи. Отец показал письмо деду.

Дед прочел его и сказал, что на все воля Божья. Что всегда подозревал, что Господу Богу не угодно, чтоб его сын учился в Гарварде.

Четыре года назад перед отцом открывались блестящие перспективы на будущее. Теперь же он являлся обладателем весьма посредственного диплома весьма сомнительного теологического колледжа. И специальность, указанная в нем, была абсолютно бесполезна для человека, не желавшего быть священником.

Отец не нашелся что ответить деду. Дрожа от обиды и злости, он вышел из дома, сел в свой старенький «шевроле» и проехал 1300 миль.

Позднее он иногда играл в такую игру. Мог встретить на пути в Мехико какого-нибудь человека и сказать ему: «Вот пятьдесят баксов. Сделай одолжение, купи мне на них лотерейных билетов». И давал этому человеку свою карточку. Шансы выиграть джекпот равнялись 20 миллионам против одного, а шансы, что какой-то незнакомец, выиграв этот самый джекпот, отдаст отцу билет или деньги, тоже равнялись 20 миллионам к одному. Но нельзя было считать жизнь моего отца конченой лишь потому, что шанс получить эти деньги равнялся у него одному к 400 триллионам.

Или же он мог встретить на пути в Европу какого-нибудь человека и сказать ему: «Вот тебе пятьдесят баксов. Если вдруг окажешься в Монте-Карло, сделай мне одолжение, зайди в игорный дом, поставь в рулетку на номер 17 и ставь так семнадцать раз подряд». Если человек говорил, что вовсе не собирается в Монте-Карло, отец отвечал: Ну так на всякий случай, вдруг там окажешься. И давал ему свою карточку. И если все же был шанс, что человек вдруг изменит свои планы и поедет в Монте-Карло, что поставит там на номер 17, будет ставить на него семнадцать раз подряд и выиграет, то шанс, что он отправит эти деньги отцу, равнялся практически нулю. И все же он был, этот шанс, пусть самый мизерный, пусть практически нулевой. И это почему-то утешало отца, и он уже не был абсолютно уверен в том, что именно дед разрушил его жизнь, потому что все же имелся один шанс против 500 триллионов триллионов триллионов, что это не так.

Отец играл в эту игру достаточно долго, потому что чувствовал, что деду надо дать хотя бы мизерный шанс. Не знаю, когда он сыграл в нее в последний раз. Но тогда, в тот самый первый раз, он ушел из дома, не проронив ни слова, и проехал 1300 миль до Филадельфии, чтобы повидаться там с Бадди.

Припарковался он перед его домом. В гостиной кто-то громко и неистово играл на пианино. Хлопали двери. Слышались громкие, раздраженные голоса. Кто-то взвизгнул. Пианино умолкло. Потом кто-то снова принялся играть на нем с той же горечью и страстью.

Отец нашел Бадди, и тот объяснил, что произошло.

Бадди мечтал стать оперным певцом, а стал бухгалтером. Его брат Денни мечтал стать кларнетистом, а работал в ювелирном бизнесе отца. Его сестра Фрида хотела стать скрипачкой, а работала секретаршей, потом вышла замуж и родила троих детей. Его сестра Барбара тоже хотела стать скрипачкой, работала секретаршей, потом вышла замуж и родила двоих детей. Его самая младшая сестра Линда хотела стать певицей и вот теперь напрочь отказывалась поступать в колледж, где готовят секретарш, а отец Бадди напрочь отказывался разрешить ей учиться музыке. И вот Линда подошла к пианино и начала играть прелюдию Шопена № 24 ре минор, это полное горечи и страсти произведение, трагичность которого лишь возрастала, если играть его сорок раз подряд без передышки.

А проблема заключалась в том, что отец Бадди был родом из Вены и имел самые завышенные требования ко всему, что касалось музыкального или исполнительского мастерства. Его дети умели довольно сносно играть на пяти или шести инструментах, но ленились, занимались мало. И отрывались от каждого инструмента иногда избитыми чуть ли не до крови, но несломленными духом. А иногда – целыми и невредимыми, что само по себе уже было чудом, в полной уверенности, что непременно станут музыкантами. Бадди первым обнаружил, что это не так. Мистер Конигсберг считал, что талант или есть или его нет. Ни один из его детей не играл подобно Хейфицу, Казальсу или Рубинштейну, а потому, по его мнению, они не обладали достаточным талантом, чтобы стать профессионалами, и когда Бадди закончил школу, объяснил, что ему лучше стать бухгалтером.

Бадди сказал моему отцу: Знаешь, мне не хотелось огорчать отца, не хотелось скандалить с ним. И потом я как-то подумал: кто я такой, что вообразил, что хочу стать певцом? Но потом, когда и все остальные сдались без споров, я подумал: может, то моя вина? Если б я тогда настоял на своем, топнул ногой, сказал твердое «нет», может, отец смирился бы с этой мыслью? А теперь получается, что у них просто нет выбора. И вот я все время думаю, может, это моя вина?

& умолк в ожидании ответа.

& мой отец сказал: Ну, ясное дело, это твоя вина. Почему ты ему не сопротивлялся? Подвел всех сестер и брата. Теперь надо постараться сделать так, чтобы это не повторилось с другими. Это самое малое, что ты можешь сделать.

Отец знал, что всегда будет ненавидеть себя за то, что уступил желанию своего отца. И вот теперь он думал, что может спасти кого-то другого от той же ошибки.

А ей есть куда идти? спросил он.

Нет, ответил Бадди.

Так вот, она должна пойти на прослушивание, сказал мой отец. И они с Бадди прошли в гостиную с твердым намерением отстаивать свою точку зрения.

В гостиной сидела семнадцатилетняя девушка с иссиня-черными волосами, жгучими черными глазами & огненно-алой помадой на губах. Она не обратила на них внимания, поскольку как раз в это время в сорок первый раз играла прелюдию Шопена № 24 ре минор.

Отец подошел к пианино и вдруг подумал: «Раз уж я, вместо того чтоб учиться в семинарии, ходил в синагогу и учился играть в пул, что мешает мне влюбиться в эту еврейскую девушку из Филадельфии, жениться на ней, заработать состояние на мотелях и жить счастливо до конца своих дней?» Шанс, что из этого что-то получится, равнялся одному на миллиард, так что отцу это вовсе не казалось невозможным, даже напротив...

Тут Линда взяла три последние низкие и трагические ноты. Дум. Дум. Дум.

Прелюдия закончилась. И она подняла глаза прежде, чем начать играть ее с начала.

Кто вы? спросила она.

Бадди представил ей отца.

О, атеист, сказала моя мать.

I

– Давайте сделаем из бамбука копья!

И перебьем всех разбойников!

– Не получится.

– Невозможно.

Три крестьянина («Семь самураев»)

Каждый год на маленькую деревню нападали разбойники, и крестьяне теряли весь свой урожай, а иногда и жизни. И вот собрались старейшины и стали решать, что делать. Они слышали, что в одной из деревень люди наняли бесстрашного самурая и были спасены. И решили поступить так же, и отправили своих людей на поиски самурая, который бы согласился. Платить ему было нечем, крестьяне могли предоставить самураю лишь еду и кров да упоение битвой. А потому им крупно повезло, что сперва они повстречали Камбэя (Такаси Симура), сильного и самоотверженного человека, который взял это дело в свои руки. Затем к ним присоединяется молодой ронин Кацусиро (Ко Кимура), потом он случайно встречается со своим старым другом Ситиродзи (Дайсукэ Като). Он сам выбирает Горобэя (Ёсио Инаба), тот в свою очередь выбирает Хэйхати (Минору Тиаки). Затем к ним присоединяется мастерски владеющий саблей Кюдзо (Сэйдзи Миёгути) и, наконец, Кикутиё (Тосиро Мифунэ), сын фермера. Он какое-то время тайно идет за ними следом, привлеченный этой необычной компанией. И всех их объединяет Камбэй.

Они приходят в деревню и начинают готовиться к войне. Не дожидаясь первой атаки, нападают на крепость разбойников. Им удается убить немало бандитов, но в этой схватке гибнет и Хэйхати. Разбойники нападают на деревню, но их атака отбита, в этом сражении убит Горобэй. Тогда они обманом заманивают в засаду еще несколько разбойников и убивают их. В последнем сражении гибнут Кюдзо и Кикутиё, зато все до единого разбойники перебиты.

Приходит весна, а вместе с ней пора сажать рис. Из семи самураев осталось только трое, но скоро каждый из них пойдет своей отдельной дорогой.

Дональд Ричи. «Фильмы Акиры Куросавы»

1

Говорят ли самураи на ломаном японском?

В Британии проживает 60 миллионов человек. В Америке – 200 миллионов. (Кто знает, так это или нет?) Сколько миллионов англоговорящих других стран и народностей можно к ним прибавить, я, право, теряюсь в догадках. Впрочем, готова держать пари, что из всех этих сотен миллионов человек наберется не больше пятидесяти, которым удалось прочесть книгу А. Рёмера «Aristarchs Athetesen in der Homerkritik» (Лейпциг, 1912), работу на родном немецком автора, которой, судя по всему, так и суждено остаться непереведеиной до конца существования человечества.

Я присоединилась к этой горстке избранных в 1985 году. Было мне 23.

Вот первое предложение из этой малоизвестной книги: «Es ist wirklich Brach und Neufeld, welches der Verfasser mit der Bearbeitung dieses Themas betreten und durchpflugt hat, so sonderbar auch diese Behauptung im ersten Augenblick klingen mag».

Немецкий я учила по самоучителю и сразу же узнала в этом предложении несколько слов: Не подлежит сомнению то-то и то-то, которое с тем-то и тем-то имеет то-то и то-то, а следовательно, что-то также это нечто может то-то с первым тем-то.

Оставшуюся часть предложения я расшифровала, заглянув в Немецко-английский словарь и обнаружив там значения следующих слов: Brachfeld, Neufeld, Verfasser, Bearbeitung, Themas, betreten, durchpfliigt, sonderbar, Behauptung, Augenblick и klingen.

Нет, я, разумеется, испытывала бы неловкость, читая эту книгу в присутствии знакомых мне людей, поскольку к тому времени мне уже следовало выучить немецкий в совершенстве. И не нужно было напрасно терять время в Оксфорде на лекциях по аккадскому, арабскому, арамейскому, хеттскому, пали, санскриту и йеменским диалектам (не говоря уже о курсах по папирологии и иероглифике) – и все это вместо того, чтоб штурмовать бастионы действительно необходимых человеку знаний и наук. Проблема заключается в том, что если ты выросла в таком месте, где сходят с ума от радости по поводу приобретения первого мотеля, где имеют самое смутное представление (если вообще имеют) о самом существовании Йемена, тебе непременно захочется изучать эти самые диалекты, поскольку ты осознаешь, что другого шанса скорее всего у тебя не будет. Я лгала про все на свете, кроме своего роста и веса, лишь бы попасть в Оксфорд (ведь на примере отца было ясно, что может случиться С человеком, позволившим посторонним людям писать на тебя отзывы с отметками и рекомендации). И, поступив туда, решила использовать эту возможность на полную катушку.

И то, что я получила аттестат и добилась стипендии, чтобы иметь возможность всерьез заняться наукой, свидетельствует лишь о том, насколько правильное представление я создала о себе и своих оценках и характеристиках (все отметки, naturlich, только «отлично» и перлы типа: «круг интересов Сибиллы чрезвычайно широк, умеет мыслить оригинально и здраво; учиться для нее радость и наслаждение»). И теперь проблема заключалась лишь в том, что надо было заняться научной работой. И еще одна проблема: кто-то из комитета по стипендиям заметил в мой адрес: «Ну, немецкий-то вы знаете в совершенстве». На что я, не моргнув глазом, ответила: Конечно! И это вполне могло быть правдой.

Рёмер был слишком сложен и туманен, чтобы искать его труды на открытых полках «нижнего» читального зала – там в основном были выставлены расхожие классические тексты. Год за годом эта книга пылилась в самом дальнем и темном углу, в подвальном помещении хранилища. Но я ее заказала, книгу нашли и отправили по моей просьбе в запасник «верхнего» читального зала «Рэдклифф камера» – так называлось отдельное каменное здание библиотеки, высившееся в центре площади. Здесь я могла читать ее без посторонних глаз.

Я сидела в галерее, разглядывала сводчатые потолки и стены, сплошь уставленные полками и шкафами с такими соблазнительными на вид книжками по неклассическим предметам. Иногда смотрела из окна на бледный камень-памятник Всем Душам и лишь изредка косилась в «Aristarchs Athetesen in der Homerkritik» (Лейпциг, 1912). Даже с виду никакая не классика.

У меня создалось впечатление, что предложение означает следующее: это поистине не возделанное, совершенно новое поле, по которому будет пробираться автор в стремлении постичь суть предмета, – так, во всяком случае, может показаться в первый момент.

Нет, пожалуй, все же не стоило выкапывать на свет божий эту книгу, но деваться теперь было некуда, и я продолжала читать. Вернее, собралась читать дальше, но потом случайно подняла глаза и увидела слева от себя на полке книгу о Тридцатилетней войне, такую соблазнительную и интересную на вид. И я взяла ее и начала читать, и книга действительно оказалась страшно интересной, а потом взглянула на часы и увидела, что пора на ленч.

Пошла на крытый рынок и целый час разглядывала там свитера и кофточки.

Есть люди, считающие контрацепцию аморальной, поскольку цель соития заключается в воспроизведении себе подобных. Примерно на том же основываются люди, считающие, что единственной целью прочтения книги является написание своей. И вот эти люди извлекают из тьмы и пыли книжку, читают ее и пишут тысячи слов, которые затем тоже попадают в пыль и тьму и ждут там часа, когда какие-нибудь новые люди извлекут их на свет божий и напишут очередные тысячи и тысячи слов, коим суждено пылиться во тьме и забвении. Иногда книга, извлеченная из тьмы и пыли, способствует написанию новой книги, которая будет продаваться в магазинах и даже, возможно, окажется интересной. Но людей, которые купят и прочтут ее потому, что она интересна, никак нельзя назвать людьми серьезными. Потому что если бы они были серьезными, то не стали бы гоняться за интересом, а написали бы тысячи новых слов, коим суждено храниться в пыли и мраке.

Есть люди, считающие, что смерть хуже скуки.

На рынке я видела несколько интересных свитерков, но все они оказались довольно дорогими.

Наконец я оторвалась от них и вернулась на насиженное место.

Это поистине не возделанное, совершенно новое поле, по которому будет пробираться автор в стремлении постичь суть предмета – так, во всяком случае, может показаться в первый момент,напомнила я себе.

Необыкновенно интересно.

Я продолжила работать над вторым предложением, с той же скоростью и преодолевая те же трудности, а потом над следующим и еще одним. На то чтобы прочесть каждое такое предложение, уходило минут десять, на страницу – час. И вот медленно и постепенно, как в тумане, начал прорисовываться смысл – так, тонущие под сводами собора, льются и формируют мелодию ноты Дебюсси.

И заканчивается она в «La Cathedrale Engloutie» меланхоличным и величественным аккордом, последним медленно умирающим «ф-ф»! Короче, примерно часов через тридцать я наконец начала понимать...

49 человек из англоговорящего мира знают, что их ждет. Никто другой не знает, да и не слишком желает знать. И однако же, как много зависит от момента озарения! Если только возможно представить себе мир без Ньютона, без Эйнштейна и Моцарта, можно представить себе разницу между этим миром и тем, в котором я закрыла «Aristarchs Athetesen...» после первых же двух предложений и взялась бы за «Schachnovelle» в полном пренебрежении к своей научной карьере. Не прочитай я Рёмера, я так бы и не поняла, что никогда не смогу стать настоящим ученым, никогда бы не встретилась с Либерейсом (да, да, именно так, это имя собственное), и мир лишился бы...

Я говорю больше, чем знаю. Я читала Рёмера день за днем, и вот через 30 часов или около того меня наконец посетило озарение. И блеск его напоминал не золото, а тяжелый свинец.

2300 лет тому назад Александр Великий вышел из Македонии с целью покорить все народности и страны, встречающиеся на его пути. Дошел победным маршем до Египта, завоевал там город Александрию и двинулся затем на восток, одерживая все новые победы, пока, наконец, не умер, оставив последователей продолжать свое дело. В ту пору Птолемей уже был правителем Египта и успешно правил всей страной, в том числе и Александрией. И именно он создал это чудо света, Александрийскую библиотеку, построенную и укомплектованную благодаря самой жесткой захватнической политике.

До изобретения печатного станка было тогда так же далеко, как нам сейчас до всех чудес света 3700 года. Все книги писались и переписывались от руки. И в тексты неизбежно вкрадывались ошибки, что вполне естественно, когда копируешь копию за копией. Иногда на копировальщика снисходило вдохновение, и он добавлял лишние строчки или даже целые отрывки. А другие копировальщики, не чуя подвоха, копировали, в свою очередь, все эти его перлы. Выход был только один – как можно ближе подобраться к оригиналу. И библиотека выложила афинянам немалые деньги за то, чтобы приобрести у них во временное пользование оригинальные рукописи выдающихся греческих трагедий (Евклида, Софокла, Еврипида и др.), и сделала с них копии. И чтобы уж окончательно подстраховаться, вернула грекам копии, а себе оставила оригиналы и сумму залога. В чем, как вы понимаете, не было ничего из ряда вон выходящего.

И однако же, о библиотеке, Александрии и ее безумных обитателях можно рассказать еще множество самых удивительных и занимательных историй. Одни тамошние писатели и переписчики заслуживают отдельных романов. Ибо есть на свете люди, которые в поисках места, куда бы пристроить зонтик, отправляются в «Икеа» и покупают там целое сооружение или стенд для зонтиков, который затем еще придется собирать дома. Есть люди, готовые проехать 100 миль до Шропшира, где проводится аукцион, чтобы выискать и приобрести там какой-то совершенно бессмысленный и бесполезный предмет типа детали плуга XVII века. Александрийцы тоже любили устраивать аукционы, для себя. Просто обожали ковыряться в работах прошлого (благо, что таковых в библиотеке, построенной благодаря жесткой захватнической политике, было всегда в достатке), выискивать там какие-то редкостные словечки, которые давным-давно никто не понимал, не говоря уже о том, чтобы пользоваться и применять их в качестве альтернативы словам, известным и понятным всем нормальным людям. Они обожали мифы, в которых люди в моменты стресса лишались разума, или прибегали к волшебному зелью, или же превращались в камень. Они обожали сцены, где люди, сходящие с ума, разражались странными, несвязными речами, насыщенными несправедливо забытыми выражениями. Они любили сфокусироваться на каком-нибудь тривиальном элементе мифа и раскрутить его и создать на его основе новый миф – они могли создать Розенкранца и Гильденштерна из любого Гамлета. Подобно мудрецам, ученым, математикам и поэтам, сбившим процветающую Римскую империю с пути истинного, они занимались книгами не ради них самих. Стоило какой-либо книге попасть им в руки, как они создавали целый том примечаний. Тут я, разумеется, имею в виду «Александрию времен Птолемея» Фрэзера, книгу, ради обладания которой я была бы готова восстать из могилы (кстати, будучи на смертном одре я попросила ее, но так и не получила). Но время ограниченно – вундеркинд смотрит видео, как знать, надолго ли его хватит? Так каков же был истинный вклад Рёмера в этот замечательный предмет?