Текст книги "Штрафбат 999"

Автор книги: Хайнц Конзалик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– Ну что? Нашли транспорт? – поинтересовался доктор Хансен, перебинтовывая какому-то солдатику перебитую руку.

Якоб Кроненберг стоял у путей и потел, невзирая на распахнутый тулуп.

– Они прибудут только к вечеру, герр младший лекарь. Командир сказал, что днем нечего и думать ехать – «иваны» палят по всему, что движется. И красные кресты на борту их не удерживают.

Кроненберг, усевшись на пустую бочку, отер пот со лба.

– Проклятый гадючник! – презрительно бросил он.

На нежно-девчоночьей физиономии младшего военврача заиграла улыбка:

– Мне казалось, что вам в России нравится, Кроненберг.

– Почему?

– Ну, вы ведь тот, кого принято называть старым фронтовым волком. Вам часто приходилось бывать здесь?

– Уже в четвертый раз.

– Говорят, что немецкий солдат, побывавший на фронте, во время перебросок чувствует себя не в своей тарелке. Но стоит ему оказаться на передовой, как он приходит в себя и буквально расцветает. Нынешний немецкий солдат. Это правда?

Якоб Кроненберг, закурив сигарету, посмотрел вслед солдату строительного батальона, трусившему через пути к своим. Его товарищи были заняты тем, что меняли изувеченные взрывами бомб рельсы и приводили в порядок стрелки.

– Не знаю, может, и так, – буркнул он в ответ.

Осознание того, что он снова в России, приводило его в уныние. И все-таки, стоит сюда явиться, и тебе уже кажется, что ты вроде как домой вернулся. Чистейший вздор – разве ты можешь чувствовать себя в России как дома.

– А почему может?

– Ну как почему? Эти унылые пейзажи тоску наводят смертную. И потом еще местные. Днем они с улыбкой помогают тебе погрузить боеприпасы на грузовики, а ночью этот же грузовик где-нибудь по дороге в пункт назначения благополучно взлетает на воздух.

– Но не могут же все русские пойти в партизаны!

– Все, конечно, не могут, но почти все, это точно. Во всяком случае, их больше, чем нам кажется, – авторитетно произнес Кроненберг, не вынимая сигареты изо рта.

– Нас направляют в Борздовку, – сообщил Кроненберг. – В деревню на берегу Днепра. Ужасная дыра!

Щелчком пальца отправив окурок подальше, он поднялся с бочки. Откуда-то налетел холоднющий ветер, и Якобу Кроненбергу пришлось запахнуть тулупчик.

– Вы-то прибыли из Варшавы, герр младший лекарь. И не понимаете здешней ситуации… да… но ничего, в один прекрасный день освоитесь. Мне иногда кажется, что мы для русских – глиняные голуби, мишени, на которых они осваивают стрельбу без промаха. Без работы вам сидеть не придется.

– Кроненберг, но ведь и мы тоже умеем бить без промаха, как вы думаете?

Его собеседник удивленно посмотрел на Хансена.

– Да-да, конечно, – согласился он. – На то и война. Мы должны уничтожить большевизм, а большевики стремятся уничтожить национал-социализм, и те и другие считают, что правы…

– А кто, по-вашему, прав?

Сплюнув, Кроненберг решительно заявил:

– Мы, конечно, герр младший военврач, кто же еще?

В этот момент через наваленные грудой рельсы перебрался штабсарцт доктор Берген и зашагал к санитарному поезду. Доктор Хансен, соскочив на землю, направился ему навстречу.

– Что-нибудь удалось, герр штабсарцт?

Тот в ответ мрачно кивнул:

– Я убедился, что здесь у нас образцово действующее, почти как в мирное время, управление. То есть я имею в виду, что никто ни за что не отвечает. Толпа офицеров, прорва кабинетов…

Доктор Берген устало махнул рукой:

– Гауптман Барт обещал к ночи дать грузовики.

Доктор Хансен опустил на уши клапаны пилотки.

– Какой все-таки резкий ветер, – сказал он.

– Если все будет нормально, послезавтра в Борздовке будем в полной готовности.

Грузовики пришлось ждать до сумерек. Когда бесцветное небо сначала посерело, а потом потемнело, к поезду, надсадно кряхтя, стали подбираться два грузовика. Преодолев пути, они остановились у санитарного поезда. К доктору Бергену с докладом подошел какой-то обер-фельдфебель. Штабсарцт критически оглядел два трофейных грузовика:

– Ехать на этих развалюхах?

– А почему бы и нет? На них чего только не приходилось возить! – стал оправдываться обер-фельдфебель.

Кроненберг отвел его в сторону:

– Он впервые в России. Так что придержи язык и делай, что считаешь нужным. Когда приедем, он еще будет удивляться, как хорошо мы доехали до Борздовки.

– Если только дадут доехать.

– Партизаны?

– Именно. Под Горками черт знает что творится!

Обер-фельдфебель жестом велел водителю грузовика подъехать к грузовой платформе, где стояли коробки с перевязочным материалом, хирургическими инструментами и койки-раскладушки.

– Сколько вы пробудете в этой Борздовке?

– До окончательной победы над врагом, – ухмыльнулся Кроненберг.

В Борздовке их ожидал помощник санитара Эрнст Дойчман и несколько человек из 2-й роты. Снег на дороге через полуразрушенное село был убран, линии связи проложены. Убрали и большой сарай, и просторную крестьянскую хату, отведенные под госпиталь. Когда их небольшая колонна въезжала в деревню, у первой хаты в лучах фар мелькнула фигура – приземистый, широкоплечий и кривоногий русский. Он, оскалившись в радостной улыбке, замахал руками и побежал впереди грузовиков, показывая дорогу к месту, где их дожидались Дойчман и остальные. Эрнст Дойчман загодя развесил в сарае и хате несколько фонарей, работавших на аккумуляторах. Продрогший до костей Кроненберг, выбравшись из кабины, несколько раз присел, чтобы хоть как-то разогреть ноги.

– Добрый вечер! – с сильнейшим акцентом приветствовал его русский.

Кроненберг кивнул в ответ.

– Эй ты, пес хромоногий, подойди-ка сюда! Ты не из вспомогательного отряда?

– Да.

– Тогда отправляйся вон туда к герру штабсарцту и помоги разгрузить машины. Понятно?

– Да.

– Катись отсюда!

Петр Тартюхин с улыбкой затопал валенками к сараю, возле которого доктор Берген руководил разгрузкой.

Эрнст Дойчман и Кроненберг, обменявшись улыбками, похлопали друг друга по плечу. Дойчман не брился вот уже несколько дней, его задубевшее от холода лицо раскраснелось.

– В обморок больше не падаешь? – с ноткой озабоченности спросил Кроненберг, доставая из кармана тулупчика непременную бутылочку шнапса.

– Нет. Похоже, воздух России пошел мне на пользу.

– Все зависит от того, как переносишь витамин «СВ», – усмехнулся Кроненберг.

– Какой-какой витамин? – не понял Дойчман.

– Витамин «СВ» – витамин «свинец». Его в местном воздухе хоть отбавляй.

Оба, расхохотавшись, по очереди отхлебнули из бутылочки.

– А как там этот недоносок Крюль?

– Наружу не вылезает. Все ждут не дождутся, когда он наделает в штаны.

– А остальные? Бартлитц, Шванеке, Видек?

– Бартлитц заделался поваром. И преотличным. А остальные… Знаешь, они лучше других выдерживают эту каторгу – я имею в виду рытье траншей.

– А Обермайер?

– Отличный парень! – воскликнул Дойчман. – Всегда с нами, пока мы роемся в земле. Всегда при нем шнапс, всегда нальет нам, хоть это и запрещено. Даже думать не хочется, если с ним что-нибудь случится…

В темноте раздался зычный голос доктора Бергена, требовавшего к себе Кроненберга. Санитар, ткнув большим пальцем назад, откуда раздался рык, иронично усмехнулся и поспешил сделать глоток шнапса.

– Слышишь? Стоит мне только на пару минут отойти, как старик становится беспомощным, как грудной младенец!

Доктор Берген стоял у ящика, который уронил Тартюхин.

– Ух, тяжело! – отдуваясь, произнес русский, растерянно пожав плечами.

Узкими, как у монгола, глазами он разглядывал выпавшие из разбитого ящика на снег индивидуальные пакеты. Бинты, упаковки ваты… чего только здесь не было! Как бы пригодилось все это в лесу под Горками! Там, чтобы перевязать рану, приходилось разрывать собственную рубаху. Кроненберг, придя, тут же изгнал прочь Тартюхина.

– Убирайся отсюда к чертям, без тебя обойдутся! – рявкнул он на русского. – Давайте тащите остальные ящики в хату, а соломенные тюфяки и койки – в сарай. А с грузом, что на втором грузовике, поосторожнее – там стекло!

В свете фонарей разгрузка продолжалась. В хате спешно оборудовали временную операционную. Доктор Хансен лично установил раскладной операционный стол, помог собрать шкафчик для инструментов, в общем, подготовил помещение для проведения несложных хирургических операций. Поднявшись на стремянку, кто-то уже прилаживал у потолка большую лампу для освещения операционного стола. Оба окна завесили светонепроницаемыми шторами – яркий свет неизбежно привлек бы внимание русских ночных бомбардировщиков: легких бипланов, прозванных «швейными машинками». Со стороны дороги на Горки доносился гул. Кроненберг, стоявший у входа в сарай вместе с Дойчманом и Тартюхиным, поспешно спрятал сигарету.

– Кто это там пожаловал? Сани?

Дойчман кивнул:

– Из 2-й роты. Привезли доски, будут сколачивать шкафы и койки.

Из темноты показались очертания больших мотосаней, медленно, словно жук, ползущих по снегу. Сани, объехав стоящие грузовики, остановились у сарая. Из кабины выскочила закутанная фигура с автоматом в руке. Взмахнув оружием, прибывший бросился к Кроненбергу.

– Ах ты старый черт!

– Шванеке? Ты? Еще живой?

– Меня так просто не свалишь! – ухмыльнулся Шванеке.

Стоявший чуть поодаль Тартюхин прислонился к стене сарая. По телу его прошла дрожь. Его желтая азиатская физиономия вдруг налилась кровью и словно окаменела. Раненую левую руку он предусмотрительно спрятал в рукаве тулупа. Он до боли стиснул зубы, однако сейчас, в этот момент, боль была ему нипочем – его сейчас можно было порубить на куски, он и не пикнул бы.

Ага, значит, тебя зовут Шванеке, заключил Тартюхин. Он медленно закрыл глаза. Бог ты мой, думал он, глотку-то как перехватило! Словно удавкой стянуло! Нет, ни в коем случае нельзя этого показывать, ни в коем случае! Нужно вести себя так, будто ничего не произошло. И терпеть. Я твердо знаю: я успокоюсь только тогда, когда отправлю на тот свет тебя, Шванеке. Если я тебя укокошу, тогда и Россия выживет. Мысли, стремглав проносившиеся в голове, действовали на него, как крепкий самогон. Колени дрожали, и Тартюхин опасался, что его злоба, его безграничная, добела раскаленная ненависть выплеснется наружу. Но откуда она? Отчего он так возненавидел этого солдата? Только ли от раны, полученной от него? Или здесь замешано что-то другое?

Его привел в чувство мощный удар кулаком в солнечное сплетение. Открыв глаза, он увидел вплотную перед собой Шванеке. Тот стоял так близко, что Тартюхин в свете фонаря, который держал Кроненберг, успел разглядеть даже трехдневную щетину у него на подбородке. Жестокое, отталкивающее лицо. Лицо дикаря, не ведающего пощады. Убийцы. Маленькие, вездесущие глазки, широкая улыбка без тени радости. Тартюхин, сумев овладеть собой, часто-часто задышал, чтобы боль в животе утихла. Сейчас самое главное проявить выдержку, не броситься на него, не вцепиться зубами ему в глотку, не сдавить мертвой хваткой эту короткую мерзкую шею и не отпускать ее, пока эта зловещая улыбка не превратится в смертельный оскал. Пальцы, невольно сжавшиеся в кулаки, снова разжались.

– Послушай, ты, обезьяна желторожая, – произнес Шванеке, – давай к саням и разгрузи доски. И побыстрее!

Схватив Тартюхина за воротник тулупа, он ткнул его к саням, поддав пинка под зад. Петр растянулся на снегу в нескольких метрах от саней, но тут же, по-кошачьи ловко, вскочил и, изображая покорность, направился к саням. Ничего, тебе еще это горько отрыгнется, придет время, и я с тобой разделаюсь. Или я не Петр Тартюхин. Если есть бог, он мне простит. Тяжелее минуты, чем эта, в жизни Тартюхина не было. Когда он, подхватив несколько досок, бежал с ними через дорогу, Шванеке заливался хохотом. Кроненберг выключил фонарь.

– С этим вы не скоро подружитесь! – сухо бросил он.

– А я ни к кому в друзья не лезу, а уж к этому…

Шванеке, откупорив протянутую ему санитаром бутылочку шнапса, сделал внушительный глоток.

– Откуда он вообще здесь взялся? – спросил он Кроненберга, глядя, как Петр сгружает в снег доски.

Он чувствовал ненависть, исходившую от этого низкорослого человечка, видом напоминавшего азиата.

Дойчман покачал головой:

– Из вспомогательных, как и остальные. Похоже, ему крепко досталось при Советах, живет в какой-то конуре, да во все тяжкие бранит Сталина, Советы, да и нас заодно. Мечтает слопать целую миску щей. Понять не может, за что весь мир так окрысился на него – каждый норовит пнуть под зад, как только что ты.

– Так ты сам должен уже понимать – не первый день в армии! – не без издевки заметил Шванеке. – Да, кстати, мне велено тебя забрать с собой – у нас кое-что случилось, дорогой герр доктор.

– Когда? – спросил Дойчман. – Если днем, не выйдет – в светлое время дня по дороге не проедешь.

Шванеке, доложив о прибытии доктору Бергену и Хансену, стал помогать обустроить госпиталь. Тем временем небо на востоке светлело, освещаемые первыми лучами солнца деревья сбрасывали с себя ночной покров. Нет, днем нечего и мечтать ехать в Горки – семикилометровый участок дороги постоянно простреливался партизанами. Русские артиллеристы били без промаха – привыкли. И Шванеке пришлось полдня проторчать в госпитале, а остальные полдня он обходил крестьянские хаты в поисках того, что плохо лежало. Добрался он и до жилища Петра Тартюхина. Это была сложенная из толстых бревен хата с сараем и колодцем с полусгнившим журавлем. Распахнув ударом ноги дверь, Шванеке вдруг увидел сидящего у печки Тартюхина. Азиат курил цигарку. Он даже не пошевелился, когда немец ворвался в комнату с низким потолком – Шванеке чуть ли не упирался головой в него. Будто дожидался этого визита. Узкими словно щели глазами Тартюхин смотрел на немца.

– Махорка? – спросил Шванеке.

– Да.

– Из «Правды» сворачиваешь?

– Нет-нет, не из «Правды». Этот немецкий газета… «Правда» лучше, – на ломаном немецком пояснил Петр Тартюхин.

Шванеке, не отрывая взгляда от русского, ногой захлопнул за собой дверь.

– Значит, не нравится тебе немецкая газета, так? И вообще немцы не нравятся. Не любишь ты их? Да и за что тебе их любить – чуть что не так – и пинок в задницу. Так ведь?

Тартюхин улыбнулся Шванеке, и тому в этой улыбке почудились все тайны Востока. Шванеке почувствовал, как похолодело сердце. И еще лыбится, еще лыбится, даже получив крепкого пинка под сраку! Как это ему удается? И тут взгляд Тартюхина словно опалил его жгучей ненавистью. Это была не просто ненависть русского к немецкому солдату-оккупанту. Это была не ненависть униженного, раздавленного жизнью человека, любящего свою Родину, к тому, кто в чужой форме явился в его страну. Эта была ненависть личного характера. Смертельная, всесокрушающая ненависть, конец которой могло бы положить лишь одно – либо этот желтолицый азиат прикончит меня, либо я, Шванеке…

…Шванеке невольно отступил на шаг и нагнулся, словно готовясь к броску.

– Понимаешь? – спросил Тартюхин.

– Понимаю, – ответил Шванеке.

Молчание.

– Ладно, давай, чего уж там! – прошипел Шванеке. – Я знаю, чего ты хочешь.

– Нет, так не пойдет, – перекореживая немецкие слова, не согласился Тартюхин. – Не теперь. Теперь ты меня просто прибьешь.

– Верно, прибью, – ответил Шванеке.

Тартюхин снова улыбнулся, и улыбка эта никак не желала сходить с его словно вылепленного из глины по образу и подобию китайских божков лица.

– А зачем, братец? – негромко спросил он. – Я ведь кто? Я нищий без гроша в кармане, и дом у меня пустой, как видишь… Ничтожество я…

– Точно! Ты – нищий, и дом твой пустой, ты ничтожество. Все так. Но ты – не ничтожество.

Тартюхин, вскочив с грубо сколоченного табурета, семенящими шажками прошелся по хате.

Шванеке опустил автомат. Ведь если я его сейчас пристрелю, думал он, мне ведь ничего не будет. Так и так, мол, набросился на меня ни с того ни с сего. Вскочил с табурета и набросился, я и нажал на спуск, это была необходимая самооборона. Да и не спросит меня никто. Какое им дело до этого таракана? Одним больше, одним меньше – какая, к дьяволу, разница? Тем более что он, может, и партизан. А он точно партизан, это я знаю, нутром чую. И мне скажут: молодец, Шванеке, не растерялся, этих собак здесь вообще всех перевешать да перестрелять надо. Всех их до одного, Шванеке!

Тартюхин, подойдя к столу, взял кисет с махоркой и протянул его Шванеке.

– Чего же ты не стреляешь? – спросил он.

Шванеке не в силах был вымолвить ни слова.

– Махорочки не желаешь? – осведомился Тартюхин.

– Желаю. Давай.

Сам не понимая, как это могло произойти, Шванеке вдруг взял из кисета щепоть табаку, ловко отхватил от газеты кусок и, лихо свернув цигарку, провел языком по краю бумаги. После этого, бросив Тартюхину кисет, стал дожидаться, пока тот свернет самокрутку. Стол разделял их, словно баррикада. Оба закурили.

В неубранной, полутемной хате повисло тягостное молчание. В воздухе отвратительно запахло паленой газетой и ядреным русским самосадом. Почему я не стреляю, спросил себя Шванеке, будь я трижды проклят, почему, почему я не пристрелю эту мразь? Ведь не пристрели я его сейчас, он обязательно пристрелит меня. А этот, похоже, бьет без промаху. Этому со ста шагов ничего не стоит монетку продырявить. И хотя в ту минуту Шванеке ни на самую малость не сомневался, что стоявший перед ним в этой хате и дымивший самосадом человечек – его смертельный враг, с которым только и можно было, что сойтись в не знавшей пощады схватке – либо ты его, либо он тебя, либо оба друг друга, хотя понимал, что отныне ему, Шванеке, не будет здесь, в этой округе, покоя, пока жив этот приземистый, широкоплечий, узкоглазый азиат, тем не менее он не мог выстрелить. Что-то непонятное, непостижимое удерживало его от этого. Что же это было? Поразительное спокойствие, даже равнодушие Тартюхина к смерти? Оно мешало Шванеке нажать на спусковой крючок и вогнать в хозяина дома короткую очередь? Излучаемый им фатализм, его обреченность, готовность подчиниться неумолимому ходу судьбы, то спокойствие, с которым этот невзрачный человечек готов был принять уготованное ему фортуной и ожидал теперь следующего мгновения, которое может стать для него и последним? Шванеке не убивал сейчас этого азиата оттого, что это было бы слишком легко и просто. Внезапно он заметил, как дрожат его пальцы, сжимавшие цигарку. Взбешенный своей нерешительностью, идиотски-непонятной мягкотелостью, ни с того ни с сего накатившей на него, дрожью в руках, он смял недокуренную самокрутку и швырнул рассыпавшийся искрами комок в угол хаты.

– Иди! – глухо, но решительно проговорил Шванеке.

– Идти? Куда?

Мутновато-апатичный взор Тартюхина оживился.

– Откуда мне знать, куда? Уходи отсюда, исчезни, валяй туда, откуда пришел, к твоим…

– К моим?

– Не прикидывайся дураком! – злобно бросил Шванеке. – Думаешь, я не знаю, кто ты и откуда?

– Знаешь, – кивнул головой Петр Тартюхин. – Только почему не убьешь меня?

– Убью, богом клянусь, убью! Но… не теперь. Не сейчас. И не здесь!

Шванеке молниеносно метнулся к столу, схватил Тартюхина за грудки, с нечеловеческой силой перевалил его через стол и пнул к дверям.

– Иди! – заорал он. – Слышишь? Убирайся отсюда! Но мы еще с тобой встретимся!

Азиат молча поднялся с земляного пола, не глядя на Шванеке отворил дверь и вышел на мороз. Побледневший Шванеке застыл в неподвижности, привалившись к столу. Какое-то время он слышал поскрипывавшие на снегу валенки русского, потом, подняв голову, увидел сквозь распахнутую дверь, как тот вставляет концы валенок в самодельные лыжные крепления – примитивные, какими пользовались с бог ведает каких времен степные жители, чтобы бороздить просторы снежных океанов Азии. Потом скрип лыж стал удаляться, а некоторое время спустя пропал вовсе.

Шванеке обнаружил Кроненберг. Он с шумом ввалился в хату, таща за собой мешок картошки, обнаруженный им в одной из хат под соломой.

– Карл, дорогой, что с тобой? – заахал санитар.

Шванеке, подняв голову, непонимающе уставился на невесть откуда взявшегося здесь Кроненберга.

– Что ты сотворил с этим «иваном»? Он как угорелый промчался мимо меня, спрашиваю, что случилось, он ни слова в ответ, только дунул прочь, будто на своих двоих в Москву собрался.

Отдуваясь, он положил мешок у дверей и вошел в хату. Там по-прежнему смердело еще не успевшим выветриться самосадом, Кроненберг едва не поперхнулся.

– Вы что с ним здесь, трубку мира раскуривали?

Шванеке поднялся, молча прошел мимо Кроненберга, ногой отпихнул загородивший проход мешок и вышел на улицу. Светило зимнее солнце. День уже клонился к вечеру. Вокруг было белым-бело от отливавшего синевой снега, Шванеке даже зажмурился. По деревне сновали грузовики, а вдали через поле с рокотом катились мотосани. Наверное, первых раненых доставляют, отрешенно подумал Шванеке.

Кроненберг, подхватив мешок, попытался нагнать Карла Шванеке.

– Объясни, что с тобой? – с тревогой продолжал расспрашивать санитар. – Грусть-тоска накатила?

Не оборачиваясь, Шванеке сквозь зубы послал Кроненберга подальше и, ускорив шаг, исчез за углом крестьянской хаты.

– Нет, утонченность этому человеку не грозит, – со вздохом заключил Кроненберг, отирая со лба пот. – Даже если до конца дней своих будет зубрить поэтов-классиков…

В госпитале доктор Хансен стоял у операционного стола. Ассистировал ему Эрнст Дойчман. Оба работали молча, сосредоточенно, проворно, словно уже не один год трудились вместе. Когда закончили с последним раненым – проникающее осколочное ранение в области бедра – осколок мины прошел буквально в нескольких миллиметрах от кости, они решили перекурить. Устало вытянув ноги, они долго просидели на деревянных ящиках, не говоря ни слова, только выпуская дым.

Доктор Хансен попытался разговорить немногословного, довольно пожилого человека, своего ассистента, однако мешала врожденная стеснительность.

– Хочу вам сказать одну вещь, герр младший врач, – поняв, в чем дело, пришел Хансену на помощь Дойчман.

– Да-да, я понимаю… Вы… вы хотите мне сказать, что вы… в общем…

Молодой хирург не договорил.

– Да-да, именно это я и хочу вам сказать, – суховато продолжил Дойчман. – Я – врач.

– Понятно. И… как вы… оказались здесь?

– Я должен ответить на этот вопрос? Это приказ? – осведомился Дойчман.

– Нет, разумеется, нет, – ответил явно смущенный доктор Хансен. – Знаете что, давайте позабудем, что я для вас начальство.

Какое-то время оба молчали.

– А теперь вы – помощник санитара… – наконец прервал молчание Хансен.

– Так точно.

– Если хотите, то есть я имею в виду так было бы куда лучше для нас обоих, я имею в виду для госпиталя, я мог бы переговорить с доктором Бергеном, чтобы он оставил вас здесь. Мы ведь так быстро успели сработаться… Как вы думаете?

Тон Хансена был почти умоляющим. Дойчману показалось, еще немного, и этот молодой хирург брякнется перед ним на колени.

– Поймите, здесь вы могли бы работать с полной отдачей, не то что там, у себя… Я был бы весьма рад, если…

– Спасибо, – ответил Дойчман. – Но мне кажется, что мне лучше будет остаться на старом месте. Вы уж не взыщите. Я ведь не хирург, и вместо меня вполне справится и Кроненберг. А что до меня – мне все же лучше будет там.

Эрнст Дойчман кивнул на окно, за которым погромыхивала русская артиллерия. Сказано это было не терпящим возражений тоном, он и сам не понимал, почему он так цеплялся за роту. Ведь здесь, в этом пусть импровизированном и временном, но все же госпитале, у него было куда больше шансов уцелеть, чем там, в двух шагах от передовой. Но отчего-то ему было совершенно все равно, и Дойчман чуть удивленно спросил себя, а действительно, почему его так тянет туда. Вроде никаких особых причин и нет, но тем не менее…

– Нет-нет, поймите, вероятно, с вашей точки зрения я поступаю необдуманно, но по-другому, увы, не могу. Там мои товарищи… Впрочем, дело не только в них…

Он отчаянно пытался подобрать нужные слова, и не мог.

– Мне кажется, я вас понимаю, – задумчиво произнес доктор Хансен.

– Ну вот и хорошо, – улыбнулся Дойчман.

Оба поняли друг друга, и Эрнст Дойчман вдруг понял, что здесь у него есть друг, человек, на которого он может положиться. Поднявшись, он стал приводить в порядок забрызганную кровью и усеянную обрезками некогда живой плоти операционную.

На краю Борздовки стоял Шванеке, неотрывно наблюдая за медленно ползущей через белое от снега поле к темневшему на горизонте лесу крохотной черной точкой. За Тартюхиным. Точка все уменьшалась, а потом, нырнув в ложбину, исчезла, будто ее никогда и небыло. Уже начинало смеркаться. Шванеке, сплюнув, повернулся и решительно зашагал к деревне. Пора было ехать восвояси. У хаты, служившей операционной, он увидел Дойчмана. Тот, бледный, стоял в дверях, опершись о косяк. Рот был озабоченно сжат. Он был без шинели, но, похоже, ему было наплевать на мороз.

– Время ехать, – напомнил ему Шванеке.

Дойчман кивнул, продолжал стоять.

– Что-нибудь случилось?

– Да нет, ничего.

– Ты слишком впечатлительный, дружище, – усмехнулся Шванеке. – Слишком-слишком. Это ни к чему хорошему не приведет. Отключись, вот что я тебе скажу!

– Трое умерли на столе, а двоим пришлось ампутировать ногу, – как бы про себя произнес Дойчман.

Шванеке пожал плечами:

– И что с того? Когда мы шли в атаку под Орлом, рядом со мной бежал один. Понимаешь, осколком ему снесло полбашки, а он бежит с криком «ура». Бежит, кровища хлестает с мозгами вперемешку, а он бежит и орет «Ура!». Потом свалился, конечно. Так вот, нам тогда даже поблевать некогда было. Мы атаковали. Когда идешь в атаку, уже ни о чем не думаешь. Так что, приятель, отключайся.

– Это всегда удается?

– Учись! Вот что я еще тебе скажу: ты не был на фронте, вот поэтому тебя так и пробирает, хотя ты и врач и, насмотревшись на всякое, вроде бы должен и привыкнуть. Оно и понятно: здесь, на фронте, все по-другому, не так, как в больнице. Поверь мне, если я начну обо всем задумываться, мне только и останется, что пустить себе пулю в висок. Пару минут назад я задумался. И что? Это куда хуже, чем лежать мордой в грязи под ураганным огнем русских. И я дал себе зарок: никогда и ни о чем не задумываться, братец! Ладно, ты давай одевайся, и поехали… Домой, так сказать…

Чему-то усмехнувшись, Шванеке побрел к саням: широкоплечий, а сейчас в этом тулупе квадратный почти. Дойчман посмотрел ему вслед, и по лицу его мелькнула едва заметная, нерешительная улыбка. «Домой…» – подумал он. Вот когда я вернусь к Юлии, тогда и скажу, что я вернулся домой. А теперь? Домой? К кому? К Крюлю? Не задумываться ни над чем… Отключаться… Как это – отключаться? Человеку в двух шагах от тебя сносит полчерепа, он бежит с криком «ура», а ты должен об этом не задумываться? Не замечать этого?! Шванеке вот задумался, и выяснилось, что для него это хуже, чем лежать под ураганным огнем. Как эти люди будут жить безногими? Как жить, если ты даже ходить по-человечески не можешь? Домой… Куда? К Юлии? Или к Крюлю? Бред. Вернувшись в хату, Эрнст стал готовиться к отъезду «домой».

Обер-фельдфебель Крюль был по уши в работе. Перед ним на столе были разложены схемы траншей, которые предстояло вырыть, и он занимался тем, что отмечал красным цветом уже готовые участки. Карта была масштабом 1:2000. В результате его дотошных расчетов выяснилось, что 2-я рота прорыла на целых пятьдесят метров меньше положенного. Следовательно, план был недовыполнен несмотря на то, что всем были выданы кирки, лопаты, даже взрывчатку и ту использовали. Даже невзирая на 10-часовой рабочий день. В глазах Крюля это выглядело невыполнением поставленной задачи, чуть ли не вредительством. А с кого спросят? С него, с Крюля, разумеется. Пятьдесят метров недокопа! Он пересчитал все снова, но эти злополучные полсотни метров как были, так и остались. Судя по всему, оберлейтенант Обермайер пока что был не в курсе. И Крюль живо представлял, как явится пред светлые очи своего непосредственного начальника. Но сначала Крюль, как и все командиры его ранга, призвал к себе старших групп. И поскольку заодно решил пропесочить их и за неуклонно падавшую воинскую дисциплину, приказал всем одеться по форме: ну, там, при ремнях, в одежде по форме, при касках.

Перед тем как войти, унтер-офицер Петер Хефе, многозначительно посмотрев на своих коллег унтер-офицеров Кентропа и Бортке, покрутил пальцем у виска.

– Он сегодня явно в ударе, ребятки! Так что держите ухо востро – наверняка отправит нас потом сортиры драить!

Войдя в канцелярию, все трое, как полагается, доложили о прибытии сидевшему за столом обер-фельдфебелю Крюлю. Перед ним были разложены на столе схемы траншей.

– Ага! – звучно произнес Кентроп.

Крюль тут же взвился:

– Именно «ага»! Наверное, придется всю 2-ю роту распихать по богадельням. Вечно тащится в хвосте. Наверное, думают, что русские будут сидеть и дожидаться, пока 2-я рота изволит прорыть траншеи! Вот здесь…

Крюль кулаком стукнул по одной из схем.

– Вот здесь я все точно рассчитал – на целых 50 метров меньше положенного!

– А ты случаем не ошибся? – вкрадчиво осведомился Бортке.

Обер-фельдфебель побагровел:

– Вы не в кабаке, унтер-офицер Бортке, а на службе! И я требую…

– Заткни глотку! – рявкнул Петер Хефе, которому надоело это представление.

Сняв каску, он уселся на ящик и взял со стола Крюля несколько схем:

– Вот этот кусок можно рыть только по ночам. Когда светло, он у русских как на ладони.

– Ну и что?

Крюль выхватил листок из рук Хефе:

– Вон люди на передовой! Живут ведь как-то! И никто не обсирается от страха!

– На передовой они живут, уже зарывшись в землю. А мы еще только зарываемся.

– Но здесь не курорт!

– Не курорт, это точно. Зато мы для «иванов» – живые мишени. И легкие к тому же. День-деньской роем, роем, роем на глазах у них.

Бортке, по примеру Хефе, тоже снял каску:

– Может, ты как-нибудь сам выберешься к нам да поглядишь что к чему?

– Что-что?

Обер-фельдфебель даже невольно отпрянул, услышав такое.

– Отвечают за все старшие группы, – едва ли не ласково проговорил он.

Но над предложением Бортке призадумался. Да, с этими старшими групп нужно держать ушки на макушке.

– Если батальоном будут недовольны наверху, тут черт знает что начнется!

– Так пусть эти, что наверху, спустятся вниз и поглядят, в каких условиях приходится работать батальону, – недовольно произнес Хефе.

– Ладно, не будем спорить, а то ерунды наговорим, – примирительно произнес Кентроп. – Но сам подумай, кто-нибудь из командования батальоном хоть раз побывал здесь? Может, у тебя есть на этот счет вразумительная идея? – напрямик спросил он Крюля.

Кентроп единственный из всех продолжал стоять, причем даже оставив каску на голове. И спокойно, чисто по-служебному, официально смотрел на обер-фельдфебеля Крюля.

И подчеркнутая официальность Кентропа, причем без намека на подхалимаж, возымела действие. Крюль, лишь мельком взглянув на Кентропа, ничего ему не ответил и тут же повернулся к Хефе: