Текст книги "Штрафбат 999"

Автор книги: Хайнц Конзалик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

– Прошу вас, герр гауптман, ходатайствовать перед вышестоящим командованием о переводе меня в действующую часть на фронт!

– Ах вот, значит, как? – насмешливо произнес в ответ гауптман. – Глядите-ка, оказывается, среди нас есть и герои! Ничего, сейчас убедитесь, что все ваши заявления в духе древнегерманских эпосов, как говорится, излишни.

Гауптман не торопясь залез в карман, достал оттуда напечатанный на машинке приказ и положил его на стол к другим документам.

– Вашей роте, 2-й роте 999-го батальона, в ближайшие дни предстоит переброска в Россию.

– В Россию?

– Именно. А за ней с интервалом в два дня последуют и остальные роты. Я прибуду вместе с последней, то есть с 1-й ротой. Удовлетворены?

– Никак нет, герр гауптман.

– А что же вас не устраивает, черт вас возьми?

– Статус подразделения. Обращаясь к вам с просьбой перевести меня на фронт, я имел в виду службу в обычном подразделении. Что я стану делать с ними там, в России? С этими ходячими трупами? Уж не с ними ли нам выигрывать войну?

– Выигрывать войну? Обермайер, вы неразумный мальчуган! – натянуто улыбнулся Барт. – Ладно, подойдем к этому по-другому: вам будет поставлена совершенно потрясающая задача. И тут уж вы докажете всем свою готовность к самопожертвованию. Приказ этот к такому и такому-то сроку должен быть выполнен. В противном случае – трибунал.

– В чем же заключается эта ваша потрясающая задача?

– Придет время, и вы все узнаете, – ответил Барт и, подойдя к окну, посмотрел наружу.

На плацу Крюль гонял кого-то из солдат туда-сюда, заставляя его петлять как зайца.

– А этот кто такой? Что он натворил? Вы же знаете все наперечет биографии.

– Обер-лейтенант Штубниц, – ответил Обермайер.

– Рядовой Штубниц, – поправил его гауптман. – Так что он натворил, этот Штубниц?

– Запустил водочным стаканчиком в портрет фюрера, прокричав: «Да здравствует Август!» Это произошло в Дортмунде.

– Идиот! – констатировал гауптман.

– Он был пьян, – уточнил обер-лейтенант.

– Значит, пьяный идиот. А почему бы вам не вмешаться? Почему бы не прогнать в шею этого Крюля? У вас есть все основания накатать на него рапорт за издевательство над личным составом.

– И что дальше? Недолгое разбирательство – вопрос: что за подразделение? Ответ: 999-й штрафбат. Что вам вменяют в вину, обер-фельдфебель? Я, действуя в рамках устава, попытался одернуть нерадивого солдата. Прекрасно, обер-фельдфебель, продолжайте в том же духе! А я же кругом виноват!

– Все верно, господин мечтатель, – согласился гауптман. – Оказывается, вы не такой уж простачок. И все же к лучшему, что нас перебрасывают в Россию. Там у вас не останется времени на размышления о смысле жизни.

– Почему вы так думаете?

– Потому что там, – медленно и раздельно ответил гауптман, словно гвоздями вколачивая в стену каждое слово, – потому что там пару недель спустя от вашей роты останутся рожки да ножки.

Долгая пауза. А некоторое время спустя гауптман, будто желая сгладить тягостное впечатление от сказанного, продолжил:

– Те, четверо, что сейчас валяются в грязи, – ваши. Они вам на замену. Любопытный народец – как раз идеально подходят для вашей коллекции. Первого зовут…

Барт шагнул к столу и открыл принесенную с собой папку.

– …Готфрид фон Бартлитц, бывший полковник, кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями, командующий дивизией, ныне – рядовой. После Сталинграда он был сыт по самую глотку, а знаменитый приказ об отступлении добил его окончательно. Судя по всему, и он не захотел выступить в роли мясника. Второго зовут Эрих Видек. Бывший ефрейтор, крестьянин из Померании, решил самовольно продлить отпуск – видите ли, собирал урожай. Так, во всяком случае, он утверждал. Третий? Карл Шванеке, бывший рабочий верфей, где, правда, трудился время от времени, а в основном асоциальный тип, недочеловек, если можно так выразиться. А вот четвертый, доктор Эрнст Дойчман – фамилия-то, фамилия! – так вот, этого Эрнста Дойчмана обвинили в членовредительстве. Все рассчитал до мелочей, но все же его раскусили. Вот так-то. Что на это скажете, Обермайер?

– Как зовут того… первого? – запинаясь, произнес обер-лейтенант.

– А что такое? Он вам знаком?

– Как его фамилия?

– Готфрид фон Бартлитц. Так вы все-таки знаете его?

Обер-лейтенант кивнул.

– Когда-то он был моим командиром батальона, – нехотя ответил он.

– Вот оно что! Оч-чень интересно.

Гауптман снова вернулся к окну и выглянул на плац, словно не успев насмотреться на вышагивающего и орущего Крюля.

– Как оно иногда бывает, – задумчиво произнес он, не глядя на своего подчиненного. – Сегодня ты вон как высоко, а завтра, глядишь, и лежишь на земле. Хорошо, если еще на земле. А не в ней. Так что, обер-лейтенант, оставайтесь на ней, это самое важное. А важнейшее, я бы сказал, все же не застревайте надолго на самом низу, попытайтесь вскарабкаться повыше. Но не заноситесь слишком высоко. И забудьте о том, кем эти люди были в свое время. Забудьте, иначе вас ожидает та же участь. У этих людей больше нет прошлого. Они – рядовые штрафбата. Солдаты без права носить оружие. Своими проступками они лишили себя этого почетного права. И теперь им остается лишь одно – погибнуть с честью. Рядовые 999-го штрафного батальона, – медленно повторил он, точно смакуя каждый слог. И тут, резко сунув руки в карманы галифе, гауптман Барт подтянулся: – Выжить, остаться на земле, но не в ней, не превратиться в идиота. У вас найдется что-нибудь выпить?

– «Хенесси», если желаете? – осведомился обер-лейтенант.

– Давайте! – оживился гауптман.

Надежда – она как кукла-неваляшка. Даже в минуты беспросветного отчаяния мы внезапно замечаем крохотную искорку надежды, сначала едва заметную, потом она растет, превращаясь в яркий луч солнца. Спору нет, временами надежда эта призрачна, она – плод наших жгучих желаний, наших представлений, не имеющих касания к действительности. Но нам это не столь важно: она окрыляет нас, придает нам силы, помогая преодолеть чувство безысходности, и в конце концов заставляет нас углядеть хоть крохотную, но возможность отыскать выход. Так было и с Юлией Дойчман. Лучом надежды, блеснувшим было после унизительного и бесплодного визита к генералу фон Франкенштайну, был доктор Альберт Кукиль. Довольно странно: доктор Кукиль представлял экспертное заключение на процессе над Эрнстом. Это был человек холодного, трезвого интеллекта, заключения которого отличались остротой и неизменно попадали в точку. Не будь доктора Кукиля, Эрнст был бы оправдан. Генерал сказал: «И я исхожу не из собственных домыслов, а из фактов, из результатов объективных научных анализов квалифицированных специалистов. Как вы понимаете, сам я полнейший профан в упомянутых вопросах». Следовательно, оставалось лишь убедить упомянутых специалистов в их неправоте, считала Юлия. То есть самого доктора Кукиля, эксперта. Если доктор Кукиль признает свою неправоту, тогда станет возможным пересмотр приговора, тогда Эрнста вытащат из этого 999-го штрафного батальона. Она понимала, что все будет непросто. Будучи врачом, Юлия знала многих коллег, но лишь считаные единицы из них были готовы признать допущенную ошибку. Ей казалось, что и доктор Кукиль принадлежал к их числу. И она уговорит его, отыщет верный подход к нему, сумеет подобрать правильные слова, если будет действовать умно и осмотрительно, короче говоря, это была единственная возможность помочь Эрнсту.

И вот она вечером того же дня, когда состоялась встреча с генералом Франкенштайном, стояла у ворот виллы доктора Кукиля и, собрав в кулак все мужество, собралась нажать на кнопку звонка. Юлия не могла предупредить заранее о своем приходе – горничная или секретарша доктора Кукиля наверняка сказали бы, что, мол, доктора Кукиля нет, что он якобы уехал по делам, стоило ей только назвать себя. Ей оставалось явиться внезапно, свалиться как снег на голову, не дав ему возможности отговориться. И вот она стояла перед ним.

Доктор Кукиль был одет в элегантный двубортный костюм, седые волосы были гладко зачесаны назад, его узкое лицо несло в себе черты отдаленного сходства с хищной птицей, исподволь выслеживающей жертву. Сходство усиливал суровый и самоуверенный взгляд серых глаз.

Увидев Юлию, доктор Кукиль сумел подавить растерянность. Даже если бы он испытывал чувство вины перед ней, вернее, перед ее мужем Эрнстом Дойчманом, то сумел бы скрыть и его. Ну разве мог терзаемый чувством вины источать подобную самоуверенность? Юлия почувствовала себя беззащитной.

Доктор Кукиль поздоровался с ней за руку, как с доброй знакомой. И улыбнулся, эта улыбка враз стерла его прежнее высокомерие и настороженность, а стоило ему заговорить на своем очаровательном венском диалекте, в полной мере используя все интонационные оттенки своего непередаваемого голоса, как он становился всемогущим. Этот человек мастерски использовал голос как инструмент, с его помощью он мог все: и рявкать, и ледяным тоном поучать, и, проникая в самую душу, околдовывать.

– Вероятно, вы догадываетесь, почему я здесь? – спросила Юлия, про себя благодаря полумрак в передней, скрывавший и отвратительно трясущиеся руки, и раскрасневшееся от волнения лицо. И хотя она заставила себя сохранять спокойствие, голос предательски дрожал.

– Я могу догадаться, сударыня, вернее, коллега. Мы ведь с вами коллеги, не так ли? Но что же мы стоим здесь? Прошу вас, проходите. Какой бы вопрос нам ни пришлось обсуждать, все же лучше делать это усевшись поудобнее.

Распахнув дубовую дверь, он провел ее в роскошно обставленную гостиную, окна которой выходили в сад. Через огромное, почти до потолка, окно, по сути стеклянную стену, был виден огромный, скорее напоминавший парк сад, над которым спускались сумерки. Сквозь листву рододендронов и кусты сирени поблескивала водная гладь бассейна.

Доктор Кукиль, включив свет, задернул тяжелые гардины и с улыбкой жестом предложил ей усесться в глубокое кресло с лимонно-желтой обивкой.

– Прошу вас, садитесь.

Юлия села. «Как это ему удается улыбаться, вести себя так непринужденно? Ведь он прекрасно знает, почему я здесь!»

– Мне хотелось бы еще раз обо всем поговорить, – начала Юлия.

Она уже чувствовала себя вполне спокойно и уверенно. Тот, кто сейчас откинул стенку встроенного в стену домашнего бара, – ее враг. Враг, одолеть и загнать в угол которого можно, только лишь прибегнув к холодному расчету.

– Не представляю, какой смысл в этом, – произнес он, поворачиваясь к Юлии. – Но, ради бога, скажите, что вы пьете? Коньяк? Есть арманьяк 1913 года. Я держу его для избранных гостей.

Юлия не уловила ни в его словах, ни в тоне, каким они были сказаны, ни малейшей иронии.

– Да, пожалуйста, – ответила Юлия.

Доктор Кукиль зажег свечу, над ее трепещущим пламенем нагрел две объемистые, сужавшиеся кверху пузатые коньячные рюмки, потом примерно на палец наполнил их золотистой жидкостью.

– Есть люди, – беспечным тоном продолжал доктор Кукиль, – которые готовы поставить мне в вину и этот дом, и даже этот коньяк тридцатилетней выдержки. Мол, сейчас не те времена, чтобы роскошествовать. А какие, собственно, времена уместны для роскошествований? Если верить исследованиям, то продолжительность жизни современного европейца не превышает 66 лет. Думаю, что нынешняя война отнюдь не способствует ее увеличению. Завтрашний день имеет все шансы стать последним в жизни. И что же нам остается? Сидеть и дожидаться смерти?

– Знаете, об этом я как-то не задумывалась, – ответила Юлия.

– Ну не будьте вы такой! – вновь улыбнулся доктор Кукиль и, усевшись, поднял рюмку, поднес ее к пламени свечи, окинул ее оценивающим взглядом, после чего повернулся к Юлии: – Давайте выпьем – ваше здоровье!

– Я не знаю, что вы за человек, – продолжила Юлия, сделав глоток – Может, вы ничего, кроме этого, вокруг себя не замечаете.

Она обвела рукой гостиную, сад, коньяк на столе.

– Просто вам дела нет до того, что происходит за этими стенами.

– Едва ли это так, – улыбнулся доктор Кукиль.

– Но ведь и за ними кое-что происходит, – продолжала Юлия, не обращая внимания на слова собеседника. – Вчера, например, был авианалет, многие погибли, и сегодня тоже будут нас бомбить, и погибнет еще больше людей, есть ведь еще и Россия, есть Италия, и постоянно гибнут люди, но есть и мелочи, правда, это мелочи лишь на первый взгляд, но для некоторых они – цель жизни, все, ради чего они живут.

– Вы имеете в виду вашего мужа, как я понимаю, – сухо произнес доктор Кукиль.

– Да, – ответила Юлия, глядя ему прямо в глаза. – Поймите меня, я… я не знаю никого, кроме вас, к кому еще обратиться. Все было просто цепью трагических обстоятельств.

– Выражаясь юридическим языком, да. Мы же попытаемся выразиться проще: это было ошибкой. Ведь именно это вы хотите сказать?

– А вы? Что вы можете сказать по этому поводу?

Выпятив нижнюю губу, доктор Кукиль стал сосредоточенно разглядывать свои узкие холеные руки.

– А если это на самом деле была ошибка?..

Юлия невольно вскочила.

– И это говорите вы? Вы? Тот, чье экспертное заключение погубило Эрнста! Именно на его основании и был вынесен этот приговор! А вы сидите здесь и со спокойной душой заявляете: да, ничего не поделаешь, это была ошибка!

– Прошу вас, успокойтесь! Сядьте, пожалуйста! Мое заключение должно рассматриваться исключительно в научном аспекте. Оно было обоснованно и верно с точки зрения современной науки. Будучи экспертом, представляющим суду заключение, вы не имеете права оперировать домыслами, предположениями и гипотезами.

– Но мы ведь добились неплохих результатов…

Движением руки доктор Кукиль остановил Юлию:

– Сколько всего экспериментов проведено вами?

– Около тридцати.

– И вы считаете это неплохими результатами? Вы? Врач? Впрочем, оставим это. Как все выглядит или – точнее говоря – как все выглядело?

Сложив руки, он задумчиво посмотрел на Юлию. Этот разговор мало занимал доктора Кукиля – так или иначе, судьба Эрнста была решена. Ему уже ничем не поможешь. Так что эта беседа изначально не имела смысла. И он какое-то время даже думал: к чему эта пустая трата времени? Но – она ведь симпатичная и, должен сказать, мужественная женщина. Более того: она красива. От нее исходит особое, только ей свойственное очарование, такое не у каждой красивой женщины встретишь, это некое сочетание ума, целеустремленности, воли и беспомощности. Чего большего может желать мужчина? – размышлял доктор Кукиль, испытывая невольную зависть к Эрнсту Дойчману. Что ждет ее, если он вдруг пропадет в этом штрафном батальоне? И, подыскивая нужные слова, чтобы объяснить этой женщине всю бессмысленность и бесперспективность ее хлопот, он невольно отметил про себя, насколько же красивой и обаятельной вдовой уготовано ей стать. Но отнюдь не веселой. Ведь, чего греха таить, ее уже можно считать вдовой.

– Видите ли, – начал он, – попытайтесь взглянуть на ситуацию с нашей точки зрения. В день, когда ваш муж получил призывную повестку, он внезапно заболевает. Некоторое время спустя выясняется, что он сумел раздобыть гной смертельно больного пациента и скрытно от всех ввести его себе в организм – мол, якобы из стремления испытать на себе воздействие изобретенного им препарата, сыворотки. Дело в том, что выздоровление от стафилококковой инфекции – речь идет ведь о Staphylokokkus aureus – дело не одного года, что, в свою очередь, влечет за собой непригодность к службе в армии.

Последние слова он произнес медленно и с нажимом. Поскольку Юлия продолжала молчать, доктор Кукиль продолжил:

– Он это знал. Но и мы знаем: заражение такими инфекциями в большинстве случаев означает смертельный исход, в ходе войны мы уже потеряли десятки тысяч людей. Не хочу приписывать вашему мужу попытку свести счеты с жизнью. Вполне возможно, он всерьез верил, что откроет сыворотку против этой инфекции. И что он, как многие ему подобные фанатики от медицины или герои – назовем их так, – решил опробовать свое открытие на себе. Вот почему я считаю его осуждение ошибочным: ошибка в том, что его никак нельзя обвинить в членовредительстве ради того, чтобы избежать призыва в армию, тут мы имеем дело скорее с прискорбным фактом научного промаха. Однако военный трибунал не принимает во внимание подобные факты. Факт остается фактом – ваш муж предпринял попытку членовредительства. Именно это и определило исход процесса.

– Но я… я ведь хорошо помню, что буквально не отходила от него, я знаю, что он был на верном пути. Ведь времени у нас почти не оставалось, мы вынуждены были так спешить…

– Я принимаю во внимание и это тоже. Только вот судья не принимает. Я ведь уже говорил вам – пока что эффективных средств против этого вида инфекции не существует. И сомневаюсь, что ваш муж при всей его одаренности способен в одиночку подарить миру гениальное открытие, совершить которое на протяжении многих лет тщетно пытаются десятки и сотни ученых многих стран. Именно это я и изложил суду. Таково мое глубочайшее убеждение. И какой для меня резон способствовать тому, чтобы ваш муж оказался в штрафном батальоне? Кстати, вы подавали ходатайство об обжаловании?

– Подавала, – ответила Юлия.

– И что?

– Мне сказали – это был офицер СС – мне сказали, что… – запинаясь, объясняла Юлия, будто страшась того, что сейчас выскажет или же вспомнит о том самом офицере СС, – …что если дело Дойчмана будет пересмотрено, то финалом нового процесса будет вынесение смертного приговора.

Наступила томительная пауза. Доктор Кукиль закурил сигарету.

– А почему офицер СС? – спросил он.

В ответ Юлия лишь пожала плечами.

– Что теперь вы намерены предпринять?

Она посмотрела на своего собеседника. На доктора Кукиля глядели широко раскрытые, темные глаза.

– А разве ничего нельзя сделать? – дрожащим голосом едва слышно спросила она. Поднявшись, женщина обошла столик и схватила доктора Кукиля за рукав. Он беспомощно продолжал сидеть, не в силах противостоять этому напору воли, энергии и отчаяния.

– Вы можете сделать, вы можете предпринять, несомненно, можете. Прошу, умоляю вас, сделайте – ведь все зависит от вас и только от вас, я знаю, чувствую это! К кому еще мне обратиться, как не к вам? Вы можете сколько угодно говорить, что, мол, это ошибка, что он вернется, но – сделайте хоть что-нибудь! Пожалуйста!

Он попытался успокоить Юлию, но понимал, что все это без толку, что она отказывалась верить в то, что Эрнсту конец, что ничего для него уже сделать было нельзя после того, как за ним захлопнулся шлагбаум штрафного батальона. И они стояли друг против друга, и он сказал, что, дескать, ничем не сможет помочь ее мужу, тут же вновь подумав о ее красоте, той красоте, которой не наслаждаешься, а почитаешь, которую боготворишь, красоте, которая в горести не увядает, а, напротив, расцветает, – и тут мелькнула едва заметная, но цепкая мысль: ему уже оттуда не вернуться. И тогда…

– Нет, – сказала Юлия после паузы и стала смотреть на него, сквозь него, для нее уже не было ни этой гостиной, ни сидевшего здесь человека, вдруг напряженно подавшегося вперед и вперившего в нее странно-взволнованный взор. – Нет, – повторила она, – возможность есть. Я ведь не пропустила ни одного его опыта. И у меня остались все его записи. Я продолжу начатое им. Повторю все эксперименты. И, если потребуется, я готова повторить эксперимент на себе. Я…

Но она же обрекает себя на верную гибель!

– Ради всего святого! – воскликнул доктор Кукиль. – Я… я докажу, что он был прав. И тогда можно будет вытащить его оттуда, и он сможет продолжить работу. Потом…

Осекшись, доктор Кукиль в ужасе посмотрел на стоявшую перед ним женщину.

– Прошу извинить, но я лучше пойду, проводите меня, – сказала Юлия.

В тот вечер, когда Юлия Дойчман чуть ли не бегом, словно за ней гнались, ворвалась к себе домой, сбросила на спинку кресла пальто, второпях прошла в расположенную в смежном помещении лабораторию мужа, накинула на себя белый халат и стала приводить в порядок разбросанные записи, в лагере «Фридрихслуст» под Познанью, месте постоянной дислокации 999-го штрафного батальона, происходило следующее.

Обер-лейтенант Вернер, командир 1-й роты, верхом на лошади скакал по плацу: уныло-темный силуэт всадника в накинутом на плечи форменном дождевике. Конские копыта поскрипывали по гравию. Вернер собрался к своей приятельнице – польке немецкого происхождения и владелице имения, несмотря на молодость, уже вдове: муж ее погиб во время польской кампании.

Обер-фельдфебель Крюль в каске шагал через казарменный двор, перемахивая лужи или вдруг останавливаясь и глазея на небо. Скорее всего, он собрался в спальные помещения рот – предстоял еще один каждодневный спектакль, их осмотр.

Обер-лейтенант Обермайер, проводив его взглядом, отвернулся, опустил светомаскировочную штору, на ощупь пробрался через комнату, зажег свет и секунду или две стоял, щурясь. Потом налил себе полстакана крепкого коньяку и одним глотком выпил. Обермайер решил в этот вечер напиться. А в спальных помещениях дожидались прибытия дежурного унтер-офицера, пытаясь угадать, какой кубрик у него на очереди.

Как, впрочем, и следовало ожидать, выбор обер-фельдфебеля Крюля в тот вечер пал на кубрик, где разместилась четверка вновь прибывших.

Крюль начал с того, что обнаружил на полу под последней койкой камешек, вернее, просто довольно крупную песчинку. Зажав ее между большим и указательным пальцем и брезгливо оттопырив при этом остальные, он без слов бросил ее на пол. Никаких комментариев не последовало – обер-фельдфебель словно воды в рот набрал.

Затем он, поставив перед одной из тумбочек табуретку, несколько раз повозил пальцем сверху по тумбочке, но пыли на ней не обнаружил. Обнаружить ее удалось только на потолочной балке и на оконной раме. Подойдя к вытянувшемуся в струнку дневальному – им был экс-обер-лейтенант Штубниц, которому уже сегодня досталось от Крюля на дворе, – он грязным пальцем прочертил у него на лице несколько аккуратных квадратиков – на щеках, на лбу, на носу. И все это проделывалось молча. В кубрике царила тяжкая, напряженная, парализующая тишина, был слышен лишь звук шагов обер-фельдфебеля Крюля да его презрительное фырканье. Никто не решался даже пальцем пошевелить – двадцать два человека лежали на койках, если можно так выразиться, по стойке «смирно» – руки по швам, натянув отсыревшие одеяла до подбородка и дожидаясь неизбежного. Из угла доносилось хриплое надсадное дыхание астматика рядового Райнера, некогда доктора Фридриха Райнера, мюнхенского адвоката, с 1939 по 1943 год – заключенного концентрационного лагеря Дахау, с весны 1943-го помилованного и переведенного в 999-й штрафбат. Убедившись, что дневальный разрисован вполне достойно, Крюль приступил к осмотру тумбочек. Из первой он выбросил на пол только нательное белье, из второй все, что было внутри, третья и четвертая остались в неприкосновенности, из пятой на пол полетело снова нательное белье, шестую постигла участь второй. Все описанные действия совершались без единого комментария. Седьмая тумбочка принадлежала новичку Карлу Шванеке. Открыв ее, Крюль невольно отпрянул: внутри царил хаос. Катастрофа. Единственное, что размещалось в жалком подобии армейского порядка, так это фотографии обнаженных девиц изнутри на дверце.

Подавив любопытство, Крюль мельком взглянул на них, после чего заставил всех подняться с коек – ему вздумалось проверить, вымыты ли ноги у личного состава, – перед задуманной им вечерней «зарядкой» на казарменном дворе ступни должны быть непременно чистыми. Но в тот вечер он отчего-то решил не заниматься этим, ограничившись тем, что строевым прогнал обитателей кубрика мимо распахнутой тумбочки Шванеке, отдав команду «равнение налево».

Потом выгнал всех во двор казармы. «Зарядка» продолжалась минут тридцать. Нелепо и абсурдно выглядевшие солдаты в коротеньких ночных сорочках, в деревянных шлепанцах на ногах подпрыгивали сначала, как зайцы, потом как лягушки, а после этого отрабатывали утиную походку.

К концу трое солдат едва не свалились от сердечного приступа: астматик Фридрих Райнер, Эрнст Дойчман и фон Бартлитц. Да и остальные выглядели немногим лучше – побледневшие, забрызганные грязью, шатающиеся полумертвецы. Все, кроме Шванеке, – этому новичку, казалось, все было нипочем, ухмыляется себе да поругивает втихомолку мучителя Крюля. Это ему даром не обошлось – обер-фельдфебель подкинул ему в нагрузку сделать пару кругов бегом по двору. Но и это не стерло ухмылку с физиономии Шванеке, казалось, она намертво и навек припечаталась к ней.

Потом, наверное, с час все отмывались и отскребались от грязи, после этого вылизывали кубрик и где-то уже в начале двенадцатого им было милостиво позволено улечься спать в надежде, что среди ночи их, скорее всего, все же не поднимут.

Эрнст Дойчман навзничь лежал на койке, усилием воли заставляя себя дышать глубоко и размеренно. Сердце выпрыгивало из груди. Постепенно ему стало лучше, головокружение прошло, оставив лишь отвратительную слабость, когда все тело словно наливается свинцом.

Рядом на койке лежал Видек, крестьянин, с которым он познакомился еще в военной тюрьме во Франкфурте-на-Одере. Они сидели в одной камере. Видек особой разговорчивостью не отличался – всегда был мрачен, замкнут, немногословен. Они и двух слов не сказали друг другу за все время пребывания – ни в камере, ни на прогулке, ни в тюремной мастерской, где гвоздями приколачивали каблуки и подошвы к солдатским сапогам. Сдружились они, лишь когда одному фельдфебелю не понравилась физиономия Дойчмана и он во время перерыва на обед вывалил на пол целый ящик сапожных гвоздей, приказав Эрнсту Дойчману собрать их. Тогда Видек вызвался ему помочь и, оставаясь замкнутым и молчаливым Видеком, недовольно сопя, ползал вместе с Эрнстом по полу.

– Как ты? – донесся до Эрнста Дойчмана шепот Видека.

– Вроде получше, – прошептал он в ответ.

Пауза.

– Свиньи поганые! – шепотом выругался Видек.

– Не обращай внимания, – проговорил Дойчман.

И снова пауза.

– О чем ты думаешь? – какое-то время спустя спросил Видек.

– О Юлии, – ответил Дойчман.

– А я об Эрне. У тебя есть дети?

– Нет.

– А у нас двое, нет, погоди, уже трое.

– Заткнитесь вы там! – раздался чей-то голос неизвестно откуда.

Но Видек стал рассказывать о своей жизни Эрнсту – шепотом, надолго умолкая, неотесанным языком, часто с трудом подбирая нужные слова. Но невзирая на это, перед мысленным взором неподвижно лежавшего Дойчмана развернулся целый мир, до сей поры совершенно ему незнакомый. Он больше не слышал ни надсадного дыхания астматика Райнера, ни храпа Шванеке. Стены душной, просмердевшей потом и кислятиной казармы будто раздвинулись, открывая перед ним бескрайние зеленеющие поля Померании.

История того, как бывший обер-ефрейтор и кавалер Железного креста 1-й степени, награжденный серебряным значком за ранение, серебряным значком за участие в рукопашном бою, двумя полосками за подбитые танки, которого прочили в унтер-офицеры, попал в 999-й штрафной батальон, была такова.

Это произошло около полудня. Над полями под Мельховом дул легкий ветерок. По сельским дорогам двигались тягачи. На тряских повозках сидели стриженные наголо мужчины в изорванной в лохмотья одежде, женщины и девушки в ярких платках молча тащились вслед ползущим повозкам. Пригнанная из России рабочая сила – бывшие колхозники из Украины, с Кавказа, из Белоруссии, еще недавно трудившиеся на полях под Минском, на усеянных подсолнухами полях под Запорожьем, которых среди ночи выволокли из родных хат и, рассовав по скотским вагонам, доставили в Германию спасать урожай, а урожай, как известно, это победа.

Видек перетирал пальцами колосья ржи, толстые, переспевшие, с крупными зернами – самое время начинать жатву. Такого обильного урожая не было уже много лет. Хлеб на полях сгибался под тяжестью колосьев: все 80 моргенов[4]4
  Морген – земельная мера в Германии, равная 0,25–0,36 га.


[Закрыть]. Рожь, пшеница, овес, картофель, ячмень, сахарная свекла.

Он посмотрел на въезжавшие в деревню тягачи и сидевших на них улыбавшихся русских. Была суббота. Конец рабочей недели. Погода как на заказ. Череда солнечных погожих дней. Нет, не успеть, думал Видек, ни за что не успеть. Народу – всего ничего: парочка русских женщин, пара тракторов – нет, урожай осыплется, сгниет прямо на полях, если за него не взяться сразу. А Эрна, мелькнула у Видека мысль, как раз на сносях – недели через три разрешится, живот вон какой вымахал, нагнуться толком и то не может, а уж о работе на поле и думать нечего. И он смотрел на поля, на море колыхавшейся под ветром ржи, прикидывая, сколько дней и часов понадобится для уборки этого невиданного урожая, а тянуть с ней больше было нельзя – погода может и перемениться, зарядят дожди, и тогда все, конец.

Когда он после полудня пришел домой, в дверях стояла Эрна.

– Где тебя только носит? – обеспокоенно спросила она. – До поезда два часа.

– Да вот походил, поглядел, что и как, – ответил Видек жене и, поглядев, еще раз поразился: ну и пузо!

– Пшеница вон какая высокая, – сказала Эрна, снимая фартук. – Сядь хоть поешь. Я пирог испекла, возьмешь с собой в дорогу.

– А кто будет ее убирать? – спросил Видек Эрну.

– Что убирать?

– Да пшеницу…

– Кто-кто? Я буду.

– Ты?

– Я. Вместе с этими троими русскими. Когда они закончат у Пильхов, помогут и нам. И сноповязалка у них есть.

– Все равно не успеть, – с досадой произнес Видек, взглянув на небо. Солнце уже больше недели не сходило с неба. Если только пойдут дожди, все зерно сгорит.

– Ладно, пошли, – Эрна, взяв мужа за рукав, потащила его в дом. – Иначе никак не получится. Сколько успеем, столько и уберем. А остальное…

Эрна сокрушенно махнула рукой.

– Когда-нибудь эта война все же закончится, вот тогда и у тебя время появится.

– Никуда не годится, если урожай пропадает, – упрямо произнес Видек.

Усевшись за кухонный стол, он стал смотреть в окно. Потом снова повернулся к Эрне, стоявшей у плиты, – жена готовила кофе. Настоящий. Сколько же она откладывала его по зернышку, сейчас настоящего кофе даже по карточкам было почти не достать. Специально для него откладывала, когда в отпуск придет. Кухня наполнилась ароматом свежемолотого кофе. А на столе стоял пирог с изюмом. Даже белую салфеточку вокруг повязала, будто сегодня у него день рождения или еще какое-нибудь торжество. А рядом поставила в вазочке букетик полевых цветов – видно, на поле собрала. Видек снова стал смотреть в окно на поля.

– Не поеду я, – пробурчал он.

– Что? – не поняла Эрна.

Поставив на стол кофейник, она присела рядом:

– Что ты сказал?

– Говорю тебе: я никуда не поеду.

– Ну я и решил остаться, – рассказывал Эрих Видек своему товарищу, казарменной темноте, да и себе тоже. Он и разговорился-то только потому, что в темноте никто не мог разглядеть его повлажневших глаз. – Объяснил ей, что, мол, добился, чтобы мне продлили отпуск, и что я смогу остаться, пока не соберу весь урожай. Но я не только из-за урожая остался. Доктор сказал, что перед родами ей необходимо поберечь себя, понимаешь? А если я уеду? Ведь ей все равно пришлось бы самой всем заниматься. А если бы она не смогла работать? Что тогда? Что им есть? Ведь после сдачи зерна государству вообще ни крохи бы не осталось. Понимаешь теперь, почему я решил остаться?