Текст книги "Легион обреченных"

Автор книги: Хассель Свен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

ОСОБЫЙ ТИП ВОИНА

После этого комендант лагеря передал роту капеллану.

– Третья рота – для молитвы – НА КОЛЕНИ! – загремел капеллан.

Наша подготовка завершилась учением, длившимся семь дней и семь бессонных ночей. Проводилось оно на громадном учебном поле под названием Зеннелагер. Там построили целые деревни, мосты, железнодорожные пути, не было только жителей, и туда мы прорывались через густое мелколесье, болота и речки, по шатким мостам, просто переброшенным через глубокие рвы.

Возможно, это представляется романтичным, словно игра в индейцев в большом масштабе; но по ходу этой игры мы потеряли человека. Он упал с одного из неустойчивых мостов и сломал шею.

Одна из игр представляла собой рытье ям такой глубины, чтобы, скорчившись в них, мы находились чуть ниже поверхности; затем подъехали тяжелые танки и проходили над этими ямами, в которых мы прятались, дрожа от страха.

За этим «острым ощущением» сразу же последовало другое. Нам требовалось распластываться на земле и лежать, пока танки проезжали над нами. Мы ощущали, как днища танков легко касаются наших спин, тем временем массивные гусеницы лязгали справа и слева.

Нас приучали не бояться танков.

Но мы все-таки боялись, и это нормальное явление. Немецкий солдат воспитан на страхе, приучен реагировать механически только из боязни, а не смело сражаться, воодушевленный великим идеалом, во имя которого можно пожертвовать собой, если возникнет такая необходимость. Пожалуй, это можно назвать духовной неполноценностью, характерной чертой прусского склада ума, хронической болезнью всех немцев.

На другой день после этого учения мы принесли клятву верности. Для этого роту выстроили по трем сторонам площади, в середину ее въехал танк, и со всех сторон установили пулеметы. Как только эта изящная сцена была устроена, появился комендант лагеря в сопровождении адъютанта и капеллана, одетого во все свои облачения для придания большей торжественности событию.

Комендант произнес речь:

– Солдаты прусской армии! Ваше обучение завершилось. Вскоре вас направят в различные действующие части: гренадерские, противотанковые, стрелковые, разведывательные или даже ландштурма. Но куда бы вас ни направили, вы обязаны выполнять свой долг. Вы – отверженные, но если проявите смелость и мужество, возможно, настанет день, когда великий фюрер вернет вам свою благосклонность. Теперь вы должны принести древнюю клятву верности, клятву, которую вы уже однажды нарушили; но я уверен, что отныне и до конца ваших жизней она будет укреплять вас в преданности своей стране. Надеюсь, никто из вас никогда не забудет о своей клятве и своем долге перед нашей древней землей и нашим великим народом, о долге перед фюрером и нашим Богом.

Вскоре после нее мы все опустились на колени, сняли каски и сложили руки на дулах винтовок. Должно быть, выглядело это очень трогательно и могло послужить превосходным материалом для кинохроники. Капеллан произнес краткую молитву великому, всемогущему и, разумеется, немецкому Богу, который ниспошлет нацистам победу. Слова «нацисты» этот идиот не употреблял, но что еще он мог иметь в виду, когда говорил:

– Всемогущий Боже, Господь наш, яви нам Свое величие и милость, ниспошли немецкому оружию победу над нашими врагами-варварами.

Их враги-варвары, заметьте, были народами, которые подарили миру таких мужчин, как Ибсен и Нансен, Ганс Христиан Андерсен, Рембрандт и Спиноза, Вольтер и Рене Клер, Чайковский и Горький, Шекспир и Диккенс, Авраам Линкольн и Теодор Драйзер, Шопен и Коперник; таких женщин, как Флоренс Найтингейл и Эммелина Панкхерст, Мари и Ирен Кюри, Екатерина Вторая, Жанна д'Арк, Исак Динисен [7]7
  Псевдоним датской писательницы К. Бликсен. – Прим. ред.


[Закрыть], сестры Бронте, Анна Павлова.

Затем он благословил оружие, которым нам предстояло уничтожать варваров, но, думаю, его благословение не помогло. Крестное знамение, который маленький, жалкий священник осенял громадный танк, вряд ли могло быть очень действенной магией, даже если верить в магию, на что я не способен. В крайнем случае такое существо можно представить заколдовывающим стрелковое оружие. И, как бы там ни было, они проиграли войну.

Потом мы принесли клятву. Капеллан произносил наизусть несколько слов, рота хором повторяла их, тем временем один из нас стоял перед ротой и касался тремя пальцами острия обнаженной шпаги коменданта. Это было частью сцены.

Над тихой площадью раздавался гул голосов:

– Я клянусь Богом – нашим Отцом Небесным – священной клятвой – что во всех боях – буду сражаться верно, с сознанием долга – и отдам жизнь – если потребуется – за фюрера, народ и отечество – приносящий эту клятву – должен знать – что она запечатлена в его сердце – и если он нарушит эту священную клятву – пусть Всемогущий Господь смилуется над его душой – ибо тогда он утратит – право жить – и будет мучиться – целую вечность – в адском пламени – аминь.

После этого мы пропели Deutschland, Deuschland uber alles! [8]8
  Германия, Германия превыше всего! (нем.). – Прим. пер.


[Закрыть]

Так мы прошли нашу конфирмацию, но подарков по этому случаю не получили.

На другой день нас разбили на группы от пяти до пятнадцати человек и снабдили новым походным снаряжением. Мне и еще нескольким людям выдали черный мундир и берет танковых войск, а на следующее утро мы отправились под командованием фельдфебеля в билефельдтские казармы. Там нас тут же сунули в готовящуюся к отправке на фронт роту и погрузили в воинский эшелон.

НАША ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

– Неужели эта рота должна все время обременяться преступниками, черт бы вас побрал? Отвратительно! Смотри, если допустишь хоть малейшее нарушение дисциплины, потребую, чтобы тебя отправили обратно в тюрьму, где тебе давно бы следовало умереть, и будь я проклят, если не сделаю этого. Тюрьма – самое место для типов вроде тебя.

Таким приветствием встретил меня командир пятой роты, располневший гауптман Майер, мучитель новичков. Но к подобному обращению я привык.

Меня направили во второй взвод, которым командовал лейтенант фон Барринг, и тут начали происходить непривычные для меня вещи.

Барринг протянул руку и стиснул мою в крепком, дружелюбном пожатии. Подобных вещей офицер в прусской армии просто не может делать, однако он сделал; и, сделав, сказал:

– Добро пожаловать, парень, добро пожаловать в пятую роту. Ты попал в отвратительный полк, но нам нужно держаться заодно и облегчать себе жизнь. Иди к двадцать четвертому товарному вагону, доложи о своем прибытии унтер-офицеру Байеру, он командир первого отделения.

И улыбнулся – улыбка была широкой, искренней, веселой, улыбкой славного, дружелюбного молодого человека.

Я был совершенно ошеломлен.

Я быстро отыскал двадцать четвертый вагон, и мне показали унтер-офицера Байера. Он сидел у большой бочки за игрой в карты с тремя партнерами – невысокий, крепко сложенный, лет тридцати пяти. Я остановился, как полагалось, в трех шагах от него, щелкнул каблуками и громким, отчетливым голосом начал доклад:

– Герр унтер-офицер, осмелюсь…

Дальше у меня дело не пошло. Двое из четверых подскочили с ведер, на которых сидели, и вытянулись в струнку. Унтер-офицер и четвертый повалились навзничь, выпустив из рук карты, разлетевшиеся, будто сухие листья на осеннем ветру. Несколько секунд все четверо таращились на меня. Потом рослый, рыжеволосый обер-ефрейтор заговорил:

– Черт возьми, приятель! Ты перепугал нас до смерти. В тебя, небось, Гитлер вселился. Что дернуло такого плоскостопого навозного жука, как ты, явиться и помешать миролюбивым бюргерам за их невинным занятием? Скажи, кто ты и что ты.

– Докладываю, герр обер-ефрейтор, что я пришел от лейтенанта фон Барринга доложить о своем прибытии командиру первого отделения унтер-офицеру Байеру, – ответил я.

Байер и четвертый, все еще лежавшие на спине, поднялись; все четверо уставились на меня в ужасе, словно готовые разбежаться с криками в разные стороны, если я приближусь к ним хотя бы на шаг. Потом все разом громко захохотали.

– Слышали его? Герр обер-ефрейтор. Ха-ха-ха! Герр унтер-офицер Байер, ха-ха-ха! – воскликнул рыжеволосый обер-ефрейтор, потом повернулся к унтер-офицеру и с низким поклоном заговорил: – Ваше достопочтенное превосходительство! Ваша обожаемая светлость, ваше пленяющее великолепие, герр унтер-офицер Байер, осмелюсь доложить…

Я в замешательстве переводил взгляд с одного на другого, будучи не в силах понять, что здесь такого забавного. Когда приступ смеха прекратился, унтер-офицер спросил, откуда я прибыл. Я ответил, и все сочувственно посмотрели на меня.

– Кончай ты тянуться, – сказал рыжий. – Штрафной полк в Ганновере. Теперь понятно, почему так ведешь себя. Мы решили, что ты хочешь разыграть нас, когда щелкнул каблуками; но, видимо, тебе очень повезло, что еще можешь ими щелкать. Ну, что ж, добро пожаловать!

С этими словами я был принят в первое отделение, и час спустя мы катили к Фрайбургу, где нас должны были превратить в боевую единицу и отправить для специального обучения в то или иное место обезумевшей Европы. По пути мои четверо спутников представились, и с этими четверыми я был потом неразлучен.

Вилли Байер был на десять лет старше нас, поэтому носил прозвище «Старик». Он был женат, имел двух детей. По профессии был столяром, семья его жила в Берлине. Из-за политических взглядов провел полтора года в концлагере, потом его «помиловали» и отправили в штрафной полк. Старик спокойно улыбнулся своим мыслям:

– И наверняка пробуду здесь, пока в один прекрасный день не нарвусь на пулю.

Старик был надежным товарищем, неизменно хладнокровным, выдержанным. За те четыре жутких года, что мы провели вместе, я ни разу не замечал у него нервозности или страха. Он был одним из тех удивительных людей, что излучают спокойствие, в котором мы очень нуждались, находясь в опасном положении. Он был для нас чуть ли не отцом, хотя разница в возрасте составляла всего десять лет, и я не раз радовался тому, как повезло мне оказаться в одном танковом экипаже со Стариком.

Обер-ефрейтор Йозеф Порта был одним из тех неисправимых пройдох, перехитрить которых невозможно. Ему было наплевать на войну; думаю, и Бог, и дьявол побаивались связываться с ним, чтобы не оказаться в глупом положении. Во всяком случае, его боялись все офицеры роты, которых он мог осадить, иногда раз и навсегда, дурашливым взглядом.

Порта никогда не упускал возможности сообщить всем встречным и поперечным, что держится левых взглядов. Он провел год в Ораниенбурге и Моабите по обвинению в коммунистической деятельности. В 1932 году он помог друзьям вывесить несколько социал-демократических флагов на колокольне церкви Святого Михаила. Полицейские схватили Порту и упекли в кутузку на две недели; потом эта история была забыта, но в 1938 году его неожиданно арестовали гестаповцы. Они прилагали громадные усилия, дабы убедить его, что он знает таинственное укрытие толстого, но вечно невидимого Вольвебера, вождя коммунистов. После двух месяцев голода и пыток его отдали под суд по обвинению в коммунистической деятельности. Перед судьями поместили увеличенную до громадных размеров фотографию, на которой был виден Порта, идущий с огромным флагом к колокольне церкви. Он получил двенадцать лет каторжных работ за коммунистическую деятельность и осквернение храма. Незадолго до начала войны его, как и многих заключенных, помиловали обычным способом, отправив в штрафной полк. С солдатами дело обстоит гак же, как с деньгами – неважно, откуда они берутся.

Порта был берлинцем и в полной мере обладал вульгарным берлинским юмором, бойким языком и поразительной наглостью. Ему стоило только открыть рот, чтобы все окружающие повалились от смеха, особенно когда он с нарочитой манерностью растягивал слова и принимал такой надменный, презрительный вид, какой можно встретить лишь у служителей немецкого правосудия.

Кроме того, Порта был очень музыкален, обладал подлинным природным талантом. Играл он одинаково чарующе и на еврейской арфе, и на церковном органе. Всякий раз, когда он брался за свой кларнет, которым владел чудесно, взгляд его маленьких, проницательных глаз становился неподвижно устремленным вперед, а рыжие волосы щетинились, словно стог сена в бурю. Ноты, казалось, вылетали, танцуя, из инструмента, исполнял ли он популярные мелодии или импровизировал на классические темы. Партитура была для Порты китайской грамотой, но если мы случайно слышали какую-то музыку, Старику было достаточно насвистать ему мелодию, и Порта играл ее так, словно сам сочинил.

Обладал Порта и даром рассказчика. Он мог растянуть историю на несколько дней, хотя она была ложью и вымыслом с начала до конца.

Как и все уважающие себя берлинцы, Порта всегда мог сказать, где можно найти какую-то еду, как прибрать ее к рукам и, если существовал какой-то выбор, какая лучше. Может быть, когда евреи бродили по пустыне, у них был свой Порта.

Порта утверждал, что пользовался громадным успехом у женщин, хотя внешность его заставляла в этом сомневаться. Он был очень высоким и очень тощим. Шея торчала из воротника мундира, словно журавлиная; громадный кадык, когда Порта говорил, доводил окружающих до головокружения, потому что невозможно было отвести взгляда от того, как он скачет вверх-вниз. Лицо у него было треугольной формы, беспорядочно усеянным веснушками. Маленькие, зеленые, свиные глазки с длинными белыми ресницами смотрели, хитро поблескивая, на собеседника. Волосы были огненно-рыжими и торчали во все стороны, будто солома. Нос представлял собой его гордость, Бог весть отчего. Когда он раскрывал рот, на верхней челюсти посередине был виден только один зуб. Порта утверждал, что у него есть еще два, только они коренные и далеко спрятаны. Где квартирмейстер находил для Порты сапоги, представляло собой загадку; носил он, должно быть, сорок седьмой размер.

Третий из этого квартета, Плутон, представлял собой гору мышц. Он бы штабс-ефрейтором [9]9
  Небольшая авторская неточность: звание штабс-ефрейтора было введено лишь в апреле 1942 года. – Прим. ред.


[Закрыть], по-настоящему звали его Густав Айкен. Он трижды побывал в концлагере, притом привела его туда не политика, а настоящие преступления. Когда Плутон работал в Гамбурге докером, он и кое-кто из его товарищей недурно обеспечивали себя, таская понемногу то-другое со складов и с судов. Потом их схватили, и он получил полгода. Через два дня после освобождения полиция снова явилась за ним. На сей раз преступление совершил его брат, он подделал паспорт и поплатился за это отсечением головы. Самого Плутона держали в тюрьме девять месяцев, на допрос не вызывали, а потом безо всяких объяснений вышвырнули, основательно избив перед этим. Три месяца спустя его обвинили в краже грузовика муки. Плутон ничего о ней не знал, но его все равно избили, а потом устроили ему очную ставку с человеком, который клялся, что Плутон был его сообщником в этой краже. Суд длился ровно двенадцать минут, и Плутон получил шесть лет. Провел два года в лагере, потом его отправили в штрафной полк, и в 1939 году он попал в Польшу в составе Двадцать седьмого (штрафного) полка. Чтобы довести Плутона до бешенства, достаточно было произнести фразу со словами «мука» и «грузовик».

Четвертый, обер-ефрейтор Антон Штайер, носил прозвище «Кроха», и никто по-другому его не называл. Росту в нем было полтора метра. Раньше он жил в Кельне, работал на парфюмерной фабрике. После шумной ссоры в пивной Кроха и двое его товарищей получили по три года концлагерей. Тех двух давно уже не было на свете: один погиб в Польше, другой дезертировал, его схватили и расстреляли.

Наш эшелон шесть суток грохотал по Германии до пункта назначения, живописного города Фрайбург на юге страны. Что нам позволят долго пробыть в нем, мы не ожидали. Тыл не место для штрафных полков, их долг постоянно находиться на переднем крае и вписывать в историю кровавые страницы. Ходили упорные слухи, что нас отправят в Италию, а оттуда в Ливию, однако точно никто ничего не знал. Первый день был посвящен распределению личного состава, инструкциям по вождению и другим приятным делам. Свободное время мы приятно проводили в ресторане «Zum Goldenen Hirsch» [10]10
  «К золотому оленю» (нем.). – Прим. пер.


[Закрыть], радушный владелец которого, естественно, носил фамилию Шульц и столь же естественно оказался старым другом Порты.

Вино было хорошим, девочки уступчивыми, а наши голоса по крайней мере громкими.

Я так давно не принимал участия в подобных увеселениях, и жуткие кошмары были столь недавними, что мне было очень трудно похоронить прошлое, вернее, забыть о нем на вечер, когда подворачивался случай. Если я иногда и преуспевал в этом, то благодаря Порте, Старику, Плутону и Крохе. Они, как и я, испили до дна эту чашу, это их закалило, и когда можно было отвести душу с вином, девочками, песнями, на все прочее им было наплевать.

БАЛКАНСКИЕ СТРАННОСТИ

Сперва железнодорожник отказался. Истинный национал-социалист не выполняет поручений осужденных солдат. Но когда Порта прошептал ему на ухо что-то насчет целой бутылки рома, железнодорожник забыл, что он высшее существо. Пошел к платформе нашего толстого ресторатора Шульца и вскоре вернулся с объемистым пакетом, который вручил Порте. Порта одарил его бесконечно добрым взглядом.

– Ты член партии, так ведь? – спросил Порта с самым простодушным видом.

– Конечно, – ответил железнодорожник и указал на большой партийный значок, украшавший карман его мундира. – Почему ты спрашиваешь?

Порта сощурил зеленые свиные глазки.

– Отвечу, дорогой друг. Раз ты член партии, значит, последуешь заповеди фюрера, что общее благо выше личного. И скажешь что-нибудь вроде: «Доблестные воины Двадцать седьмого полка огня и меча! Дабы помочь сражаться за фюрера и народ получше, я в своей благодарности подарю вам бутылку рома, которую герр Йозеф Порта, божией милостью обер-ефрейтор, в своей несказанной доброте хотел дать мне, недостойному». Разве ты не хотел сказать именно это? Разве не эти слова вертелись у тебя на языке? Дорогой друг, мы благодарим тебя от всей души и больше не задерживаем.

Порта великолепным жестом вскинул руку, приподнял кепи и воскликнул «Gru? Gott!» [11]11
  С Богом! (нем.). – Прим. пер.


[Закрыть]

Как только несчастный железнодорожник-нацист ушел, скрипя зубами от ярости, мы открыли пакет.

Там было пять бутылок вина; большой кусок жареной свинины; два жареных цыпленка и…

– Однако мы должны помнить, что отправляемся на войну, – произнес он дрожащим голосом, – а война может быть очень опасной штукой. Вы слышите о всевозможных средствах уничтожения, а люди от них гибнут. Вообразите только, что прилетела пуля и убила всех нас пятерых сразу. Или, – тут голос его понизился до испуганного шепота, – что она не задела никого из нас, а разбила эти три бутылки, пока в них кое-что остается. Это будет… будет настоящим ужасом войны!

И все-таки мы оставили эти бутылки на потом.

Вскоре поезд тронулся.

– Поехали! Поехали!

Бог весть, почему мы кричали о том, что было совершенно ясно и нам в товарном вагоне, и тем, кто стоял снаружи. Раздвижные двери с обеих сторон были открыты, мы стояли в проемах, висли один на другом и орали до хрипоты. Всех, кого видели – кошку, корову, тем более женщину, – приветствовали веселыми возгласами.

– Скажите, какого черта мы дерем глотки? – неожиданно спросил Старик. – Так рады, что едем на бойню?

Порта оборвал свое «ура» и задумался над этим вопросом.

– Почему дерем глотки? Да, мои дорогие поросятки, мы дерем глотки – но почему?

И оглядел нас всех.

– Кажется, я знаю, – сказал Кроха.

– Ну, почему?

– Вот почему, – он торжественно взглянул на нас, – вот почему: слышали вы когда-нибудь хоть об одной войне, когда люди не драли бы глотки? – И добавил, словно запоздалое соображение: – И, кроме того, мы едем с важной миссией. Мы должны помочь фюреру, нашему великому Адольфу, потерпеть большое, тяжелое поражение, чтобы эта гнусная война могла окончиться, и потрясающий крах стал бы наконец-то славной реальностью.

Порта поднял Кроху, расцеловал в щеки и поставил на место. Потом вытянул над нами свою лебединую шею и издал торжествующий вопль, который фюрер должен был услышать, но вряд ли понял бы.

Не мне давать оценки, но с точки зрения рядового солдата пресловутый немецкий организационный талант стоит немногого по крайней мере в том, что касается транспортировки войск. Что касаемо блестящего планирования и хваленой организации генерального штаба, у солдата создается впечатление, что когда его нужно куда-то доставить, везут его гуда зигзагом. Везти рядового из пункта А в пункт Б по прямой, без простаивания целыми днями в каких-то случайных местах посреди кукурузных полей или на запасных путях сортировочных станций – словом, транспортировать его без напрасных трат времени и топлива – будет равнозначно революции в ведении войны и приведет к тому роковому результату, что прекрасные планы штабистов перестанут путаться. А рядовые солдаты всех армий могут подтвердить, что вести войну без путаницы невозможно. Уровень путаницы и ужасный бессмысленный расход людских жизней, продовольствия, материалов и умственной работы, кроющиеся за такими выражениями, как «наступление в соответствии с планом», «выравнивание линии фронта», «маневренное отступление», до того трагичны, что вам не постичь этого, даже если попытаться.

Мне кажется, существует некое объяснение путаницы на войне. Возможно, заключается оно в том, или помимо всего прочего в том, что если путаницы не будет, станет возможным налагать ответственность. Если принять, что Путаница = Безответственность, то мое объяснение становится вполне внушающим доверие:

Если Война = Путаница

и Путаница = Безответственность,

то Война = Безответственность —

и к этому уравнению мы будем часто возвращаться.

Без ответственности мы пересекли сербскую границу, после чего нам объявили, что впредь до дальнейших распоряжений мы являемся восемнадцатым батальоном Двенадцатой танковой дивизии, что нас отправляют в учебный район где-то на Балканах, там мы будем обучаться вождению нового танка, а затем отправимся на фронт. Когда нам это сказали, Порта восторженно заулыбался.

– При нынешней скорости передвижения мы вряд ли попадем на фронт в ближайшие тридцать четыре года, – сказал он. – Хорошая жизнь нам обеспечена. Мы будет удивительно счастливы, сказочно разбогатеем, и я объясню, почему. На Балканах коммерция процветает, как нигде в Европе, потому что товарообмен ведется прямым методом: все крадут друг у друга, и шума никто не поднимает. А кто такой солдат, если не хороший коммерсант? Быть хорошим солдатом – значит помнить, чему тебя учили, и применять на практике полученные знания. Я покину прекрасные Балканы вполне довольным, богатым и хорошо экипированным молодым человеком.

Из Загреба в Банья-Луку; из Банья-Луки в Сараево; оттуда неожиданный поворот на север в Брод, затем снова на восток, через венгерскую границу в Печ; так восемнадцатый батальон приезжал в города и уезжал из них, совершая великие, надолго запоминавшиеся подвиги – хотя и совсем не такие, о каких возвещали телеграммы с фронта и какие очаровывали в кинотеатрах затаивших дыхание зрителей, смотревших «документальную» кинохронику, шедшую под аккомпанемент очень воинственной музыки. Нет, восемнадцатый батальон никогда для кино не снимали и не упоминали в приказах. Он был одним из неизвестных, серых батальонов, которые уничтожали, восстанавливали, уничтожали, восстанавливали – снова, снова и снова, в боях за дело, которое мы ненавидели, только не могли выразить свои чувства с такой завидной выразительностью, как Порта, который никогда не упускал случая громко испортить воздух, чтобы поставить «полную точку» в конце невероятных «обозрений» радиокомментатора.

Мы чуть было не оставили Порту в городке Меликут, находящемся северо-восточнее Печа. Он прибежал в последний момент, и его пришлось втаскивать в вагон. Несколько минут спустя, проезжая мимо лачуги на окраине, мы увидели трех оживленно машущих руками цыганок. Порта помахал в ответ и крикнул:

– Прощайте, девочки. Если у вас родится ребенок и будет мальчиком, назовите его Йозефом в честь отца. И ради Пресвятой Девы, не позволяйте ему стать солдатом; пусть лучше будет сутенером, это приличнее.

Затем Порта удобно устроился в углу вагона, достал из кармана невероятно засаленную колоду карт, и вскоре мы вовсю играли в неизменное «двадцать одно». Когда пошел уже пятый час игры, поезд остановился на приграничной станции Мако, находящейся чуть юго-восточнее Сегеда.

Нам сказали, что поезд простоит десять часов перед тем, как ехать в Румынию. Мы выпрыгнули из вагона и пошли прогуляться. Как обычно, Порта ушел один, и как обычно вскоре небрежной походкой, с более невинным, чем обычно, видом подошел ко мне и Старику и прошептал:

– Пошли!

Город – он представлял собой нечто среднее между захолустным городком и деревней – безжизненно стоял в мареве послеполуденной жары. В липнувшей одежде, разгоряченные, потные, мы шли по главной улице, где в тени деревьев спали оборванные крестьяне. Неожиданно Порта перелез через какой-то забор, протиснулся сквозь живую изгородь, и мы оказались на улочке с небольшими домиками и маленькими садами.

– Чувствую запах поживы, – сказал Порта и перешел на рысцу.

Кончилось тем, что мы со Стариком внезапно оказались прячущимися за живой изгородью, каждый с задушенным гусем, а Порта удирал со всех ног от десятка вопящих мужчин и женщин.

Мы поспешили к поезду, спрятали гусей и отправились выручать Порту.

Встретили мы его шедшим с громадным эскортом, состоявшим из венгерского лейтенанта, двух гонведов-разведчиков, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, двух наших полевых жандармов и доброй полусотни орущих и жестикулирующих штатских – венгров, румын, словаков и цыган.

Порта относился к этому с величайшим спокойствием.

– Как видите, – сказал он нам, – венгерский регент Хорти, лучший друг нашего фюрера в этой стране, предоставил мне почетный караул.

К счастью, эту процессию, когда она подошла к штабному вагону, принял майор Хинка, молодой, нестрогий, особый защитник Порты. Он спокойно выслушал все обвинения венгерского лейтенанта; потом, когда лейтенант умолк, начал:

– Что это ты устроил, приятель, черт возьми? Грабеж и попытка убийства. Мало того, что ты крал гусей, чем восстановил против нас все население, но, дьявол меня побери, кроме того, ты напал на венгерских солдат, наших братьев по оружию. Пнул дорогостоящую собаку. Выбил судебному приставу вставные зубы. Стал причиной двух выкидышей. Что скажешь на это, кривоногая обезьяна?

Хинка кричал во все горло, дабы возбужденная толпа видела, что Порте достается на орехи.

Порта заорал в ответ:

– Герр майор, эти идиоты такие поразительные лжецы, что моя праведная душа потрясена до основания. Клянусь священной булавой святой Елизаветы, я тихо-мирно шел, безобидно наслаждаясь красивым видом и прекрасной погодой. Мысленно возносил благодарственную молитву Господу за то, что Он сподобил меня оказаться среди счастливцев, ставших солдатами нашего великого, любимого фюрера и потому получивших возможность повидать мир за пределами славного города Берлина. И вот посреди нее с внезапностью, очень вредной для моих чувствительных нервов, меня оторвала от приятных, благочестивых мыслей свора диких дьяволов, вдруг выскочившая из кустов, где пряталась, поджидая меня. Не представляю, что я сделал им; но разве удивительно, что я с испуганным криком бросился наутек? Я мог только умозаключить, что они намеревались убить меня – невозможно было подумать, что они хотели попросить у меня спичек; и когда я увидел у одного из них часы, стало ясно, что они не собирались спросить о времени. Потом, когда я на всем бегу свернул за угол, там оказался один из этих опереточных вояк с перьями в дурацкой шляпе и набором красок на груди. Когда он попытался остановить меня, мне ничего не оставалось, как слегка оттолкнуть его, но, уверяю вас, никакой грубости на уме у меня не было. Кажется, он сильно ударился при падении, но если он еще не поднялся на ноги, я охотно помогу доставить его в больницу. Тут целая стая этих пернатых набросилась на меня, завывая, будто индейцы на тропе войны, как описывается в той замечательной книге – герр майор наверняка ее знает – называется она «Зверобой», и если вы не читали ее, я напишу домой бабушке, чтобы выслала, так как знаю, что она у нее есть.

– Хватит, Порта, – прикрикнул майор Хинка. – Можешь дать какое-то объяснение этим гусям?

– Герр майор, – ответил Порта, и, к нашему громадному восторгу, по его грязному лицу покатились слезы, – я понятия не имею, о каких гусях говорят эти люди; но вы же знаете, как часто принимают меня за кого-то другого. Я самый несчастный из людей и уверен, что у меня есть по крайней мере двое двойников. Бабушка тоже так говорит.

У майора Хинки задрожали щечные мышцы, но он сумел сохранить серьезное выражение лица, когда повернулся к венгерскому лейтенанту и заверил его, что Порта будет должным образом наказан за грабеж.

В тот вечер майор Хинка тоже ужинал жареной гусятиной.