Текст книги "Легион обреченных"

Автор книги: Хассель Свен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

988-Й РЕЗЕРВНЫЙ БАТАЛЬОН

Он с улыбкой вручил нам отпускные документы и сказал: «Если поторопитесь со сборами, можете поехать со мной к поезду. У вас четырнадцать дней отпуска плюс пять на дорогу».

Мы пели, ликовали; мы обезумели от радости. Пританцовывая, возвратились в хату и начали ожесточенно спорить из-за лезвия, которым брились по меньшей мере шестьдесят раз. Порта поцеловал старую хозяйку прямо в сморщенные губы и пустился с ней в такой пляс, что туфли слетели у нее с ног. Хозяйка кудахтала, как курица, и чуть не повалилась от смеха.

– Вы еще хлеще казаков! – сказала она [43]43
  Очевидно, хозяйка вспомнила бравые пляски казаков. – Прим. ред.


[Закрыть].

В Гомель мы приехали с опозданием на сутки. Поезд с отпускниками в тот день уже ушел, и нам пришлось ждать следующего. Некий унтер-офицер сказал нам, что на фронте кромешный ад. Русские атаковали на фронте от Калинина до бассейна Дона и в некоторых местах прорвались.

– Нам чертовски повезло, уезжаем как раз вовремя, – сказал Порта.

Старик с обеспокоенным выражением лица покачал головой.

– Не забывай, что придется вернуться через две недели, а к тому времени положение вряд ли будет лучше.

– Да замолчи ты, нытик, – напустился на него Штеге. – Выживший из ума старик. Целых две недели дома с матерью. Война может кончиться до нашего возвращения.

Наш поезд отходил в восемнадцать сорок, но мы были на платформе уже к пяти часам. И чувствовали себя королями, показывая полицейским вермахта отпускные документы. В поезде мы нашли хорошее купе. Порта с Плутоном забрались на багажные полки поспать, а мы втроем сняли сапоги и удобно расселись. Постепенно поезд заполнялся шумными едущими в отпуск солдатами. Они укладывались на полах купе и в коридоре. По кругу ходили бутылки шнапса, из многих купе доносились пение и музыка. Порта достал флейту, заиграл мелодию запрещенной песни, нас это завело, и мы во все горло исполнили весь свой репертуар запрещенных и непристойных песен. Никто как будто не возражал. Мы, бывалые вояки, пели, что хотели. Попытайся кто-то сказать что-нибудь, его вышвырнули б в окно без всяких разговоров. Когда поезд тронулся, мы ликующе завопили.

Ночью поезд остановился в Могилеве. К тому времени мы уже утихли, большинство солдат спало и видело сны о своем отпуске. Для многих это был первый отпуск за несколько лет.

Поезд рывком тронулся; но проехав лишь чуть-чуть, остановился снова. Вскоре мы услышали крики, доносящиеся из какого-то вагона, почти тут же двери нашего распахнулись, вошли, тяжело ступая, двое полицейских вермахта в касках и объявили:

– Берите вещи и выходите. Все отпуска отменяются. Русские прорвали фронт, из вас образуют временный резервный батальон и отправят на передовую.

Поднялось жуткое столпотворение. Все зашумели, заорали и потребовали, чтобы полицейские оставили свои глупые шутки.

Но, увы, то была не шутка. Заспанных, разъяренных, нас построили на вокзальной площади: артиллеристов и танковые экипажи слева, прочих – пехотинцев, авиаторов, моряков – справа. Отобрали у нас отпускные документы, потом раздалась команда:

– Колонна – правое плечо вперед – быстрым шагом – МАРШ!

Мы брели всю ночь. Идти по снегу было трудно, в лица нам дул ледяной ветер. Нам все никак не верилось, что с нами вправду сыграли эту невероятно гнусную шутку. Нельзя шутить такие шутки с солдатом. Нельзя снимать солдата с поезда, который везет его в двухнедельный, нелегко заслуженный отпуск, заставлять идти по какой-то проселочной дороге, гнать обратно на фронт под танки, огнеметы, снаряды. Это уничтожало те остатки боевого духа или воли сражаться, какими кое-кто еще мог обладать.

Мы шесть дней шли по снегам, снегам, снегам. Потом чуть севернее деревни Лишвино вступили в бой с войсками противника. Снаряды взрывались в снегу со странным шлепаньем. Мы медленно отступали под натиском русских пехотинцев, совершенно не считавшихся с потерями. Медленно и верно наши новообразованные формирования близились к уничтожению. Мы, те, кому в Советском Союзе нечего было делать, не могли противостоять людям, исполненным решимости очистить от нас свою страну. Они защищались от нашествия, сознавая это моральное право. Им говорили, что они обороняются от агрессора, и это не было пропагандистским трюком вроде тех, какие испытывал на нас Гитлер и какие кое-кто надеялся использовать после войны.

Наша часть именовалась 988-м резервным территориальным [44]44
  Войсковое соединение, сформированное по территориальному признаку, т.е. укомплектованное жителями конкретного региона, территории. – Прим. ред.


[Закрыть]батальоном, и, будто на смех, там были солдаты всех родов войск – от авиаторов и моряков до местной обороны, – но всего один территориал. Несмотря на всевозможные погоны и эмблемы, нас объединяло одно: этот батальон все мы ненавидели и стремились вернуться в свои части.

К востоку от Волкова произошел ожесточенный бой, русские бросили против нас танки и авиацию. Там, в Волкове, в одном из разрушенных домов, мы обнаружили рыжего кота; он сидел в тачке, жалобно мяуча от голода и холода. Мы влили ему в горло чуть шнапса, накормили и, когда покидали дом, взяли его с собой. Поскольку кот был рыжим, он получил кличку Сталин.

Сталин прошел всю волковскую кампанию, сидя в рюкзаке Порты. Плутон со Штеге сшили ему полное обмундирование, брюки, китель и пилотку – ее пришлось привязать ниткой, чтобы не сваливалась. Нацистской курицы [45]45
  Так пренебрежительно именовали геральдического орла. – Прим. пер.


[Закрыть]на груди Сталину как коту штрафного полка естественно, не полагалось. Сперва он терпеть не мог своей формы, но постепенно привык к ней и к шнапсу, бывал таким же пьяным, как и мы. Это можно назвать жестоким обращением с животным, однако Сталин не уходил от нас, шкурка его быстро стала лоснящейся, а сам он – мордастым и нахальным, как все коты, когда в их мире все хорошо.

С приближением Рождества батальон сократился до роты и был расформирован. Нашей пятерке был дан приказ на марш к Годно на реке Ворскла, где тогда находился Двадцать седьмой танковый полк. Через три дня мы явились в тыловой эшелон штаба, и на другой день нас отправили на передовую, где были танки. Правда, сперва нам выдали нашу почту.

Я получил целую связку писем от Урсулы и от матери. Мы набросились на письма, перечитывали их снова и снова, в конце концов стали читать друг другу вслух, мечтая, тоскуя, впитывая каждое слово в свои благоговейные, жаждущие души. Урсула в одном из писем писала:

Мюнхен, 9 декабря 1942г.

Мой милый!

Я страдаю вместе с тобой из-за подлой несправедливости по отношению к тебе и твоим товарищам; но не падай духом из-за того, что у тебя отняли отпуск. Держи голову высоко, несмотря на грязные происки этих кровожадных тварей. Кошмар этот скоро кончится, нацистскую курицу ощиплют, и ее перья все будут носить на груди.

Я молю Бога, чтобы Он простер над тобой Свою руку, хранил тебя от всех ужасов фронта. Хоть ты и называешь себя атеистом, говоришь, что не веришь в Бога, я знаю: Он любит тебя так же, как лучших Своих служителей; и когда война кончится, я сумею убедить тебя в этом и растопить жесткий панцирь цинизма, в который вы, бедняги в «обескуренных» частях, вынуждены облечься. Помни, дорогой, что рано или поздно наступит мир, и тогда все наши прекрасные мечты сбудутся.

Я думаю, что к тому времени у меня будет хорошая врачебная практика в Мюнхене или в Кельне, и очень надеюсь, что ты выучишься на дантиста или приобретешь другую медицинскую специальность. Только ты должен обещать, что не останешься в армии, если представится возможность сделать там карьеру.

Через полгода я получу диплом хирурга и начну откладывать деньги для нашего гнездышка. Надеюсь, что смогу полностью обустроить его к твоему возвращению.

Но – нет. Надеюсь, ты вернешься ко мне раньше. Я хочу, чтобы ты вернулся сегодня. Сейчас.

Отец с матерью уже привыкли к мысли, что у них есть зять. Сперва, конечно, они были ошеломлены, и видел бы ты лицо отца, когда я сказала ему, что ты был в тюрьме и в концлагере, а теперь воюешь в «обескуренном» полку. Сперва он подумал, что я спятила, но когда я объяснила кое-что, сказала, что твое «преступление» было политическим, он безоговорочно принял наш брак и сказал, что раз мы любим друг друга, все остальное неважно.

О политических событиях писать не могу, ты наверняка узнаешь о них; думаю, вы там хорошо информированы. Утешаю себя мыслью, что раз мы вскоре будем вместе на всю жизнь, один отпуск не так уже много значит.

Притом отпуск сейчас был бы еще и пыткой: я бы все время думала, что тебе нужно снова возвращаться на фронт, и ты тоже бы думал об этом.

Посылаю тебе с письмом золотой крестик. Я с раннего детства носила его на шее. Носи теперь ты; он защитит там тебя от всех зол. Целуй его каждый вечер, как я целую твое кольцо. Милый, милый Свен, я люблю тебя до боли в сердце и плачу от радости при мысли, что мы скоро увидимся вновь, и я уже никуда тебя не отпущу. Ты мой, только мой. Прекрасно понимаю, что ты подчас чуточку влюбляешься в какую-нибудь русскую девушку или в одну из немок, с которыми встречаешься в воинских эшелонах, но знаю, что ты не можешь влюбиться в них так, как в меня; поэтому заранее тебя прощаю, если будешь целовать там других женщин и находить в том краткое утешение. Не буду просить, чтобы ты жил, как монах – только обещай не совершать ничего такого, о чем не сможешь рассказать мне.

Ты не представляешь, как я плакала, когда твой замечательный друг, Старик, написал мне, что ты погиб. Более прекрасного и более печального письма я не читала. Но хотя оно потрясло меня, это потрясение не сравнится с тем, какое я испытала одиннадцать месяцев спустя, когда ты написал о своем пребывании в плену. Я упала в обморок впервые в жизни, поднялась температура, и пришлось провести неделю в постели. То был полный упадок сил. Но, Господи, как я была счастлива!

Ты говоришь, что не веришь в Бога, но я верю, что Он простер над тобой Свою руку, потому что ты замечательный человек, как и твои друзья. У тебя есть свои недостатки и слабости, но сердцем и помыслами ты чище многих из тех, кто не расстается с четками. Не подумай, что я не разделаю твоей неприязни к ханжам и тем священникам, которые просто слуги своих господ, которые не знают настоящего христианства и не признаны истинным Богом. Но Он, проповедующий милосердие, не может избавить мир от этих ханжей, и не думай, что, слушая то, что Он говорит всем нам, ты делаешь общее дело с дурными священниками. Я очень хочу, чтобы ты это понял, и уверена, когда-нибудь поймешь.

На этом я заканчиваю, мой дорогой, любимый муж, и позволь напоследок попросить тебя заботиться там о своей душе. Знаю, что это трудно, но не слишком предавайся тому циничному равнодушию, которое так присуще фронтовикам. Не оставляй веры в то, что в мире существует и доброта. Будь по возможности осторожен; это поможет мне встретить тебя дома живым. И пусть этот Новый год принесет удачу и счастье нам обоим и всем остальным.

Твоя преданная жена

УРСУЛА.

* * *

Мы рассчитывали, что до сочельника нас сменят, однако наши надежды не сбылись. Мало того, нам пришлось действовать в качестве пехотинцев и принять участие в нескольких жестоких боях на передовой.

В сочельник в семь часов вечера я отправился в караул на передовые посты, выдвинутые на ничейную землю. Мы сидели в одиночных окопах, расположенных метрах в пятидесяти один за другим. Цель этих передовых постов заключалась в том, чтобы мы успели вовремя поднять тревогу, если противник вышлет ночной разведотряд. Но как бы тщательно мы ни вели наблюдение, эти отряды раз за разом пробирались к нам и возвращались обратно; и лишь когда рассветало, мы, найдя своих часовых с перерезанными горлами, обнаруживали, что они побывали у нас. А если окоп оказывался пустым, это означало, что русские забрали часового в плен.

Мы тянули жребий, кому идти на посты. Фон Барринг потребовал, чтобы в сочельник караул формировался именно таким образом. В этот вечер он не хотел никому приказывать идти в охранение. Жребии сложили в его каску – и тянуть их были должны не только рядовые, а вся рота, в том числе и он сам. Одному лейтенанту пришлось находиться на посту с двадцати двух до часу ночи.

Вот так я провел сочельник 1942 года, в одиночном окопе на ничейной земле. На краю окопа передо мной лежали наготове автомат и гранаты.

На таком посту ужасно клонит в сон. Не только потому, что утомляют постоянное напряженное улавливание и истолкование каждого еле слышного звука, мерещащиеся крадущиеся тени, – уединение тоже действует усыпляюще. Ты совершенно один. Однако прежде всего тебя парализует странное желание смерти. Мысль о том, чтобы уснуть и избавиться от всего этого, погрузиться в сон и не просыпаться, очень привлекательна – это так легко и безболезненно. Все, ради чего стоит жить, рассеялось в какую-то нереальность, превратилось в призрачный вздох, в далекий, усталый стон, во что-то невозвратимое.

И вдруг скрежет стали о сталь привел меня в оцепенение. Звук был очень слабым, но с этого мига мои чувства тревожно обострились. Сжимая в руке гранату, я прислушался; но все было тихо. Потом кровь похолодела у меня в жилах; рядом с окопом что-то проскользнуло. Я задрожал. Чудилось, что уже ощущаю лезвие ножа на горле. Я искусал в кровь губы и до боли в глазах вглядывался в темноту, пока они не заслезились. Потом показалось, что слышу шелест лыж. Выпустить осветительную ракету? Но я не посмел рискнуть оказаться в глупом положении. Условности до того сильны, что подчас соблюдаешь их, даже если это может стоить тебе жизни. Ракета, само собой, открыла бы мое местоположение русским, которые, возможно, залегли рядом с длинными ножами наготове. Вдали душераздирающе выла пара волков, но больше ничто не нарушало морозного безмолвия зимней ночи. Внезапно тишину разорвал пронзительный вопль, сменившийся жутким хрипом; в ту же минуту раздался другой крик: «На помощь! На помощь! Меня схватил иван!». И резко оборвался, словно человеку зажали рукой рот. У меня волосы встали дыбом. Показалось, что вижу впереди какие-то фигуры. Я изо всех сил бросил в них несколько гранат и дал автоматную очередь. Как безумный, выпустил несколько ракет, и весь сектор ярко осветился.

Нас было девять. Шестеро не вернулись. Пятерым перерезали горло; шестой исчез.

Рождественская почта, которую мы ждали, не пришла, и в полночь мы услышали объяснение этому по громкоговорителям с русской стороны:

– Алло! Алло, Двадцать седьмой танковый! Желаем вам веселого Рождества. Если хотите получить свои письма и посылки, идите к нам. Они у нас вместе с вашей машиной. Есть посылки для…

Голос перечислил фамилии всех, кому пришли посылки или письма. Покончив с этим, продолжал:

– Товарищи из Двадцать седьмого. Сейчас мы зачитаем отрывки из писем, увидите, что письма хорошие. Вот, например, письмо Курту Хесснеру. «Дорогой Курт, – говорится здесь, – сегодня вечером был воздушный налет… бомба упала… отец… ужасное горе!». Если Курт Хесснер хочет узнать остальное, пусть переходит сюда.

Русские зачитывали отрывки из одного письма за другим, чтобы мы сочли – наши родные дома убиты, искалечены, или с ними случилось еще что то ужасное. Многие едва не сходили с ума от неведения, беспокойства, и пятеро в конце концов помешались.

Когда рассвело, мы увидели перед окопом, где находился я, трех мертвых русских, всего в двух метрах от него проходили следы лыж.

* * *

Однажды Порта бесследно исчез. Мы, пятнадцать самых взрослых и опытных из роты, получили разрешение на вылазку. Лейтенант Холлер вызвался пойти с нами. Перед выходом он снял все нагрудные значки и знаки различия. Мы полежали перед траншеей русских, определяя на слух, где стоят часовые. Потом бросились на них, швырнули в блиндажи несколько гранат и прошлись автоматами и огнеметами по узкой траншее. Все это заняло не больше двух минут, потом мы пустились в обратный путь с двумя пленными. Возвратясь на свои позиции, мы начали допрашивать пленников, один из которых был лейтенантом. Когда мы описали Порту, оба расхохотались.

– Он совершенно чокнутый, – смеялся лейтенант. – Сейчас пьет с нашим комиссаром, который вот-вот свалится под стол. Ваш друг хочет купить медвежью шубу и ящик водки, для платы за них у него при себе пять тысяч сигарет.

На наши изумленные вопросы, как Порта там оказался, лейтенант ответил, что его схватил патруль.

Два дня спустя, когда нас сменили, мы по-прежнему не видели Порты и искренне оплакивали эту потерю.

Через неделю Порта вразвалку вошел в нашу деревню, на нем была толстая шуба русского офицера [46]46
  Скорее всего, автор имеет в виду тулуп. – Прим. ред.


[Закрыть], в руке он нес русский портфель, казавшийся довольно тяжелым.

– Чертовски замечательная погода сегодня.

Вот и все, что он сказал. Мы стояли вокруг него, разинув рты.

– Надеюсь, не опоздал к обеду. Было бы очень жаль, я принес шнапсу.

В портфеле у него было шесть бутылок водки, кроме того, он принес обратно пять тысяч сигарет.

– Русские комиссары совершенно не умеют играть в «двадцать одно», – сказал Порта, и это все, что мы смогли из него вытянуть об эксцентричном путешествии к иванам, поэтому никакого рационального объяснения всему происшедшему я дать не могу.

Шесть бутылок водки, портфель, чтобы нести их, и новенькая офицерская шуба.

До чего же странная штука война.

СМЕРТЬ РАСШИРЯЕТ ПЛАЦДАРМ

Из-за понесенных Двадцать седьмым танковым полком тяжелых потерь многие ветераны продвинулись по службе. Командир полка был убит, и оберстлейтенант фон Линденау стал оберстом. Майор Хинка – оберстлейтенантом и нашим батальонным командиром, фон Барринг – гауптманом. Старика произвели в фельдфебели и назначили командиром взвода. Наша пятерка получила танк нового типа, «пантеру», который должен был стать головным танком третьего взвода.

Порту должны были произвести в унтер-офицеры, но он наотрез отказался от повышения. Поднялся большой шум, но все окончилось благополучно. Оберстлейтенант Хинка сказал:

– Ладно, рыжая ты обезьяна, будешь не унтер-офицером, а штабс-ефрейтором. Тебя это устроит?

Порту устроило, потому что штабс-ефрейтор – старший солдат, а не младший командир.

Наш кот Сталин, имевший теперь миниатюрную солдатскую книжку, был произведен в обер-ефрейторы, получив две положенные нашивки на рукав нового кителя. И нализался по такому случаю до положения риз.

– Давай, Свен, глотни шнапса. Как следует. Свиньи! Проклятые свиньи. Помоги им Бог, когда мы закончим дела здесь и вернемся!

Порта спросил, что случилось.

– Сейчас я прочту вам вслух это письмо, – сказал Старик. – И давайте сюда шнапс, чтобы Свен мог пить и забыться. Но пить один он не должен.

Старик развернул письмо от отца Урсулы.

Мюнхен, апрель 1943г.

Мой дорогой сын!

У меня для тебя печальная новость. Прими ее со всем мужеством и обещай не терять самообладания, не совершать ничего безрассудного, когда прочтешь это.

Нашей любимой смелой Урсулы больше нет. Ее убили нацисты. Когда приедешь в Мюнхен сообщу тебе все подробности; пока что должно хватить этого краткого рассказа.

Один известный гаулейтер выступал в университете перед студентами, но его речь была прервана открытой демонстрацией. Арестовали нескольких студентов, в том числе и нашу любимую девочку. Через несколько дней народный суд приговорил их к смерти. Когда огласили приговор, Урсула ответила: «Недалек тот день, когда вы, наши судьи и обвинитель, сами станете обвиняемыми, а наши товарищи будут вашими судьями. Знайте, что тогда ваши головы тоже окажутся на плахе».

Вот что она сказала своим судьям-нацистам и непременно окажется права, если на свете сохранилась хоть какая-то справедливость.

Я навестил Урсулу накануне ее убийства, и она попросила передать тебе, что пойдет на смерть с твоим именем на устах, кроме того, просила тебя поверить в Бога и в то, что вы встретитесь на небе.

Ее гордое мужество произвело впечатление даже на тюремных надзирателей, и они в последние дни приносили много запрещенных вещей, но она отказывалась принимать что-то от тех, кто носит ненавистную форму.

Мой друг видел казнь этих молодых людей и рассказывал, что они спели пару запрещенных песен, оглашавших всю тюрьму, и другие заключенные тоже пели с ними изо всех окон. Ни угрозы, ни удары не могли заставить их замолчать, и когда последний был казнен, те, кто стоял у окон камер, оглушительно заревели: «Отмщения! Отмщения!» и запели «Красный Веддинг» [47]47
  Революционная песня. Веддинг – один из районов Берлина. – Прим. авт.


[Закрыть].

Письмо, как только прочтешь, сожги. Я посылаю его с близким другом, он едет на фронт в тот район, где сейчас находится ваш полк. Вкладываю в письмо медальон с ее фотографией и локоном.

Дорогой зять, убитая горем мать Урсулы и я ни разу тебя не видели, но просим приехать, навестить нас, как только сможешь. Мы будем считать тебя сыном и просим считать наш дом и все наше своим. Шлем тебе самые сердечные приветствия и всей душой надеемся, что у тебя все будет хорошо. Увидеть бы тебя здесь поскорее!

Искренне твой…

Когда Старик кончил читать, мы все сидели молча, курили, в нашей комнате маленькой, грязной хаты сгущались сумерки. Меня непрестанно била дрожь, потому что я все время представлял себе голову Урсулы, скатывающуюся в корзину с опилками, кровь, бьющую толстой струей из шеи, ее красивые, слипшиеся от крови черные волосы, широко раскрытые и ничего не выражающие глаза, обращенные к небу, в которое она верила. Я точно знал, как ее теплое тело подергивалось и наконец было равнодушно брошено в могильную яму.

О, я точно знал, как все это происходило. Знал все подробности, потому что в свое время навидался казней.

Прежде чем товарищи успели бы мне помешать, я снял с предохранителя револьвер и расстрелял в щепки деревянное распятие и икону Богоматери на стене. Потом поднес бутылку ко рту и, не отрываясь, осушил. Старик пытался меня утихомирить, но я обезумел. Ему пришлось уложить меня ударом в подбородок.

Когда я пришел в себя, мы сели пить; и я пил, как никогда до того. Несколько дней я был одурманен шнапсом. Подносил бутылку ко рту, едва просыпался, и пил, пока не валился снова. В конце концов Старик уже не мог этого выносить. Они с Портой вытащили меня во двор, сунули головой в корыто и держали, пока я не отрезвел, потом несколько дней не давали ни секунды сидеть в праздности. Ложась в постель, я бывал смертельно усталым, сплошь покрытым синяками, а когда просыпался поутру, меня тащили к корыту и обливали ледяной водой. Это помогало. Постепенно голова у меня становилась ясной – ясной, холодной и недумающей.

Я превратился в охотника на людей, злого и слегка безумного, несмотря на ясность мыслей. Взял манеру стрелять из снайперской винтовки по русским в их траншее. И ликовал всякий раз, видя, как подскакивает человек при попадании в него пули. Однажды гауптман фон Барринг подошел сзади и встал, молча наблюдая за мной. Не знаю, долго ли он стоял. Я со смехом сказал ему, что за полчаса застрелил семерых. Он молча взял у меня винтовку и ушел. Я всплакнул и долгое время рассеянно смотрел прямо перед собой. Разумеется, Барринг был прав.

Следующий день помню очень ясно. Я получал бачок супа, сваренного из старой коровы; вдруг раздался взрыв, и что-то обжигающе горячее ударило меня по ноге. Ранен, подумал я, но оказалось, туда попала половина задней части коровьей туши. Походную кухню разнесло, вокруг нее лежали в супе и собственной крови пятеро или шестеро. В метре от меня лежала чья-то нога в сапоге.

Я вскинул половину туши на плечо, понес в нашу хату, и мы устроили пир.

– Что одному убыток, другому прибыль, – философски заметил Порта.

Любой на моем месте сделал бы то же самое. Не остаться помочь раненым меня заставил не цинизм, а война. На войне так. Там были другие, способные оказать помощь. На войне ты знаешь только товарищей из близкого окружения.

Весной, когда дороги и поля просохли, бои вспыхнули с новой силой.

* * *

Бутылка водки идет по кругу в последний раз. Старик сует мне в губы зажженную сигарету, и я с жадностью глубоко затягиваюсь, тем временем мой лоб прижат к резиновой окантовке прицела, в который я смотрю на развороченную землю.

– Всем танкам – огонь!

Поднимается адский грохот. Жара в танке становится невыносимой. Мы несемся лавиной через русские траншеи. В открытой степи горят бесчисленные танки, черный дым поднимается к ласковому голубому небу. Брать пленных танки не могут, они только убивают и давят. Мы уже не люди, мы автоматы, совершающие механически заученные действия.

Появились идущие в контратаку Т-34, и нам уже стало не до того, чтобы давить бегущую пехоту, теперь нужно было сражаться за свои жизни. Башня с длинным орудийным стволом повернулась, и снаряд за снарядом полетели в ревущие русские танки.

Я был на грани удушья. Лоб и грудь сдавливало словно бы железными кольцами. Я понял, что вскоре потеряю сознание, что нужно открыть башенный люк и выпрыгнуть из этого железного чудовища. Потом раздался оглушительный грохот, и танк резко остановился. С одной его стороны взметнулось сине-красное пламя. Словно сквозь туман я увидел, как Плутон и Порта выскочили из передних люков, а Штеге – из башенного. Все это длилось не больше секунды, потом я опомнился и последовал за ними: из люка на башню, затем сильным прыжком на землю.

Из танка вырывались громадные языки пламени. Внезапно он раздулся, будто воздушный шар, взорвался с таким громом, что мы ахнули, и высоко в воздух полетели куски раскаленного докрасна металла.

Когда мы вернулись в расположение части на другом танке, Порта держал нашего Сталина подмышкой. У кота опалило шерсть, но ожога как будто не было. Свою порцию водки он вылакал с явным удовольствием.

Нас отправили в Днепропетровск за новыми танками, и через несколько дней мы снова участвовали в битве; она бушевала с неослабевающей яростью, хотя шла уже десятый день. Все было брошено в бой и уничтожено. В тылу спешно двигались по дорогам бесконечные резервные колонны и, достигая фронта, исчезали. Это походило на подбрасывание дров в костер.

* * *

От Сенково, некогда деревни, теперь пожарища, несется на полной скорости Т-34. Молниеносно прицеливаюсь, навожу пушку. Либо они нас, либо мы их – смотря, кто первый попадет в противника. Я целюсь в погон под башней, слабое место у «тридцатьчетверки». Цифры в прицеле пляшут перед глазами. Потом точки в прицельном механизме совпадают, и снаряд с громом вылетает из ствола, за ним тут же другой. Башня русского танка взлетает в воздух, и прежде, чем экипаж успевает выпрыгнуть, раздается взрыв. Ничего не поделаешь.

Возле горящих домов идет яростный, ожесточенный бой. Из одного дома русский пулемет строчит по нашей пехоте. Порта разворачивает танк, мы тараним стену, во все стороны летит туча кирпичей и штукатурки. Испуганные русские жмутся к стене, мы косим их из пулемета, катим через дом и выносимся наружу в облаке известковой пыли. Ничего не поделаешь.

Подальше десяток пехотинцев ищет укрытия. Они прижимаются к грязной земле, потом видят, что мы едем на них, и бросаются к дому. У одного застревает в заборе нога, он не успевает ее высвободить и превращается в кровавое месиво под нашими гусеницами. Ничего не поделаешь.

Мы валим деревья, проламываемся сквозь дома, катим по людям в форме защитного цвета. Раздается сильный удар по башне, и мы не сразу понимаем, что в нее угодил снаряд. Бьющая по нам пушка укрыта за каменным забором.

– Угости их из огнемета, – говорит Старик. – Потом на десерт бризантным снарядом [48]48
  На танке T-IV не было огнемета, так же как и на T-V – «Пантера». Кроме того, на танках не применялись бризантные снаряды. В боекомплект танков, на которых воевал Хассель, входили бронебойные, осколочно-фугасные и кумулятивные снаряды. – Прим. ред.


[Закрыть].

Я быстро навожу огнемет, из него вырывается в артиллеристов струя пламени, и одновременно среди них разрывается наш осколочно-фугасный снаряд. Три минуты спустя, когда мы катим по этому месту, там только искореженная, неузнаваемая масса, вокруг нее пляшет огонь, и все выгорело до черноты.

Вперед. Вперед. Не останавливаться. Там, где широкие танковые гусеницы вдавливались в землю, не оставалось ничего живого. При виде бойни, разыгравшейся весной 1943 года, становилось ясно, как хорошо подходит усмехающаяся мертвая голова к мундирам танкистов. Временами мы останавливались, чтобы заправиться горючим, пополнить боекомплект и осмотреть моторы. Беда танку, у которого в бою заглохнет мотор. Его изрешетят за три минуты.

Мы вступили в бой с большим соединением Т-34. Эти наводившие ужас русские танки были поразительно мощными, быстрыми, и только с новыми типами танков, «тиграми» и «пантерами», мы осмеливались принимать их вызов. И русская, и наша пехота находились в укрытии во время этого величайшего танкового сражения той войны. Наступила ночь, однако, несмотря на ужасающие потери в живой силе и технике, бой в украинской степи продолжался. Мы урвали несколько часов совершенно необходимого сна, пока группы обслуживания заправляли баки горючим и загружали боеприпасы. Потом нас разбудили, и мы, все еще сонные, поплелись к танку; там нам помогли надеть снаряжение и влезть внутрь. В тусклом свете я видел, как некий фельдфебель подал Порте нашего Сталина; потом мотор громко взревел.

Когда четыре дня спустя наконец наступило затишье, Двадцать седьмой танковый полк был почти полностью уничтожен. Выгоревшие остовы наших танков были разбросаны по степи. Из сорока машин нашей роты уцелело две. Из четырехсот танков всего полка осталось восемнадцать [49]49
  27-й танковый полк имел по штату до 150 машин. Таким образом, численность танков в роте и в полку значительно преувеличена. – Прим. ред.


[Закрыть]. Большинство экипажей сгорело прямо в танках. Повсюду на расстоянии в три-четыре километра догорали Т-34.

Те, кто избежал героической смерти в огне и попал в госпиталь обгоревший только наполовину, кричали от боли на протяжении не дней, а месяцев, кое-кто – лет.

Ночью подтянули новые танки с экипажами. Исправные танки нашего и других полков было приказано держать в боевой готовности. Мы пытались поспать, пока было время, привалясь головами к перископам и пушкам; на другой тень танковое сражение возобновилось и продолжалось день за днем.

Из резервных батальонов Германии и оккупированных стран шел непрерывный поток свежего пушечного мяса, ребят семнадцати-восемнадцати лет, прошедших полуторамесячную подготовку. Они хорошо маршировали, молодцевато отдавали честь и при этом гибли. Вместе с ними на фронт гнали пожилых мужчин из концлагерей. Гитлер использовал последние людские ресурсы. Госпитали тоже должны были поставлять свою жалкую квоту – бледным, исхудалым, зачастую лихорадящим раненым внезапно объявляли, что они здоровы, и выписывали; а бинты, надо полагать, не спасали от смерти.

В Купянске на реке Оскол Т-34 и мы выстрелили одновременно. Оба снаряда попали в цель; но с русского танка слетела башня, он вспыхнул, а мы отделались пятью вырванными траками гусеницы и двумя поврежденными катками. Это было серьезным невезением: роту должны были вот-вот отвести в тыл, и мы оставались, рассчитывая только на себя, в расположении противника. Мы дотемна прятались в кустах, потом принялись заменять поврежденные траки гусеницы и катки. Работа была неимоверно трудной и нервозной, приходилось наблюдать за бесконечным потоком русских танков, грохотавших по дороге всего в ста метрах от нас.