Текст книги "Журнал «Если», 1997 № 07"

Автор книги: Харлан Эллисон

Соавторы: Джин Родман Вулф,Владимир Гаков,Нэнси (Ненси) Кресс,Евгений Харитонов,Сергей Кудрявцев,Джеймс Блэйлок,Арсений Иванов,Василий Горчаков,Евгений Зуенко,Владимир Губарев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Ступая как можно ровнее, Анна подошла к окну. Сверкало солнце – но моста Тауэр-бридж за окном не оказалось. Не оказалось и Темзы, а за ней остроконечных крыш Гринвичского дворца. Вместо них взору предстало нечто напоминающее двор, где тихо урчали какие-то исполинские железные звери. Там была и трава, а на ней молодые мужчины и женщины, совершенно нагие, подпрыгивали, махая руками, бегали на месте, потели – и улыбались, словно не отдавая себе отчета, что ничем не прикрыты. Или все они сошли с ума?

Анна ухватилась за подоконник и чуть не упала: подоконник выскользнул из рук, это оказалось не дерево, а лишь нечто похожее на дерево. Она зажмурилась и долго не открывала глаз, повторяя себе: я королева. Я так боролась за то, чтобы стать королевой. И победила, завоевала короля, свергла лорда-канцлера, бросила вызов самому папе Римскому. И уж тем паче я не обнаружу страха перед палачом в этом проклятом месте, где бы оно ни находилось…

От окна она отвернулась с гордо поднятой головой.

– Можете начать свои объяснения, мастер… как вас?..

– Калхейн.

– Мастер Калхейн, мы готовы выслушать то, что вам угодно сказать. И мы не любим ждать.

Она расправила свою рубашку, словно драпировку бального платья, и расположилась в кресле, тоже не деревянном, но украшенном резьбой, как трон.

– Значит, я заложница, – повторила Анна. – В столетии, которое еще не настало…

Лемберт, заняв позицию у окна, наблюдала за ней, совершенно очарованная. Согласно докладу Калхейна, Анна Болейн выслушала его рассказ о переброске во времени не перебивая, в полном молчании, – правда, рассказ был составлен заранее, да еще и отрепетирован раз десять, чтобы сознание шестнадцатого века могло усвоить хоть что-нибудь относительно века двадцать второго. Нет, королева Анна не впала в истерику. Не вскрикнула, не упала в обморок, не выразила недоверия. Не задала ни одного вопроса. И выслушав Калхейна до конца, спокойно и с поразительным достоинством попросила аудиенции у правителя этого царства и его министров. Что и было сделано: Тошио Брилл, следивший за происходящим по трансляции, поспешно вызвал Лемберт и еще двоих сотрудников. Опыт подсказывал, что новым заложникам поначалу легче, если они имеют дело с одним человеком, – но теперь все трое обрядились в одежды до полу, обычно используемые для академических церемоний и никогда более, и торжественно, склонив головы, вошли в поддельную комнату шестнадцатого века.

Только склонив головы. Никаких приседаний. Анне Болейн следовало с самого начала уразуметь, что реверансы вышли из моды.

Лемберт исподтишка изучала четвертую по счету заложницу, столь отличную от троих остальных. Анна не изволила хотя бы приподняться со стула, но даже сидя она поражала своей хрупкостью. Тоненькая, слабенькая на вид, с огромными темными глазищами и шелковистыми черными волосами, ниспадающими водопадом на белую ночную рубашку. Нет, по современным стандартам ее никак нельзя было назвать хорошенькой, да и по стандартам своего века она хорошенькой не была. Но она была неотразимой – спорить не приходилось.

– Я здесь узница, – сказала Анна Болейн.

Лемберт включила прибор-переводчик: слова были смутно знакомыми, но акцент столь непривычным, что их не удавалось воспринять без электронной помощи.

– Не узница, – уточнил директор. – Заложница.

– Лорд Брилл, если я не могу выйти на свободу – значит, я узница. Давайте не будем играть словами. Ведь покинуть этот замок я не могу?

– Не можете.

– Прошу вас обращаться ко мне «ваша светлость». Вы надеетесь на выкуп?

– Нет, ваша светлость. Зато благодаря вашему пребыванию здесь будут спасены тысячи людей, которые иначе погибли бы.

Не без содрогания Лемберт увидела, что Анна просто пожала плечами: очевидно, смерть тысяч людей ее нисколько не волновала. Чего и следовало ожидать: с моральной точки зрения люди того века были варварами, даже женщины. Надо бы показать это студентам. Полузаметное пожатие плеч говорило, в сущности, больше, чем все битвы, воспроизведенные в квадратах. Симпатия к похищенной женщине мгновенно ослабла, и это было почти физическое ощущение, сродни естественным отправлениям. Выходит, собственные моральные критерии Лемберт пока не пострадали.

– И как долго я должна буду здесь пробыть?

– До конца жизни, ваша светлость, – ответил Брилл напрямик.

Анна не проявила никаких внешних эмоций – ее умение владеть собой внушало благоговение.

– А это сколько, лорд Брилл?

– Никто не ведает, сколько лет отпущено судьбой, ваша светлость.

– Но если вы утверждаете, что умеете читать грядущее, то должны знать и продолжительность моей жизни.

Ее не стоит недооценивать, подумала Лемберт. Эта заложница – не чета предыдущей. Брилл ответил с той же прямотой, а значит, с уважением к разуму собеседницы, – хотя она-то сама вряд ли отдавала себе отчет, что это уважение:

– Если бы мы не перенесли вас сюда, вы встретили бы смерть 19 мая 1536 года.

– Как я умерла?

– Не имеет значения. Вы больше не частица того времени, и то, что случилось там, вас не коснется…

– Как я умерла?

Брилл не ответил. Анна Болейн поднялась и подошла к окну, волоча подол рубашки по полу. Какая же она маленькая, удивилась Лемберт. Не поворачиваясь, Анна бросила другой вопрос:

– Где находится этот замок? В Англии?

– Нет.

Прежде чем произнести «нет», Брилл обменялся взглядом с Калхейном.

– Во Франции?

– Это место вообще не на Земле, хотя сюда можно попасть из трех разных точек Земли. Это место – вне времени.

Скорее всего, она просто ничего не поняла, но и не сказала ничего, лишь продолжала смотреть в окно. Через плечо заложницы Лемберт видела площадку для физических упражнений, в настоящий момент пустую, и генераторы антиматерии, по которым ползали двое техников и робот. Интересно, как воспринимает Анна то, что видит?

– Одному Богу известно, заслуживаю ли я смерти, – произнесла она.

Лемберт не могла не заметить, что при этих словах Калхейн вздрогнул. Брилл сделал шаг вперед.

– Ваша светлость…

– Оставьте меня одну, – приказала Анна, по-прежнему не поворачиваясь.

Они подчинились. Разумеется, она будет под непрерывным наблюдением – все параметры, начиная с течения мыслей и кончая работой кишечника. Она ни о чем не узнает – но если в непокорную голову придет мысль о самоубийстве, попытка заведомо обречена на провал. Страшно и представить себе, что случилось бы, если бы ее святейшеству доложили о самоубийстве заложника из другой эпохи… Последнее, что увидела Лемберт, прежде чем дверь захлопнулась, – спину Анны Болейн, прямую, как копье. Анна так и стояла у окна без движения, не сводя глаз с генераторов антиматерии, необходимых для поддержания всего здания в статическом равновесии вне времени.

– Калхейн, встретимся через десять минут, – распорядился Брилл.

Нетрудно было догадаться, зачем понадобилась такая отсрочка: директор хотел переодеться в привычную одежду. А, вообще, Тошио Брилл вышел от Анны Болейн каким-то съежившимся, даже потерял в росте, хотя, казалось бы, ее хрупкое сложение должно бы как раз подчеркнуть его статность.

Калхейн стоял в коридоре у запертой двери Анны, как в трансе. Может, испугался, что заложница попробует взломать дверь? На Лемберт он не смотрел. Пришлось окликнуть:

– Калхейн!.. Послушай, ты там в определенный момент чуть не подпрыгнул. Когда она заявила: «Одному Богу известно, заслуживаю ли я смерти…»

– На суде, после оглашения приговора, она сказала то же самое. Почти теми же словами…

Он по-прежнему не шевелился, будто его великолепное тело лишилось всех мускулов. Лемберт произнесла наобум:

– Значит, она произвела на тебя впечатление? Несмотря на свою худобу и невзирая на несомненную напряженность ситуации…

Наконец-то Лемберт добилась, чтобы Калхейн поднял глаза, – и эти глаза сияли! Калхейн, машина для научных изысканий, что с тобой?

– По-моему, она потрясающая женщина!

Она никогда не улыбалась. И знала, что они обратили на это внимание: ей довелось подслушать их разговоры в обнесенном стенами саду. Анна Болейн никогда не улыбается. Между собой они не называли ее ни «королева Анна», ни «ее светлость», ни хотя бы «маркиза Рошфор» – титулом, который пожаловал ей Генрих, сделав ее тем самым единственной на всю Англию женщиной, имеющей право именоваться леди не только по мужу. Нет, они называли ее просто «Анна Болейн», словно она не выходила за Генриха, словно не родила принцессу Елизавету. И добавляли: она никогда не улыбается.

А чего ради ей улыбаться в этом чудовищном месте, которое не жизнь и не смерть?

Анна шила наряд из янтарного бархата, шила ловко, стежок за стежком. Обращались с ней, в общем, неплохо. Ей выделили служанку и вдоволь тканей, чтобы она могла нашить себе платьев, – она всегда была умелой портнихой, и навык не угас даже тогда, когда она получила право заказывать любые платья, какие заблагорассудится. Ей приносили книги – шрифт знакомый, латинский, хотя картинки до смешного плоские, ни намека на вязь или рельефное тиснение. Ей разрешали заходить в любые покои замка, если они не были заперты, разрешали гулять в саду. Ее почитали священной заложницей.

Как только янтарное бархатное платье было закончено, она без промедления его примерила. Ей разрешили иметь зеркало. Лютню. Писчую бумагу и гусиные перья. И вообще все, о чем бы она ни попросила. Щедростью они будто состязались с Генрихом в те первые дни его страсти, когда он разлучил ее с любимым Гарри Перси и, собственно, тоже сделал заложницей, зависящей от его воли.

Клетки могут быть разного размера. И разной формы. И, если верить мастеру Калхейну и леди Мэри Лемберт, способны располагаться в разных временах.

– Никакая я не леди, – возражала Лемберт.

Протест не имел никакого действия. Разумеется, она не леди, а простолюдинка, как и все, кто здесь есть, – и понятия у них такие извращенные, что титул леди звучит для нее оскорбительно. Анна понимала, что Лемберт недолюбливает заложницу, хотя не могла взять в толк, почему. Женщина эта казалась Анне бесполой, как, впрочем, и все они здесь, – не интересуются ничем, кроме своих книжек и машин, скачут во дворе нагими вместе с мужчинами, и те обращают на них не больше внимания, чем солдаты друг на друга, когда спят на привале. Потому-то Анне и нравилось называть Лемберт леди, что та не желала быть ею, – ведь самой Анне теперь тоже приходилось терпеть то, что ей было никак не по нраву. «Анна Болейн», подумать только! Которая никогда не улыбается…

– А я желаю, чтобы вы стали знатной дамой, – заявляла Анна. – Жалую вас титулом баронессы. Кто посмеет мне противоречить? Я королева, а короля здесь у вас нет…

И Мэри Лемберт не нашлась, что ответить, лишь смотрела на заложницу тупым взглядом простолюдинки, бесполой и к тому же дурно воспитанной.

Закрепив последний узелок, Анна обрезала кончик нити серебряными ножницами. Теперь платье было окончательно готово. Она натянула его через голову и долго мучилась с пуговицами на спине, но звать служанку не стала. Глупая девчонка не умеет даже уложить волосы. Анна расчесала их сама и придирчиво осмотрела себя в зеркале – вот зеркало, ничего не скажешь, ей дали хорошее.

Для женщины, полтора месяца назад перенесшей роды, она выглядела достаточно крепкой. Ей сообщили, что ее лечат, добавляя лекарства в пищу. Нежная смуглая кожа сохраняла неизменный оттенок, янтарный бархат выгодно оттенял цвет лица – неспроста Анна и раньше отдавала предпочтение желто-коричневым тонам. Головного убора не было, скроить его самостоятельно Анна не рискнула, и волосы свободно ниспадали на плечи. Руки оставались тонкими и изящными, невзирая на зачаточный лишний палец. Она взяла розу, принесенную мастером Калхейном, поиграла цветком, любуясь не столько им, сколько собой, и гордо вскинула голову.

Ей предстояла аудиенция у ее святейшества, женщины-понтифика. Анна знала заранее, какую просьбу выскажет.

– Она попросит, ваше святейшество, чтобы ей открыли будущее. Будущее, которое ожидало бы Анну Болейн в ее собственном временном потоке после той даты, когда мы перебросили ее заложницей в наш поток. А также будущее ее страны, Англии…

Брилл потемнел лицом. Для Лемберт было очевидно, что это объяснение ему ненавистно. Предупредить своего главного оппонента, что заложница пожалуется на то, как с ней обращаются… Ведь не кто-нибудь, а заложница! То есть одна из тех, кто стали святыми, пожертвовав личной свободой во имя всеобщего мира. Когда Туллио Амаден Койюши, будучи заложником с Марса-3 в Китайской республике, объявил представителю Церкви, курирующему его дело, что ему не предоставляют должных условий для физических упражнений, последующий межпланетный скандал стоил республике двух крайне важных торговых соглашений. Другого способа поддержать уважение к политике взятия заложников просто не нашлось. Церковь святых заложников была могущественной в силу необходимости, поскольку в Солнечной системе должен был сохраняться мир.

Брилл, естественно, сознавал это. Ее святейшество – в той же степени.

Сегодня она надела торжественное официальное одеяние, пышно украшенное сотнями крошечных зеркалец, присланных почитателями со всех миров. Голова была свежевыбрита, в ушах поблескивали роскошные синтетические драгоценности. Брилл как бы приносил ей извинения авансом, и она слушала его с усмешкой. Лемберт, хоть и стояла далеко, не могла не видеть, что Брилл, как всегда вежливый, воспринимает эту усмешку едва сдерживаясь, превозмогая душевную боль.

– Но почему, собственно, – осведомилась ее святейшество, – нельзя сообщить леди Анне Болейн ее судьбу? И судьбу ее страны?

Лемберт прекрасно понимала, что первосвященница знает ответ. Просто она желает, чтобы директор сам вынужденно произнес то, что ему неприятно.

– Это неблагоразумно, ваше святейшество. Если помните, мы однажды уже предпринимали такую попытку.

– Ах да, вы о той, другой заложнице. Конечно же, я намерена навестить ее тоже. Что, состояние королевы Елены не улучшилось?

– Нет, – лаконично отозвался Брилл.

– И не помогают ни терапевтические мозговые препараты, ни электронные методы лечения? Она по-прежнему не в себе от шока, связанного с переброской в нашу эпоху?

– Увы, ничто не помогает.

– Вы же понимаете, я позволила вам взять новую заложницу с крайней неохотой…

Тут даже Лемберт чуть не задохнулась от неожиданности. Надо же: ведь окончательные решения от первосвященницы не зависят, только Всемирный форум вправе санкционировать или запретить взятие заложников как в пространстве, так и во времени. Церковь святых заложников лишь надзирает за их благополучием и дает согласие на продление их содержания – но санкция-то идет от форума! Недостойно первосвященницы претендовать на политическую силу, которой она не обладает…

Глаза директора полыхнули яростью. Но прежде чем он успел отреагировать, открылась дверь, и Калхейн ввел Анну Болейн.

Лемберт плотно сжала губы. Женщина сшила себе платье, нелепое сооружение из янтарного бархата, настолько тугое в груди и в талии, что становилось непонятным, как она дышит. Как женщины ухитрялись проводить всю свою жизнь в подобной сбруе? Талия была стянута почти до полного исчезновения, в квадратном вырезе проступали ключицы, тонкие, как у птички. Калхейн возвышался над ней могучим утесом.

Анна приблизилась к первосвященнице, преклонила колено, подняла глаза. Лемберт даже не пыталась скрыть ухмылку: она же ищет кольцо для поцелуя! А первосвященница никогда не носила ни колец, ни иных украшений, кроме серег. Надменная маленькая заложница совершила, таким образом, ошибку, непреднамеренную, но несомненно серьезную в ее эпоху.

И Анна Болейн вышла из положения, послав ее святейшеству улыбку – первую улыбку, которой заложница удостоила кого-либо в этих стенах. Улыбка преобразила худощавое лицо, сделала его озорным, а большие темные глазищи – колодцами соблазна. На память Лемберт пришли строки, принадлежавшие двоюродному брату Анны, поэту Томасу Уайету ⁴ 4
  Томас Уайет (1503–1542) – дипломат и поэт, пытавшийся преобразить английскую поэзию в итальянском стиле и первым опробовавший на родном языке форму сонета.


[Закрыть]: «Дика, своевольна, не обуздать, но жизнь за нее я готов отдать…».

В своеобразной, вроде бы живой и вместе с тем отстраненной манере, какой Лемберт ни у кого больше не встречала, Анна заявила:

– По-видимому, ваше святейшество, нам случалось грезить целями, которые попросту недостижимы. Но это наша, а не ваша вина, и мы выражаем надежду, что просьба, с которой мы к вам пришли, не окажется невыполнимой…

Откровенно. И даже изящно, несмотря на промахи электронного переводчика и вопреки несуразному царственному «мы» вместо «я». Лемберт снова взглянула на Калхейна – а тот смотрел на Анну сверху вниз с откровенным обожанием, как на редкий экзотический цветок. Ну как он может? Тощее тельце, никакого мышечного тонуса, не говоря уж о дополнительных органах, заурядное личико, мушка на шее… А нынче не шестнадцатый век. Калхейн глупец!

Точно так же, как глупцом оказался Томас Уайет. И сэр Гарри Перси. И Генрих, английский король. Всех их сразила не ее красота, а странное, неуловимое обаяние.

Ее святейшество рассмеялась.

– Встаньте, ваша светлость. В наше время перед официальными лицами колен не преклоняют.

Ваша светлость! Первосвященница взяла за правило обращаться к заложникам в манере, свойственной их родному времени. Но в данном-то случае это титулование лишь затруднит привыкание заложницы к новым условиям!

А какое мне, собственно, дело, вспылила Лемберт в собственный адрес, до того, привыкнет она или не привыкнет? Да ровным счетом никакого. Меня заботит безрассудная увлеченность Калхейна – это да, но и то потому, наверное, что он отверг меня как женщину. У отвергнутых аппетит разгорается еще сильнее – в любом столетии…

– Я намерена, ваша светлость, – произнесла ее святейшество, когда Анна поднялась, – задать вам несколько вопросов. Вы вправе ответить на них любым угодным вам образом. Моя задача – убедиться, что с вами обращаются хорошо и что благородной науке предотвращения войн, которая избрала вас святой заложницей, служат достойные люди. Вам понятно, что я говорю?

– Да, понятно.

– Получаете ли вы все необходимое вам для комфорта в быту?

– Да.

– А для комфорта душевного? Выполняются ли ваши просьбы о книгах, предметах искусства и вообще просьбы любого характера? Есть ли у вас с кем общаться?

– Нет, – ответила Анна.

От Лемберт не укрылось, что Брилл буквально оцепенел. Ее святейшество переспросила:

– Нет?

– Для нашего душевного комфорта – да и для комфорта в быту, если угодно, необходимо разобраться в нашем нынешнем положении со всей возможной полнотой. Без этого ни одно разумное существо обрести душевный покой не может…

– Вам, – вмешался Брилл, – сообщили все, что касается вашей нынешней жизни. Вы же хотите другого – узнать о событиях, которые теперь, в силу вашего пребывания здесь, никогда не произойдут.

– Но ведь они произошли, лорд Брилл, иначе о них никто бы не знал. И вы тоже.

– В вашем временном потоке этих событий больше не случится.

Лемберт явственно слышала, что в голосе директора нарастает еле сдерживаемый гнев. Интересно, а первосвященница тоже слышит? Анне Болейн, разумеется, невдомек, сколь серьезные последствия может повлечь за собой обвинение со стороны ее святейшества в нарушении правил обращения с заложниками. Если Брилл честолюбив – а почему бы и нет? – подобное обвинение может поломать ему дальнейшую карьеру.

– Наше время стало теперь вашим временем, – быстро нашлась Анна. – Вы сами обратили одно в другое. Мы своего нынешнего положения не выбирали. И если ваше время стало теперь и нашим, тогда мы безусловно имеем право на знание, сопутствовавшее нашему собственному времени. – Она бросила взгляд на первосвященницу. – Во имя нашего душевного покоя.

– Ваше святейшество… – начал было Брилл.

– Нет, нет! Королева Анна права. Ее аргументы весомы. Вы выделите квалифицированного специалиста и обяжете его дать ответ на любые – подчеркиваю, любые! – вопросы относительно ее судьбы в потоке Дельта и относительно событий, ожидавших Англию в случае, если бы королева не стала священной заложницей.

Брилл нехотя кивнул.

– До свидания, ваша светлость, – произнесла ее святейшество. – Через две недели я вернусь и вновь поинтересуюсь вашим самочувствием…

Через две недели? Следующий визит сюда первосвященнице полагалось бы нанести не ранее чем через полгода. Лемберт покосилась на Калхейна, хотела оценить его реакцию на эту вопиюще нарочитую охоту за ошибками Института времени. Но Калхейн не поднимал глаз от пола, к которому Анна Болейн склонилась в очередном неуместном реверансе, и от бархатных юбок, которые улеглись вокруг нее золотым кольцом.

И опять они прислали к ней простолюдина! Простолюдин будет рассказывать ей о нынешней ее жизни и той, какую она потеряла. И не сумеет скрыть, что очарован ею. Впрочем, этого от Анны не умел скрыть никогда и никто. И она терпела даже таких нахалов от сохи, покуда они были ей полезны. Вот если мастер Калхейн осмелится на излияния, тогда незамедлительно получит нагоняй, как получил выскочка Смитон.

Пусть представители низших сословий не рассчитывают, что она станет обходиться с ними учтиво, как с благородными дворянами.

Впрочем, он вел себя достаточно скромно, несмело вошел в комнату, присел на стул с прямой спинкой. А Анна расположилась в огромном резном кресле, однако плотно скрестила руки на груди, чтобы удержать их от дрожи.

– Скажите мне, какой смертью я умерла в 1536 году.

Господи Боже! Доводилось ли кому-либо прежде выговорить столь противоестественную фразу?

– Вы были обезглавлены, – пролепетал Калхейн. – Вас обвинили в измене.

Он запнулся, покраснев. Ей все стало ясно. Применительно к королеве обвинение в измене может означать только одно.

– Он обвинил меня в прелюбодеянии. Чтобы избавиться от меня и жениться в третий раз.

– Да.

– На Джейн Сеймур?

– Да.

– Успела ли я до того принести ему сына?

– Нет.

– А Джейн Сеймур родила ему сына?

– Да. Эдуарда Шестого. Но он умер шестнадцатилетним, через несколько лет после самого Генриха.

Ну что ж, вот известие отчасти радостное, но недостаточно радостное, чтобы расплавить комок в горле. Ее обвинили в измене. И у нее так и не было сына… Нет, Генриха не просто потянуло на эту стерву Сеймур. Значит, он возненавидел ее, Анну. Прелюбодеяние…

– С кем?

Несмотря на краткость вопроса, простолюдин понял и опять покраснел.

– С пятью мужчинами, ваша светлость. Всем при дворе было ясно, что обвинения ложные, призванные главным образом прикрыть собственные грехи короля, – это признавали даже ваши враги…

– Кто эти пятеро?

– Сэр Генри Норрис. Сэр Фрэнсис Уэстон. Уильям Бретон. Марк Смитон. И… и ваш брат Джордж.

На миг ей почудилось, что ее стошнит. Каждое имя падало как удар хлыста, последнее – как топор палача. Джордж. Ее любимый брат, музыкальный, отважный, остроумный… Гарри Норрис, друг короля. Уэстон и Бретон, молодые и беспечные, но по отношению к ней неизменно почтительные и осторожные… и еще Марк Смитон, тупица, допущенный ко двору лишь потому, что неплохо играл на верджинеле ⁵ 5
  Одна из ранних разновидностей клавесина.


[Закрыть]…

Узкие изящные руки впились в подлокотники. Однако миг слабости миновал, и она сумела вымолвить с достоинством:

– Они отрицали обвинения?

– Смитон сознался, но его вынудили под пыткой. Остальные отрицали свою и вашу вину безоговорочно. Гарри Норрис вызвался защищать вашу честь в поединке с кем угодно.

Ах, как похоже на Гарри с его старомодными принципами!

– Все они умерли тоже, – выговорила она. Это не звучало вопросом: если ее казнили за измену, то должны были казнить и их. И не только их – никто не умирает от рук палача в одиночку. – Кого убили еще?

– Быть может, – промямлил Калхейн, – лучше отложить остальные вопросы до другого случая? Для вас же лучше, ваша…

– Кого еще? Моего отца?

– Нет. Сэра Томаса Мора. Джона Фишера ⁶ 6
  В действительности Томас Мор, философ-гуманист, автор знаменитой «Утопии», в 1529–1532 гoдaх лорд канцлер Англии, казнен задолго до Анны Болейн, 6 июля 1535 года, а епископ Рочестерский, Джон Фишер – еще раньше.


[Закрыть]…

– Мора? За мое…

Она не сумела выговорить «прелюбодеяние».

– Казнили потому, что он не пожелал принести клятву, признающую верховенство короля над церковью. Ведь ради вас Генрих вывел англиканскую церковь из-под власти папы и положил начало религиозным смутам…

– Ничего подобного! Еретиков в Англии всегда хватало. История не может возложить вину за это на меня!

– Их было все же гораздо меньше. – Калхейн говорил почти извиняющимся тоном. – Королева Мария, прозванная «Кровавой Мэри», жгла на кострах как еретиков всех, кто, опираясь на закон о верховенстве короны, требовал разрыва с Римом… Ваша светлость! Что с вами… Анна?

– Не прикасайтесь ко мне!..

Королева Мария… Следовательно, ее кровная дочь Елизавета была лишена наследства, а то и убита? Неужели Генрих стал таким негодяем, что убил ребенка? Своего собственного ребенка? Разве что решил… Она еле-еле прошептала:

– А что с Елизаветой?

В глазах Калхейна наконец-то засветилось понимание.

– О нет, Анна! Нет! После Эдуарда сначала правила Мария, как старшая дочь от первого брака, но когда она умерла, не оставив наследников, Елизавете исполнилось только двадцать пять. И ваша дочь стала величайшим правителем, какого когда-либо знала Англия. Ее царствование длилось сорок четыре года, и именно при ней Англия превратилась в мировую державу.

Что? Ее малышка Елизавета? Руки Анны сами собой разжались, отпустили неприглядный искусственный трон. Значит, Генрих не отрекся от дочери и не убил ее. И малышка стала величайшим правителем, какого знала страна…

– Теперь вам ясно, – сказал Калхейн, – почему нам казалось, что лучше не посвящать вас в подробности.

– Сама разберусь, лучше или не лучше.

– Извините…

Он сидел скованно, свесив руки между колен. Ну точь-в-точь как крестьянин, как тупица Смитон… Однако тут ей припомнилось, что сотворил Генрих с нею самой, и гнев вспыхнул с новой силой.

– Я стояла перед судом. Мне вменили в вину связь с пятью мужчинами… и в том числе Джорджем. И все обвинения были ложными… – Что-то чуть заметно изменилось в лице Калхейна, а она следила за ним неотрывно. – Если… а вы уверены, что обвинения были ложными, мастер Калхейн? Вы хорошо знаете историю. Возможно, вам известно…

Докончить фразу она не сумела. Вымаливать приговор истории через такого простолюдина… не бывало худшего унижения. Даже испанский посол, посмевший назвать ее «королевской наложницей», унизил ее несравнимо меньше.

Калхейн ответил, осторожно подбирая слова:

– История об этом умалчивает, ваша светлость. Как вы вели себя… вернее, как повели бы… это знаете только вы сами.

– Как должна была, так и вела… так и повела бы, – злобно отозвалась она, передразнивая его. Он смотрел на нее жалобно, как побитый щенок, как деревенщина Смитон после нагоняя. – Скажите мне лучше вот что, мастер Калхейн. Вы изменили историю в направлении, какое сочли наилучшим, так вы уверяете. Останется ли моя дочь Елизавета величайшим правителем, какого когда-либо знала Англия? Я имею в виду – в моем временном потоке? Или в своем стремлении к миру любой ценой вы изменили и ее судьбу?

– Мы не знаем. Я же объяснял вам… Мы можем наблюдать за вашим временным потоком только по мере того, как он продвигается, а на текущий момент он достиг лишь конца 1533 года. Потому-то после анализа нашей собственной истории мы решили…

– Это вы уже говорили, не повторяйтесь. Выходит, должно пройти шестьдесят лет, прежде чем вы узнаете, станет ли моя дочь великим правителем или вы помешали этому. Не говоря уж о том, что, похитив меня, вы разрушили мою собственную жизнь…

– Похитив? Вас же должны были убить! Обвинить, обезглавить…

– И вы это предотвратили. – Она вскочила в ярости, какой никогда не видывали ни Генрих, ни Уолси, ни кто бы то ни было. – А заодно отняли у меня оставшиеся три года так же безжалостно, как Генрих отнял у меня старость. И, может статься, ограбили мою дочь, как хотел ограбить ее и Генрих с помощью наследника от Сеймур. Так велика ли разница, мастер Калхейн, между ним и вами? Какое у вас право считать его негодяем, а себя святым? Он держал меня в Тауэре до дня, когда моя душа вознеслась к Господу. Вы держите меня здесь, в этом замке, который я никогда не смогу покинуть, в замке, где нет времени и, может статься, нет и Бога. Спрашивается: кто нанес мне больший ущерб? Генрих дал мне корону. Вы – все вы, и лорд Брилл в том числе, – похоронили меня заживо, да к тому же поставили под угрозу корону моей дочери, внесли в ее судьбу неопределенность, которой она без вашего вмешательства не ведала бы. Кто же оказался для нас с Елизаветой худшим врагом? И все ради чего? Во имя предотвращения войны? Взамен вы объявили войну мне, мне лично! Убирайтесь отсюда вон, убирайтесь немедленно!

– Ваша…

– Убирайтесь! Не желаю видеть вас вообще никогда! Если уж я в аду, пусть в нем будет одним демоном меньше!

Лемберт отскочила от монитора и бросилась по коридору. Калхейн вылетел из комнаты заложницы пулей, а вслед ему по двери грохнуло что-то тяжелое. Он бессильно привалился к двери снаружи, из-под краски на щеках проступила бледность. Лемберт чуть было не пожалела его. Но подавила в себе неуместный порыв и сказала тихо:

– Я же тебя предупреждала…

– Она просто дикий зверь!

– Для тебя это не новость. Тому есть много документальных свидетельств, Калхейн. Я поставила ее под круглосуточное наблюдение на случай попытки самоубийства.

– Да, да. Правильно сделала. Я… она вела себя, как дикий зверь.

Присмотревшись, Лемберт воскликнула:

– Тебя все еще тянет к ней! Даже после такого!

Это отрезвило его, он выпрямился и ответил холодно:

– Она святая заложница, Лемберт.

– Я-то помню, что заложница. А ты?

– Не оскорбляйте меня, аспирантка.

Он раздраженно отвернулся, она удержала его за рукав.

– Калхейн, не сердись. Я хотела сказать всего лишь, что шестнадцатый век был очень непохож на наш. Но дело в том…

– Думаешь, я без тебя не знаю, что непохож? Я занимался историческими исследованиями, еще когда ты училась читать. И не наставляй меня на путь истинный!

Он двинулся прочь на негнущихся ногах. Она, проглотив ярость, уставилась на запертую дверь заложницы. Из-за двери не доносилось ни звука. И, обращаясь к безмолвной двери, она докончила свою предыдущую фразу:

– …дело в том, что иные соблазны остаются неизменными из века в век.

Дверь, естественно, не ответила. Лемберт пожала плечами. Какое ей, в сущности, дело до того, что случилось и случится с Анной Болейн как в том столетии, так и в этом? И с Калхейном, коль на то пошло. Стоит ли переживать? Есть и другие мужчины. Она же не Генрих VIII, чтобы обрушить весь окружающий мир ради страсти. Какой смысл исследовать время, если ты не способна хотя бы учиться на уроках минувшего?

Она задумчиво прислонилась к двери, пробуя вспомнить имя красавца юноши, так пристально внимавшего ей на лекции, того, с фиалковыми глазами.

И не трогалась с места до минуты, когда Тошио Брилл объявил, что созывает общее собрание. Голосом, охрипшим от гнева, он сообщил сотрудникам, что ее святейшество, глава Церкви святых заложников, обратилась к Всемирному форуму с ходатайством: ввиду особо важного и деликатного характера программы переброски заложников из других временных потоков передать Институт времени под непосредственный контроль Церкви.