Текст книги "Королю червонному — дорога дальняя"

Автор книги: Ханна (Ганна) Кралль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Юзефов

Их навещает Юрек Шварцвальд. В офицерской форме, счастливый и гордый: он избран депутатом сейма на Поморье. Юрек руководит агитбригадой и пишет театральные пьесы. Положительные герои – крестьяне, рабочие и солдаты, отрицательные – помещики и реакционное подполье. Выступают в солдатских театрах, при полных залах. Юрека ценят – сам министр вручил ему орден Возрождения Польши.

Юрек Шварцвальд приезжает не просто так – он решил продать свои дома. Как настоящий коммунист, он не считает себя вправе владеть четырьмя дачами в Юзефове.

(Лето в Юзефове…

Пробуждение в темноте, когда ставни еще закрыты…

Солнечный свет, льющийся через вырезанные в ставнях сердечки…

Прогулки на песчаную поляну…

Дуб на поляне, в три обхвата, раскидистый, с потрескавшейся корой, усыпанный желудями… Ему лет сто, говорила фрейлейн, но разве это возраст для дуба…

Фрейлейн – это Мария Хункерт, гувернантка Юрека Шварцвальда, она была его кормилицей, когда ее собственный младенец умер…

Солдатики из желудей, желудевые бусы…

Вечера на веранде… керосиновая лампа из белой майолики, расписанной яркими цветами, с высоким стеклянным колпаком… круг света в центре стола…)

Мужа так и тянет высказать Юреку все, что он думает о коммунизме.

Она осаживает его – не стоит обижать гостя. Во время войны он устроил ее медсестрой в тифозное отделение, познакомил с паном Болеком. Если бы не работа в тифозном отделении, ее бы не выпустили с Умшлагплац в больницу. Если бы не пан Болек…

Приходит человек, который собирается купить дома и лес. Отмечает, что деревьев не так много, дома маленькие, деревянные и без водопровода.

Юрек не спорит, подписывает какой-то документ.

Новый домо– и лесовладелец отдает деньги и уходит.

– Ну что ж, с Юзефовом покончено, – объявляет Юрек Шварцвальд.

Она работает на скорой помощи. Диспетчером. Несколько раз отказывается посылать машину партийным функционерам. Объясняет им, что скорую по пустякам не вызывают, очень терпеливо, – но ее все равно увольняют.

Она решает расстаться с медициной.

Помогает мужу в бизнесе: у него несколько ткацких станков, мастерская выпускает костюмную ткань. Увы, возникают трудности с пряжей.

Они переключаются на пластиковые салфетки. На матрицу наносят узор, покрывают слоем пластмассы и запекают в печи. Имитация ручной работы – покупателям нравится. Но возникают трудности с полихлорвинилом.

Они переключаются на золотые пояски для платьев. Пояски нравятся покупателям еще больше, но финансовое управление требует платить пошлину за золотую фольгу. Трудности все множатся…

Путевой документ

Мужа вызывают в милицию.

Речь идет не о налогах, пошлине или золотой фольге. На столе перед офицером лежат несколько пожелтевших листочков. Офицер пододвигает их поближе к мужу и любезным тоном предлагает ознакомиться.

Один листок – метрика Мойше Лузера Регенсберга. Второй – свидетельство о браке Мойше Лузера и Регины Рутенберг. Третий – заполненный бланк заказа на товар фирмы «Красное и белое».

Муж прикасается к листочкам очень осторожно, словно боится, что они рассыплются у него в руках, но офицер успокаивает его:

– Это старая хорошая бумага, пан Павлицкий, она много чего пережила… Так что же? – добавляет он со вздохом. – Не пора ли вернуться к настоящей фамилии, а, пан Регенсберг?

Они идут в паспортный стол. Им обещают выдать паспорта в течение недели, если в графе «национальность» они укажут «евреи»[37]37
  Весной 1968 года в Польше была развернута широкомасштабная антисионистская, а по сути антисемитская кампания. Поводом стали массовые волнения студентов после того как власти запретили постановку «Дзядов» Мицкевича в Национальном театре из-за ее якобы антирусской и антисоветской направленности, а причиной – тогдашний политический кризис в Польше. Митинги протеста и забастовки не просто подавляли, но преподносили как «сионистский заговор». Всюду раздавались призывы очистить Польшу от евреев-сионистов, публиковались списки с указанием настоящих имен и фамилий, на собраниях осуждали происки сионистов и их союзников – польских интеллектуалов. В результате были уволены с работы тысячи людей, около 20 тысяч человек – две трети польских евреев – покинули страну.


[Закрыть].

Они указывают и получают на руки листочки с заголовками «Dokument podróży», «Путевой документ» и «Titre de voyage». Ниже написано, что владелец этого документа не является польским гражданином, «владелец настоящего документа не является…», «le titulaire de ce titre…»

Пани Крусевич уже нет в живых, остается попрощаться только с Казимерой Шуберт.

Лилюся сидит в кресле, опираясь изуродованными артрозом руками о палку. С легким отвращением рассматривает путевые документы. Задумывается… Видно, размышляет, что бы подарить им на прощание.

– А медальон? – спрашивает она вдруг. – Тот, с Девой Марией… Ты его сохранила?

– Нет, – признается она.

– Ты потеряла медальон? С Девой Марией? – Лилюся смахивает слезинку – крохотную, но явственную. – А ты не помнишь, куда ты его задевала?

– Помню. В Освенциме задевала.

– В Освенциме, – повторяет Лилюся. – В Освенциме, ну да…

– Не плачь, – наставляет она Лилюсю. – Ты ведь знаешь – нам нельзя плакать…

Они снова в Вене.

Дочки учатся в институте, муж держит магазин джинсов. Она помогает ему: подает клиентам брюки. Одну за другой приносит молодому мужчине шестнадцать пар джинсов, тот примеряет и возвращает, примеряет и возвращает, семнадцатую все-таки покупает. Она желает ему хорошего отдыха и мечтает уйти из магазина джинсов навсегда. Уйти-то можно, но куда?

Усталые, они возвращаются домой. Не снимая пальто, муж ставит пластинку – душераздирающую погребальную еврейскую песню. Он садится в кресло, подпирает подбородок рукой и смотрит на фотографии. Увеличенными фотографиями увешаны все стены. Геля в розовой шляпе и в летнем платье с крупными розовыми цветами – фотограф раскрасил старое фото мягкими пастельными тонами. Халина в черно-белом варианте – зато не видно, как некрасиво у нее обесцвечены волосы. Отец в двух версиях – с бородой и без. У Туси – как всегда, задумчивой и спокойной – гладко зачесанные волосы с пробором и черный бархатный бант под белым воротничком. Шимек, Тусин сын, слишком серьезный для своих шести лет. И Зося, самая красивая из сестер. Они не успели познакомиться: Зося уехала во Львов, и следы ее затерялись.

– Что ты все сидишь? – спрашивает она мужа. – Что ты их разглядываешь? Пока они были живы, вы постоянно ругались.

– Неправда, – возражает муж, – ничего мы не ругались.

– Как это – не ругались? Когда я пришла к вам первый раз, ты злился на Халину.

– Перед Халиной я извинился. И даже, если ты помнишь, похвалил ее суп…

– Потому что я тебя попросила. Мы обедали, и ты сказал: «Какой вкусный суп, это ты приготовила?» Халина улыбнулась и ответила: «Я рада, что тебе нравится». Это я тебя шепотом уговаривала: похвали суп, похвали…

– Вот видишь. Я со всеми помирился и теперь могу предаваться отчаянию. Я хочу предаваться отчаянию, не мешай мне.

Младшая дочка знакомится с парнем, евреем из Швеции. Бросает свою польскую любовь, Славека Б., студента архитектурного, и уезжает со шведом. Они проводят каникулы в кибуце, а вернувшись, дочь заявляет родителям, что переезжает в Израиль.

– Эта страна все время воюет, – втолковывает она дочери.

– Это моя страна, – отвечает дочь.

– Твоего мужа заберут в армию.

– Ну что делать. Это его армия и его страна.

– Он может погибнуть! Ты что, не понимаешь, что его могут убить?!

– Убьют – значит, убьют. Значит, он погибнет за свою страну.

– Во время войны мне было столько лет, сколько тебе теперь, – говорит она дочери. – И для меня не было на свете ничего важнее, чем муж. Весь мир мог катиться в тартарары, только бы он остался жив. А ты что?

– А для меня есть вещи поважнее, – отвечает дочь. – Такие, за которые не жалко отдать жизнь.

Ей вспоминается разговор с Николь – о детях, которые не станут погибать ни за что ни про что. Должно быть, сама накаркала, с ужасом думает она.

Вторая дочь тоже переезжает в Израиль. В венской квартире они с мужем остаются вдвоем.

Жизнь их довольно однообразна.

Она встает первой. Засыпает кофе в кофеварку и ставит на стол две чашки. Будит мужа. Они идут на работу, продают джинсы. Возвращаются. Она готовит обед, муж сидит в кресле.

– Почему ты молчишь? – спрашивает она.

Муж говорит, что хочет помолчать.

– Ты снова думаешь о них.

– Нет, – говорит муж, – я думаю о себе.

– И что ты думаешь?

– Я размышляю.

– О чем?

Муж молчит. Да она и так знает: муж размышляет, должен ли он был пережить войну. Единственный из всей семьи. Почему именно он? Какой в этом смысл?

Он хорошо знает, отчего уцелел, – благодаря ей. Американцы его освободили, но не они его спасли. Удержали мужа на этом свете ее любовь, ее мысли, ее сила и ее молитвы.

(«Не говори ему, что он выжил благодаря тебе, – советовала Лилюся Шуберт. – Никогда не говори ему об этом…»)

– Если бы ты не выжил, не появились бы на свет наши дочери. У наших дочерей – лица твоих сестер. У кого были бы лица сестер, если бы ты погиб?

Муж молчит, а она хорошо знает: теперь он будет вспоминать сестер.

Она ложится спать, муж встает с кресла и садится за стол.

Наверное, пишет очередное объявление в израильскую, американскую или украинскую газету: «Ищу свою сестру, Зосю Регенсберг, девятнадцати лет, дочь Регины и Мойше Лузера. В последний раз ее видели во Львове…»

Он останавливается… Колеблется… Зачеркивает слово «девятнадцати», начинает считать… Наверно, удивляется… Шестидесяти? Не может быть…

Наутро она встает первой.

Заходит в кухню.

Тянется за кофе – банка стоит на полке над швейной машинкой.

На машинке с надписью «Зингер» лежит сложенный пополам листок бумаги.

Она засыпает кофе в кофеварку, ставит на стол две чашки, надевает очки и разворачивает листок. Письмо адресовано ей. Муж сообщает, что уходит навсегда. «Я ухожу и больше не вернусь. Буду платить тебе пятьдесят долларов в неделю. Обещаю также оплачивать счета за квартиру и телефон, при условии, что они не будут слишком большими. Желаю тебе всего доброго…»

В Израиле ей нравится.

Люди наперебой дают добрые советы: в автобусе подсказывают, где выйти, в магазине – что купить, на почте – какую открытку лучше послать на Новый год, а какую – на Рош ха-Шана. Каждый спрашивает, где она была во время войны, и каждому есть чем поделиться. Какая-то женщина, у которой она в Тель-Авиве спросила, где автовокзал, рассказывает о себе, потом о муже, который оказался в отеле «Польском»…

– А меня как раз из «Польского» забрали в Павяк, – говорит она.

– В Павяк? – восклицает женщина. – В Павяке сидел мой брат!

Они все стоят на улице, через час она спохватывается:

– Простите, так где все-таки автовокзал?

Она выслушивает чужие рассказы с искренним сочувствием: кто-то прятался в подвале, кто-то – в землянке, на чердаке, в шкафу или в стоге сена. Эти люди, конечно, перенесли множество испытаний, но довольно однообразных. Не то что она.

Она преисполняется уверенности, что об ее жизни можно написать книгу. Или даже снять фильм.

Удачное стечение обстоятельств: в иерусалимском аэропорту американцы снимают фильм об угнанном израильском самолете, при участии Элизабет Тейлор.

Она едет в аэропорт. Ее не пускают, она твердит офицеру, что должна немедленно переговорить с актрисой. Офицер хочет знать, о чем именно. О жизни. О которой будет снят захватывающий фильм, Тейлор могла бы сыграть в нем главную роль.

Офицер разглядывает цифры на ее предплечье.

– Там погиб мой отец, – говорит он.

– Вот видите, а я подошла к доктору Менгеле…

Офицер советует ей отложить разговор с кинозвездой и сначала заняться книгой – найти хорошего писателя.

Она много работает, ухаживает за стариками. Она терпелива. С профессором, бежавшим из Германии после «Хрустальной ночи», говорит низким голосом, по слогам (профессор глуховат, не воспринимает высокие звуки и длинные слова). Адвокату, который провел войну в Советском Союзе, рассказывает о Польше.

– Как часто вам меняли постельное белье? – допытывается адвокат.

– Где меняли белье?

– Ну в Освенциме. Что, небось редко меняли белье, да?

Отпуск у нее раз в году, всегда летом. Во время отпуска она занимается поисками хорошего писателя. Он должен быть немолод, знать, что такое война, и понимать, что такое любовь.

Сначала она находит одного немолодого писателя в Израиле.

Он соглашается, что ее жизнь достойна книги, но считает, что она должна написать ее сама.

– Это не так уж трудно, – уверяет он, – сейчас я вам объясню на примере. Вот вы везете в Вену табак. Входите в купе, ставите на полку черный лакированный чемодан, и тут появляется эсэсовец – высокий, очень красивый. Рядом с вашим черным чемоданом ставит свой, из желтой свиной кожи, и садится напротив. А может, встает у окна. Закуривает. Он явно кого-то ждет… – писатель умолкает.

– И что дальше? – спрашивает она.

– Откуда я могу знать? – возмущается писатель. – Это вы должны знать, а не я, я и так уже сказал слишком много.

– Скажите хотя бы, что у него в желтом чемодане, – требует она. – И кого он ждет у окна.

– А вот это тайна, – говорит писатель. – Ее нужно разгадать, в этом и заключается суть литературы…

Время от времени звонит из Вены муж. Дочкам.

– Отец звонил, – сообщает дочь.

– И что?

– Все в порядке. Чувствует себя хорошо, джинсы прекрасно расходятся…

– Обо мне спрашивал?

– Нет.

– А ты обо мне говорила?

– Он же не спрашивал.

Следующий писатель живет во Франции.

Она рассказывает ему о своей необыкновенной жизни.

– Доктор? – восклицает писатель. – Я его знаю. Он прятал меня и мою жену. И еще переводчицу немецкой поэзии. Вы должны его простить…

– Простить?! Обнадежил, обманул, обокрал. Я должна ему простить, потому что он кого-то спасал?

– Он меня спасал, – повторяет писатель.

(Он не напишет о ней книгу. Его интересуют собственные истории, а не чужие.)

Польскому автору[38]38
  О «польском авторе» и Изольде Р. я писала в репортаже «Роман для Голливуда» («Гипноз», Краков, 2002). Его можно считать наброском к этой книге. (Прим. автора).


[Закрыть] она предлагает неплохой гонорар. Получившаяся книга ее разочаровывает. Слишком мало в ней чувств. Слишком мало любви, одиночества и слез. Слов слишком мало. Всего слишком мало, ну просто всего!

Сохачевский

Муж переносит инфаркт.

У него развивается стенокардия. Усиливается депрессия.

Он соглашается провести вместе отпуск.

Раз в два года бывшие узники концлагерей имеют право на бесплатное лечение в немецком санатории. Их обследует специальный врач и, если сочтет заболевание следствием нацистских преследований, дает направление. Не каждая болезнь может быть следствием нацистских преследований – болезни сердца, например, не рассматриваются. В отличие от депрессии. Врач пишет, что рекомендуется смена обстановки (новая обстановка в подобных случаях творит чудеса!), и они едут в санаторий.

Санаторий на берегу озера, вокруг парк, из окон видны горные вершины, очень красиво. Они гуляют. Плавают на катере. После обеда сидят на террасе кафе, играют в карты, в реми-бридж, которому отец научился в Сопоте. (Он ездил в Сопот несколько раз в год, опробовал в казино свою новую систему выигрывания в рулетку. Каждый раз оказывалось, что система требует доработки, но реми-бридж домашним понравился, и они охотно играли в него всей семьей.)

Они возвращаются в Вену.

Муж плохо себя чувствует, врач диагностирует воспаление легких.

Муж в больнице. Много спит. Проснувшись, говорит:

– Пожалуйста, зайди к Сохачевскому. Скажи ему, где я, пусть зайдет.

– Кто это – Сохачевский? – спрашивает она.

– Ну что ты, не знаешь? Муж Гумы.

– А кто такая Гума?

– Да что с тобой? Тетя Гума, сестра моей мамы!

– А где живут Сохачевские?

– Боже мой, ну где они могут жить? Рядом с нами, на Поморской.

– Здесь нет Поморской. Мы в Вене.

– В Вене, – повторяет за ней муж и начинает плакать. – Послушай, – говорит он с укором. – Ты в последнее время не жила дома – можно узнать, в чем дело?

– Ты не хотел быть со мной.

– Что ты несешь? Я не хотел?

– Ты оставил письмо. Оно лежало на швейной машинке.

– Что-то такое я припоминаю… Но ты уверена, что письмо было адресовано тебе?.. Ну ладно, – не сдается муж, – мы в Вене, но позвонить-то ты можешь? Кому-кому… я же тебе говорю – Сохачевскому. Спроси только, стал ли он уже раввином. И в какой общине. Мы бы его навестили.

– Я не знала, что Сохачевский собирается стать раввином.

– Никогда ты ничего не знаешь, – теряет терпение муж. – Он всегда об этом мечтал. Всю жизнь просидел над Торой, мечтал стать ребе где-нибудь в провинции, в спокойном городке…

– Так я должна узнать, где он – этот спокойный городок, в котором Сохачевский стал раввином? Ты этого хочешь?

– Вот именно, – успокаивается муж. – Это ведь так просто.

– Какая ты красавица! – сияет муж при виде младшей дочери. – Я так соскучился… А Шимека ты не привела?

Из-за дегенерации сетчатки у нее проблемы со зрением. Есть две формы такой дегенерации – сухая и влажная. Влажную можно оперировать лазером, но у нее как раз сухая. Она различает только контуры предметов, да и те все больше расплываются, как в тумане.

Проблемы с позвонками поясничного отдела – она не может ходить.

Проблемы с коленными суставами – они сильно деформированы.

У нее дрожат руки. Ноги тоже дрожат – и ступни, и пальцы. Причем по разным причинам: ступни – из-за болезни Паркинсона, а пальцы ног – из-за мозговых изменений. А может, от неизлечимого заболевания мышц.

Телевизор работает, хотя она практически ничего не видит. Звук включен, хотя иврита она не знает. Русская сиделка рассказывает, что происходит на экране.

– Ого, – говорит она, – что-то случилось, люди бегут…

– Теракт?

– Ну да, теракт, вон скорая едет. Знаете что? Она как раз тут едет, это же наша набережная… Господи, да вон же наш ресторан показывают…

Она нащупывает костыль, поднимается с кресла, в густом молочном тумане пытается разглядеть взорванный ресторан.

– Девушку ведут, – сообщает сиделка. – Женщина плачет – верно, мать. Нет, не мать… О, вот теперь точно мать…

Звонит телефон.

– Бабушка? – это одно из немногих польских слов, которые знают ее внучки. – Ани беседер[39]39
  Я в порядке (иврит).


[Закрыть].

Она вздыхает с облегчением: беседер. Это одно из немногих слов на иврите, которое она понимает. Все в порядке.

– Все в порядке? – спрашивает русская сиделка. – Все беседер?

Младшая дочка собирается в Польшу (Славек Б., ее первая большая любовь, проектирует памятник, просит ее помочь).

Памятник хотят установить в Лодзи, на станции, которая называлась Радегаст. Здесь лодзинских евреев сажали в товарные вагоны и увозили в Хелмно-на-Нере, в Освенцим и другие лагеря.

Младшая дочка расспрашивает о лодзинском гетто – она ведь видела его, проезжала на трамвае.

– Люди носили желтые звезды…

– Это я знаю, – говорит дочка.

– На улицах было немноголюдно… Почти пусто…

– Почему? – спрашивает дочка. – Туда же согнали двести тысяч человек.

– Вот именно, – соглашается она. – Мне это тоже показалось странным. А редкие прохожие стояли и смотрели на меня. Да что я говорю… это они, конечно, на трамвай смотрели…

Младшая дочка разглядывает снимки, сделанные фотографом Хенриком Россом. Он работал в юденрате[40]40
  Еврейский административный орган самоуправления, создаваемый по инициативе немецких оккупационных властей.


[Закрыть], поэтому у него были фотоаппарат и пленка. Росс закопал в землю три тысячи негативов, которые пережили войну. Он выступал свидетелем на процессе Эйхмана. Судья показывал снимки и спрашивал, что на них изображено, а свидетель объяснял. Например: что изображено на фото номер Т-224, где дети роются в земле? Свидетель объяснял, что дети ищут картошку. По распоряжению властей перемерзшую, гнилую картошку хлорировали и закапывали. Дети об этом знали – выкапывали и ели. На фото Т-225 изображены люди, умершие от голода. Одни от голода пухли, от других оставались кожа да кости, объяснял свидетель. На Т-226 – люди, ожидающие депортации. Т-227 – то же самое. Т-229 – то же самое. Две или три сотни человек стоят в очереди в вагоны. Т-233 – семья, садящаяся в вагон: отец, мать и двое детей. Депортация означала смерть, добавил свидетель. Куда их депортировали? – спросил генеральный прокурор. В Хелмно, ответил свидетель. Прокурора интересует, при каких обстоятельствах была сделана фотография Т-234. Оказывается, в самом Радегасте. Знакомые, работавшие на станции, провели свидетеля внутрь и заперли на складе цемента. Он пробыл там с шести утра до семи вечера. Слышал крики. Видел, как расстреливали тех, кто сопротивлялся. Как уходили поезда с людьми. Все это он наблюдал через небольшое отверстие в стене. Через это отверстие и была сделана фотография Т-234 и еще несколько. На Т-236 – место, где заканчивалась территория гетто и начиналась дорога на Радегаст, а на Т-237 – идущие по этой дороге люди. Судья спросил защитника господина Серватиуса, есть ли у него вопросы к свидетелю. У господина Серватиуса вопросов не было. Судья поблагодарил Хенрика Росса за свидетельские показания.

Младшая дочь приезжает в Польшу. Они со Славеком Б. осматривают деревянное станционное здание, рельсы – настоящие (по ним и сегодня идут поезда), настоящий товарный вагон. Славек Б. хочет поставить гигантские мацевы[41]41
  Мацева – надгробие над еврейским захоронением в виде вертикальной стелы с эпитафией и символическими рельефами.


[Закрыть] с названиями лагерей и высокую переломленную колонну. В еврейской символике такая колонна означает оборвавшуюся человеческую жизнь. На колонне – пятая заповедь: «Не убий». Между станцией и пятой заповедью – туннель, в котором будут выставлены вещи, оставшиеся от лодзинских евреев. Очки, ключи от квартир, фотографии – и фамилии, десятки тысяч фамилий. Дочь покупает тетрадь – на всякий случай, вдруг придется что-нибудь записывать.

Марыся, жена Славека Б., встречает их на вокзале. Стол уже накрыт к ужину, сын Марыси и Славека режет помидоры для салата. Марыся и младшая дочь садятся поболтать вдвоем. Сын зовет – пора делать соус для салата. Марыся бегает в кухню и обратно. Хочет что-то попробовать – готово ли? – то ли соус, то ли мясо. В спешке кусочек попадает не в то горло. Приезжает скорая. Врачи пытаются спасти Марысю. Но Марыся умирает.