Текст книги "Королю червонному — дорога дальняя"

Автор книги: Ханна (Ганна) Кралль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Николь

Она представляется:

– Николь. Я француженка, а ты кто?

– Я Изольда, еврейка…

Она говорит это впервые с начала войны. Оказывается, это совсем не трудно, может, потому что слово немецкое – Jüdin. Она проверяет, как это будет звучать по-французски: Juive. И еще, чуть громче: Żydówka, Jüdin, Juive… Хуже всего по-польски – с этим твердым «ж», с «в»…

Николь изучала историю в Сорбонне, работала на фабрике, в Вену приехала вместе с женихом. Их обоих арестовали, жених тоже сидит в «Лизль».

– Зачем ты пошла работать на фабрику? – спрашивает она.

– Как это зачем? Чтобы быть рядом с рабочим классом.

– А зачем вы приехали в Вену?

– Как это зачем? Кто-то ведь должен вести здесь работу.

Язык, которым говорит Николь, для нее внове. Она догадывается, что это язык коммунистов, но сама с коммунисткой разговаривает впервые. Николь ее поражает.

– А твоего жениха могут убить? – спрашивает она.

– Naturellement[22]22
  Естественно (фр.).


[Закрыть], – отвечает Николь.

– И что тогда?

– Ничего, другие продолжат его дело.

– Я не о деле, я о тебе.

– И я ничего. Я тоже погибну или буду продолжать наше дело без него.

Она рассказывает Николь о гестаповце, который говорил, что она не виновата.

– Если я доживу до конца войны… – говорит она. – Если мой муж доживет… Наши дети не будут погибать ни за что ни про что… Ох, что я такое говорю, – спохватывается она и суеверно сплевывает на пол камеры.

Каждое утро за дверью слышится топот мужских ног: заключенных ведут умываться. Каждое утро возле их камеры кто-то насвистывает французскую песенку. «Это он!» – кричит Николь и радостно бросается к глазку. Шаги затихают вдали, а Николь поет ей всю песенку целиком, со словами.

Послушав Николь, она тоже начинает напевать сентиментальные довоенные шлягеры: «Кому нужна наша любовь? Тебе и мне лишь. Кому вредна наша любовь? Тебе и мне лишь. Кому глаза слезами жжет?..» Допев до «Кого любовь наша убьет?», она от избытка чувств пускает слезу, вытаскивает из-под тюфяка карты и начинает гадать. Ее интересует только одно: судьба червонного короля. Может, он окажется наверху колоды?

Карты сделаны из белых полей «Фолькишер Беобахтер». У надзирателя она попросила булавку, трефы и пики обозначила дырочками – большими и маленькими, а бубны и черви – кровью, проколов для этого палец. Она старательно тасует карты, но, увы, король вечно прячется в середине колоды. Зато вот она сама, червонная дама, – ее ждут перемены. Николь даже знает, какие: приближается Красная Армия, наши советские братья уже в Венгрии, их танки вот-вот двинутся на Вену.

Николь свято верит, что двери камеры скоро распахнутся, и появившиеся на пороге советские братья воскликнут: «Товарищи, вы свободны!» (Николь не знает, как это звучит по-русски, и она ей подсказывает.)

Дверь открывается, надзиратель – тот, что одолжил ей булавку и иногда приносит лишний кусок хлеба, – говорит:

– Собирайся, ты сегодня уезжаешь… Откуда я могу знать куда?

Она прощается с Николь:

– Передай от меня привет советским братьям.

– Bon voyage[23]23
  Счастливого пути (фр.).


[Закрыть], червонная дама, – отвечает Николь.

И она уходит с надзирателем.

В «Лизль» нет коридоров, на каждом этаже – что-то вроде холла, в который выходят двери камер, и лестничная клетка в центре. Она спускается вниз, в канцелярии ей отдают медальон с Девой Марией и сумочку – ту самую, из «Херсе», цвета кофе с молоком. В ней расческа и бакелитовая пудреница (серебряная осталась у Стефы). Она кладет туда же папильотки из газетной бумаги, карты из газетной бумаги и искусственный зуб. По большому счету, его можно выбросить – гестаповец выбил ей еще два зуба, тоже спереди. Она даже не подобрала их, не было сил, но этот, искусственный, теперь бесполезный, бережно хранит. Надзиратель ждет, пока она упакует свое имущество, и ведет ее к черной машине.

Дорога

Обычный поезд, пульмановский вагон третьего класса. В купе восемь человек, рядом с ней сидит Янка Темпельхоф. На полках багаж. Теплый сентябрьский день, венские евреи одеты легко. В чемоданах шубы и свитера: возможно, им придется там задержаться. «Там» – так они говорят. Имея в виду место, где они будут жить и работать. «Там» – это лагерь, объясняет она венским евреям. Возможно, Освенцим. Они не знают этого слова, не пытаются его повторить, оно слишком трудное. Спрашивают, откуда ей известно, что там лагерь и что оттуда не возвращаются.

– Все это знают. В Польше об этом знает каждый ребенок.

– В Польше… – фыркают венские евреи. – В Польше, может, и не возвращаются, но у нас тут Вена, а не Польша, мы едем работать.

Опускается ночь.

– О чем ты думаешь? – шепотом спрашивает Янка Темпельхоф.

Она думает о муже, о матери и о Варшаве. В «Фолькишер Беобахтер», в короткой заметке на третьей полосе, она прочитала, что в городе восстание. Можно ли во время восстания посылать посылки в Маутхаузен?

У Янки родителей нет – и мать, и отец погибли в лодзинском гетто. Подруг тоже нет.

– Как это нет подруг? – удивляется она. – Совсем нет?

– Они говорили, что я воображала, вечно все лучше всех знаю, – признается Янка. – Но это неправда, я не воображала…

– Может, ты и правда знала лучше всех? – утешает она Янку. – Вот я, например, знала хуже…

– Ну и что, – шепчет Янка. – А теперь мы с тобой сидим в транспорте номер сорок семь. Обе…

Она удивляется, что Янка знает номер их транспорта:

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, – Янка улыбается в темноте. – Я ведь все знаю…

Они проезжают освещенную табличку «Моравска Острава». Поезд замедляет ход. Она перестает слушать откровения Янки Темпельхоф, встает и спрашивает:

– Я прыгаю, ты со мной?

Янка молчит.

Она дергает за шнур, открывающий окно, вскакивает на скамейку и перекидывает ногу через раму. Сидящий у окна пожилой мужчина хватает ее за другую ногу. Руки у него на удивление крепкие, она вырывается, пассажиры поднимают крик: не валяй дурака, нас просто везут работать, а из-за тебя всех… Янка сидит с невозмутимым видом. По коридору уже бегут полицаи. Она поспешно закрывает окно и возвращается на место.

– Что тут происходит? – полицай окидывает купе внимательным взглядом.

– Ничего не происходит, – заверяет помешавший ей венский еврей. – Все отлично, очень комфортабельный поезд.

Светает.

Встает солнце.

Поезд снова замедляет ход. Они читают табличку на станционном здании: Дзедзице. Кажется, поезд сворачивает на боковую ветку.

Она говорит:

– Смотрите, какое синее в Польше небо!

Ведро воды

Пассажиры венского поезда стоят на площади перед бараком. Они несколько встревожены: их багаж свален в огромную кучу прямо на земле. Чемоданы не поцарапаются? Не потеряются? И когда можно будет получить их обратно? Она не беспокоится. Ее сумочка лежит там же, но папильотки, карты и искусственный зуб все равно пока ей ни к чему.

Эсэсовец делает знак, к ним подходят двое узников. В руках у них грязные полосатые шапки, туда нужно бросить деньги и украшения. Она кладет в шапку медальон с Девой Марией, Лилюсин подарок. Кто-то спрашивает, когда им выдадут расписки. Узники не отвечают. Кто-то переспрашивает, погромче. Венские евреи напряженно-пристально разглядывают узников – молчаливых, с пустыми равнодушными глазами. Она тоже смотрит. Глаза не вылезают из орбит, руки не вывернуты. Ну одеты в полосатые робы, подумаешь… Что такого страшного в полосатых робах?

Эсэсовец приказывает всем раздеться.

Велит подходить по одному – не толкаясь, спокойно. Каждого окидывает взглядом и делает знак рукой или кивает головой. Глядит мельком, невнимательно, словно бы нехотя. Жесты тоже небрежные.

Она подходит к эсэсовцу. У нее гладкая кожа, возле груди маленькое красное пятнышко. Немец останавливает ее, рассматривает пятно – довольно долго, секунд пятнадцать, потом машет рукой: направо. Следующая – Янка Темпельхоф. Невысокая, стройная, с милой спокойной улыбкой – ей тоже велят встать справа.

Образуются две группы, слева и справа. Обе постепенно увеличиваются, левая растет быстрее.

К эсэсовцу подходит пожилой мужчина, не давший ей выпрыгнуть в окно. Стыдливо заслоняет пах. Без одежды он выглядит более низким и худым, к тому же у него искривлена рука; он встает слева.

Венка рядом с ней спрашивает: как она думает, не дадут ли пожилым работу полегче? Оказывается, ее отец попал в левую группу. Она успокаивает венку: конечно, дадут, не волнуйтесь.

– Отец знает несколько языков, может, его направят куда-нибудь в контору, – утешает себя женщина.

– Наверняка в контору, – убеждает она венку. – Мой отец тоже знал иностранные языки, – добавляет она и представляет себе отца – как он стоял, голый, беспомощный, сконфуженный, среди других специалистов со знанием немецкого языка.

От левой группы отделяется мужчина. Делает несколько шагов вперед, вежливо улыбается и говорит:

– Господин офицер, нам хочется пить, можно попросить воды?

Эсэсовец улыбается в ответ.

– Он хочет пить, – обращается он к узникам, собиравшим украшения (те уже успели куда-то все унести, и шапки теперь у них на голове). – Принесите ему воды.

Узники снова исчезают и возвращаются с полным ведром. Ставят его на землю. Воспитанный венский еврей озирается – где же кружка?

– Придется пить из ведра, – говорит эсэсовец и делает знак паре узников.

Те берут мужчину под руки, пригибают ему голову и засовывают в ведро. Мужчина пытается вырваться, брыкается, упирается ногами… Постепенно затихает. Тело обмякает. Узники отпускают его, делают шаг назад, отходят в сторону. Тело оседает на землю.

– Кому-нибудь еще хочется пить? – интересуется эсэсовец.

Она получает одежду – ситцевое платье в цветочек и черный свитер, вытатуированный на предплечье номер, начинающийся с буквы А, и место в бараке. Три ряда трехъярусных нар. Ей достаются самые верхние. На них могут уместиться четыре женщины, если бы они легли навзничь. А должно уместиться девять, поэтому вечером все ложатся на левый бок, лицом к стене. Колени согнуты, тела плотно прижаты друг к другу. Ночью все одновременно переворачиваются на правый бок.

Через два дня выясняется, что им дали неправильные номера. Функционерка, делающая татуировки, перечеркивает цифры горизонтальной чертой – ей и Янке Темпельхоф. Накалывает новые номера, на сей раз с небольшим треугольником.

– Вам повезло, – объясняет она. – Треугольник, правда, еврейский, но номер означает, что вы картотечные.

На них заведены карточки, потому что они были в тюрьме.

Им повезло, потому что картотечные не подлежат селекции.

В первый день произошла ошибка. Пришел транспорт из лодзинского гетто, и в суматохе их забыли отделить от тех евреев, из Лодзи. Их селекция была незаконной. В отличие от той. Те евреи приехали обычным транспортом, в картотеке они отсутствуют, и их подвергли селекции правильно.

Она уже давно обратила внимание на свитер, который носит одна из функционерок в канцелярии. Вязаный, разноцветный. Она подходит поближе. Кое-где видны узелки, снизу и из рукавов выглядывает темно-розовая подкладка. Это тот самый свитер, в котором ее подруга Бася Малиняк, по мужу Гайер, собиралась ехать в Гондурас.

Они с Янкой возвращаются в барак. По дороге она рассказывает о Басе, о свитере, о Гондурасе. Может, это знак? Вполне возможно, считает Янка, вот только как его понимать?

– У Баси я познакомилась со своим мужем. Зашла на минутку, хотела шнурки вдеть, а он стоял возле печки и грел руки о кафель. Вот так… А потом опустил их, таким беспомощным жестом…

– Твоя Бася что-то хочет тебе сказать, – заключает Янка Темпельхоф. – Может, ты переживешь Освенцим?

Договор

Они выстраиваются перед бараком еще затемно. Штубовые[24]24
  Каждый блок в лагере был разделен на штубы (от немецкого Stube – комната), за порядок в которых отвечали штубовые.


[Закрыть] и надзирательницы проверяют, все ли на месте, докладывают эсэсовцам. Цифры не сходятся, надзирательницы снова считают и пересчитывают, поверке нет конца.

Небо во время поверки двух цветов. С одной, темной стороны – непроглядно-серое, с другой, лучезарной – розово-фиолетовое. Сквозь этот свет плывут облака, на миг наливаясь фиолетовым и золотым свечением, а затем стекая на землю. Нигде она не видела таких красивых восходов, как в Освенциме.

Рядом с ней стоят две женщины из Силезии. Та, что постарше, напоминает ей мать – глаза похожи, и рот, и скулы…

Она заключает договор с Господом Богом.

– Я буду ей помогать, – говорит она Ему, – а Ты за это помоги моей матери… Договорились?

Она заслоняет женщину от ветра. Другие узницы стараются занять место в середке, где потеплее, а она сразу встает с краю, чтобы женщина, похожая на мать, могла за ней спрятаться.

Та благодарно улыбается, складывает руки и что-то шепчет.

Она наклоняется к ней.

– Не мешайте мне, пожалуйста, – отвечает женщина, – я молюсь.

Она тоже разговаривает с Господом Богом:

– Вот видишь? Я ей помогаю. Не забудь про наш договор.

Обувь и одежду забирают на дезинфекцию. Вши от нее погибают, но гниды остаются. Через несколько дней из них появляются новые вши. Из-за этой дезинфекции она лишается единственной фотографии мужа. Она хранила ее в ботинке и не успела перепрятать, когда отдавала обувь. На снимке – молодой мужчина в норвежском свитере, на лыжах, в руках лыжные палки, вдали заснеженный склон.

Карантин. Они не работают, после поверки сидят на нарах.

В полдень им дают суп из брюквы или картофельных очисток. Из брюквы лучше – в нем нет песка. Ближе к вечеру они получают по половинке вареной картофелины и по куску хлеба. Картофель узницы съедают, а хлеб оставляют на завтрак: утренний голод мучительнее вечернего. Они прячут хлеб под матрас и спят на нем всю ночь, чтобы никто не стащил.

Суп приносят функционерки – в деревянных бочках с ручками, сквозь которые продета палка. Функционерки называют эти бочки фасками[25]25
  От немецкого Faß – бочка.


[Закрыть]. Они разливают суп по мискам, выносят фаски и оставляют у стены барака.

После полудня – вторая короткая поверка. Женщины поспешно выбегают из барака и бросаются к бочкам; отгоняя стаи огромных сонных навозных мух, руками соскребают присохшие ко дну остатки супа. Минут пятнадцать стоят на плацу между бараками. В это время она пытается найти кого-нибудь из Варшавы, расспрашивает про улицу Панскую.

– Нет больше Панской, – говорит женщина из Варшавы.

– А Марианская, шесть, не знаете?

– Нет больше Марианской. Вы что, не понимаете, – нет больше Варшавы!

Мысль, что Варшавы больше нет, приводит ее в ужас. Так, может, и Лилюси больше нет, и Тересы, и пани Крусевич? Кто же станет посылать еду в Маутхаузен?

Прибегает Соня Ландау – она работает в конторе и может передвигаться по всему лагерю. Приносит гостинцы: луковицу, полотенце и теплые чулки.

– Ношеные, но хорошего качества, – говорит она с гордостью, – от венгерских евреек.

Она расспрашивает Соню об этих еврейках – в карантине их нет.

– Там они… – Соня указывает на трубы крематория.

Вечером она натягивает чулки, а свернутое полотенце кладет под голову Оно, видно, лежало в чемодане среди одежды. Хорошие духи были у венгерской еврейки, думает она, засыпая.

Ночью она отдает штубовой луковицу, и та разрешает ей выйти по нужде. Она приседает над ведром, стоящим у стены барака. Пахнет опаленными гусиными перьями. Из труб крематория поднимается густой серо-коричневый дым и быстро растворяется в небе.

Способности

Женщина, похожая на мать, получает посылку. Счастливая, она сидит напротив, на своих верхних нарах. Вынимает из картонной коробки свертки, разворачивает, с нежностью разглядывает и кладет обратно. Поднимает голову и знаком подзывает ее к себе. Она подбегает. Встает на средние нары, так, что ее лицо оказывается на уровне коробки и рук. Наверное, хочет что-то мне дать, думает она с благодарностью, может, зубчик чеснока, а может, даже горбушку хлеба…

Женщина, похожая на мать, вынимает из коробки белую нижнюю сорочку из шелкового трикотажа. Встряхивает, разглаживает и говорит:

– Красивая, да? Хорошо бы обменять на еду. Займитесь этим, пани Иза, пожалуйста. Уж простите за хлопоты, но вы как-то способнее к торговле, чем мы.

Она еще стоит на средних нарах. Еще улыбается… Подруга женщины глядит на нее встревоженно:

– Что-то не так, пани Изольда?

Она обменивает сорочку на целую, довольно крупную картофелину в кожуре и продолжает заслонять женщину от ветра. Более способная к торговле, она заключила сделку с Господом Богом и должна выполнить условия до конца.

Стоя на поверке, она дает себе зарок, что избавится от всех еврейских способностей и вообще от всего еврейского. Если, разумеется, доживет до конца войны. И у ее мужа тоже не будет никаких еврейских способностей. И у детей. И ее дети не станут погибать ни за что ни про что…

Женщина, похожая на мать, склоняется к ней:

– Вы что-то сказали, пани Иза?

Она качает головой:

– Не мешайте мне, пожалуйста, я молюсь.

Экзамен

Немцы вывозят узников из Освенцима. Никто не знает, куда и зачем: одни говорят, что вглубь Германии, другие – что в расход. Но с каждым транспортом отправляют медсестер, так что, может, все-таки не в расход. На лагерной рампе стоит доктор Менгеле, наблюдает за отъезжающими. Одни считают это дурным знаком, другие – наоборот.

Она говорит Янке Темпельхоф, что попросится в транспорт (поезда ведь идут на запад – может, как раз в сторону Маутхаузена?).

Вместе с Янкой они отправляются на рампу. Отделяются от толпы ожидающих и подходят к доктору Менгеле.

– Мы медсестры, – говорит она. – Работали в больнице, – это правда, Янка окончила курсы медсестер при больнице мальтийского ордена; теорию она выучила назубок, но на практике оказалась неловкой, и потому осела в канцелярии. – Господин доктор, вы не могли бы отправить нас с транспортом?

«Господин доктор» хорош собой, старательно выбрит и безупречно опрятен. Он разглядывает женщин.

– А помните ли вы… – доктор на мгновение задумывается. – Вы, конечно, помните, как отличить артериальное кровотечение от венозного?

По-польски она бы ответила без запинки: артериальная кровь насыщена кислородом, поэтому она светлая и бьет сильной струей, венозная же кровь… но ей не хватает немецких слов. Она начинает не очень складно:

– Das Blut… im Blut ist Sauerstoff[26]26
  Кровь… в крови кислород… (нем.)


[Закрыть]…

К счастью, Янка отвечает бегло, законченными фразами. Доктор Менгеле одобрительно кивает головой, точно так же, как доктор Мунвес в больнице на Чистом, когда проверял знание симптомов тифа. Как кивал бы любой врач, слушая правильные ответы молодых медсестер, к тому же миловидных, несмотря на несколько щербатые улыбки.

– С какой частотой бьется сердце?

На этот раз доктор Менгеле обращается именно к ней. Спрашивает снисходительно, словно профессор, которому не хочется заваливать студента на экзамене.

– Это зависит от обстоятельств, – отвечает она.

– Да? От каких же?

– Боится ли человек. И насколько сильно.

Экзаменатор от души хохочет. Становится видна щель между передними зубами. Диастема, вспоминает она справочник для медсестер. Такая щель называется диастема.

Стоящая позади Менгеле надзирательница записывает их с Янкой номера. Через несколько дней их выкликают на поверке. Они поедут с первым же транспортом.

Даймонион

У нее отдельные нары, целых два одеяла, поверка продолжается всего полчаса, суп без песка, к тому же охраняют их солдаты вермахта, а не эсэсовцы. Мужчины, которых не взяли на фронт по возрасту, и инвалиды войны. Словом, Губен – отличный концлагерь.

Они работают на фабрике, на другом берегу реки. Узницы сидят на конвейере, слева и справа от каждой – немецкие работницы. По конвейеру движутся предметы, к которым нужно что-нибудь прикрутить или припаять, а немки проверяют, хорошо ли они это делают.

У лагеря в Губене только три недостатка.

Первый – бессонные ночи, потому что женщины скандалят из-за хлеба. Хлеб привозят вечером, штубовая садится перед ящиком с буханками, каждую надо разрезать на пять одинаковых частей. Ее обступает взбудораженная толпа. Нож тупой, хлеб с опилками крошится, узницы следят, чтобы было по-честному. Они взвешивают каждую порцию (весы сделали из веревки и двух коробочек) и вслух пересчитывают крошки. Напряжение растет. Женщины то сосредоточенно затихают – когда нож вонзается в хлебную мякоть, то разражаются криком – если отрезанный ломоть оказывается меньше других. Янка Темпельхоф пытается посчитать калории – сколько их содержится в крошках, а сколько тратится на крик. Выходит, что на крик расходуется больше, но ее никто не слушает.

Второй минус – удаленность от Маутхаузена. Подступающий фронт вот-вот разделит их с мужем всерьез и надолго.

Третий – фамилия Регенсберг. Не может же она ехать через всю Германию и всю Австрию с еврейской фамилией…

– У тебя есть какой-нибудь план, – прерывает ее Янка Темпельхоф, – или ты рассчитываешь на везение?

План у нее есть. Прежде всего надо вернуться в Котбус – это недалеко, две или три станции.

Найти ту симпатичную служащую, которая пожелала ей удачи.

Объяснить: Варшава, восстание, нас везли неизвестно куда, я испугалась.

Извиниться, что сбежала с работ.

Вернуться на парусиновую фабрику и подумать, что делать дальше.

– Не торопись, – уговаривает ее Янка Темпельхоф. – Здесь у тебя отдельные нары. Два одеяла и суп без песка. Все хорошо, зачем тебе Котбус?!

– Затем, чтобы стать Павлицкой, – объясняет она снова. – Марией Павлицкой, уже навсегда. И больше никогда не быть Изольдой Регенсберг.

Янка задумывается и говорит:

– Это все твой даймонион[27]27
  В античной философии – нечто вроде ангела-хранителя, олицетворение внутреннего голоса человека.


[Закрыть]. Он снова гонит тебя в путь, так что отправляйся. К голосу даймониона следует прислушиваться.

(Честно говоря, она понятия не имеет, что такое этот даймонион, но стесняется спросить. Догадывается: это тот, с кем не решается спорить даже Янка Темпельхоф.)