Текст книги "Королю червонному — дорога дальняя"

Автор книги: Ханна (Ганна) Кралль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Кресло: заслуга

…Если бы ее не приняли за проститутку, она бы не пошла к дворнику пану Матеушу. Не узнала бы, что мужа перевели в Маутхаузен. Не поехала бы в Вену.

Если бы не Вена, она осталась бы в Варшаве. Погибла бы во время восстания, в подвале, вместе с матерью.

Если бы она не бежала из Губена, ее погнали бы с другими женщинами. Она бы оказалась в Берген-Бельзене. Где как раз бушевала эпидемия тифа. И умерла бы от тифа вместе с Янкой Темпельхоф.

Видимо, Господь Бог решил, что она должна дожить до конца войны.

А может, все как раз наоборот. Он решил, что она должна погибнуть, а она изо всех сил сопротивлялась Его приговору. И только поэтому уцелела. Тогда это вовсе не божья благодать. Это ее заслуга – и больше ничья.

Счастье

Она отказывается от ежедневных порций хлеба и через пять дней получает от штубовой целую буханку. Обменивает ее на десять марок и искусственную челюсть. В челюсти – почти целый золотой мост и частично выковырянный золотой зуб. Похоже, челюсть принадлежала женщине.

Фабрика далеко, и в холодные дни им разрешают брать одеяла. Они набрасывают их на голову, а перед тем, как войти в цех, оставляют в раздевалке.

Вместе с другими узницами она идет на фабрику. Оставляет в раздевалке одеяло. Снимает с вешалки пальто немецкой рабочей и уносит в другой конец раздевалки. Ей немного стыдно, но не может же она бежать, завернувшись в лагерное одеяло!

Рабочий день кончается, узницы входят в раздевалку первыми, раньше, чем немки.

Она надевает украденное пальто, сверху накидывает одеяло. Вместе с колонной узниц выходит за ворота фабрики.

Сумерки, туман.

Колонна переходит по мосту через Нейсе и сворачивает налево, к желтому свету фонарей. Она поворачивает направо. Сбрасывает одеяло и быстрым шагом проходит несколько кварталов.

Ей кажется, что кто-то идет следом. Она оборачивается, видит велосипед и расплывающийся в тумане свет – у велосипедиста в руке фонарик. Велосипеды и фонарики есть у лагерных охранников – значит, ее уже ищут.

Она толкает какую-то калитку, слышит, как шуршит под ботинками гравий, прислоняется к забору. Сад, в глубине маячит дом – вроде одноэтажный.

На улице скрипит велосипед. Останавливается у калитки. Велосипедист слезает, идет по гравиевой дорожке – слышны его шаги. Она прижимается к забору. Мужская фигура, едва различимая в темноте… Мужчина проходит мимо и открывает дверь дома. Теперь она может разглядеть и его самого, и автомат у него на плече. Внутрь он не заходит – видимо, выжидает. Затаился – наверное, надеется расслышать шуршание гравия, а может, ее дыхание. Она тоже ждет. Оглушительно колотится сердце – как тогда, в гетто, у запертой двери мастерской. Охраннику наверняка тоже слышно.

Нервы у нее не выдерживают, и она отрывается от забора.

– Я иду, – говорит она вполголоса.

Охранник молчит. Она делает шаг ему навстречу и произносит громче:

– Пожалуйста, не стреляйте, я уже иду…

Подходит к дому.

– Вот я, – говорит она внутрь, но никто не отвечает.

Она останавливается на пороге. Охранника нет. Никого нет.

Странно, думает она. Похоже, у меня галлюцинации. От страха? Но я ведь не боюсь – откуда же галлюцинации? Впервые в жизни. Хотя мне совершенно не страшно…

Она прислоняется к дверям. Отрывает кусок подкладки, закручивает на голове тюрбан, чтобы скрыть отросшие темные корни волос. Ткань сползает на глаза, она догадывается, что у нее дрожат руки. Странно, думает она. Я не боюсь, а руки почему-то дрожат.

К вокзалу она подходит со стороны железнодорожных путей. Там стоят вагоны, она слышит лязганье. Вдоль состава идет путеец, простукивает колеса. Она прячется за товарным поездом, пережидает, пока рабочий пройдет, по ступенькам поднимается в башенку в конце вагона. Там скамейка, в деревянной стене – прямоугольное отверстие. Она встает у окошка. Поезд трогается, паутина рельсов остается позади, теперь вокруг поля. Дождь, ветер. Она стоит – и чувствует, как ее заливает волна счастья.

Она не знает, куда идет поезд.

У нее нет документов.

У нее нет ничего, кроме пальто немецкой рабочей, чулок венгерской еврейки и сломанной еврейской челюсти с золотым зубом.

Она едет по ночной Германии и ощущает такую безграничную радость, что начинает плакать.

– Я свободна, – говорит она вслух.

И жива.

И он жив.

И я свободна.

И все будет хорошо.

Она поднимает полу пальто и вытирает нос рваной подкладкой.

Кресло: иностранные языки

Она все же попытается рассказать о даймонионе, бегстве, товарном поезде – и о том, как она была тогда счастлива. Попытается объяснить, что счастье может нахлынуть на человека в самый неподходящий момент.

Дочка переведет эти слова на иврит, внучка понимающе покивает:

– Да, верно, счастье порой застигает нас врасплох… А дальше-то что было?

Дальше была железнодорожная станция, поезд остановился. Вошел кондуктор. Он просто оцепенел, увидев ее:

– Was machen Sie hier?[28]28
  Что вы здесь делаете? (нем.)


[Закрыть] – воскликнул он.

На что она невозмутимо ответила:

– Ничего особенного, еду в Котбус.

(– В минуты опасности, – посоветует она внучке, – бывает полезно… как бы тебе объяснить… бывает полезно продемонстрировать этакое непритворное высокомерие…)

– Котбус? – изумился кондуктор еще больше. – Да ведь мы едем в противоположном направлении!

На что она, по-прежнему спокойно:

– Правда? Значит, я перепутала поезд.

Внучка забеспокоится – ведь кондуктор мог вызвать полицаев или эсэсовцев.

Однако же он никого не вызвал. Это был миролюбивый пожилой человек, а с пожилыми мужчинами ей всегда везло.

Обе, дочка и внучка, улыбнутся и станут толковать про ее красоту. Дочка скажет, что она была очень красивая, похожа на Элизабет Тейлор; внучка заявит, что она и теперь очень хороша, но что все-таки было дальше?

Она выскочила из вагона. Пересела в другой поезд. Приехала в Котбус. Нашла служащую – ту, с тетрадкой, извинилась за бегство с работ.

(– Как на иврите будет война? – спросит она вдруг.

– Milhamá.

– А служащая?

– Pkidá.

– А тетрадка?

– Machberet.

– Какие странные слова. Ну как можно выучить этот язык?

– Необычные слова, – ответит дочка. – Вот послушай: machberet… Ты представляешь себе пустыню, пески и скалы, а это всего-навсего тетрадка…)

Служащая спросила, как она попала обратно в Котбус. Она рассказала про варшавское восстание: якобы ее везли вместе с повстанцами неизвестно куда, она испугалась – вдруг в концлагерь, поэтому и отбилась от остальных…

Дочка прервет ее: нужно объяснить, что такое варшавское восстание. Внучка, конечно, учила в школе, но у детей все эти восстания немного путаются в голове…

Увы, ей не повезло: симпатичная служащая отвечала за работу у бауэров, а она ведь работала на парусиновой фабрике, поэтому находилась в ведении другой служащей. А та как раз доедала полдник.

– К чему все эти подробности? – недоумевает дочка. – Какое это имеет значение – которая из служащих и что она ела?

– Огромное! Огромное значение! Симпатичная служащая помнила, что я Павлицкая, неужели ты не понимаешь? Мария Павлицкая, а не какая-нибудь Регенсберг! Она помнила, но не могла мне помочь, а та, что могла помочь, доела полдник, ее рабочий день закончился, и она ушла домой!

– Что вы спорите? – поинтересуется внучка.

Дочка объяснит разницу между служащими, внучка начнет поглядывать на часы.

– Меня послали к начальнику… «Wir beide sollen das Gesetz achten, hab’ ich nicht Recht?» – сказал начальник. Что означает: мы оба должны уважать закон, не правда ли? А по закону, дорогая моя, за бегство с работ полагается исправительный лагерь.

Шветинг-на-Одере

Утром они плетут косички из соломы (говорят, это нужно для фронта – солдаты утепляют соломой сапоги).

Затем качают воду. Вода проливается, пальцы ног в дырявых ботинках примерзают к земле, железный насос обжигает руки. Я больше не могу, кричит она, а Ирма, которая таскает полные ведра к резервуарам, задает вполне резонный вопрос: что в таком случае она намерена делать? Снова бежать?

– Качай давай, не дури, человек много чего может выдержать.

Ирма – инженер-лесовод, бежала из подлагеря Равенсбрюка. Ее схватили, когда она мыла ноги в ручье, и даже не позволили надеть ботинки – привезли в Шветинг босой. По утрам она обматывает ноги тряпками и соломой.

Они спят на полу, на тюфяках. Ирма лежит рядом и вечерами рассказывает о мудрости деревьев.

– А ты знаешь, что семена клена, сорванные ветром, разлетаются кругами? Половина крутится вправо, половина – влево, чтобы ветер разнес их в разные стороны.

Она хочет доставить Ирме удовольствие и восхищается мудростью клена.

– А знаешь, почему кора секвойи не горит? Потому что она защищает дерево во время лесных пожаров.

– Потрясающе! – восхищается она мудростью секвойи.

– А знаешь, почему дрожит осина? Нет, вовсе не от страха…

После водокачки – бег по кругу. Кругов два. Один поменьше, внутри, – тут погоняет охранница с хлыстом. Снаружи круг побольше – тут стоит охранница с собакой. Можно выбирать – хлыст или собака.

После бега – зарядка с надзирательницей Пёнтек.

– Alles raus! – кричит Пёнтек, и все выбегают из барака. – Alles rein![29]29
  Все на улицу! Все внутрь! (нем.)


[Закрыть] – кричит она тут же – и все возвращаются. – Alles raus! – все выбегают. —Alles rein! – возвращаются.

Пёнтек очень любит свою работу и домой уходит только когда стемнеет.

На утренней поверке зачитывают полтора десятка фамилий, среди них Мария Павлицкая (Освенцим, добавляет надзирательница) и Ирма Яблоньская (Равенсбрюк).

Она рассказывает Ирме, что в Освенциме делают с беглецами. Вешают на грудь доску с надписью «Ich bin wieder da» – «Я снова здесь». И так, с доской, отправляют на виселицу.

Ирма утешает ее: ты бежала из Губена, не из Освенцима, – но обе знают, как легко подвести ее под закон о доске с надписью.

Она отрывает от немецкого пальто меховой воротник.

Обменивает его на пару ботинок.

Очень приличные – кожаные, со шнурками – ботинки она отдает Ирме Яблоньской.

– Я помогаю ей, – сообщает она Господу Богу. – Ты ведь видишь, правда? А Ты взамен… – она колеблется. – А Ты сделай то, что сочтешь нужным.

Она прощается с Ирмой.

Полицай отводит ее, вместе с группой других узников, в вагон.

Поезд трогается.

Поезд останавливается.

Поезд стоит.

Время идет, поезд стоит.

Поезд трогается и едет в обратном направлении.

Набирает скорость.

Честное слово – он возвращается!

Неужели это возможно, чтобы Господь Бог освободил Освенцим в этот день специально ради нее? Чтобы отблагодарить за отданные Ирме Яблоньской ботинки?

Быть такого не может. Просто смешно. И все-таки поезд возвращается, Освенцим освобожден.

В путь

Последним узникам выдают хлеб, бумазейное белье и одежду из тика. Узники, охранники, надзиратели и собаки выстраиваются в колонну по пять человек и шагают на запад, по направлению к Берлину.

Посередине дороги движется колонна немецких беженцев. На велосипедах и подводах, пешком, с рюкзаками, чемоданами, узлами, коврами, одеялами, подушками… Их не охраняют с собаками, никто в них не стреляет, никто их не трогает.

– У тебя есть кто-нибудь в Берлине? – спрашивает девушка из ее пятерки. – Могу дать тебе адрес. А ты мне что? У тебя ж даже воротника на пальто нет.

– У меня вот что есть… – и она вынимает из трусов челюсть с золотым мостом. Отламывает зуб. Девушка осматривает его, прячет в брюки и шепчет: – Айхеналлее, угловой дом, последний. Надо идти в сторону олимпийского стадиона. Скажешь: Эдита Бака передает привет. С байдарок на Лудтензее…

Они ночуют в пустых конюшнях близ шоссе. Она встает до рассвета, в темноте. Прислушивается: все спокойно, собаки молчат (спят, а может, решили, что охранять больше не имеет смысла). Она выходит на шоссе и смешивается с толпой немцев.

Мария Хункерт

Она отдает знакомой Эдиты остатки золотого моста. Взамен получает немного денег, короткое, но теплое платье и моток веревки. Обвязывает веревкой талию и бедра – получается вполне приличный пояс для чулок. Немножко торчит из-под платья, но под пальто все равно не видно. Муж знакомой относит ботинки в ремонт. Теперь можно трогаться в путь.

Она едет на вокзал Гёрлитцер. В кассе требуют разрешение на выезд, его можно получить в национал-социалистическом союзе немецких женщин.

Она идет в этот женский союз и объясняет: она фольксдойч, шла с беженцами, во время налета потеряла сумочку с документами, ее зовут Мария Хункерт. Немецкие женщины верят, и теперь она может купить билет до Вены.

Пересадка в Дрездене. Вечер. Беженцев встречают мальчики из гитлерюгенда. Помогают нести вещи, усаживают в грузовики. Один парнишка спрашивает, где ее багаж.

– Долго рассказывать, – отвечает она со вздохом.

– Понимаю, – шепчет мальчик. – Вы пережили настоящий ад, правда? – и сочувственно сжимает ее руку.

В школьных классах приготовлены кровати. Она получает кофе, хлеб, чистое полотенце и ложится спать. Утром всем выдают на дорогу бутерброды (Verpflegung[30]30
  Продовольствие (нем.).


[Закрыть]) и папиросы (Versorgung[31]31
  Снабжение (нем.).


[Закрыть]). Грузовики отвозят беженцев на вокзал, мальчики из гитлерюгенда с серьезными, озабоченными лицами сажают их в поезд.

В дешевом венском отеле она снимает номер на три дня – расплачивается папиросами (Versorgung). Получает продовольственные карточки. Покупает газету. В рубрике «Объявления» ее интересуют две вещи: техник-дантист и срочная работа для молодой энергичной женщины.

Циммерман

Заведение принадлежит господину Циммерману (это следует из надписи во всю стену: «Господин Циммерман напоминает своим гостям о том, что приборы и посуда являются его исключительной собственностью»). Она садится за стол. Подходит официант. Она заказывает две тарелки супа, две порции мяса, два десерта… Официант вырезает купоны из карточек и спрашивает, в каком порядке подавать.

– Всё сразу, – просит она.

– Всё сразу? Вы очень голодны, верно? – улыбается официант.

Надо бы улыбнуться в ответ, но пока не вставлены зубы, она не может. Это ей еще повезло с прикусом – губа прикрывает верхние зубы. Но улыбаться все равно нельзя.

Официант приносит еду – теперь весь стол уставлен тарелками.

– А приборы? – кричит она ему вслед. – Вы забыли приборы!

– Не забыл, – объясняет официант, – просто вы в пальто. Пожалуйста, сдайте пальто в гардероб – столовые приборы выдаются только по номерку из гардероба. Знаете, сколько иностранцев шатается по Вене? Французы, итальянцы, поляки, югославы… И каждый так и норовит что-нибудь у нас стянуть… Но вас ведь не затруднит отнести пальто в гардероб?

Она не может отнести пальто, потому что из-под платья будет видна элегантная веревочная конструкция.

Она не может есть руками, потому что все станут на нее смотреть.

Она уже готова расплакаться.

Из-за соседнего столика поднимается мужчина. Подзывает официанта. Что-то ему говорит. Официант забирает грязные приборы и приносит чистые, в белой крахмальной салфетке. Мужчина кладет их перед ней и, поклонившись, говорит, что неподалеку есть очень симпатичное кафе. Не согласится ли она выпить после обеда чашечку кофе?..

Она старается не набрасываться с жадностью на еду.

Старается пользоваться ножом и вилкой.

Старается помнить, что нож держат в правой руке, а вилку – в левой…

Мужчина отдает грязные приборы и ждет, пока ему вернут гардеробный номерок. Она встает из-за столика и поспешно покидает заведение господина Циммермана. Вынимает из кармана обрывок газеты («Требуется молодая энергичная женщина, срочно») и еще раз читает адрес.

Императорский торт

Старая дама, опирающаяся на трость, интересуется, что она умеет делать.

– Все, – отвечает она не задумываясь. – Убирать, готовить, стирать, и еще французский язык знаю.

– А как насчет тортов? Сумеете испечь Keisertorte?

Увы. Императорский торт она испечь не сумеет. Даже рецепта не знает. Хотя Buchten, булочки с вареньем, могла бы, добавляет она поспешно.

Дама очень удивлена: она не умеет печь торты и надеется получить место в венском доме?

– Мадам, – обращается она к старой даме и умолкает, сама не зная, что, собственно, хочет сказать. – Мадам, – повторяет она и слышит свой голос, произносящий монолог о конце света. – Мир рушится. Мир умылся кровью и слезами, – она надеется, что правильно выразилась по-немецки, – а вы, мадам, не можете обойтись без тортов?!

Дама выслушивает ее очень внимательно, не перебивая.

– У тебя, детка, симпатичная мордашка, – говорит она наконец. – И говоришь ты очень интересные вещи. Но Keisertorte печь не умеешь, – и черной лакированной тростью указывает на дверь.

Schwester[32]32
  Сестра (нем.).


[Закрыть]

На бирже труда ищут врачей и опытных медсестер. Она заверяет, что опыт у нее есть (диплом потеряла во время войны), показывает разрешение на перемещение на имя фольксдойч Марии Хункерт. Ее направляют в военный госпиталь. Она облачается в длинное синее платье, белый фартук с бретелями, пелерину и шапочку. В ее ведении четвертый этаж, восемьдесят раненых солдат вермахта и эсэсовцев.

Она моет, массирует, подает судно, перед врачебным обходом снимает повязки, после обхода снова накладывает. Раны гноятся, бинты присыхают, она смачивает их перекисью водорода и бережно, терпеливо отрывает – миллиметр за миллиметром.

Врач наблюдает за ее работой.

– Ты не утратила способности сострадать, – говорит он. – А знаешь почему? Потому что не видела смерти.

Она не спорит, не поднимает головы от бинтов.

(Врач – старик, это его вторая война, но она чувствует себя взрослее. Может, потому что они видели разную смерть. Его смерть была фронтовой, молниеносной. В гетто и в Освенциме смерть приближалась медленно – это было скорее умирание. Заставляет взрослеть умирание, а не смерть, думает она, перевязывая раненого.)

Один из раненых – восемнадцати лет, с гнойной раной живота – в бреду кричит «Мамочка!».

У другого – рыжего, веснушчатого, с водянистыми глазами без ресниц – нога отнята выше колена, рана гноится, никак не закрывается. Он никогда не стонет, только во время перевязки порой теряет сознание.

У самого старшего, сорокалетнего, ампутирована рука и выгорели глаза. Он был сценографом и рассказывает о спектакле, который не успел поставить.

– Всё серое и черное, и только она одна – в цвете, в охряно-палевых тонах.

– Кто – она?

– Иоанна… Ты ее видишь? Видишь? Охряно-палевые тона. И золото.

Она накладывает ему на глаза тампоны, приподнимает культю руки. Ниже подмышки, на уровне сердца, вытатуирована группа крови. Четкие темно-синие буквы и цифры такого же размера, как ее освенцимский номер.

– Рассматриваешь меня? – догадывается эсэсовец. – И как?

Она смотрит на исхудавшее лицо с белками без зрачков. Интересно, что это за оттенок – охряно-палевый?

Каждый день после завтрака самолеты противника пересекают воздушную границу Австрии и летят в направлении… Она поспешно перекладывает больных на носилки, помогает санитарам, и все спускаются в убежище. Там тесно, темно и душно.

– Licht-Luft-und-Sohne! – сценограф выкрикивает лозунг немецкой пропаганды. – Свет, воздух и солнце! Солнце, воздух и свет! Воздух-свет! Воздух-свет! Воздух…

После обеда по радио передают отбой воздушной тревоги, и они возвращаются на свой четвертый этаж. Ничего-ничего, успокаивает она пациентов, сейчас будете отдыхать.

В Вену вступает Красная Армия.

В окнах больницы вывешивают белые флаги и эмблемы Красного Креста. Медсестры и врачи в белоснежных халатах выстраиваются в своих палатах навытяжку.

Русские вбегают с автоматами наизготовку.

– Где СС? – спрашивают они у врача.

Тот молчит.

Подходят к ней.

– СС?

Она тоже молчит.

Солдат направляет на нее автомат:

– А теперь, сестра? Теперь – знаешь? [33]33
  Курсивом выделены слова и фразы, данные в польском тексте по-русски.


[Закрыть]

Она расстегивает манжету и закатывает рукав платья. Показывает номер.

Говорит:

– Освенцим. Полька.

– Теперь знаешь?

Они зовут офицера.

Она все стоит с закатанным рукавом.

– Освенцим… Я полька…

– Тем более, – говорит офицер. – У тебя что, в эту войну никого не убили?

– Всех. Всех убили.

– Ну так надо же отомстить! – Офицер хлопает ее по плечу. – Теперь ты можешь отомстить. Ну? Который тут СС?

– Я не знаю. Я знаю, у кого нет глаз, у кого нет ног. А кто СС – я не знаю.

Солдаты уходят.

Сценограф рыдает, прикрыв лицо полотенцем. Врач склоняется над номером у нее на руке:

– Schwester Мария, Боже милостивый…

Она опускает рукав. Снимает шапочку.

Спускается вниз, ступенька за ступенькой, держась за перила. Из нее словно вытекла вся энергия.

Она думает: как же быть? Мне надо ехать. Мне надо в Маутхаузен, а у меня нет сил.

Она прислоняется к стене госпиталя.

Война закончилась, думает она. Я осталась жива. Война позади. Так почему же я совсем не рада?

Велосипед

– Ну что, сестра?

Она открывает глаза, перед ней стоит офицер – тот, что призывал отомстить.

– Ты думала, мы их не найдем? Не волнуйся, нашли, – он снова хлопает ее по плечу. – Всех нашли.

– И того, что без глаз?

– Всех до единого. Что, жалеешь их?

– Не жалею, – качает она головой, – просто устала. Как же я поеду в Маутхаузен, если у меня нет сил?

– На велосипеде езжай, – советует офицер. – Хочешь велосипед? Погоди, сейчас я тебе найду.

Он выходит в больничный двор и возвращается с вконец раздолбанным, дребезжащим велосипедом.

Спрашивает, откуда она знает русский.

– Мама знала.

– А немецкий?

– Отец знал.

(Почему я говорю о них в прошедшем времени? – думает она.)

– Ну так садись и езжай, – офицер машет ей на прощание рукой.

– Слушай, – кричит она ему вслед. – А куда ехать? Ты не знаешь случайно, куда мне ехать?

Офицер задумывается.

– Бумага тебе нужна. Бумага и комендатура. Ты прямо поезжай, а после перекрестка…

Перед зданием советской комендатуры стоит толпа. Чехи, французы, югославы, поляки… В полосатых робах, просто в лохмотьях – вернувшиеся из лагерей, с работ, военнопленные… Отовсюду, только из Маутхаузена никого нет.

Кто-то из поляков слышал, что после гестаповцев и эсэсовцев осталось много квартир. Их можно занимать – русские выдают разрешения.

Она оставляет велосипед перед входом в комендатуру.

Показывает свой освенцимский номер сидящему за столом офицеру. Гражданка Павлицкая получает бумагу: «Комендатура четвертого района разрешает проживать на Опернгассе…»

Она выходит из здания.

Рядом с ее развалюшкой стоит роскошный блестящий велосипед. Она смотрит на охранника, тот понимающе кивает.

– Бери, – говорит он и пододвигает велосипед к ней. – Бери, – повторяет. – Все равно война.