Текст книги "Королю червонному — дорога дальняя"

Автор книги: Ханна (Ганна) Кралль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Сделки

Франтишека она находит в рабочем поселке (соседка печального шатена рассказала, где его искать). Двухэтажный дом на несколько квартир, вокруг сосны, висит гамак. Она объясняет, кто дал ей адрес. Расхваливает коллекцию кукол-цыганок на вышитых пуховых подушках. Внимательно слушает про соревнования удильщиков, восхищается наградами (на буфете множество кубков), интересуется, не нужны ли пану Франтишеку люди – возить записки. Нужны.

На фабрике ХАСАГ[8]8
  HASAG (от Hugo Schneider Aktiengesellschaft Metalwaren-fabrik) – немецкий военный концерн, использовавший преимущественно труд узников концлагерей.


[Закрыть] он работает вместе с евреями из концлагеря, и они дают ему письма для своих родных. Когда есть время, возит сам, когда нет – поручает надежным людям. За каждое доставленное по адресу письмо надежный человек получает десять злотых. Она не спрашивает, сколько платят евреи самому пану Франтишеку. Она согласна на десять. Он дает ей несколько писем. Все написаны мелкими буковками. И речь везде об одном и том же, говорит пан Франтишек: евреи просят родных что-нибудь продать. Меховой воротник, скатерть, серебряный половник – что угодно. И через пана Франтишека прислать денег. Если продавать нечего, просят занять у двоюродных. А если близких родственников не осталось – узнать, кто еще жив, и передать привет.

Она прячет письма в лифчик и спрашивает, где можно достать сало.

Едет в деревню, покупает сало. Продает на Керцеляке. Разносит по адресам письма, ответы отдает Франтишеку, получает десять злотых за каждый. Прячет в лифчик очередную порцию и опять едет в деревню.

– Ты возишь письма и берешь за это деньги? – поражается Лилюся.

Она понимает ее благородное изумление, но, к сожалению, не может позволить себе делать что-либо бесплатно. Ей нужно платить за сторожку в Срудборуве. Она должна вытащить мужа из лагеря – как только раздобудет новый адрес. Она ничего не делает бесплатно и не испытывает по этому поводу ни малейших угрызений совести.

Доктор

Она должна встретиться с мужчиной, которого называют Доктором. Они не знакомы. Его знала Соня Ландау (с ней она тоже почти не знакома). С Соней дружили сестры мужа, и племянник Шимек очень ее любил. Поссорившись с подружкой, он всегда бежал жаловаться Соне. Ссорились они из-за кубиков: Ануся строила стену, а Шимек – деревья.

– Пускай будет лес, – настаивал он, – это же Юзефов!

Но Ануся разбрасывала кубики.

– Я полицай, – кричала она, – а ты спекулянт, пиф-паф, давай падай, не видишь, что ли, я в тебя попала?!

И Шимек снова бежал к Соне Ландау:

– Скажи ей, что в Юзефове нельзя стрелять!

Нет больше Шимека, и сестер тоже нет. Соня пока жива и знакома с гестаповцем – вроде бы порядочным – с Аллеи Шуха[9]9
  На Аллее Шуха находилось варшавское управление гестапо.


[Закрыть]. Она звонит ему, когда арестовывают ее подругу, но трубку снимает другой гестаповец. Да, он с радостью заменит коллегу; чем может быть полезен? Соня объясняет, офицер сочувствует подруге и приглашает Соню в кафе. Соня говорит, что на ней будет темно-синяя юбка и красная блузка, он сразу ее узнает. И в самом деле. Гестаповец сразу узнает Соню, заталкивает ее в машину и везет в Павяк.

Доктор приезжает на велосипеде – в спортивных бриджах и в кепи. Глаза у него заплаканные: оказывается, он влюблен в Соню Ландау. Постепенно доктор успокаивается и расспрашивает ее о муже. Да, раз Соня просила, он попытается помочь. Привезет мужа в Варшаву (это будет стоить денег) и добьется освобождения (это будет стоить еще дороже).

Она горячо благодарит Доктора. Отдает ему все – деньги, вырученные за сало и за письма, квитанцию из химчистки на костюм мужа, да еще пишет записки знакомым, у которых оставила вещи. Записки одинаковые, в каждой шесть слов: «Пожалуйста, отдайте все пану Доктору. Изольда». (Изольда, не Марыня, чтобы не было сомнений.) Если и ее арестуют, объясняет ему, пусть заберет вещи, продаст все и спасет мужа.

– Не меня – меня спасать не нужно. Вы поняли?

– Понял, – серьезно отвечает Доктор и прячет деньги и записки.

Назавтра Лилюся спрашивает ее, зачем она прислала за вещами постороннего человека. И Тереса тоже спрашивает (разумеется, она все отдала этому пану, ведь он показал записку от Изольды). И пани Крусевич все отдала. И в химчистке ему выдали костюм мужа (из английской шерсти, в синюю клеточку, такой элегантный, он так шел мужу…).

– Что-то не так? – озабоченно спрашивает хозяин химчистки.

– Все в порядке, – успокаивает она его, – все в порядке.

Выходит на улицу и разражается отчаянным и бессильным плачем.

Кресло: чулки

Вскоре после войны она решает навестить Доктора. Войду, думает она, поздороваюсь и скажу…

Она идет по улице и думает, с чего начать. «Я рисковала жизнью, чтобы хоть что-то заработать, а вы…» Нет, не годится. Какое ему дело до ее жизни? «Вы небось рассчитывали на несметные богатства – доллары, драгоценности, – а получили пару полотенец и простыней. Ах да, еще купальный халат!» (Она расчувствовалась, вспомнив этот халат. Желтый, пушистый, с большим белым воротником. Она надевала его на пляже, прямо на мокрое тело. Пляж был в Сопоте. Они ездили туда вместе с отцом…)

Нет. Не надо ничего говорить, она просто спросит…

Доктор открывает дверь.

Отступает, потрясенный:

– Это вы? Правда вы?!

Он рад, он искренне рад. Что она выжила.

– И муж выжил? – ликует он. – Но это же чудесно!

Просит рассказать ему – подробно, по порядку – как все было. Взволнованно слушает, прерывает только один раз – когда она упоминает Освенцим. Спрашивает, не встречала ли она там Соню Ландау. Да, они виделись, Соня принесла ей теплые чулки. И полотенце. Она работала в Effektenkammer[10]10
  Складское хозяйство, где хранились личные вещи заключенных.


[Закрыть]… Он не понял: где-где? В конторе, она была функционеркой[11]11
  Заключенные-функционеры: интернированные, занимавшиеся внутренней охраной, и надзиратели из числа узников.


[Закрыть]. Соня сходила в Канаду[12]12
  Склад с вещами убитых евреев в Освенциме (лагерный жаргон).


[Закрыть] и принесла вещи венгерских евреек. Ношеные, но хорошего качества. Очень приличные вещи привезли в Освенцим венгерские еврейки.

Доктор не понимает, что за Канада такая и что случилось с венгерскими евреями. Объяснять не хочется. И вопросы задавать расхотелось. Она прощается. Идет по Маршалковской и сворачивает в одну из боковых улиц – Хожую или Вспульную, не понять – вокруг сплошные руины. Темнеет, вдалеке маячит площадь и, кажется, Уяздовские Аллеи. Они уже называются по-новому.

– Простите, Аллеи Сталина там? – спрашивает она прохожего.

Тот останавливается, вынимает зажигалку и освещает ее лицо.

– Дорогая моя, – говорит он, подчеркивая каждое слово, – там были, есть и будут – запомните, дорогая моя, – Уяздовские Аллеи.

Она смущается, благодарит и идет вперед.

Молитва Деве Марии

Она едет за письмами и за салом.

В вагон входит немецкий баншуц[13]13
  Охранник на железной дороге (от нем. bahnschutz).


[Закрыть]. Проверяет пропуска. Пропуска у нее нет, она протягивает ему кенкарту и сто злотых. Так делают все, кто ездит без пропуска. Сейчас баншуц спрячет сотню, вернет документ и выйдет из купе – во всяком случае, до сих пор так всегда бывало. Но сегодняшний не прячет сотню. Не возвращает кенкарту. Переводит взгляд с фото на нее и обратно, потом говорит: «Kommen Sie mit»[14]14
  Пройдемте со мной (нем.).


[Закрыть] – и показывает на выход.

Поезд останавливается в Радоме, немец ведет ее в комиссариат полиции.

– Очень уж ты на еврейку похожа, – говорит полицейский.

Она искренне удивлена:

– Я? На еврейку? Первый раз такое слышу.

– А молитву Деве Марии знаешь? – спрашивает полицейский.

– Конечно. Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою! (Это Лилюся ее научила. Вешая ей на шею цепочку с медальоном, велела: «Повторяй за мной…») Благословенна ты между женами…

Взывая к Благодатной, она проговаривает слова молитвы не торопясь, с чувством.

– Да ты что! – смеется полицейский. – Разве нормальные люди так молятся? Обычно тараторят: радуйсямарияблагодатиполнаягос-подьстобою… Да нет, ты точно еврейка!

Лилюся, оказывается, забыла сказать самое главное. Что молитву нужно читать обычным голосом. Бедная Лилюся. Про сумочку вспомнила, про медальон вспомнила, а что молиться Деве Марии тоже можно по-еврейски, ей и в голову не пришло.

Ночь она проводит в камере-одиночке. Твердит вслух молитву Деве Марии (сама не знает – то ли действительно молится, то ли просто учится произносить эти слова, как все нормальные люди). Утром за ней приходит полицейский.

Радомское гестапо похоже на обычную контору. Окна без занавесок, старые письменные столы, за каждым друг напротив друга сидят двое мужчин. Все заняты документами, на нее не обращают внимания, так что она садится у входа. (Думает: еврейка разве так бы села? Небрежно вытянув ноги? Ни в коем случае. Еврейка бы стояла – смиренно, недвижно, с отчаянием в глазах.)

Входит гестаповец, в руке у него небольшой сверток.

Жестом велит ей подойти.

Открывает ящик, раскладывает на столе белую салфетку, разворачивает бумагу… Оказывается, он принес халу. Красивую, румяную, посыпанную сладкой крошкой – настоящую еврейскую халу! Она поспешно отводит взгляд от халы и смотрит на гестаповца. (Думает: еврейка разве так бы смотрела? Вот так – спокойно, может, даже самоуверенно?) Гестаповец отламывает кусочек халы и, держа его в одной руке, другой отвешивает ей оплеуху. Он бьет не больно. Короткий точный удар, означающий: не смей на меня пялиться, – ничего больше.

– Ты за салом ехала, – догадывается гестаповец.

Она решительно отпирается (за спекуляцию салом грозит концлагерь) и открывает сумку. Вынимает документы, зеркальце, расческу – и письмо, которое должна отдать Франтишеку.

В письме говорится о здоровье родственников, а в конце самое главное: «Не беспокойся, я отвезла ребенка к добрым людям…» Гестаповец посылает за переводчиком. Лысеющий, сгорбленный, неприметный человечек в штатском пробегает глазами текст. Останавливается на последней фразе. Колеблется. Начинает переводить. Он говорит очень медленно, обдумывая каждое слово:

– Сломанная нога дяди хорошо заживает… нет, хорошо срастается… Я навестила дедушку и бабушку, обоих замучил ревматизм…

Гестаповцу становится скучно. Он прерывает переводчика и знаком велит ее вывести.

Весь мир

В камере радомской тюрьмы двадцать пять женщин. День начинается с уборки. Заключенные драят пол жесткой щеткой, потом собирают тряпкой воду и выжимают в ведро. Подходит ее очередь. Она делает то же, что и все, но вода льется на пол, затекает в рукава… Двадцать четыре женщины смотрят на нее. Удивленно смотрят – и бедные, и богатые – потому что они моют пол быстро, ловко, незаметно.

Когда ей было четырнадцать, школьный портфель за ней носила прислуга. Вернувшись домой, она поднимала сначала правую, потом левую ногу, прислуга нагибалась и снимала с нее грязные ботики. Она была милой девочкой, просто не носила сама портфель и не снимала сама ботики.

Она задумывается: интересно, кто разувал богатых соседок по камере, когда тем было четырнадцать лет? И почему богатая полька умеет мыть пол, а богатая еврейка – нет?

Ей хочется обсудить это с мужем.

При мысли о муже ее пронзает такая боль, что, кажется, сердце вот-вот разорвется.

Она снова принимается плакать. Женщина на соседних нарах смотрит укоризненно:

– По мужику слезы льешь? А по матери чего ж не плачешь? Мужиков на свете сколько угодно, а мать одна…

– Я знаю, – соглашается она, – мать одна, но пусть весь мир сгинет, сгорит дотла, только бы он жил!

– Тьфу, что ты болтаешь, – соседка возмущена. – Пусть сгорит? Весь мир? Тьфу!

Ингеборга

Поляки стоят в длинном, безмолвном, мрачном строю, перед ними прохаживаются бауэры – немецкие крестьяне. Рассматривают, ощупывают, трогают плечи, затылки, ноги и руки, наконец тычут пальцем: вот этот. Или вон та.

К ней подходит высокая, худая женщина. Волосы заколоты в маленький пучок, брови нарисованы черным карандашом. Щупает ее мышцы на руках, остается довольна. Переворачивает ладони – ага, крупные. И вся она крупная, крепкая. Немка указывает на нее пальцем.

За бауэрами стоит служащая с тетрадкой в руке. Записывает: «Мария Павлицкая, Раддуш», потом вполне доброжелательно улыбается и говорит:

– Удачи тебе.

Деревня Раддуш: солидные дома, железнодорожная станция и лагерь для военнопленных. Немка ведет ее в сарай с глинобитным полом, где живет уже Юзек из-под Кельце, тоже пригнанный в Германию на работы.

Вечер. Она ложится на тюфяк, набитый соломой, и пытается заснуть. В темноте слышатся шаги босых ног и шепот Юзека:

– Подвинься.

Она берет его за руки.

– Юзек, – мягко говорит она, – я замужем, муж в лагере, а ты ведь порядочный поляк, верно? Иди ложись.

Юзек и правда порядочный поляк, но ему делается грустно. Пускай она его утешит, расскажет что-нибудь… что-нибудь интересное… Но она не знает ничего интересного. Наверняка знаешь, настаивает Юзек, вспомни.

Она вспоминает:

– На высокой колонне, над городом, стояла статуя Счастливого Принца…

Но сказки Юзек не любит, ему хочется о чем-нибудь взаправдашнем, лучше всего о любви.

– Я расскажу тебе о девушке, – начинает она. – У нее были зеленые глаза, она приходила к любимому из лесной чащи, всегда на рассвете…

Она пересказывает «Ингеборгу»[15]15
  Роман немецкого писателя Бернхарда Келлермана (1906, польский перевод – 1909).


[Закрыть], их с Халей Боренштайн любимую книгу.

– В тот год лето стояло жаркое, земля пылала, словно кто-то пек на ней хлеб. И свет тоже был обжигающим…

– Свет на рассвете не бывает обжигающим, – поправляет Юзек. – И земля не пылает, тем более в лесу.

– Не перебивай меня, – просит она Юзека. – Их сердца пылали от любви, поэтому и земля пылала.

Они с Халей страшно завидовали этой Ингеборге. Не из-за Акселя, который казался им стариком, а потому что он так ее любил. По дороге из школы клялись друг другу, что выйдут замуж только когда встретят такую любовь, не раньше.

– Мы клялись друг другу… – рассказывает она Юзеку.

– Кто – мы?

– Я и Халя Боренш… и моя подруга Халя.

– И вы ждали такой любви? – допытывается Юзек.

– Я ждала.

– А твоя подруга?

– Что – подруга?

– Ты что, не слушаешь? Твоя подруга – она все еще ждет?

– Ждет, Юзек, ждет… спи уже наконец.

Хозяйка будит ее на рассвете, ведет в хлев и велит доить коров. Она впервые видит скотину так близко. Немка смотрит, как она пытается ухватить корову за сосок, и отправляет ее на молотильню. Молотилку она тоже видит впервые. Немка некоторое время наблюдает за тем, как она обметает машину от соломенной трухи, и гонит обратно в хлев. Корова выбивает ей зуб – передний. Немка посылает ее в прачечную. Лохань и стиральную доску она когда-то видела – у прислуги такое вроде было. Она принимается тереть белье о доску… Хозяйка интересуется, что она вообще умеет делать.

– За больными умею ухаживать.

Чуть не вырвалось – тифозными.

– У нас все здоровы, – начинает раздражаться немка. – А еще что ты умеешь?

Она на мгновение задумывается.

– Я неплохо знаю французский язык…

Хозяйка разражается криком и велит ей отправляться на молотильню.

Charmante[16]16
  Очаровательная (фр.).


[Закрыть]

О том, что она знает французский язык, становится известно в лагере военнопленных.

Ее навещает офицер в грязной форме, с белыми буквами KG на спине, Kriegsgefange[17]17
  Военнопленный (нем.).


[Закрыть]. Он хочет побеседовать с очаровательной женщиной – avec une femme charmante. Кланяется, целует ей ручку.

Она одаряет офицера обаятельной улыбкой без переднего зуба. Пытается сообразить, о чем может беседовать очаровательная женщина с красивым мужчиной. О тифе? Нет. О Павяке? Нет. О посылке в Освенцим? Тоже нет… Француз называет ее крошкой – ma petite. Хорошо бы знать, о чем полагается беседовать крошкам. А то война кончится – и что? Как она станет разговаривать с мужчинами?

Фабрика

Хозяйка, разочарованная ее неумением доить, стирать, молотить, а также знанием французского, отсылает ее в Arbeitsamt[18]18
  Биржа труда (нем.).


[Закрыть].

Теперь она работает на парусиновой фабрике, Segeltuchfabrik, вместе с немками. Они обслуживают ткацкие станки: как только на каком-то из них обрывается нить, нужно подбежать и завязать узелок.

В цеху несколько сотен станков, женщины носятся от одного к другому Почти оглохшие от грохота, на опухших ногах, с белыми от пыли волосами, ресницами и бровями… Они не злые. Просто усталые.

Она спрашивает, давно ли они так бегают. Пятнадцать лет… Двадцать… Боже мой! – ужасается она. Но немки утешают: да ты привыкнешь, вот сама увидишь.

Воскресенье – выходной, и можно получить пропуск в город. Приезжает пленный француз, тоже с пропуском; буквы KG прикрыты чужим пиджаком. Они отправляются на прогулку.

Город называется Котбус. Мужчины на костылях, бедные, плохо одетые женщины…

Объявляют воздушную тревогу. Они прячутся в подворотне.

– Не бойся, я с тобой, – шепчет француз, заслоняя ее мужественной рукой – видимо, от бомб.

Его слова заглушает звон – из окон вылетают стекла. Налет то затихает, то усиливается, словно затянувшаяся гроза. Она вспоминает налет в Варшаве и гарнизонный костел.

– Один ксендз просил меня помолиться за него, – рассказывает она французу.

– И что?

– Ничего. Я не молилась.

– Ни разу? Это нехорошо, – упрекает ее француз. – Очень нехорошо…

Она провожает его на станцию и по дороге пытается объяснить:

– Я молюсь только за одного человека, на остальных у меня уже нет сил. Ты понимаешь?

Понимает, конечно, – ça se comprend.

Француз уезжает в Раддуш.

На вокзале ее осеняет. Она оглядывается по сторонам, находит расписание поездов. Ага, вот: из Раддуша можно через Котбус добраться до Лицманштадта[19]19
  В Лицманштадт была переименована Лодзь в период немецкой оккупации.


[Закрыть].

В выходной никаких проверок. Значит, целый день ее никто не хватится…

В субботу вечером она отправляется в Раддуш. Собирается переночевать у Юзека и утром сесть в поезд. Место в сарайчике занято, зато она узнает важную вещь: в Лодзи у Юзека есть тетя.

– Пойдешь на улицу Наврот, – говорит он, – найдешь гладильную мастерскую и передашь тете привет. И еще вот это ей передай…

Юзек вынимает из-под тюфяка спичечный коробок: там лежит овальный камешек из его больной почки, от которого он избавился в ужасных муках.

– Как это – зачем? В подарок. На память.

Француз тайком отводит ее в лагерь военнопленных, в баню – ночью там никого не бывает, можно переночевать. Раскладывает на полу плащ. Приносит конверт и листок бумаги. Она садится на плащ – от пола пахнет лизолом и мылом – и пишет письмо.

Француз спрашивает – кому.

– Стефе, подруге.

– Она красивая? – интересуется француз.

– У нее красивые глаза, темно-синие, и длинные ресницы.

У Стефы была бабка-венка, сумасбродная мать, сбежавшая с молодым любовником, и отчаявшийся беспомощный отец. Они сдавали комнаты. Когда жильцов не было, Стефе не давали денег на учебники и школьные экскурсии. Она очень хотела помочь подружке – уговаривала скинуться одноклассников, продавала в школе билеты в кино. В результате Стефа ехала вместе со всем классом в Величку[20]20
  Город на юге Польши, главная достопримечательность которого – знаменитые соляные копи.


[Закрыть], а на контрольной по алгебре снова не присылала ей шпаргалку. «Я не могла, – оправдывалась она, – а то сама бы не успела решить последнюю задачку».

Стефа прекрасно знает немецкий (спасибо бабке) и работает в конторе Восточной железной дороги. У нее там есть ящик, запирающийся на ключ, для ценных предметов. Перед каждой поездкой к Франтишеку она оставляла в этом ящике свою серебряную пудреницу.

Сидя на плаще в бане французских военнопленных, она пишет подруге, что в последнее время много болела. «Не знаю, удастся ли нам встретиться. Если не удастся, отдай пудреницу моему мужу. Если и с мужем увидеться не удастся, оставь себе. Надеюсь, она принесет тебе счастье».

Француз заглядывает ей через плечо. Спрашивает, о чем она пишет красивой подруге.

О пудренице.

Француз восхищается – ее почерком, рукой, в которой она держит карандаш, коленом, на которое кладет листок, смуглой шелковистой кожей…

Она поднимается с плаща. Раздевается. Встает под душ, включает горячую воду. Моет шею, грудь, бедра, живот… Она такая, какая есть. Не хуже других. Не еврейка. Не полька. Красивее иных – тех, у кого все зубы на месте, кого не вытаскивают из рикши и не волокут на рассвете в подворотню.

На станцию они идут рано утром. Она просит француза отослать письмо. Француз просит ее дожить до конца войны. Поклянись, говорит он и начинает плакать. Она радуется, что не должна спасать этого француза и что это ей велят дожить до конца войны.

Она садится в поезд.

Даже не старается запомнить французскую фамилию и адрес в Провансе.

Сейчас надо решить: сесть в купе? встать в коридоре? запереться в туалете?

Тетя

На улице Наврот лежит снег. Дворник сгребает его лопатой. Ребенок лепит снеговика. Дворник насвистывает. Гладильная мастерская открыта, тетя Юзека снимает с валиков постельное белье, старательно его раскладывает. Она с умилением разглядывает камешек из почки Юзека и разрешает переночевать в мастерской.

Тетя Юзека теперь в рейхе, а Варшава – в генерал-губернаторстве. Граница недалеко, надо сесть на двенадцатый трамвай, доехать до Стрыкова и найти спекулянтов. Их все знают; они обменивают сахар на чулки, а водку – на теплое белье или наоборот – сахар на белье.

Тетя щедра: дает ей для обмена носки и еще в подарок – чулки с черной стрелкой.

– Последний писк моды, – заверяет она. – Теперь носят длинную стрелку, над щиколоткой, и обязательно темнее, чем сам чулок.