Текст книги "Королю червонному — дорога дальняя"

Автор книги: Ханна (Ганна) Кралль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Кресло: более срочные дела

Надо их навестить, скажет она как-то. Поблагодарить пана Болека, выводившего из гетто по каналам, тетку Юзека, оказавшуюся такой щедрой, женщину из Стрыкова, угостившую ее клецками, немецкое семейство в Берлине…

Пройдет еще несколько лет, и она скажет: нет, правда, я обязательно должна их навестить. Пана Болека. Тетку Юзека. Ту женщину из Стрыкова…

Но так и не навестит. Не оттого что неблагодарная – наоборот, ведь она столько раз вспоминала об этих людях. Просто так уж получается – всегда находятся более срочные дела.

Двенадцатый номер

Она едет в трамвае. Разглядывает немецкие названия улиц и пытается угадать (непонятно зачем) прежние, польские. Трамвай замедляет ход, она видит колючую проволоку. Пост. Чуть дальше стоит бородатый мужчина с желтой заплаткой на рукаве. Заплатка потрепанная, в виде звезды. В Варшаве носили другие звезды – синие на белых повязках, поэтому лишь через пару секунд она понимает: это еврей. Гетто. Она не знала, что двенадцатый трамвай проезжает через гетто. Редкие прохожие останавливаются и разглядывают трамвай. Она сидит у окна, а они не сводят с нее глаз. Именно с нее. Она отворачивается, но на противоположной стороне улицы тоже люди. Они стоят неподвижно и смотрят…

Вместе с ней на конечной остановке выходит молодая женщина, на вид ее ровесница. Она начинает рассказывать про свой побег из Германии, та приглашает ее к себе домой. Мать – милая, гостеприимная – спрашивает, чего ей хочется: может, вареников? Специально для нее варит целую кастрюлю, поливает шкварками. Ешь, угощает она, ешь на здоровье.

– Нам тут тоже несладко, – рассказывает она позже, вечером. – Раньше-то торговля была бойкая, а теперь полицаев стало много, всё евреев ищут. Ищут-то евреев, а находят товар… Ешь, детка, ешь на здоровье.

Она стелет постель, укрывает ее пуховым одеялом и будит ночью, когда приходят спекулянты.

Спекулянты усталые, грязные и чем-то напоминают людей пана Болека. Вынимают из рюкзаков водку и сахар, прячут туда дамское белье. Она отдает им носки Юзековой тети и получает взамен белую простыню. А также инструкцию: простыню держать над головой, передвигаться прыжками и приседать каждые несколько метров. Присели – замерли. Простыня должна полностью закрывать вас, свисать до снега. Запомните: замираем, прыгаем – опять приседаем. Это называется заячий шаг, сумеете?

Она бежит вместе с мужчинами: заснеженное поле, лес, снова поле… приседает, следит, чтобы простыня полностью закрывала ее, замирает, снова бежит.

Восходит бледное холодное солнце. Они в генерал-губернаторстве. Она отдает простыню и спрашивает, где ближайшая железнодорожная станция.

Радость

Она покрасила волосы (любимый цвет – пепельная блондинка).

Вставила зуб (на штифте, техник заверил, что очень практично, в случае чего можно вынуть; она удивилась: зачем вынимать искусственный зуб?).

Забрала свою пудреницу. («Она так плакала, получив твое письмо, – рассказывает подруга Стефы, машинистка с Восточной железной дороги. – Так жалела, что не давала тебе списать на алгебре…» «Зато теперь я подарю тебе шляпу», – обещает Стефа, и в самом деле приносит красивую шляпу – черную, с большими затейливыми полями, наследство романтичной матери.)

Машинистка дает ей лакированные туфельки на высоких каблуках, сшитые на заказ перед самой войной у сапожника на Новом Святе, а пани Крусевич старательно перешивает на нее пальто пана Крусевича.

Она стоит на углу улицы Пенкной и ждет знакомую – переводчицу немецкой поэзии (эта переводчица, очень известная, обещала найти покупателя на кольцо с жемчужиной – если за реальную цену).

Она притопывает от холода на мокром снегу.

В лакированных туфельках от машинистки.

В романтической шляпе от Стефы.

В шелковых чулках с черной стрелкой от тети Юзека.

В бывшем пальто пана Крусевича…

Две женщины, обе в штатском, подозрительно рассматривают ее.

– Вы кого-то ждете? – спрашивает одна, пряча руки в меховой муфте. – Кенкарта у вас есть? – и вынимает из муфты полицейское удостоверение.

– Простите, не поняла… – удивляется она, но голос у нее заискивающий. – А в чем, собственно, дело?

– Вот только не надо притворяться, – говорит та. – И оставьте эти улыбочки. Все вы такие – сначала изображаете святую невинность, потом принимаетесь рыдать. Пошли.

Она идет вслед за полицейской.

Ближайший комиссариат – на Познанской. У этого места дурная слава, быстро оттуда не возвращаются.

У нее с собой кольцо с жемчужиной. Сразу ей предложить? Но что значит «все»? «Все» – так говорят о евреях…

– Простите, – решается она наконец. – А кто это – все?

– Перестань валять дурака, – полицейская теряет остатки вежливости. – Я из полиции нравов. Поняла теперь, кто это – все?

Она поняла.

Ее приняли не за еврейку, а за шлюху. Какое счастье, Господи Боже мой, всего-навсего за шлюху!

Теперь она идет спокойно, как порядочная женщина, которую искренне позабавило нелепое подозрение.

Полицейская садится за столик и рассматривает ее кенкарту.

– Замужем, – читает она вслух. – Замужем, ну-ну… И где же твой муж?

Она отвечает:

– В лагере муж. Был в Освенциме.

– Не врешь? – полицейская поднимает глаза от кенкарты и поправляется: – Вы не врете?

– Мой муж в лагере, – повторяет она. – У меня письмо есть…

Полицейская встает, словно собирается проводить ее до двери. – Я все проверю, – говорит она строго. – Сейчас я вас отпускаю, но все проверю… А вы… – она мгновение колеблется, – не могли бы вы одеваться более прилично?

Кресло: все в жизни

Не стой она на улице в этом дурацком наряде, ее бы не приняли за проститутку.

Не забери ее полиция, она бы не оказалась на Марианской, у дворника пана Матеуша.

Не навести она пана Матеуша (хотела предупредить, что о ней будет справляться полиция нравов), не узнала бы, что приходил почтальон.

Что он принес письмо.

Что муж просит прислать съестного. Что у него новый адрес: Маутхаузен, блок AKZ.

Словом, все в жизни загадочным образом переплетается.

Хватит

Халина с отцом будут жить в Юзефове – Лилюся сняла комнату на довоенной даче.

Она растроганно глядит по сторонам. Ничего не изменилось, разве что живая изгородь разрослась…

– На сто пятнадцать сантиметров выросла, – сообщает хозяйка, – по двадцать три сантиметра в год. Я не стригу – жду, когда муж вернется.

(– О чем вы говорите? – не слышит свекор.

– Что война идет уже пять лет, – объясняет Халина.

– А не говорят, сколько она еще продлится?

– Нет, папа, но я сама знаю, что еще долго…)

Комната солнечная, воздух свежий, но Халина твердит, что больше не выдержит.

– С меня хватит, – заявляет она хозяйке.

– Воля ваша, – отвечает та, – но пани Казимера все оплатила.

– Я вам очень благодарна, – говорит Халина Лилюсе, – вы столько для нас сделали, но с меня хватит.

Халина ездит в Варшаву. Просто так, потому что ей хочется. Все хорошо, уверяет она каждый раз. Правда, все отлично, вот только…

– Потерпи, – просит она Халину. – Тут ты на воздухе, и никто на тебя не обращает внимания…

– Никто? – улыбается Халина. – Вот именно, что обращает… Да, мужчина. Очень милый, хотя и немолодой. Мы друг друга понимаем, – Халина снова улыбается, немного загадочно. – Мы понимаем друг друга без слов…

Ее тревожит это знакомство.

Халина самая низкорослая и непривлекательная из сестер, у нее некрасивые ноги, да еще эти соломенные вытравленные волосы… Кто мог ею заинтересоваться, гадает она. Но Лилюся не видит повода для беспокойства. Хорошо, что есть мужчина, Халине будет не так одиноко.

Лилюся отправляется в Юзефов – надо заплатить хозяйке. Та удивлена: пани Халина ведь уехала. Да, и пожилой мужчина тоже. Откуда она может знать куда? Уехали – и всё тут.

– Они уехали, – рассказывает Лилюся, вернувшись. – Хозяйка думала, что я знаю. Пришел какой-то мужчина, хозяйка его раньше не видела, но уверена, что Халина с ним знакома. Помог им упаковать вещи, взял рюкзак. Они ушли через лес, в сторону железной дороги. Мужчина нес рюкзак, Халина – цветы… ну и отец.

– Цветы?

– Да, маленький букет. Этот мужчина принес. Весенние цветы, ранние, похоже, из магазина. Скромный букетик, но из магазина, так сказала хозяйка. Больше она ничего не знает, – добавляет Лилюся, – ушли – и всё. С пожилым мужчиной. Примерно месяц назад.

Плед

Ей приходит в голову отличная мысль: надо поехать в Вену.

– Что ты так на меня смотришь? – спрашивает она Лилюсю. – Он же в Маутхаузене, верно? То бишь в Австрии. Значит, в Вене я буду к нему ближе, и мне будет легче его спасти, разве не так?

– Все так, дорогая, – соглашается Лилюся и улыбается успокаивающе, словно разговаривает с душевнобольной. – Почему бы и нет? Поезжай в Вену и спасай его.

Как добраться до Вены, Лилюся не знает.

Тереса видит рядом с дамой червей мужчину в форме, но где его искать, карты не говорят.

– Вена… Ах, боже мой, Вена!.. – предается воспоминаниям тенор, печальный шатен. – Помнится, мы с Зосей слушали «Севильского цирюльника»…

Она прерывает его после первых же тактов и клянется, что непременно дослушает каватину, как только вернется.

Идет к Стефе. К человеку, у которого покупала цианистый калий. К Франтишеку в Скаржиско. К Кенгуру в дом у словацкой границы. К венгерскому еврею в Краков. К официанту в кафе «У Розы»… Мой муж в Маутхаузене, объясняет она всем и каждому, в Вене мне будет легче вытащить его оттуда. Ты не знаешь (вы не знаете), как добраться до Австрии? Мой муж в Маутхаузене…

Пани Крусевич посылает ее к своей знакомой, которой когда-то шила постельное белье. Муж – бывший судья, сама она держит детский сад (у нее можно оставить ненадолго еврейского ребенка).

На улице холодно и темно. Жена судьи болеет. Лежит в широкой супружеской кровати, на тумбочке – зажженная лампа и стакан чая. Ноги больной прикрыты пледом. Мягким, пушистым, в цветную клетку.

Судья угощает ее чаем с ломтиком лимона, поправляет жене подушку. Потом поправляет еще и плед – старательно, заботливо подтыкает вокруг ног, чтобы ниоткуда не дуло.

Судья понятия не имеет, как добраться до Вены. А она говорит:

– Какой красивый плед. Должно быть, очень теплый. И легкий, верно? Легкий, но теплый…

– Плед как плед, – удивляется судья. – Не помнишь, где мы его купили, дорогая?

Она поднимается со стула, берет на дорогу бисквит, желает жене судьи скорейшего выздоровления и обещает расцеловать пани Крусевич.

Ближе

Венские дети бегут с ранцами в школу, венские пекари тащат ящики с булками, в кафе подают настоящий венский кофе, а в ресторанах – венский завтрак. Только сосиски по карточкам. Официанты ловко вырезают купоны – у каждого на поясе болтаются изящные ножнички на цепочке. Карточки в случае необходимости можно купить на черном рынке – на Мексико-плац. Официант в отеле «Захер» рекомендует их знаменитый торт, а постоянным клиентам терпеливо разъясняет детали тяжбы по поводу названия. Правда, лично он не сомневается: суд признает право на название торта исключительно за кухней отеля.

Война ощущается вечером. Окна зашторены, улицы не освещены. Люди ходят с фонариками. Батарейки достать сложно, и кто-то изобрел фонарик, работающий по принципу динамо-машины. При вращении рукоятки он пронзительно пищит, и этот звук, оглашающий ночную Вену, напоминает о войне.

Она ездит в Вену с надежным пропуском, который достал ей официант из кафе «У Розы». Он познакомил ее с одним из тех новых клиентов, к которым хозяйка относится с особым почтением. Коротышка, ей по плечо, совершенно седой. Она поскорее села, чтобы не задевать его самолюбие, но он оказался вовсе без комплексов. Официант хотел помочь гостю, но тот отстранил его, разбежался, подпрыгнул и сам сдернул шляпу с вешалки. Она рассмеялась. Встретив суровый взгляд, испугалась, что обидела его, и замолчала.

Седой познакомил ее с инженером из Организации Тодта[21]21
  Военно-строительная организация, действовавшая в Германии и на оккупированных территориях во времена Третьего рейха.


[Закрыть] – немцем, с которым вел дела. Организация сооружала военные казармы, мосты и дороги, выдавала направления на работу и пропуска для поездок. Адрес стройки можно получить уже в Вене.

– Если вы хотите у нас работать… – начал инженер.

Ну разумеется, она хочет, – и тут же получает пропуск – Marschbefel. Денег инженер не берет – ему нужен табак, непременно листовой, десять килограмм.

Она складывает листья табака в черный лаковый чемодан, прикрывает ночной рубашкой и едет в Вену. Сестра инженера – квартира в хорошем месте, в первом районе, мраморная лестница, рояль «Бехштейн» в гостиной – старательно отсчитывает купюры. Вдвое меньше, чем дали бы на Мексико-плац, но все равно неплохо. К тому же она еще рассказывает, где можно купить модный и недорогой итальянский шелк.

В конторе Организации Тодта, близ Карл-Люгер-плац, коллега инженера предлагает ей работу в Далмации. Но Далмация далеко от Маутхаузена, так что она просит Marschbefel для возвращения в Варшаву.

В Варшаве она продает итальянский шелк. Инженеру говорит, что передумала и не хочет строить казармы, мосты и дороги, но новый пропуск в Вену ей все равно нужен. Инженер просит еще листового табака – пятнадцать кило.

Все отлично

О ее поездках в Вену узнают знакомые.

Янка Темпельхоф просит взять ее с собой. Официант из кафе «У Розы» просит взять с собой пана Графа.

Янке Темпельхоф – школьной подруге Халины – не откажешь. Официанту – тем более.

– Пан Граф, – объясняет официант, – приехал в Польшу за новыми документами, и теперь ему пора возвращаться. В ваших интересах взять его, пани Марыня, – добавляет он, понижая голос, – у него в этой Вене большие возможности.

Она могла бы сообразить, что значит «новые документы». Понятно, что старые попали в нежелательные руки.

Однако из всего сказанного она слышит лишь слова про большие возможности в Вене. Именно такого случая она и ждала!

Инженер из Организации Тодта выдает пропуск – на трех человек, а в черном чемодане лежат уже двадцать килограмм табака.

Через несколько дней Граф получает известие. Ему сообщают (источник самый надежный), что ее муж жив.

Через неделю он говорит: я попытаюсь его вытащить.

Она встречается с Графом в кафе «Прюкель», недалеко от Организации Тодта.

Она в восторге от его безукоризненных манер.

Он заверяет, что ее муж жив.

Все отлично.

В кафе «Прюкель» она ждет инженера – он должен принести ей очередной пропуск. Напротив входа стоит горшок с фикусом, рядом висит зеркало. Она садится лицом к двери и наблюдает за улицей. Сядь она спиной к двери, увидела бы их в зеркале. Двоих мужчин, входящих в кафе, оглядывающихся по сторонам. А они увидели бы ее со спины, им пришлось бы сначала обойти столик, заглянуть в лицо… Все равно она не успела бы сбежать, но выиграла бы минуту или две. (Хотя зачем ей эти минуты?)

Мужчины подходят к столику.

Тот, что пониже, спрашивает:

– Вы ждете господина инженера?

Она отвечает утвердительно.

– Он ждет вас в другом месте…

Они стоят у ее столика. Тот, что повыше, делает знак официанту, она расплачивается, и они выходят из кафе.

Идут мимо платанов и кленов бульварного кольца к Дунайскому каналу. У канала мужчины берут ее под руки. Одновременно, с обеих сторон, не говоря ни слова. Словно боятся, что она бросится в воду. Но она вовсе не собиралась бросаться в воду.

Они сворачивают на набережную Франца-Иосифа и направляются к зданию, о котором она много слышала. Когда-то здесь располагался роскошный отель «Метрополь», теперь – венское гестапо.

На втором этаже, в комнате сто двадцать один, у нее забирают сумочку и записывают фамилию. На сегодня все. Розовый толстячок в коротких тирольских штанах и кожаной куртке ведет ее в тюрьму – пешком. За углом стоит старик с медицинскими весами, перед ним на тротуаре керамическая копилка. Она подходит, снимает туфли и встает на весы. Гестаповец на мгновение теряет ее из виду.

– Эй, – кричит он, – где же ты? – и сует правую руку в карман куртки.

– Не волнуйтесь, – успокаивает она его, – я просто хочу взвеситься, – и сдвигает грузик на линейке весов к центру. – Ровно семьдесят, – сообщает. – Без туфель.

Она спускается с весов, обувается и аккуратно ставит грузик на ноль. И только теперь спохватывается: сумочки-то у нее нет.

– Вы не могли бы… – обращается она к гестаповцу.

Тот сует руку в карман и бросает старику монету.

– Фирма угощает, – говорит он и хохочет. Потом серьезнеет. – Зачем ты это делаешь? – спрашивает.

Она пожимает плечами, потому что, в сущности, и сама не знает зачем.

В тюрьме у нее отбирают медальон и выдают газету «Фолькишер Беобахтер». Оказывается, она политический узник, и ей полагается ежедневная газета.

В камере двое нар, два стула и унитаз, все прибито к стенам и полу. Забранное решеткой окно снаружи прикрыто плитой. Через щель между плитой и рамой просачивается свет. Нары поднимаются, точно полка в спальном вагоне, и запираются на замок, ключ у надзирателя. Она садится на унитаз, кладет ноги на стул. Пролистывает газету, складывает. Отрывает полоски, сворачивает в трубочки и накручивает на них пряди волос. Ложится спать в папильотках, укрывшись тонким и колючим бурым одеялом.

Утром ей приносят свежую газету, кружку ячменного кофе и кусок хлеба. Надзиратель закрывает нары на ключ и рассматривает папильотки.

– Зачем ты это делаешь? – спрашивает он.

– Затем…

Она вынимает папильотки и причесывается. Волосы падают на плечи так, как ей хотелось, красивыми локонами.

– Собирайся, – говорит надзиратель, – поедешь в гестапо.

Комната 121

Черный автомобиль с зарешеченными окнами останавливается во дворе. Ее вводят в комнату номер сто двадцать один. За столом сидит мужчина – ничем не примечательное лицо, волосы светлые, усы потемнее, коротко подстриженные. Он велит ей встать к стене и спрашивает, зачем она ездила в Вену. Возила табак, отвечает она. Гестаповец встает, обходит стол, бьет ее по лицу и возвращается на место. Он бьет иначе, чем тот, в Радоме, – неторопливо и увесисто, и боль куда ощутимее. Она ударяется головой о стену, искусственный зуб вылетает. Во рту она чувствует острие металлического штифта. С беспокойством оглядывается – зуб закатился под стол. Гестаповец достает папиросу, затягивается, выясняет, зачем она лезла под стол, рассматривает зуб и разрешает спрятать его в карман. Спрашивает, откуда у нее Marschbefel. Она говорит правду – все равно ведь на пропуске стоит подпись инженера.

– А зачем ты ездила в Вену?

– Возила табак…

Гестаповец встает из-за стола.

Сожаление

В гестапо ее возят через день, все на той же тюремной машине. Все тот же гестаповец велит ей встать все к той же стене, Во второй раз он спрашивает, как давно она работает на польское подполье – für polnische Untergrundbewegung. Она не понимает, к чему он клонит, и отвечает, что ни на какое подполье не работает.

После каждой затрещины она ударяется затылком о стену. Зуб уже не вылетает, она вынимает его заранее, в машине.

Вскоре у нее начинает шуметь в ушах и ухудшается слух. Гестаповец объясняет, что о связях поляков с Андерсом, в Италии, ему и так известно. Ясно, что она отвечает за отрезок трассы Варшава – Вена. Его интересует, кто работает связным между Веной и Италией.

– Ну что, вспомнила?

Она в панике.

Граф пытается вытащить из лагеря ее мужа. Ему понадобятся деньги. Она не послала посылку в Маутхаузен, а этот гестаповец думает, что она работает на польское подполье.

Ей бы и в голову не пришло связываться с подпольщиками. Польское подполье – не ее дело. Ее дело – муж, а любая конспиративная деятельность могла бы ему только повредить. Вот если бы эти подпольщики захотели помочь ее мужу, может, она бы что-нибудь для них и сделала, но раз он их не интересует, то почему ее должны интересовать какие-то связи и какой-то Андерс?

Мне нет дела ни до какого Андерса, твердит она. Но гестаповец не верит: знаем мы вас, все поляки работают на бандитов.

Она не может возражать – ей следует быть как все поляки.

– Вот видишь, – торжествующе смотрит на нее гестаповец. – Так кто у вас связной между Веной и Италией?

В косяк двери, что ведет в соседнюю комнату, вбит толстый крюк. Гестаповец велит ей встать на табуретку, выкручивает руки и надевает наручники. Цепляет их за крюк. Проверяет, хорошо ли держатся, и выбивает у нее из-под ног табуретку. Плечи пронзает резкая боль. Она висит над самым полом, и кажется, что стоит чуть-чуть вытянуть пальцы ног – и можно будет на них опереться. И она тянется изо всех сил.

Июль, ослепительное солнце, круг света на полу. Она в сознании. Гестаповец расхаживает по комнате. Ему скучно, он куда-то звонит, договаривается насчет воскресной прогулки. Подходит, поправляет крюк, подтягивает ее повыше. Говорит, что сам бы рад обращаться с женщиной полюбезнее, но ему необходимо выяснить пару деталей. Например, кто ездил к Андерсу в Италию.

Он опускает ее на землю, разрешает умыться. В комнате есть умывальник. Мраморный, над ним хрустальное зеркало – «Метрополь» был роскошным отелем.

Из зеркала на нее смотрит чье-то жуткое опухшее лицо с выпученными красными глазами. Она шарахается в ужасе – лицо тоже отступает. Делает шаг вперед – лицо приближается. Делает еще шаг и понимает, что бояться нечего – это она сама.

После допроса она возвращается в тюрьму. Тюрьма находится на улице Элизабет-променад, и венцы ласково называют ее «Лизль» – «Эльжуня». Надзиратели в «Эльжуне» не вредные. Опускают ей нары, хотя днем не положено, делают компрессы, врач вправляет плечевые суставы.

– Не знаю я никакого Андерса, – говорит она надзирателям. – Знай я хоть что-нибудь – обязательно бы сказала.

Она говорит по-польски. Надзиратели думают, что она бредит или выбалтывает тайны подпольщиков, и пытаются знаками предостеречь ее. Но это не бред. Она бы действительно выдала тайны – польские, еврейские, какие угодно. Еще бы и поторговалась: «Я вам расскажу про Андерса, а вы моего мужа…» – может, его бы и отпустили. Увы, никаких секретов она не знает. Лежа на нарах, она думает об этом с сожалением и без всяких угрызений совести.

Она идет в комнату сто двадцать один.

Навстречу по коридору идет Граф. Его ведут двое конвоиров.

Они проходят друг мимо друга, лицо у Графа спокойное, почти умиротворенное, он не смотрит на нее, не выдает себя ни малейшим жестом. Это все он, думает она. Вена, Андерс, Северная Италия… Ну разумеется, это Граф. Он, значит, подпольными делами занимался, а не ее мужем. В ней поднимается обида. Подпольщиков тысячи, а ее муж один – беспомощный, одинокий, всеми покинутый.

В эту ночь они снятся ей оба. Костел, она стоит сбоку, а по центральному проходу, мимо святых образов, цветов и свечей, Граф ведет ее мужа. Она не знает, можно ли ей подойти, поэтому не двигается с места, а они проходят мимо с равнодушными невидящими лицами. Как Граф мимо нее в гестапо. Как она мимо матери мужа в Павяке… Муж во сне очень красивый, стройный, волосы облегают его голову, словно золотой шлем. И глаза такие ярко-синие, что она видит их издалека, с противоположного конца костела.

По дороге на допрос она думает, что может означать этот сон.

Она входит в комнату сто двадцать один.

Гестаповец встает из-за стола, подходит к ней, но наручники не надевает.

Подает ей стул. Говорит:

– Садитесь, пожалуйста.

Она садится.

Гестаповец едва заметно улыбается.

– Теперь мы знаем правду, – говорит он. – Вы ведь еврейка, верно?

Она молчит.

Да, она еврейка. И что теперь? Застрелят. В течение двадцати четырех часов, как евреев в Павяке. Ну и что? Зато не будет больше табуретки. Не будет крюка…

– Пожалуй, с меня хватит, – говорит она по-польски и слышит голос Халины.

Гестаповец не понимает по-польски.

– Я говорю, что вы правы. Я еврейка.

Поразительно. Сияющий гестаповец склоняется к ней, предупредительный, словно вышколенный официант:

– Чаю? Кофе?

Женщина в летнем костюме вносит кофейник, две чашки и блюдо с пирогом. Гестаповец угощает ее и объясняет нормальным, человеческим голосом:

– Если бы вы работали на генерала Андерса, вы были бы нашим врагом. И, разумеется, мы бы вас уничтожили, как уничтожают врага. А раз вы еврейка, вас, разумеется, все равно уничтожат, но не по вашей вине…

Она не совсем понимает, что он хочет сказать.

– Вера предков – не ваша вина, – втолковывает ей гестаповец.

– Не моя вина… Но меня уничтожат… разумеется…

– Таков закон, фрау Мария. Хорошо, что мы во всем разобрались.

– Фрау Изольда, – поправляет она.

– О, какое красивое имя. Изольда… А зачем вы все-таки признались, что вы еврейка?

– Затем, что с меня хватит!

Так говорила Халина, сестра моего мужа. Ее больше нет. А мне больше не придется переживать, что я не успела о ней позаботиться. Мне ни из-за кого больше не придется переживать…

Рассвет. Она лежит на нарах и слышит, как поворачивается в замке ключ. Открывается дверь, на пороге двое надзирателей. Ждут ее. Она встает. Идут медленно, она посередине, они по бокам, отстав на шаг. Спускаются во двор. Это время прогулки, по периметру двора гуськом ходят заключенные. Она сразу узнает мужа: самый высокий, с прямой спиной… Он замечает ее – и поспешно отворачивается. Это понятно, он боится: вдруг она посмотрит… окликнет… как-то его выдаст… Муж прекрасно понимает, куда ее ведут, и хочет, чтобы она прошла побыстрее. Может, даже молится, чтобы все поскорее закончилось… «Туда», – говорит надзиратель и показывает ворота тюрьмы. Они открыты, за ними виден слабый свет. Словно где-то вдалеке горит фонарь. «Туда, – повторяет надзиратель. – Сама дойдешь?»

Она просыпается оттого, что в замке поворачивается ключ. Вскакивает с нар, надзиратель открывает дверь. Нет, он пришел вовсе не за ней. Просто привел новую узницу, только и всего.