355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Хаим Нахман Бялик » Стихотворения и поэмы » Текст книги (страница 8)
Стихотворения и поэмы
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 20:39

Текст книги "Стихотворения и поэмы"


Автор книги: Хаим Нахман Бялик


Жанр:

   

Поэзия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

ЗАВОДЬ


I

Я знаю лес и в том лесу

Стыдливой Заводи красу

В оправе темнолистных куп.

Благословенный Солнцем Дуб,

Питомец бурь, над ней склонен.

И мир, обратно отражен,

Ей снится. Рыб искристый рой

Мелькнет по Заводи порой,

И Заводь удит их во сне.

Но что в заветной глубине

Она таит, – не разгадать.

Когда с востока благодать

На землю хлынет и заря

Дубравного богатыря

Омоет космы, и – Самсон

Под ласкою Далилы – он

Смеется в розовой сети,

И шепчет Солнцу Дуб:"Святи

Меня огнем! Мне вожделен

Золотоструйной неги плен!» —

В тот час, – скользнет ли луч по ней

Иль нет, – но Заводь у корней

Замрет, застынет, как стекло,

Чтоб, наклонив над ней чело,

Родимый видел великан,

Какою славой осиян;

И сладко грезить ей, что он

Ее любовию вспоен.


II

Настанет ночь, взойдет луна, —

И, тайною отягчена,

Дубрава спит. В листве, как тать,

Серебряные чары ткать —

Крадется луч. Но из древес

Простерло каждое навес,

Ревнивой тенью облача

От соглядатая-луча

Глубоких недр покой и тьму,

Где, погруженная в дрему,

На ложе золотом, – юней

Весенних роз и роз нежней, —

Лежит царевна древних дней…

Над ней хранительно витать,

Дыханья уст ее считать

Повелено душе лесной

В той храмине заповедной,

Куда, в свой час, войдет один

К своей невесте царский сын…

В тот час, – прозыблется иль нет

По Заводи зеркальной свет, —

Уйдет под сень опекуна

Многоветвистого она

И ляжет омутом ночным,

Нема безмолвием двойным,

И тайна в ней, и тишина

Волшебного лесного сна

Как-бы вдвойне углублена.

И ей сквозь темную дрему,

Быть может, вспомнится: к чему

В песках сухих, в лесах глухих

Найти невесту мнит жених?…

Желанный клад, он – тут, на дне,

В ее безвестной глубине…


III

Когда, всклубясь зловещей мглой.

Налягут тучи слой на слой,

Но кроют, глухо рокоча,

В дрожащих недрах гнев луча,

И редко-редко меж собой

Перемигнутся:"будет бой!» —

Еще не ведая, где враг,

Лес ждет… И вдруг – огней зигзаг

Мигнул…С расколотых небес

Просыпан гром… Вскипает лес…

Не шестьдесят ли мириад

Свистящих вихрей выслал ад,

Безликих бесов, бездны чад?

Вцепился в длинные власы

И рвет зеленые красы

Сонм исступленных дикарей

И по главам богатырей

Косматых хлещет. Гром гремит,

И тяжким шумом лес шумит,

Как-будто бурей возмущен

Пучин тяжеловодных сон,

И, сотрясенная до дна,

Гудит и стонет глубина,

Гнев неба, ветра вой глуша…

Тем часом Заводи душа

Уходит в омуты сипи,

Где, сумеречные струи

Расплавом беглым золотя,

Мерцают рыбки…Как дитя,

Укрыто матерним крылом,

Беспечно внемлет горний гром, —

Вдруг новой молнии излом

Его пугает и слепит,

Но мать над ним, – младенец спит:

Так в диком трепете огней

И Заводь дремлет у корней

Родного стражника; глаза

На миг откроет: все гроза! —

И мелкой дрожью задрожит,

И вежды сонные смежит…

Но и сошед в глухой затвор,

Стихийный слухом ловит спор, —

За леса царственный убор,

За ткань живую трепеща

Его измятого плаща,

За чаровательный чертог,

Чей святотатственно порог, —

Смутив обитель чистых нег, —

Попрал неистовый набег…


IV

За бурей день встает светло;

Но леса хмурое чело

Хранит уныния печать,

И любо смутному молчать

Под лаской тихой росных чар.

Меж тем в лугах молочный пар

Разливом стелется седым

И воскуряется, как дым,

И льнут к листве его клочки;

И лижут ветра язычки,

Успокоительно-теплы,

С листвы дремучей млеко мглы,

И шарят в лиственном венце,

И зыблют перья на птенце.

Так нежен трепет легких струй,

Как уст младенца поцелуй,

Когда пушок родимых щек

Щекочет мягкий язычок…

А над венцом дубравных глав

Остановился облак слав:

Златой синклит престольных сил

В пути воздушном опочил;

И старцев багрянит заря,

Несущих свитки, гнев Царя,

Дорогой дальней, из одной

Округи мира в мир иной.

И лес им в страхе предстоит,

Дыханье слитное таит —

И веток освеженных рост,

И шорохи оживших гнезд…

В тот час над влагою легка

Фата туманная; гладка

Парная Заводь… Снится ей:

Мимо идет собор князей,

Взыскующих земли святой

За поднебесною чертой.

Почто плывут к чужим брегам?

Мир вожделенный – здесь, не там!

Запечатленный – тут, в глуши,

В ее струящейся тиши,

В молчаньи девственной души…


V

О, мир блаженный, тайный свет

Моих невозвратимых лет,

Когда над отрока челом

Шехина дрогнула крылом!

В те дни – как мир дивил меня!

Как сладко, грудь мою тесня.

Вскипали слезы! Как сжигал

Ее восторг!…Я убегал

Живой дубравы в глушь и тьму —

Молиться Богу моему.

Тропой звериной, в летний зной,

По засеке заповедной

Бреду, бывало… Ропщет бор,

Где не стучал еще топор…

Веду с Незримым разговор…

Людского нет окрест следа;

Растелет солнце невода,

Но колыханием завес

Манит – в шатер Господень – лес.

Так, скинии взыскуя, раз

Лазоревый в чащобе глаз

Я встретил: Заводь то была.

Под гладью влажного стекла

Всплывал зеленый островок,

Как стол алтарный – одинок,

Шелковой устлан муравой,

Благословляющей листвой

Отцов лесных со всех сторон

Хранительно приосенен.

Над малой храминой – небес

Округлый свод в венце древес;

А пол у храмины – стекло.

И в своде, и на дне – светло

Горят, единый блеск деля,

Два огнезарных хрусталя.

Главою преклонясь к стволу,

Очами к зыбкому стеклу

Прильнув, часы я проводил,

Дивясь загадке двух светил

И двух миров, – и что первей:

Виденье неба иль зыбей?..

И старцы леса мне с ветвей

Кропили в грудь зеленой мглой,

И смутным пеньем, и смолой.

И наполнялась по края

Обильем сладким грудь моя,

И чуткий напрягался слух,

И ждал Шехины близкой дух…

И средь пустынной немоты,

Чу, – ясный голос: «Где же ты?..»

И удивленною листвой

Взгудели, смутной головой

Кивают мне древа, поют:

«Кто ты, вошедший в сей приют?..»


VI

Есть Божий, внятный нам язык —

Язык молчанья. Всякий лик

Земной и горней красоты

В нем есть, и все цветут цветы;

Но соткан он из эхо снов,

И нет ни звука в нем, ни слов.

На нем миры творящий Дух

Непостижимо грезит вслух;

И в нем, поэт, своей мечты

Истолкованье ловишь ты.

Глашатай знамений святых,

Он вечно развивает, тих,

Свой свиток огненных словес,

Являя духу свет небес

И снег вершин, и сумрак недр,

И злато нив, и мощный кедр.

Лет горлиц белых и орла,

И стройные людей тела,

И тайну ясную очей,

И по волнам игру лучей,

И ярость бешеных стихий,

Когда огня всклубится змий

Иль хляби вод идут на брег,

И звездочки падучей бег,

И солнца низкого пожар,

И вещий мед закатных чар…

И Заводь тихая, во сне

Свою загадку пела мне

На том же языке живом.

И в непробудный водоем

Глядел я подолгу, – и вот,

Предо мной – не заводь вод,

А глаз лазоревый… Открыт,

Он в небо небом недр глядит,

Неизреченных полон дум,

Как леса непробудный шум…

1905

Перевод Вяч. Иванова


СВИТОК О ПЛАМЕНИ

I

Всю ночь оно пылало, воздымая

ввысь над горою Храма языки

огня. С высот опаленного неба

брызгали звезды ливнем искрометным

наземь. Или Господь Свой трон небесный

и Свой венец вдребезги раздробил?

Обрывки красных туч, перегруженных

кровью с огнем, скиталися в просторах

ночи, неся по далеким горам

скорбную весть о гневе Бога мщений

и о Его ярости возглашая

скалам пустынь. Не Свою ли порфиру

разодрал Адонай и по ветрам

клочья развеял?

 И великий ужас

был на дальних горах, и дрожь объяла

хмурые скалы пустынь: Бог отмщений

Иегова, Бог отмщений воссиял!

И вот Он, Бог отмщений, в дивной славе

Своей, покойный, грозный, восседает

на пылающем троне, в сердце моря

пламени, облачен в пурпур огня,

и угли раскаленные – подножье

стопам Его. Кругом в безумной скачке,

в бешеной пляске вьются языки.

Над головой Его шипит пожар

и со свистом засасывает, жадный,

пространства мира. Спокоен и грозен

сидит Он, мышцы Его скрещены,

и от взоров очей ширится пламя,

и выше воздымаются костры

от мания ресницы.

 Пойте Богу

песнь пламени, о, буйный хоровод

огневого радения!

II

 Когда

засверкала заря на горных высях

и по долинам лег белесый пар,

тогда смирилося море пыланий,

и земля поглотила языки

от обожженной Божией святыни

на горе Храма.

 И ангелы свиты,

согласно чину священного хора,

собрались на заутреннюю песнь

и распахнули окна небосвода,

и показали головы наружу

над горой Храма: отперты ли входы

святыни, и клубится ли над нею

дым курений?

 И видят: Саваоф,

Ветхий днями, над грудами развалин

восседающий в сумерках зари,

в черный дым облачён, и прах и пепел —

Его подножье. Голова поникла

на скрещенные мышцы, и над нею

скорбь нависла горою. Молчалив

и угрюм, озирает Он обломки

разгрома; гнев и ужас всех веков

и миров омрачил Его ресницы,

и во взоре великое застыло

безмолвие.

 Гора еще дымится.

Кучи пепла и тлеющей золы,

дымные головни, скирды багровых

углей, нагроможденные, сверкают

словно россыпи камней самоцветных

в молчании зари.

 Но Ариэль,

Огненный Лев, издревле возлежавший

днем и ночью на жертвеннике Бога, —

Ариэля не стало. Только прядь

его гривы, последняя сиротка,

мерцает, и дрожит, и умирает

на обгорелых обломках, в молчаньи

зари.

 И поняли ангелы свиты,

что сделал им Господь. И содрогнулись,

и с ними все предутренние звезды

затрепетали; и ангелы лица

окутали крылами, чтоб не видеть

скорби Господней.

 И гимны заре

сменилися безмолвной песнью горя,

беззвучно-внятной жалобой. И молча

отвернулись и плакали они,

каждый ангел один с своей душою,

и весь мир с ними плакал в тишине.

И некий вздох, беззвучный, но глубокий,

со дна земли поднялся и разнесся

и разбился в безмолвии рыданья.

То разбилось, разбилось сердце мира,

и невмочь стало Господу крепиться,

и очнулся Господь, и львиным ревом

возревел, и всплеснул руками в боли —

и поднялась Шехина с пепелища,

и сокрылась в загадочности Тайн...

III

А над горою Храма, в вышине,

стыдливая, печальная, блистала

Серна Зари, с лазурного шатра

озирая развалины, и тихо

ресницы, серебристые ресницы

трепетали.

 И юный ангел Божий,

светлокрылый, с печальными глазами,

обитавший в лучах Серны Зари

на страже Затаенных Слез-жемчужин

в чаше Безмолвной Скорби, – увидал

ту прядь огня из гривы Ариэля,

что мерцала, дрожала, умирала

средь обожженных каменных обломков

на горе Храма.

 И дрогнуло сердце

ангела, жалостно и больно стало

его душе, да не умрет последний

уголек Божества, – и на земле

не останется пламени святого,

и дивный светоч Божьего народа

и Божиего дома догорит

навсегда.

 И понесся, покидая

Серну Зари, с кадильницей в руке,

и опустился на горе развалин,

и приступил трепетно к алтарю,

и выгреб из святого пепелища

Божье пламя; и крылья распростер,

и умчался. Одна только слезинка,

зашипев, утонула в жгучем пепле, —

и то была единственная капля,

что пролил ангел дотоле из чаши

Безмолвной Скорби, – слеза умиленья

и отрады о чуде, о спасенном

уцелевшем Огне.

 И ангел несся

меж легких тучек, и пламя святыни

в его деснице. Тесно, тесно к сердцу

прижимал он добычу и устами

ее касался. Радостно мигала

ему Серна Зари, и сердце билось

родником утешенья и надежды.

И унес он ее на голый остров,

и опустил на клык крутой скалы;

и поднял к небу печальные очи,

и шепнули уста беззвучно:

 – Боже

милосердный, спасающий, вели,

да угаснет последнее пламя

Твое вовеки!

 И призрел на душу

светлокрылого ангела Господь,

и дал пламени жизнь; и поручил

его Серне Зари, и повелел:

– Бодрствуй, о, дочь моя, над этой искрой,

да не погаснет, ибо как зеница

ока тебе она; стой и блюди,

что с нею будет.

 И стала в лазури

Серна Зари над Божьим огоньком,

и с любовью безмолвной и далекой

и стыдливою негою мигала

ему с высот, и встречала поутру

сияющим приветом, и тянулась

к нему лучом утешенья и ласки.

А юный ангел с грустными глазами

отлетел и вернулся вновь на место

свое, на стражу Затаенных Слез

в чаше Безмолвной Скорби; только глубже

и печальней глаза его, чем были,

и на устах и на сердце ожоги,

которым не зажить; ибо коснулся

до сердца и до уст огонь святыни,

и нет им исцеленья.

IV

 В это время

захватил покоритель и увез

на кораблях в далекий плен по двести

от юношей и девушек Сиона.

Чистые дети чистых матерей,

молодые газели с гор Иудеи, —

еще росами юности их кудри

окроплены, и блеск небес Сиона

в очах. Отец их – Олень Израиль,

и мать – вольная Серна Галилеи.

И мало то казалося врагу,

что поругал и осквернил навеки

свежую песнь их жизни; но задумал

истомить их тоской, и долгой смертью

от голода и жажды. Обнажил

и высадил на тот пустынный остров —

юношей здесь, на одном берегу,

девушек там, на берегу противном,

и покинул.

 И думал нечестивый:

"Разрозню их – и муку их удвою.

Да блуждают на острове пустынном,

братья сестрам чужие, и не встретят

и не увидят вовеки друг друга,

и высохнет душа, завянет сердце

и свет очей потухнет. И когда

лишь один шаг останется меж ними

и протянутся руки их навстречу

рукам, – то вдруг исказятся их лица

и подкосятся колени, и рухнут,

и умрут смертью судорог и муки

на железной земле, под медным небом,

без утехи и радости".

 Три дня

по острову пустынному блуждали

юноши без питанья и воды,

без слов и стона. Вонжены их очи

в жаркий песок, и голова поникла

под раскаленным солнцем. Острия

пылающих утесов осыпают

их стрелами огня, и скорпионы

в расселинах, колючие, смеются

их тяжкой скорби.

 Ибо проклял Бог

от века этот остров, плешью проклял

и чахлостью: терновник и гранит,

ни травинки нигде, ни пяди тени,

шорох жизни, знойная тишь,

опаленная пустошь. Утомились

наготою глаза их, замирало

сердце в груди, истаяла душа.

Их дыханье – как огненные нити,

и мнится, будто самый звук шагов

умирает без отклика, – и тень,

упадая, сгорает. И уснул,

и смолк источник жизни, в темный угол

забилася душа, и нет отрады,

опустилась рука, закрылись очи,

и бредут, – и не знают, что бредут.

Но внезапно – когда уже померкло

и онемело все в них – из унылой

тишины зазвучала чья-то поступь,

уверенная, мерная, как эхо

твердого сердца; и никто не ведал,

чей и откуда шаг; ибо со дна

своих сердец услышали тот звук

и в их среде звучал он. И познали,

что был некто Загадочный меж них,

и сердце всех – в его великом сердце.

И влеклися за поступью чудесной,

по-прежнему с закрытыми глазами,

уцепившись душою за стопы

Незримого.

 И было, если кто

приоткрывал с усилием ресницы,

отличали глаза его невольно

двух юношей, ростом и мощью равных,

головой выше спутников; и оба

загадочны, и широко раскрыты

очи у них обоих; но один

кроток и светлоок, и смотрит в небо,

словно там ищет звезду своей жизни, —

другой мрачен и грозен, его брови

насуплены, глаза устремлены

к земле, словно пытают у нее

о великой утрате. И не можно

отгадать, кто Загадочный водитель

меж этими двумя.

V

На третью ночь —

ночь, полную лазури и созвездий,

они пришли к реке, широкой, черной,

как смола, и воскликнули: вода!

И налетели хищно, и глотали,

и легли отдыхать на берегу.

И закричали двое: – Мы нашли

лебеду! – И накинулися жадно

все на лебеду, и жадно ели,

и снова полегли на берегу.

И неведомо было им, что пили

из реки Аваддон, чье имя Гибель,

и вкусили от корня Сатаны.

Лишь один светлоокий не коснулся

ни до чего. Опершись одиноко

о прибрежный утес, он стал поодаль,

и глаза его рыли бездну ночи,

и напряженное ухо внимало

песне души.

 Тогда поднялся вдруг

тот Грозный, мрачный, с гневными бровями,

и приблизился к ним, и вопросил:

– Братья, не позабыта ль вами песнь

о Ненависти, песнь Уничтоженья?

И промолчали юноши, ни слова

не сказали в ответ, ибо стыдились —

ибо вовек не знавали той песни.

Только один, золотисто-кудрявый,

еще дитя, выпятил важно грудь

и вскричал, лицемеря:

 – Разве мог

юный лев позабыть свое рыканье,

разве...

 Стрела сверкнула из очей

Грозного и спалила на устах

ребячью ложь. И в мрачном гневе молвил

Загадочный:

 – Стал юный лев шакалом,

псом пустыни...

 И потупился отрок,

зарделся и уставился глазами

в большой палец ноги, вертя в руках

осколок голыша. Добрая ночь

его сокрыла, и никто не видел

его стыда.

 А Загадочный сел

на берегу, и в черных глубинах

его жгучие взоры утонули

и заблудились. Юноши, притихнув,

затаили дыханье, ибо ужас

пал великий на них, и сердце ныло

от невнятного трепета. И слухом

прильнули к тишине: палимый жаждой,

так приникает скиталец в пустыне

ухом к немой скале – и будто внемлет

из гранита запечатленный лепет

подземного ключа...

 И зазвучала

в этот миг песнь Загадочного, тихо,

словно прозрачный голос самого

безмолвия. Своей душе он пел,

про себя, еле внятно; и бесстрастна,

таинственна, темна, как сама ночь,

доносилася песнь, и леденело

от спокойного холода ее

в груди; и не понять было, откуда —

из темной ли норы в его душе

тихо выползла песнь черной ехидной

и потянулась к воде, – или он

ее глазами выманил из бездны

речной, и песнь тихо ползла оттуда

к его душе...

 И так пел человек:

"Черные, дремлют бездны реки Аваддона,

 Загадку смерти гадая...

Вопли миров сокрыты во тьме ее лона

 И великая боль мировая...

Где же Заря Искупленья? – Она, как блудница,

 Играет и с нами, и с Богом —

В тимпаны, веселая, бьет и в пляске резвится

 Где-то по горным отрогам..."

Тихо слушали юноши. Глаза их

приковала река. Глубь Аваддона

им ужасное некое шептала,

и золотистые звезды дразнили

из черноты пучины. А кудрявый

застыдившийся отрок поднял гальку

на берегу рассеянной рукою

и швырнул в воду – и нутро реки

шарахнулось, забегали морщины

по искаженной поверхности, звезды

удлинилися в змейки золотые

и зигзагами трепетно и резво

рассыпались везде... И колыхнулось,

как река, сердце юношей, и дрожь

по членам проскользнула – и не знали,

отчего. Черным пламенем сверкнули

очи Грозного – пламя Сатаны, —

и голос стал другим, и вдруг окреп,

разрастаясь и трепетный, и гневный:

"Из бездн Аваддона взнесите песнь о Разгроме,

 Что, как дух ваш, черна от пожара,

И рассыпьтесь в народах, и всё в проклятом их доме

 Отравите удушьем угара;

И каждый да сеет по нивам их семя распада,

 Повсюду, где ступит и станет.

Если тенью коснетесь чистейшей из лилий их сада —

 Почернеет она и завянет;

И если ваш взор упадет на мрамор их статуй —

 Треснут, разбиты надв?е;

И смех захватите с собою, горький, проклятый,

 Чтоб умерщвлять все живое..."

И тогда Светлоокий, что стоял

одиноко поодаль, опираясь

о прибрежный утес, и в темном небе

следил свою звезду, – тихо ступил

ближе к юношам, глаз не отрывая

от неба, и спросил:

 – Братья мои,

а знакома ли вам песнь Утешенья,

песнь Искупленья и Конца?

 Но те

не слыхали, не двинулись и взоров

не отвели от реки, ибо душу

поглотила песнь Грозного. Сидели

недвижные, немые, и казались

черным рядом надгробных изваяний

на собственном кладбище. – Только снова

тот самый отрок в золотых кудрях

важно выпятил грудь и, лицемеря,

отвечал:

 – Разве горная газель

могла забыть свой голос...

 И не кончил,

смутясь, ибо покоились на нем

два ясных глаза; и вложил смущенно

кончик мизинца в рот, словно ребенок,

что солгал и попался, и усмешка

пристыженно играла в ямках щек.

И улыбнулся ему Светлоокий

улыбкою прощения; но скорбно

стало его душе; и отошел

снова к утесу, и взором унесся

в небо.

 А песнь Загадочного крепла,

нарастала, как буря, как звериный

рев, увлекая буйными волнами

юношей; и зарычали они,

словно львята, и вместе с мощью клича

в них нарастала ненависть сильнее

смерти, пронизывая, опьяняя,

искажая лицо и зажигая

черное пламя в глазах. И качнулась

тогда река сплошной черной громадой

от берега до берега в едином

колыханьи, как будто бы дитя

в колыбели, и вместе зашатались,

зазмеились, забегали в пучине

рыбками золотыми искры звезд:

"Ибо то – Песнь Гнева, что в ночь Божией мести

 Родилась, восприята кострами,

Из крови отцов и детей, и из девственной чести,

 Растоптанной в муках и сраме..."

Но в этот миг вскочил кудрявый отрок

и показал рукой на крутизну

по ту сторону волн, и закричал:

– Смотрите!..

 Юноши подняли взоры,

и упало в них сердце: там, напротив,

с высоты, что над кручею обрыва,

словно ангелы, легкие, касаясь

едва земли, нисходят ровным рядом

белотелые девы. Стройной нитью,

нога к ноге, идут они, и руки

подняты, словно тянутся к лучам

месяца, и, как очи одержимых

лунным недугом, закрыты глаза;

на челе их – терновые венцы,

и муки мессианские застыли

в чертах лица; в тени ресниц их дремлет

изначальная вера, и улыбка

на губах опочила.

 И узнали

их юноши, и замерло в них сердце:

ибо девы, с закрытыми глазами,

близились к темной круче над рекою,

и чрез мгновенье останется шаг

между ними и пропастью. Вскочили

юноши, закричали, замахали

руками – но, не внемля и не видя,

не открывая глаз, легкие, ровным

рядом, нога к ноге, двигались девы

своим путем. И вот – последний шаг.

Длинная, ровная нить из алмазов

мгновенно распахнувшихся очей

на один миг сверкнула и погасла —

и вереницею аистов белых

понеслись они в черную пучину.

С воплем ужаса юноши вскочили

и ринулись с обрыва. Словно гривы,

стали дыбом их кудри на лету —

и уж роют руками чрево бездны,

и, вынырнув, плывут наперерез

пучины. Вот уж головы покрыла

тяжкая тень крутизны, что на том

берегу... Полдороги... И завыла,

вздыбилась, обезумела река;

черный, огромный вырос вал из чрева

бездны, и бросил отважных назад,

и ринулись опять они на приступ

его гребня. И мощный вал застыл,

притаился, навис сплошной стеною —

и в нутре его злая назревала

мысль. Юноши боролись и взбирались

выше и выше – вот уже они

на гребне вала, ясно из-за гребня

слышны девичьи вопли – но раздалась

в это мгновенье под ними громада,

и в ней разверзся, подобный ущелью

смерти, черный провал – и понеслись

юноши в ту зияющую глубь

и там, на дне, столкнулись головами

о головы подруг...

 Тяжкая тишь,

спокойствие насыщенного зверя

опустилось над пропастью. Замкнулось

над смелыми ущелье, и по темной

глади реки неслышно поползло

что-то тяжкое, черное, большое

и поплыло за трупами вдогонку,

словно черная лодка – или гроб...

А светлоокий юноша стоял,

невредимый, у выступа утеса,

один, один; и закрыл он руками

лицо свое, и рухнув, зарыдал,

зарыдал, зарыдал...

VI

 Но когда встал он

и обычно вознес очи гор?,

то увидал – там, над высями кручи

напротив, непорочная, как ангел

чистоты, белотелая, печально-

окая, одинокая, стояла

девушка и смотрела прямо в очи

ему, и над ее головкой в небе

сияла Серна Зари...

 И забилось

его сердце. Впервые за всю жизнь

опустил он глаза – и погрузился

в черную воду взор, и там почил

на отраженьи девушки в пучине

с предрассветной звездою над челом:

то впервые за всю страшную ночь

он заглянул в пропасти Аваддона.

И вдруг снова поник он на колени

перед отраженным образом, прикован

глазами к бездне чрез муку любви,

и его губы, томясь и тоскуя,

шепнули:

 – Ты ль это, сестра?..

 И смолк,

и не продолжил, ибо одолело

бушевание сердца, и душа

задыхалась своею полнотою...

Но овладел собою через миг, и

открыл глаза широко – и они

стали глубже, и греза в них бродила,

и, больная, ужалена любовью,

кровоточа, в глубине трепетала

душа; и вновь закрылся взор от боли

великого бесхитростного сердца,

и странным звуком, робким и печальным,

словно ропот таинственно-незримый

родника под травою на закате,

хлынула из груди его молитва.

ИСПОВЕДЬ


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю