Текст книги "Стихотворения и поэмы"
Автор книги: Хаим Нахман Бялик
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
ЗАВОДЬ
I
Я знаю лес и в том лесу
Стыдливой Заводи красу
В оправе темнолистных куп.
Благословенный Солнцем Дуб,
Питомец бурь, над ней склонен.
И мир, обратно отражен,
Ей снится. Рыб искристый рой
Мелькнет по Заводи порой,
И Заводь удит их во сне.
Но что в заветной глубине
Она таит, – не разгадать.
Когда с востока благодать
На землю хлынет и заря
Дубравного богатыря
Омоет космы, и – Самсон
Под ласкою Далилы – он
Смеется в розовой сети,
И шепчет Солнцу Дуб:"Святи
Меня огнем! Мне вожделен
Золотоструйной неги плен!» —
В тот час, – скользнет ли луч по ней
Иль нет, – но Заводь у корней
Замрет, застынет, как стекло,
Чтоб, наклонив над ней чело,
Родимый видел великан,
Какою славой осиян;
И сладко грезить ей, что он
Ее любовию вспоен.
II
Настанет ночь, взойдет луна, —
И, тайною отягчена,
Дубрава спит. В листве, как тать,
Серебряные чары ткать —
Крадется луч. Но из древес
Простерло каждое навес,
Ревнивой тенью облача
От соглядатая-луча
Глубоких недр покой и тьму,
Где, погруженная в дрему,
На ложе золотом, – юней
Весенних роз и роз нежней, —
Лежит царевна древних дней…
Над ней хранительно витать,
Дыханья уст ее считать
Повелено душе лесной
В той храмине заповедной,
Куда, в свой час, войдет один
К своей невесте царский сын…
В тот час, – прозыблется иль нет
По Заводи зеркальной свет, —
Уйдет под сень опекуна
Многоветвистого она
И ляжет омутом ночным,
Нема безмолвием двойным,
И тайна в ней, и тишина
Волшебного лесного сна
Как-бы вдвойне углублена.
И ей сквозь темную дрему,
Быть может, вспомнится: к чему
В песках сухих, в лесах глухих
Найти невесту мнит жених?…
Желанный клад, он – тут, на дне,
В ее безвестной глубине…
III
Когда, всклубясь зловещей мглой.
Налягут тучи слой на слой,
Но кроют, глухо рокоча,
В дрожащих недрах гнев луча,
И редко-редко меж собой
Перемигнутся:"будет бой!» —
Еще не ведая, где враг,
Лес ждет… И вдруг – огней зигзаг
Мигнул…С расколотых небес
Просыпан гром… Вскипает лес…
Не шестьдесят ли мириад
Свистящих вихрей выслал ад,
Безликих бесов, бездны чад?
Вцепился в длинные власы
И рвет зеленые красы
Сонм исступленных дикарей
И по главам богатырей
Косматых хлещет. Гром гремит,
И тяжким шумом лес шумит,
Как-будто бурей возмущен
Пучин тяжеловодных сон,
И, сотрясенная до дна,
Гудит и стонет глубина,
Гнев неба, ветра вой глуша…
Тем часом Заводи душа
Уходит в омуты сипи,
Где, сумеречные струи
Расплавом беглым золотя,
Мерцают рыбки…Как дитя,
Укрыто матерним крылом,
Беспечно внемлет горний гром, —
Вдруг новой молнии излом
Его пугает и слепит,
Но мать над ним, – младенец спит:
Так в диком трепете огней
И Заводь дремлет у корней
Родного стражника; глаза
На миг откроет: все гроза! —
И мелкой дрожью задрожит,
И вежды сонные смежит…
Но и сошед в глухой затвор,
Стихийный слухом ловит спор, —
За леса царственный убор,
За ткань живую трепеща
Его измятого плаща,
За чаровательный чертог,
Чей святотатственно порог, —
Смутив обитель чистых нег, —
Попрал неистовый набег…
IV
За бурей день встает светло;
Но леса хмурое чело
Хранит уныния печать,
И любо смутному молчать
Под лаской тихой росных чар.
Меж тем в лугах молочный пар
Разливом стелется седым
И воскуряется, как дым,
И льнут к листве его клочки;
И лижут ветра язычки,
Успокоительно-теплы,
С листвы дремучей млеко мглы,
И шарят в лиственном венце,
И зыблют перья на птенце.
Так нежен трепет легких струй,
Как уст младенца поцелуй,
Когда пушок родимых щек
Щекочет мягкий язычок…
А над венцом дубравных глав
Остановился облак слав:
Златой синклит престольных сил
В пути воздушном опочил;
И старцев багрянит заря,
Несущих свитки, гнев Царя,
Дорогой дальней, из одной
Округи мира в мир иной.
И лес им в страхе предстоит,
Дыханье слитное таит —
И веток освеженных рост,
И шорохи оживших гнезд…
В тот час над влагою легка
Фата туманная; гладка
Парная Заводь… Снится ей:
Мимо идет собор князей,
Взыскующих земли святой
За поднебесною чертой.
Почто плывут к чужим брегам?
Мир вожделенный – здесь, не там!
Запечатленный – тут, в глуши,
В ее струящейся тиши,
В молчаньи девственной души…
V
О, мир блаженный, тайный свет
Моих невозвратимых лет,
Когда над отрока челом
Шехина дрогнула крылом!
В те дни – как мир дивил меня!
Как сладко, грудь мою тесня.
Вскипали слезы! Как сжигал
Ее восторг!…Я убегал
Живой дубравы в глушь и тьму —
Молиться Богу моему.
Тропой звериной, в летний зной,
По засеке заповедной
Бреду, бывало… Ропщет бор,
Где не стучал еще топор…
Веду с Незримым разговор…
Людского нет окрест следа;
Растелет солнце невода,
Но колыханием завес
Манит – в шатер Господень – лес.
Так, скинии взыскуя, раз
Лазоревый в чащобе глаз
Я встретил: Заводь то была.
Под гладью влажного стекла
Всплывал зеленый островок,
Как стол алтарный – одинок,
Шелковой устлан муравой,
Благословляющей листвой
Отцов лесных со всех сторон
Хранительно приосенен.
Над малой храминой – небес
Округлый свод в венце древес;
А пол у храмины – стекло.
И в своде, и на дне – светло
Горят, единый блеск деля,
Два огнезарных хрусталя.
Главою преклонясь к стволу,
Очами к зыбкому стеклу
Прильнув, часы я проводил,
Дивясь загадке двух светил
И двух миров, – и что первей:
Виденье неба иль зыбей?..
И старцы леса мне с ветвей
Кропили в грудь зеленой мглой,
И смутным пеньем, и смолой.
И наполнялась по края
Обильем сладким грудь моя,
И чуткий напрягался слух,
И ждал Шехины близкой дух…
И средь пустынной немоты,
Чу, – ясный голос: «Где же ты?..»
И удивленною листвой
Взгудели, смутной головой
Кивают мне древа, поют:
«Кто ты, вошедший в сей приют?..»
VI
Есть Божий, внятный нам язык —
Язык молчанья. Всякий лик
Земной и горней красоты
В нем есть, и все цветут цветы;
Но соткан он из эхо снов,
И нет ни звука в нем, ни слов.
На нем миры творящий Дух
Непостижимо грезит вслух;
И в нем, поэт, своей мечты
Истолкованье ловишь ты.
Глашатай знамений святых,
Он вечно развивает, тих,
Свой свиток огненных словес,
Являя духу свет небес
И снег вершин, и сумрак недр,
И злато нив, и мощный кедр.
Лет горлиц белых и орла,
И стройные людей тела,
И тайну ясную очей,
И по волнам игру лучей,
И ярость бешеных стихий,
Когда огня всклубится змий
Иль хляби вод идут на брег,
И звездочки падучей бег,
И солнца низкого пожар,
И вещий мед закатных чар…
И Заводь тихая, во сне
Свою загадку пела мне
На том же языке живом.
И в непробудный водоем
Глядел я подолгу, – и вот,
Предо мной – не заводь вод,
А глаз лазоревый… Открыт,
Он в небо небом недр глядит,
Неизреченных полон дум,
Как леса непробудный шум…
1905
Перевод Вяч. Иванова
СВИТОК О ПЛАМЕНИ
I
Всю ночь оно пылало, воздымая
ввысь над горою Храма языки
огня. С высот опаленного неба
брызгали звезды ливнем искрометным
наземь. Или Господь Свой трон небесный
и Свой венец вдребезги раздробил?
Обрывки красных туч, перегруженных
кровью с огнем, скиталися в просторах
ночи, неся по далеким горам
скорбную весть о гневе Бога мщений
и о Его ярости возглашая
скалам пустынь. Не Свою ли порфиру
разодрал Адонай и по ветрам
клочья развеял?
И великий ужас
был на дальних горах, и дрожь объяла
хмурые скалы пустынь: Бог отмщений
Иегова, Бог отмщений воссиял!
И вот Он, Бог отмщений, в дивной славе
Своей, покойный, грозный, восседает
на пылающем троне, в сердце моря
пламени, облачен в пурпур огня,
и угли раскаленные – подножье
стопам Его. Кругом в безумной скачке,
в бешеной пляске вьются языки.
Над головой Его шипит пожар
и со свистом засасывает, жадный,
пространства мира. Спокоен и грозен
сидит Он, мышцы Его скрещены,
и от взоров очей ширится пламя,
и выше воздымаются костры
от мания ресницы.
Пойте Богу
песнь пламени, о, буйный хоровод
огневого радения!
II
Когда
засверкала заря на горных высях
и по долинам лег белесый пар,
тогда смирилося море пыланий,
и земля поглотила языки
от обожженной Божией святыни
на горе Храма.
И ангелы свиты,
согласно чину священного хора,
собрались на заутреннюю песнь
и распахнули окна небосвода,
и показали головы наружу
над горой Храма: отперты ли входы
святыни, и клубится ли над нею
дым курений?
И видят: Саваоф,
Ветхий днями, над грудами развалин
восседающий в сумерках зари,
в черный дым облачён, и прах и пепел —
Его подножье. Голова поникла
на скрещенные мышцы, и над нею
скорбь нависла горою. Молчалив
и угрюм, озирает Он обломки
разгрома; гнев и ужас всех веков
и миров омрачил Его ресницы,
и во взоре великое застыло
безмолвие.
Гора еще дымится.
Кучи пепла и тлеющей золы,
дымные головни, скирды багровых
углей, нагроможденные, сверкают
словно россыпи камней самоцветных
в молчании зари.
Но Ариэль,
Огненный Лев, издревле возлежавший
днем и ночью на жертвеннике Бога, —
Ариэля не стало. Только прядь
его гривы, последняя сиротка,
мерцает, и дрожит, и умирает
на обгорелых обломках, в молчаньи
зари.
И поняли ангелы свиты,
что сделал им Господь. И содрогнулись,
и с ними все предутренние звезды
затрепетали; и ангелы лица
окутали крылами, чтоб не видеть
скорби Господней.
И гимны заре
сменилися безмолвной песнью горя,
беззвучно-внятной жалобой. И молча
отвернулись и плакали они,
каждый ангел один с своей душою,
и весь мир с ними плакал в тишине.
И некий вздох, беззвучный, но глубокий,
со дна земли поднялся и разнесся
и разбился в безмолвии рыданья.
То разбилось, разбилось сердце мира,
и невмочь стало Господу крепиться,
и очнулся Господь, и львиным ревом
возревел, и всплеснул руками в боли —
и поднялась Шехина с пепелища,
и сокрылась в загадочности Тайн...
III
А над горою Храма, в вышине,
стыдливая, печальная, блистала
Серна Зари, с лазурного шатра
озирая развалины, и тихо
ресницы, серебристые ресницы
трепетали.
И юный ангел Божий,
светлокрылый, с печальными глазами,
обитавший в лучах Серны Зари
на страже Затаенных Слез-жемчужин
в чаше Безмолвной Скорби, – увидал
ту прядь огня из гривы Ариэля,
что мерцала, дрожала, умирала
средь обожженных каменных обломков
на горе Храма.
И дрогнуло сердце
ангела, жалостно и больно стало
его душе, да не умрет последний
уголек Божества, – и на земле
не останется пламени святого,
и дивный светоч Божьего народа
и Божиего дома догорит
навсегда.
И понесся, покидая
Серну Зари, с кадильницей в руке,
и опустился на горе развалин,
и приступил трепетно к алтарю,
и выгреб из святого пепелища
Божье пламя; и крылья распростер,
и умчался. Одна только слезинка,
зашипев, утонула в жгучем пепле, —
и то была единственная капля,
что пролил ангел дотоле из чаши
Безмолвной Скорби, – слеза умиленья
и отрады о чуде, о спасенном
уцелевшем Огне.
И ангел несся
меж легких тучек, и пламя святыни
в его деснице. Тесно, тесно к сердцу
прижимал он добычу и устами
ее касался. Радостно мигала
ему Серна Зари, и сердце билось
родником утешенья и надежды.
И унес он ее на голый остров,
и опустил на клык крутой скалы;
и поднял к небу печальные очи,
и шепнули уста беззвучно:
– Боже
милосердный, спасающий, вели,
да угаснет последнее пламя
Твое вовеки!
И призрел на душу
светлокрылого ангела Господь,
и дал пламени жизнь; и поручил
его Серне Зари, и повелел:
– Бодрствуй, о, дочь моя, над этой искрой,
да не погаснет, ибо как зеница
ока тебе она; стой и блюди,
что с нею будет.
И стала в лазури
Серна Зари над Божьим огоньком,
и с любовью безмолвной и далекой
и стыдливою негою мигала
ему с высот, и встречала поутру
сияющим приветом, и тянулась
к нему лучом утешенья и ласки.
А юный ангел с грустными глазами
отлетел и вернулся вновь на место
свое, на стражу Затаенных Слез
в чаше Безмолвной Скорби; только глубже
и печальней глаза его, чем были,
и на устах и на сердце ожоги,
которым не зажить; ибо коснулся
до сердца и до уст огонь святыни,
и нет им исцеленья.
IV
В это время
захватил покоритель и увез
на кораблях в далекий плен по двести
от юношей и девушек Сиона.
Чистые дети чистых матерей,
молодые газели с гор Иудеи, —
еще росами юности их кудри
окроплены, и блеск небес Сиона
в очах. Отец их – Олень Израиль,
и мать – вольная Серна Галилеи.
И мало то казалося врагу,
что поругал и осквернил навеки
свежую песнь их жизни; но задумал
истомить их тоской, и долгой смертью
от голода и жажды. Обнажил
и высадил на тот пустынный остров —
юношей здесь, на одном берегу,
девушек там, на берегу противном,
и покинул.
И думал нечестивый:
"Разрозню их – и муку их удвою.
Да блуждают на острове пустынном,
братья сестрам чужие, и не встретят
и не увидят вовеки друг друга,
и высохнет душа, завянет сердце
и свет очей потухнет. И когда
лишь один шаг останется меж ними
и протянутся руки их навстречу
рукам, – то вдруг исказятся их лица
и подкосятся колени, и рухнут,
и умрут смертью судорог и муки
на железной земле, под медным небом,
без утехи и радости".
Три дня
по острову пустынному блуждали
юноши без питанья и воды,
без слов и стона. Вонжены их очи
в жаркий песок, и голова поникла
под раскаленным солнцем. Острия
пылающих утесов осыпают
их стрелами огня, и скорпионы
в расселинах, колючие, смеются
их тяжкой скорби.
Ибо проклял Бог
от века этот остров, плешью проклял
и чахлостью: терновник и гранит,
ни травинки нигде, ни пяди тени,
шорох жизни, знойная тишь,
опаленная пустошь. Утомились
наготою глаза их, замирало
сердце в груди, истаяла душа.
Их дыханье – как огненные нити,
и мнится, будто самый звук шагов
умирает без отклика, – и тень,
упадая, сгорает. И уснул,
и смолк источник жизни, в темный угол
забилася душа, и нет отрады,
опустилась рука, закрылись очи,
и бредут, – и не знают, что бредут.
Но внезапно – когда уже померкло
и онемело все в них – из унылой
тишины зазвучала чья-то поступь,
уверенная, мерная, как эхо
твердого сердца; и никто не ведал,
чей и откуда шаг; ибо со дна
своих сердец услышали тот звук
и в их среде звучал он. И познали,
что был некто Загадочный меж них,
и сердце всех – в его великом сердце.
И влеклися за поступью чудесной,
по-прежнему с закрытыми глазами,
уцепившись душою за стопы
Незримого.
И было, если кто
приоткрывал с усилием ресницы,
отличали глаза его невольно
двух юношей, ростом и мощью равных,
головой выше спутников; и оба
загадочны, и широко раскрыты
очи у них обоих; но один
кроток и светлоок, и смотрит в небо,
словно там ищет звезду своей жизни, —
другой мрачен и грозен, его брови
насуплены, глаза устремлены
к земле, словно пытают у нее
о великой утрате. И не можно
отгадать, кто Загадочный водитель
меж этими двумя.
V
На третью ночь —
ночь, полную лазури и созвездий,
они пришли к реке, широкой, черной,
как смола, и воскликнули: вода!
И налетели хищно, и глотали,
и легли отдыхать на берегу.
И закричали двое: – Мы нашли
лебеду! – И накинулися жадно
все на лебеду, и жадно ели,
и снова полегли на берегу.
И неведомо было им, что пили
из реки Аваддон, чье имя Гибель,
и вкусили от корня Сатаны.
Лишь один светлоокий не коснулся
ни до чего. Опершись одиноко
о прибрежный утес, он стал поодаль,
и глаза его рыли бездну ночи,
и напряженное ухо внимало
песне души.
Тогда поднялся вдруг
тот Грозный, мрачный, с гневными бровями,
и приблизился к ним, и вопросил:
– Братья, не позабыта ль вами песнь
о Ненависти, песнь Уничтоженья?
И промолчали юноши, ни слова
не сказали в ответ, ибо стыдились —
ибо вовек не знавали той песни.
Только один, золотисто-кудрявый,
еще дитя, выпятил важно грудь
и вскричал, лицемеря:
– Разве мог
юный лев позабыть свое рыканье,
разве...
Стрела сверкнула из очей
Грозного и спалила на устах
ребячью ложь. И в мрачном гневе молвил
Загадочный:
– Стал юный лев шакалом,
псом пустыни...
И потупился отрок,
зарделся и уставился глазами
в большой палец ноги, вертя в руках
осколок голыша. Добрая ночь
его сокрыла, и никто не видел
его стыда.
А Загадочный сел
на берегу, и в черных глубинах
его жгучие взоры утонули
и заблудились. Юноши, притихнув,
затаили дыханье, ибо ужас
пал великий на них, и сердце ныло
от невнятного трепета. И слухом
прильнули к тишине: палимый жаждой,
так приникает скиталец в пустыне
ухом к немой скале – и будто внемлет
из гранита запечатленный лепет
подземного ключа...
И зазвучала
в этот миг песнь Загадочного, тихо,
словно прозрачный голос самого
безмолвия. Своей душе он пел,
про себя, еле внятно; и бесстрастна,
таинственна, темна, как сама ночь,
доносилася песнь, и леденело
от спокойного холода ее
в груди; и не понять было, откуда —
из темной ли норы в его душе
тихо выползла песнь черной ехидной
и потянулась к воде, – или он
ее глазами выманил из бездны
речной, и песнь тихо ползла оттуда
к его душе...
И так пел человек:
"Черные, дремлют бездны реки Аваддона,
Загадку смерти гадая...
Вопли миров сокрыты во тьме ее лона
И великая боль мировая...
Где же Заря Искупленья? – Она, как блудница,
Играет и с нами, и с Богом —
В тимпаны, веселая, бьет и в пляске резвится
Где-то по горным отрогам..."
Тихо слушали юноши. Глаза их
приковала река. Глубь Аваддона
им ужасное некое шептала,
и золотистые звезды дразнили
из черноты пучины. А кудрявый
застыдившийся отрок поднял гальку
на берегу рассеянной рукою
и швырнул в воду – и нутро реки
шарахнулось, забегали морщины
по искаженной поверхности, звезды
удлинилися в змейки золотые
и зигзагами трепетно и резво
рассыпались везде... И колыхнулось,
как река, сердце юношей, и дрожь
по членам проскользнула – и не знали,
отчего. Черным пламенем сверкнули
очи Грозного – пламя Сатаны, —
и голос стал другим, и вдруг окреп,
разрастаясь и трепетный, и гневный:
"Из бездн Аваддона взнесите песнь о Разгроме,
Что, как дух ваш, черна от пожара,
И рассыпьтесь в народах, и всё в проклятом их доме
Отравите удушьем угара;
И каждый да сеет по нивам их семя распада,
Повсюду, где ступит и станет.
Если тенью коснетесь чистейшей из лилий их сада —
Почернеет она и завянет;
И если ваш взор упадет на мрамор их статуй —
Треснут, разбиты надв?е;
И смех захватите с собою, горький, проклятый,
Чтоб умерщвлять все живое..."
И тогда Светлоокий, что стоял
одиноко поодаль, опираясь
о прибрежный утес, и в темном небе
следил свою звезду, – тихо ступил
ближе к юношам, глаз не отрывая
от неба, и спросил:
– Братья мои,
а знакома ли вам песнь Утешенья,
песнь Искупленья и Конца?
Но те
не слыхали, не двинулись и взоров
не отвели от реки, ибо душу
поглотила песнь Грозного. Сидели
недвижные, немые, и казались
черным рядом надгробных изваяний
на собственном кладбище. – Только снова
тот самый отрок в золотых кудрях
важно выпятил грудь и, лицемеря,
отвечал:
– Разве горная газель
могла забыть свой голос...
И не кончил,
смутясь, ибо покоились на нем
два ясных глаза; и вложил смущенно
кончик мизинца в рот, словно ребенок,
что солгал и попался, и усмешка
пристыженно играла в ямках щек.
И улыбнулся ему Светлоокий
улыбкою прощения; но скорбно
стало его душе; и отошел
снова к утесу, и взором унесся
в небо.
А песнь Загадочного крепла,
нарастала, как буря, как звериный
рев, увлекая буйными волнами
юношей; и зарычали они,
словно львята, и вместе с мощью клича
в них нарастала ненависть сильнее
смерти, пронизывая, опьяняя,
искажая лицо и зажигая
черное пламя в глазах. И качнулась
тогда река сплошной черной громадой
от берега до берега в едином
колыханьи, как будто бы дитя
в колыбели, и вместе зашатались,
зазмеились, забегали в пучине
рыбками золотыми искры звезд:
"Ибо то – Песнь Гнева, что в ночь Божией мести
Родилась, восприята кострами,
Из крови отцов и детей, и из девственной чести,
Растоптанной в муках и сраме..."
Но в этот миг вскочил кудрявый отрок
и показал рукой на крутизну
по ту сторону волн, и закричал:
– Смотрите!..
Юноши подняли взоры,
и упало в них сердце: там, напротив,
с высоты, что над кручею обрыва,
словно ангелы, легкие, касаясь
едва земли, нисходят ровным рядом
белотелые девы. Стройной нитью,
нога к ноге, идут они, и руки
подняты, словно тянутся к лучам
месяца, и, как очи одержимых
лунным недугом, закрыты глаза;
на челе их – терновые венцы,
и муки мессианские застыли
в чертах лица; в тени ресниц их дремлет
изначальная вера, и улыбка
на губах опочила.
И узнали
их юноши, и замерло в них сердце:
ибо девы, с закрытыми глазами,
близились к темной круче над рекою,
и чрез мгновенье останется шаг
между ними и пропастью. Вскочили
юноши, закричали, замахали
руками – но, не внемля и не видя,
не открывая глаз, легкие, ровным
рядом, нога к ноге, двигались девы
своим путем. И вот – последний шаг.
Длинная, ровная нить из алмазов
мгновенно распахнувшихся очей
на один миг сверкнула и погасла —
и вереницею аистов белых
понеслись они в черную пучину.
С воплем ужаса юноши вскочили
и ринулись с обрыва. Словно гривы,
стали дыбом их кудри на лету —
и уж роют руками чрево бездны,
и, вынырнув, плывут наперерез
пучины. Вот уж головы покрыла
тяжкая тень крутизны, что на том
берегу... Полдороги... И завыла,
вздыбилась, обезумела река;
черный, огромный вырос вал из чрева
бездны, и бросил отважных назад,
и ринулись опять они на приступ
его гребня. И мощный вал застыл,
притаился, навис сплошной стеною —
и в нутре его злая назревала
мысль. Юноши боролись и взбирались
выше и выше – вот уже они
на гребне вала, ясно из-за гребня
слышны девичьи вопли – но раздалась
в это мгновенье под ними громада,
и в ней разверзся, подобный ущелью
смерти, черный провал – и понеслись
юноши в ту зияющую глубь
и там, на дне, столкнулись головами
о головы подруг...
Тяжкая тишь,
спокойствие насыщенного зверя
опустилось над пропастью. Замкнулось
над смелыми ущелье, и по темной
глади реки неслышно поползло
что-то тяжкое, черное, большое
и поплыло за трупами вдогонку,
словно черная лодка – или гроб...
А светлоокий юноша стоял,
невредимый, у выступа утеса,
один, один; и закрыл он руками
лицо свое, и рухнув, зарыдал,
зарыдал, зарыдал...
VI
Но когда встал он
и обычно вознес очи гор?,
то увидал – там, над высями кручи
напротив, непорочная, как ангел
чистоты, белотелая, печально-
окая, одинокая, стояла
девушка и смотрела прямо в очи
ему, и над ее головкой в небе
сияла Серна Зари...
И забилось
его сердце. Впервые за всю жизнь
опустил он глаза – и погрузился
в черную воду взор, и там почил
на отраженьи девушки в пучине
с предрассветной звездою над челом:
то впервые за всю страшную ночь
он заглянул в пропасти Аваддона.
И вдруг снова поник он на колени
перед отраженным образом, прикован
глазами к бездне чрез муку любви,
и его губы, томясь и тоскуя,
шепнули:
– Ты ль это, сестра?..
И смолк,
и не продолжил, ибо одолело
бушевание сердца, и душа
задыхалась своею полнотою...
Но овладел собою через миг, и
открыл глаза широко – и они
стали глубже, и греза в них бродила,
и, больная, ужалена любовью,
кровоточа, в глубине трепетала
душа; и вновь закрылся взор от боли
великого бесхитростного сердца,
и странным звуком, робким и печальным,
словно ропот таинственно-незримый
родника под травою на закате,
хлынула из груди его молитва.
ИСПОВЕДЬ
