Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Хаим Нахман Бялик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

«Так будет, – найдете вы летопись сердца…»

* * *

Так будет, – найдете вы летопись сердца

На площади пыльной,

И скажете: Жил человек прямодушный,

Усталый, бессильный.

И жил, и работал, смиренно готовый

В углу затаиться.

Встречал он без радости и без проклятья

Все, что ни случится.

Пойдет простодушно, – пути его были

Всегда не лукавы.

От малого дела не шел за великим,

Не жаждал он славы.

Незваное, поздно придет ли величье

С ликующим звоном.

Он станет, он глянет, дивяся, но тотчас

Уходит с поклоном.

Стучится ли в дверь к нему поздняя слава,

Ее не впускал он.

И наглость собачью, и заячью кротость

Равно презирал он.

Приют для души – невеликая келья

В одно лишь оконце.

В ней дух не являлся ни адского мрака,

Ни горнего солнца.

Молитву он знал, – тяжело ль становилось,

Он в келью стремился,

Склонялся к окну, трепетал и пылал он,

И тихо молился.

И длилась молитва, как дни его жизни,

Но Вышняя сила

Дала, что не надо, – в единой надежде

Отказано было.

До смерти душа не отчаялась в Боге,

Ждала утешенья,

И сердце молилось, и умерло сердце

Во время моленья.

1910

Перевод Ф. Сологуба

ВЕТКА СКЛОНИЛАСЬ

Ветка склонилась к ограде и дремлет —

Как я – нелюдимо…

Плод пал на землю – и что мне до корня,

До ветви родимой?

Плод пал на землю, как цвет, и лишь живы

Листья с их шумом!

Гневная буря их скоро развеет

Тленом угрюмым.

Будут лишь ночи, лишь ужас, где мира

Не ведать, ни сна мне —

Где одиноко мне биться средь мрака

Главою о камни.

Буду угрюмо висеть я на ветви

Весною зеленой —

Прут омертвелый, нагой и бесплодный,

Средь цвета и звона …

1911

Пер. Ю. Балтрушайтиса

«Да будет удел ваш безмолвный…»

* * *

Да будет удел ваш безмолвный

Моим вожделенным уделом,

Вы, ткущие жизнь свою втайне,

Стыдливые словом и делом!

Молчальники, в сердце смиренном,

Как жемчуг в жемчужнице тесной,

Святую мечту вы таите,

Богатство души бессловесной.

Добру в вас, как ягодам леса,

Привольны завесы густые;

Ваш дух – словно храм заповедный,

Уста – что врата запертые.

Во сне вам не снилось, убогим,

Что всех вы вельмож благородней,

Художники умного дела,

Священники тайны Господней.

Не видел чужой соглядатай

Ни ваших торжеств, ни печали;

Задумчиво взор ваш уходит

Все в те же прозрачные дали.

И мудрая та же улыбка —

Познанья, прощенья, участья —

Всех мимоидущих встречает,

Напутствует всех без пристрастья:

Великих равно – и ничтожных,

И добрых и грешных скитальцев.

Вы тихо проходите миром,

Как-будто на кончиках пальцев.

Но бодрствует око, слух чуток,

Высокое – сердце приметит,

Всем трепетам жизни прекрасной

Биеньем согласным ответит.

Где ваша стопа ни ступала,

Там сеяли вы ненароком

Сев помыслов чистых, и вера

Поила те глыбы потоком.

Как небо лазурью исходит,

Как свежесть дубравы наводят,

Так вера из сердца струится,

Но слов ей уста не находят.

Устам заповедано слово,

Перстам – красоты сотворенье;

В безмолвие вы погрузили

Глубоких восторгов горенье.

И доли вам нет меж провидцев,

Ни места за трапезой пышной;

На стогнах следов не оставит

Нетягостный шаг и неслышный.

Из жизни псалом вы сложили:

В ней сладость и стройность в ней та же,

Вы Образа Божия в людях,

Подобья Господнего стражи.

Дыханием каждым и взором

Служа в тишине Человеку,

Вы лепоту духа струите

В мирскую вселенскую реку.

И сердце потока поите

Из недр, ключевые криницы.

Аминь! Мановеньене сгинет

Чуть дрогнувшей вашей ресницы.

Но, – как песнопенье созвездий, —

Мерцая в недвижном величье,

Воскресшее станет над миром

Небесное ваше обличье.

Замрут стародавние струны

И древнего мудрость глагола,

Забудутся Иеман, Иедуфун,

Вещанья Дардо и Халкола[23]23
  Иеман, Дардо, Халкол – еврейские мудрецы древности. В Библии говорится, что Соломон превзошел их мудростью своей. Иедуфан – предводитель хора, левит времен царствования Давида.


[Закрыть] :

Но ваши, и в роде грядущем,

Живые черты не увянут,

И в Лике едином, последнем —

И лик ваш, и взор ваш проглянут.

1915

Перевод Вяч. Иванова

ПРЕДВОДИТЕЛЮ ХОРА

Мупим и Хупим[24]24
  Мупим и Хупим – сыновья Вениамина, сына праотца Иакова и Рахили (Бытие, 46:21).


[Закрыть]! В литавры! За дело!

Миллай и Гиллай[25]25
  Миллай и Гиллай – сыновья священника Ассафа, псалмопевца (Неемия, 12:36).  При освящении стен восстановленного Иерусалима собрались священники и левиты для радостного праздненства с песнями и игрой на музыкальных инструментах, и среди них Миллай и Гиллай.


[Закрыть]! В свирель задувай!

Скрипка, бойчей, чтоб струна ослабела!

Слышите, чорт побери? Не плошай!

Ни мяса, ни рыбы, ни булки, ни хлеба...

Но что нам за дело? Мы пляшем сегодня.

Есть Бог всемогущий, и синее небо —

Сильней топочите во имя Господне!

Весь гнев свой, сердец негасимое пламя,

В неистовой пляске излейте, страдая, —

И пляска взовьется, взрокочет громами,

Грозя всей земле, небеса раздражая.

Мупим и Хупим...

И нет молока, и вина нет, и меда...

Но есть еще яд в упоительной чаше[26]26
  Яд в упоительной чаше – аллегорический образ гнева Господня, несущего бедствия народу (Исайя, 51:17, 22).


[Закрыть].

Рука да не дрогнет! В кругу хоровода

Кричите: "За ваше здоровье и наше!"

И пляска резвей закипит, замелькает, —

Лицом же и голосом смейтесь задорно,

И враг да не знает, и друг да не знает

Про то, что в душе вы таите упорно.

Мупим и Хупим...

Ни брюк, ни сапог, ни рубашки – но смейтесь!

Ведь лишняя тяжесть от лишнего платья!

Нагие, босые – орлами вы взвейтесь,

Все выше, все выше, все выше, о братья!

Промчимся грозой, пролетим ураганом

Над морем печалей, над жизнью постылой.

В туфлях иль без туфель – всем участь одна нам:

Всем песням и пляскам конец – за могилой!

Мупим и Хупим...

Ни близких, ни друга, ни брата, ни сына...

На чье ж ты плечо обопрешься, слабея?

Одни мы... Сольемся же все воедино,

Теснее, теснее, теснее, теснее!

Тесней – чтоб за ногу нога задевала!

Старик в сединах – с чернокудрою девой[27]27
  Старик в сединах – с чернокудрою девой... – вольность переводчика, развернувшего синекдоху «седина старцев и чернь кудрей»; черные волосы нередко встречаются  в еврейских источниках как метонимия юности; традиционно хоровод евреев не предполагает участия женщин.


[Закрыть]...

Кружись, хоровод, без конца, без начала,

Налево, направо, – направо, налево.

Мупим и Хупим...

Ни пяди земли, нет и крова над нами...

Да много ли толку-то в плаче нестройном?

Чай, свет-то широк с четырьмя сторонами!

О, слава Тебе, даровавший покой нам!

О, слава Тебе, даровавший нам кровлю

Из синего неба – и солнце свечою

Повесивший там[28]28
  …и солнце свечою повесивший там – слова Иова (26:7) о Боге «повесивший землю ни на чем» стали метанимическим обозначением Бога  в еврейских литургических славословиях.


[Закрыть]... Я Тебя славословлю!

Хвалите же Бога проворной ногою!

Мупим и Хупим...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ни судий, ни правды, ни права, ни чести.

Зачем же молчать? Пусть пророчат немые!

Пусть ноги кричат, чтоб о гневе и мести

Узнали под вашей стопой мостовые!

Пусть пляска безумья и мощи в кровавый

Костер разгорится – до искристой пены!

И в бешенстве плясок, и с воплями славы

Разбейте же головы ваши о стены[29]29
  Разбейте же головы ваши о стены – парафраз и реализация метафоры  из библейской риторической формулы предельного гнева «Блажен кто возьмет и разобьет младенцев твоих [Вавилон] о камень!» (Псалмы , 137:9). Видимо, характеризует отчаяние гонимых и истязаемых…


[Закрыть]!

Мупим и Хупим! В литавры! За дело!

Миллай и Гиллай! В свирель, чтоб оглохнуть!

Скрипка, бойчей, чтоб струна ослабела!

Слышите? Жарьте же так, чтоб издохнуть!

Август 1915

Перевод В. Ходасевича

МЛАДЕНЧЕСТВО

Тайно от мира, одну за другой, как звезды под утро,

Жизнь погасила во мне сокровенные сердца надежды.

Все-же томленье одно я сберег, одно упованье:

Голос его не умолкнет в груди; ни шум повседневный

Песни святой заглушить, ни злокозненный демон не может.

Если еще, наяву ли, во сне ль, хоть на миг мимолетный, —

О, хоть на миг мимолетный! – пред Господом светел предстану,

Час мой закатный, молюсь, да вернет сновидение утра,

Ясность младенчества вновь озарит обновленное сердце!

Дух мой нечист, и моя же рука осквернила венец мой;

Божьи забыл я стези, не стучусь у дверей Милосердья;

К зовам оглох, и незряч на знаменья, – звезд отщепенец,

Неба отверженец; лугу чужой; не приветствуем в поле

Лаской колосьев, как встарь; отрешен от видений начальных;

Чужд и себе самому. Но в хранилище тайном вселенной,

Где не исчезнет ничто и ничей не изгладится образ, —

Цело и детство мое, как печать на деснице Господней.

Смене времен не подвержен тот лик, незапятнан, нетронут, —

Вечной зарею в оправе своей издалече мне светит,

Путь мой следит, и считает шаги, и мигает ресницей…

Где ты? – далече! – родимый мой край, колыбельная пристань,

Почва корней моих, духа родник и мечтаний услада,

Милый душе уголок, излюбленный в мире просторном, —

Нет ни травы зеленей, чем твоя, ни лазури прозрачней!

Память, мой край, о тебе – как вино: тем душистей, чем старо;

Первого снега белеет она чистотой непорочной…

Первого утра виденье и первого сна изголовье,

Родину тихую, край целомудренный в прелести свежей,

Скрытый меж гор и дубрав и всех мест под солнцем юнейший,

В глубь ветвящий стези, и тропы свои в рожь золотую,

В тихих созвучиях полдень и ночь согласующий, утро

С вечером, – вижу его, как он цвел, как сиял изначала

Сердцу, как образ его начертал в моем духе Создатель,

Чтоб до последнего дня и по край земли неизменно

Целостным нес я тот образ в груди, все тот-же – в весенней

Нежности, в летних лучах, под осеннею мглой и под снегом

Так мне, недвижный, застылый с природою всей, предстоит он,

Солнцем живым осиян иль торжественным таинством ночи,

Уст моих чистых дыханье храня, лелея мой детский

Трепет на глыбах камней, в одиночестве дебрей угрюмых,

В таяньи облака, в дрожи листа, унесенного ветром

С древа… Поднесь те леса чаровательно ткут свои тени,

Каждая ветвь в них цела, нить каждая сети волшебной;

Сладостных страхов былых сокровенные заросли полны;

В чаще кустов притаились нежнейшие дремные грезы.

Горы в коврах цветотканных, – незыблемы; мягкие склоны

След моих ног берегут и, как встарь, улыбаются гостю;

Эхо восторгов моих в их расселинах, чуткое, дремлет;

Дух мой все бродит по ним и, дивясь их величью, немеет.

Кров мой родной, гнездо безопасное, скиния мира,

Матери светлым лицом озаренная, где возрастал я

Ласки живой под крылом хранительным, где предавался

Неге беспечной, прильнув к благовонному лону родимой!

Вижу тебя на отлогом холме, под навесом каштана,

Сельский приют и простой! Ты все там же, где встарь, неизменный

Белый, под низкою кровлей, с оконцами малыми, домик!

Выступы мхом зеленеют, трава прорастает сквозь щели.

Окрест – сады, да глушь и бурьян. Молчаливо над ними

Время волокнами туч проплывает; беленький домик,

Мнится, следит на-юру, день и ночь, издалече за жизнью,

Да обо мне вспоминает, о беженце дальнем, с тоскою…

Там и доныне скользит моя тень в уголках потаенных…

Знаю: единожды пьет человек из кубка златого;

Дважды видение света ему не даруется в жизни.

Есть лазурь у небес несказанная, зелень у луга.

Свет у эфира, сиянье в лице у творений Господних:

Раз лишь единый мы зрим их в младенчестве, после не видим.

Все-же внезапное Бог дает озарение верным;

Чуда того неразгадан исток, сокровен от провидцев.

Молча готовлюсь и жду, день и ночь, мановения свыше, —

Весь напрягаюсь, как арфы струна, простираюсь навстречу;

Где и когда это будет – не ведая, вестника чаю.

Сердце пророчит: воспомнит меня виденье святое;

То, чего жаждет душа, навестит ее. И величавый

Миг настанет, – мигнет ресницею Вечность, и глянет

Сверху, как в дол из окна разверстого, в душу былое.

Очи мои просветятся, прояснятся взором дитяти:

В образах многих и сменах – единое, слито с природой,

Детство мое протечет по тропам покинутым духа.

Темные вспыхнут сияньем тропы заповедные, ярче

Утренних снов; голоса зазвучат; приблизятся дали;

Чудо забвенному краски вернет, безуханному запах.

Будет мгновенным виденье, но миг тот единый затопит

Сладостным сердце приливом, – и в нем изойдут мои силы…

Буду стоять, изумленный, пред только-что виденным миром

Многих чудес и святынь, пред оградою запечатленной

Рая, чьих тайн не коснулась рука, не измолвило слово.

Гулом исполнится дух; надо мной – удивление Божье;

Очи в слезах; в глубине – торжественный гул, безглагольный.

1917

Перевод Вяч. Иванова

ТО НЕ В ПОЛНОЧЬ. ТО НЕ В ПОЛДЕНЬ

То не в полночь, то не в полдень

Не в саду, не в огороде,

А под вечер, вечерочек

В поле я сорву цветочек.

У ромашки, у цветочка

Много-много лепесточков.

Ты скажи, скажи ромашка,

Кто возьмет, меня бедняжку,

С кем делить свою судьбу мне:

Он красивый или умный.

Он нездешний или местный,

Он богатый или честный,

Литвак он или хабадник,

Скромник он или похабник,

Он приедет к нам в карете

Или на велосипеде.

Носит кудри или стрижку,

Он вдовец или мальчишка:

Об одном прошу, ромашка:

Не хочу я старикашку,

Мне любой годится в пару,

Но не старый, ах, не старый.

Перевод В. Шапиро

ИЗ ПЕСЕН ЛЕТА

Мой друг и товарищ милый,

Уже целых три недели

Дожди разъедают мне душу,

Совсем они нас одолели.

Как только горячий таммуз[30]30
  Тамуз – умирающий и воскрешающий бог древних народов Передней Азии. После возвращения из вавилонского изгнания евреи стали называть его именем летний месяц, примерно с середины июля по середину августа. Середина тамуза (17 число) – переломный день в еврейском календаре. В этот день, по преданию, Моисеем были разбиты скрижали Завета, сломлена защита Иерусалима (проломлены его стены вавилонянами) и т.п


[Закрыть]

Достиг своей середины,

Сменило обличие лето,

Прорвалась небес паутина.

Ох, как надоел мне нудный,

Назойливый дождь без просвета

Стучит и стучит он мне в уши,

Когда же кончится это!

Бренчит по соломе на крыше

И окна приоткрывает.

И к скорби земли несчастной

Мою тоску добавляет.

Хлеба промокшие гнутся

В дождями напоенном поле,

Колосьями клонятся долу,

Как сирота от злой доли.

Деревья, налитые влагой,

Уныло ветвями качают.

Как будто от горькой печали

С них капли-слезинки стекают.

В блестящие гладкие струйки

Сбегаются капельки эти,

Вонзаются копьями в землю,

Мгновенье – и нет их на свете.

Мой друг, я, конечно же, знаю,

Во благо дожди в это время.

Жнецу они шепчут: «Уж скоро!»,

Колосьям: «Да зреет в вас семя!»

Я знаю, что хлеб, как награда,

Даруется смертному небом,

Как доброе слово Господне,

За то, что ленивым он не был.

Что станут прозрачными гроздья

В зеленых лесах винограда,

Лишь сбудутся их упованья

И дождь принесет им прохладу.

Что нежности много и ласки

Земля может дать своим детям,

Когда ее груди налиты

Дождинок искрящимся светом.

Что снова покажется Солнце;

Наполнив живительным соком

И груши с желтеющей кожей,

И яблоки с розовым боком.

Но жаль мне, как было когда-то

В весенние дни первоцвета;

Что красота быстротечна.

С дождями кончается лето

Перевод Я. Либермана

ЗА МОРЕМ
Перевод Б. Камянова

Есть в дальних морях

Островов череда,

Известна лишь птицам

Дорога туда.

Из чистого золота

Те острова,

Но как к ним добраться

Не знает молва.

На тех островах

Безмятежно живет

Народ великанов —

Могучий народ.

Нет в мире народа

Честней и мудрей,

И царь их умнее

Всех прочих царей

Заморские дива

В садах мудрецов

Там райские птицы

Выводят птенцов

Есть в дальних морях

Островов череда,

Известна лишь птицам

Дорога туда.

Перевод Б. Камянова

ЦАРИЦА СУББОТА

Стоит лишь солнцу с верхушек деревьев скатиться —

Все мы выходим навстречу Субботе-царице.

С плеч у святой ниспадает заката порфира.

Ангелы в свите ее – стражи покоя и мира.

Мы ждем тебя, царица!

Мы ждем тебя, царица!

Мир вам, ангелы мира!

Встретив царицу молитвами и песнопеньем,

С радостью в сердце идем мы домой. Угощенье

Ждет нас субботнее. Пламя свечей разогнало

Мрак из углов. Преломляется первая хала.

Мирной и благословенной Субботы!

Мирной и благословенной Субботы!

Придите с миром, ангелы мира!

Сядь с нами, чистая! Дай нам испить твою сладость!

Ночью и днем пусть сияет для нас твоя святость!

Мы же почтим тебя трапезой праздничной трижды,

Песней, молитвой, к которым благоволишь ты,

И полным покоем,

И отдыхом нашим.

Благословите нас миром, ангелы мира!

Стоит лишь солнцу с верхушек деревьев скатиться —

Мы провожаем святую Субботу-царицу.

Кончились сутки отдыха и очищенья.

Целых шесть дней ждать теперь нам ее возвращенья!

До следующей Субботы!

До следующей Субботы!

Идите с миром, ангелы мира!

Перевод Б. Камянова

МОЙ САД

Вот мой сад. Вы, может быть,

Посетить его хотите?

Не стесняйтесь, полюбуйтесь,

Приглашаю, приходите!

Сад, не сглазить бы, велик —

Он один такой в местечке!

Каждый листик веселится,

Светятся стволы, как свечки!

Умывает их роса,

День расчесывает гребнем,

Отягчаются плодами

Ветки в воздухе целебном.

Никнут яблоки к земле,

Тяжелы, круглы, румяны,

Груши на ветвях безмолвны

И желанны, так желанны!

Смотрят воровски, хитро

Вишни черными глазами.

Сливы... Ах, какие сливы,

Так и просятся к нам сами!

Персики свежи, нежны

И манят усладой летней,

Словно пухленькие щечки

Девы пятнадцатилетней.

Да, мой сад велик, богат,

В нем, благодаренье Богу,

Ах, не сглазить бы, – деревьев

И плодов различных много.

Я, не сглазить бы, его

Так люблю... Ну, право слово,

Я люблю свой сад красивый,

Будто бы отца родного!

В летний день, после обеда,

Скажем, съевши суп, жаркое,

Забираюсь в глубь густую

И лежу в тени, в покое,

Скажем, под тенистой грушей,

И неведомые птички

Надо мной свистят, трезвонят, —

Дьявол разберет их клички!

Канарейки, может быть!

Гм... Не молкнут, балаболки!

На меня, с их пеньем вместе,

Сыплются лучей осколки.

Дереву поклон отвесим, —

В тень сбегутся, как мышата,

Золотые пятна: сыплют

На меня пригоршни злата.

Путаются в бороде,

Тычутся в глаза, щекочут,

Ссорятся, – а в чем причина?

Уступить никто не хочет!

Ну их к бабушке! Тьфу, тьфу!

Право, экая досада,

Катятся по мне, глумятся,

Не пойму, чего им надо!

Тихо я лежу, смотрю,

Как листы зашелестели.

Кажется мне: я качаюсь

В золотистой колыбели.

Снизу ломтики небес

Вижу, затаив дыханье,

И в глазах моих так мягко

Ткутся нити сонной ткани,

Мягко, сладко... Где же я?

Это морок? Наважденье?

Нет, в саду я, слава Богу,

Вот он, всем на загляденье!

Отгадайте, что в саду

Я задумал сделать? Всюду,

После жаркого таммуза,

Все плоды срывать я буду.

Вишни попрошу сперва

С дерева сойти чуть слышно,

А потом залью я водкой,

Сахаром засыплю вишню.

Крепкой или сладкой – вас

Угощу вишневкой скоро,

А покуда мы займемся

Персиками у забора.

Пусть поспеют, и тогда —

Что за чудное даренье! —

Благоверная моя

Приготовит нам варенье.

Поглядели б на него —

И застыли б изумленно:

Как янтарь оно сверкает,

Словно амбра благовонно!

Благоверная моя,

Не совру, весьма искусна.

Если я хвалю варенье,

Значит вправду очень вкусно!

Вот и слив пришла пора...

Но, друзья, не поспешая,

Сливы превратим в повидло,

Не в повидло – в яство рая!

Пусть в печи – в горшке с ведро —

Двое суток протомятся,

Их протрут, – нужны приправы, —

Но не в этом дело, братцы!

Хлеб намажьте вы повидлом —

И возрадуются души!

К тете Груше воззовите,

К той, что маринует груши.

Удовольствия от них

Ваше сердце возжелало?

Уксус вы прокипятите,

Как жена моя, сначала,

С сахаром, само собой,

Пряности прибавьте тоже

И лавровый лист, а груши

Опустите чуть попозже,

С хвостиками, целиком,

Но без кожуры, конечно:

Не засахарятся, знайте, —

Говорю чистосердечно!

Грушам должное воздав,

Яблокам не дайте спуску,

Чтоб из яблок сделать кугель,

Цимес, книши на закуску!

Но не будем на обжор

Мы похожи! Без отсрочки

Я из самых лучших яблок

Кваса наварю три бочки.

Ведь в субботу, после сна,

Осенью, когда – пусть тихо —

Хочется зевнуть, чихнуть,

Но зевка-то нет и чиха,

Хочется испить – чего?

Сладкой, горькой ли новинки?

Тут-то в самый раз – наш квас,

Но притом – не без кислинки!

Мелочь, скажете? Нет, нет!

Зная изобилье это,

С Божьей помощью в мой дом

Средь зимы вступает лето.

Длинным зимним вечерком

Добрым людям сердце радо:

Нам поговорить друг с другом

И полакомиться надо.

Рассажу их вкруг стола,

Крикну: "Пани!" – мол, к беседе

Приступаем, так на славу

Угости, жена, соседей.

К чаю – коржики, торты,

Сдоба, пряники... Тогда-то

Появляется внезапно

На столе мой сад богатый.

Жизни радуются все,

Наступает миг счастливый:

На столе зимою зреют

Груши, персики и сливы!

Груши – в маринаде, значит,

Вишни – стало быть, вишневка,

Сливы, персики – повидло

И варенье, – вот как ловко!

Лбы в поту: трудна работа,

Люди лакомства хватают,

За щеки они за обе

Всё, что схватят, уплетают!

И становятся нам слаще

Яства, и тепло, и речи,

Лампа что костер пылает

И слепят огнями свечи.

Развязались языки, —

Любо поострить народу;

Наконец – прости, Всевышний, —

Раскрываем карт колоду.

Проигрыш? Иль повезло?

Увлечен, как все, игрою,

Слышу всё ж: стучится в ставни

Груша зимнею порою:

"Ой, хозяин, мне темно,

Ой, мне горько жить на свете!

Хлещет голую меня

Прутьями моими ветер!"

Карты надо тасовать,

Но в душе – тоска, надсада.

Еле слышно я вздыхаю:

О, как жаль, как жаль мне сада!

Перевод С. Липкина

ЦИЛЬ-ЦЛИЛЬ
/Перевод Д. Веденяпина/

Циль-цлиль, упорхнула, циль-цлиль, укатила,

Поет колокольчик – что было, то сплыло.

Куда ж ты, родная, так резво умчала,

Ведь главного сердце мое не сказало.

До срока разлука! Уж было готово

Слететь с языка это главное слово.

Ни день и ни два оно в сердце рождалось,

Хотело сказаться – да вот не сказалось.

И вдруг свистнул кнут, заскрипели колеса,

Дорога окуталась пылью белесой.

«Прощай, дорогой!» – и вдоль поля, по склону

Помчалась повозка к дубраве зеленой.

Как птичьи крыла меж стволами белея,

Косынка твоя замелькала в аллее.

Я снова один, – вот уже за дубравой

Звенит колокольчика голос лукавый.

Циль-цлиль, упорхнула, циль-цлиль, укатила,

Поет колокольчик – что было, то сплыло.

Перевод Д. Веденяпина

ДИНЬ–ДОН
/Перевод М. Липкина/

Динь-дон – и исчезла, динь-дон – и умчалась,

Динь-дон – ничего у меня не осталось.

Красавица, что же ты так поспешила,

Котомку сложила, расстаться решила?

Так скоро, до срока, ушла ты в дорогу.

Хоть слово готово, но проку немного.

Неделями в сердце я нес это слово,

Но голосом не произнес это слово.

И вдруг щелкнул кнут, колесо заскрипело,

И снова один я, и всё опустело.

Лишь помню: «Прощай!», помню – дрогнули вожжи,

И ты уже там, за зеленою рощей.

Там ветки и небо. В зеленом и синем

Мелькает косынка крылом аистиным.

За рощей дорога змеится и вьется,

А твой колокольчик звенит и смеется.

Динь-дон – и исчезла, динь-дон – и умчалась,

Динь-дон – ничего у меня не осталось.

Перевод М. Липкина