Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Хаим Нахман Бялик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

ДИНЬ–ДИНЬ–ДИНЬ–ДИНЬ
/Перевод И. Гусевой/

Динь-динь-динь! Была – и нету, собрала свою котомку,

И – динь-динь! – за рощей где-то слышен колокольчик звонкий.

Почему ты так спешила – не могу понять причины.

Я тебе, моя красотка, не сказал и половины.

Как некстати мне разлука! Я уже почти признался,

На губах слова дрожали, да сказать их побоялся.

Те слова, что в робком сердце слишком долго прорастали,

И при каждой нашей встрече в горле комом застревали...

Ну, а ты: «Прощай, любимый!», щелкнул кнут в руках возницы,

И уже скрипят колеса, пыль дорожная клубится.

В сердце горечь и надсада, я опять один остался!

Вижу, зря всё это время медлил я и сомневался.

Ты всё дальше, дальше, дальше... Не догнать. Повозка мчится,

И концы косынки белой, словно крылья белой птицы

Меж деревьями мелькают. Пыль столбом, дорога вьется,

Твой задорный колокольчик громко надо мной смеется.

Динь-динь-динь! Была – и нету... Собрала свою котомку

И – динь-динь! – за рощей где-то слышен колокольчик звонкий.

Перевод И. Гусевой

ДИНЬ–ДИНЬ
/Перевод М. Драчинского/

«Динь-динь! – не вернешь ты теперь своей милой;

Динь-динь! – вместе с нейунеслось всё, что было».

Родная, ты так торопилась умчаться,

Что я до тебя не успел достучаться...

И так и не молвил заветного слова,

Которое было сорваться готово.

Его я вынашивал дни и недели,

Но в час расставанья уста онемели.

«Прощай, дорогой!», свист кнута, стук колесный —

И вновь я в своем одиночестве косном.

Ты с рощей сравнялась, летя в клубах пыли,

Коляску зеленые ветви сокрыли.

Лишь в гуще листвы, трепеща и взметаясь,

Белеет накидка твоя, словно аист.

И с дальних просторов, где образ твой тает,

Насмешливый звон бубенцов долетает:

«Динь-динь! – не вернешь ты теперь своей милой;

Динь-динь! – вместе с ней унеслось всё, что было».

Перевод М. Драчинского

«Великой от края до края…»

* * *

Великой от края до края

Земля наша дышит тоскою,

Питая благами от века,

От века лишая покоя.

Всем делится с нами, но только —

За рабское наше служенье;

Неволит нас, словно скотину,

Без жалости и снисхожденья.

И нету душе передышки,

И сердце усталое тщетно

Мечтает о мирном приюте,

О миге свободы заветной.

Не будет награды усталым

И платы за труд – изнуренным;

Мгновенья вздохнуть, оглядеться —

И то на земле не дано нам.

Нигде, никому в целом мире

Угла не найдется, который

Душе бы стал крепостью верной

И сердцу – надежной опорой.

Угла, где б шатер мы разбили,

Чтоб был всех прочнее и краше,

Вошли и сказали бы: «Вот он —

Наш дом и прибежище наше!»

И не улыбнутся приветно,

И «здравствуй» не скажут, кивая,

Ни это далекое небо,

Ни эта трава полевая.

Средь толп затерявшись, как щепки,

Влекомые бездной морскою,

Исчезнем мы в мире огромном,

Великой объяты тоскою.

Перевод Д. Веденяпина

 «О, как велика безнадёжность…» Перевод М. Липкина

* * *

О, как велика безнадёжность

На этой земле наилучшей,

Что всё, чем владеет, отдаст нам,

Лишь отдыха мы не получим.

Земля нам богатства раскроет

В награду за наше усердье,

И поработит, как ослов, нас,

Без жалости и милосердья.

Ни мига душе не оставит

Для радости жизнью земною,

Чтоб в сердце впустить напоследок

Чуть-чуть тишины и покоя.

Плодами успеть насладиться,

Сказать на них благословенье —

Души истомлённой награду —

Не будет нам даже мгновенья.

Не будет надёжного места,

Где сможем вздохнуть, оглядеться,

Где выдано будет гражданство

Стремлению нашего сердца.

И кол для шатра в эту землю

Не вбить нам надёжно и прочно,

Не скажем: “Покой обрели мы

Сегодня и здесь – это точно!”.

Нас камни не встретят улыбкой,

Нас небо не встретит приветом,

Здесь – с нами, над нами, под нами —

Они нам чужие при этом.

Как капля в реке пропадём мы

В толпе, в человеческой гуще…

О, как велика безнадёжность

На этой земле наилучшей.

Перевод М. Липкина

С ПРИХОДОМ ВЕЧЕРА
/Перевод Д. Веденяпина/

Сквозь пламя туч сойдя с высот,

Склонилось солнце к кромке вод.

За тучей вспыхнули лучи —

Как навостренные мечи.

И просияла даль, чиста,

И огнь – на зелени листа.

Свет на верхушку рощи лег,

И огнь по водам рек потек.

И дождь златой на холм сошел,

Свеченье окропило дол.

Но тает отблеск огневой,

И никнет в бездну свет живой.

На мир ложится ночи тень,

День отступает – гаснет день.

И легкий ветерок подул

И тайну мне свою шепнул.

И был он нежен и летуч,

Как вечера прозрачный луч.

«Мой мальчик, юность промелькнет,

Как быстрокрылой птицы лёт.

Всё мерзко здесь, сплошь грязь и смрад,

Но есть иной предел и лад,

Где воздух благом напоен,

Где ветр – свобода, свет – закон,

Где и для нас готов приют;

Восстань, мой сын, не медли тут!

Не здесь отрада и покой…»

Но, сердце, сердце, что с тобой?

Зачем, облечено во мрак,

Ты вечно мучаешься так

И в раздражении своем

Тюрьмой считаешь Божий дом?

Иль тяжко видеть, что сильней

Ночная мгла дневных лучей?

Зачем всегда с уходом дня

Тоска в тиски берет меня

И сердце бедное влечет

За грань земного, к краю вод?

Перевод Д. Веденяпина

ВЕЧЕРНИЙ СВЕТ
/Перевод М. Липкина/

Вновь в облаках огонь и кровь,

Спустилось солнце к морю вновь.

В просветах облачных завес —

Лучей, как острых копий, лес.

Сияньем напоён простор,

В чащобе – солнечный костёр

Горит вблизи и вдалеке;

Расплавясь, он течёт в реке.

Зелёный холм стал золотым,

Над нивой – словно светлый дым,

Над бездной – солнце. Из огня

Оно целует полог дня

И исчезает там, где мгла.

Вот ночь приходит. Ночь пришла.

И лёгкий ветерок подул,

Поцеловал меня, вздохнул.

Доверчив, как вечерний свет,

Он прошептал мне свой секрет:

“Знай, милый мальчик, что пройдёт

День юности, как птиц полёт.

Здесь мерзко всё, мой дорогой,

Но есть мир добрый и другой,

Там место есть для нас для двух,

Там правды свет, там воли дух,

Там будем счастливы всегда,

О сын мой, полетим туда —

Со мной, со мной, в покой и тишь!..”

– Ах, сердце, что ж ты так болишь?

Когда ж я наконец пойму,

Кто облачил тебя во тьму,

И в злость, и в грусть, и в прах и тлен,

И Божий мир тебе – как плен?

О, неужели в том ответ,

Что тьма здесь побеждает свет?

И душат вновь мечты меня

Всегда вот так, с уходом дня,

И вновь лететь бы я хотел

За море, в вечности предел.

Перевод М. Липкина

КАК УМРУ…

Памяти N.

Как умру, вы так меня оплачьте:

«Вот он был – и вот его не стало:

Жизнь его оборвалась до срока,

Песнь его осталась недопетой;

И уже вовеки никому

Стих его последний не услышать —

Никому вовек!

А ведь у него была душа,

Говорящая душа живая —

Арфа, на которой он играл,

Все свои ей поверяя тайны;

Лишь одну-единственную тайну

Он унес с собой, одной струны

Отчего-то так и не коснулся

И теперь уж не коснется впредь,

Не коснется впредь!

Ах, какое горе! Как ждала,

Изнывала, млела та струна,

Молча млела, молча трепетала,

Вся тянулась к своему стиху,

Обмирая, мучаясь, тоскуя —

Как душа о женихе своем, —

И хотя он медлил, каждый день

С воркованьем тайным всё стремилась,

Всё звала его, а он всё медлил

И не приходил, не приходил.

О несчастье! Умер человек!

Вот он был – и вдруг его не стало,

Песнь его осталась недопетой;

И уже вовеки никому

Стих его последний не услышать —

Никому вовек!»

Перевод Д. Веденяпина

«Под пыткой вашего привета…»

* * *

Под пыткой вашего привета

Склонилась в прах моя душа.

Я только медная монета

В пустой копилке голыша.

Что вы пришли в мою обитель?

В чем грех, в чем подвиг мой? Весь век

Я был не бард и не учитель,

Я не пророк: я дровосек.

В руке топор из грубой стали,

Я молча делаю свое;

Проходит день, плеча устали,

И притупилось лезвие.

Ведь я батрак, на день забредший,

И мне конец с закатом дня:

Не время мне слагать вам речи,

Ни вам плескать вокруг меня.

Чем жить нам дальше? Небо черно;

Чем завтра буре дать отпор?

Сзывайте всех на круг соборный,

К отчету, к жертве – за топор!

1923

Перевод П. Беркова [31]31
  Напечатанно в журнале В. Е. Жаботинского «Рассвет» (Берлин, 1923, № 38-39, 21 октября, с. 19) без указания переводчика.


[Закрыть]

ПЕСНЯ

Нет, не днем, не ночью темной

Я пройду не тропкой горной,

Не долиной, не болотом:

Чудо-дерево растет там.

Оно будущее знает,

Все загадки разгадает,

У него спрошу я тихо:

Расскажи мне, кто жених мой.

Дай ответ, нет сил ждать дольше:

Из Литвы он иль из Польши?

Въедет, как богач, в ворота

Или с посохом войдет он?

Мне подарки дорогие

Привезет или простые,

Холостой или когда-то

Раньше был уже женат он?

Он блондин иль нет, скажи-ка,

Только если вдруг старик он,

Про беду узнав такую,

Умолять отца начну я:

"Нет страшней на свете кары!

Ах не старый, ах не старый!"

Перевод Ю. Могильнер

МОЯ МАМА,
БУДЬ БЛАГОСЛОВЕННА ЕЕ ПАМЯТЬ

Из бесед цадика из Виледника [32]32
  В родительском доме Бялика не раз упоминалось о родстве с семьей цадика из Виледника.


[Закрыть]

Набожной мама была, праведницей беспорочной,

Да осенит ее небо...

Вечер субботний настал, а в доме у нищей вдовицы

Нет ни свечей и ни хлеба.

Чудо: два гроша нашла! Что купить – хлеб или свечи?

Нет труднее заботы.

Сбегала в лавку, вернулась, а в ручечке тонкой —

Две свечи для Субботы.

Семь свечей – семь очей – семизвездье сияет ей с неба,

И вдовица в смущенье:

Благословит ли Господь женщины бедной Субботу

И всего лишь двух свечек свеченье?

Да освятит, Всеблагой, Он и чистую скатерь,

И тарелку пустую!

В платье субботнем, в платке она Господа встретит

И Субботу Святую.

И было: зажгла две свечи, – и ей сделалось горько,

Сердце больно заныло,

Упала слеза на свечу, по морщинам скатившись,

И свечу погасила.

Окривела Господня Суббота! И женщина страхом

И позором объята:

«О мой Бог, ты отверг приношенье рабы твоей бедной

Но Суббота-то в чем виновата?

Почему ты ей выколол глаз?» Под субботним платочком

Затряслись ее плечи.

В тихом, сдавленном плаче стояла, в печали молитвы

Смотрела на свечи.

И взывали из сердца ее праматери, и херувимы

Из гортани рыдали:

Слышишь, Славы Престол, слышишь, ухо небесное, – этот

Голос печали?

И слеза, словно жгучая капля огня, соскользнула

Со щеки и упала

На свечу, что погасла, – и вновь засветилась

Та свеча, как сначала.

Мама открыла глаза – и я вижу: свет семидневный

Вспыхнул с огнем воедино,

Это вдову, что молилась за нас, за Израиль,

Поцеловала Шехина[33]33
  Шехина (правильно Шхина, ивр.) – термин, обозначающий имманентность Бога в реальном мире, Его близость к человеку и вечное пребывание в среде еврейского народа.


[Закрыть].

1931 

Перевод С. Липкина

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО
Перевод с идиш С. Маршака

[34]34
  Стихотворение написано на идиш и не имеет варианта на иврите.


[Закрыть]

Меня опять Он к вам послал,

когда ревел могучий вал

и по ветру носились вы,

как груда высохшей листвы,

и руки падали у вас,

и силы таяли в груди.

И в ваш последний грозный час

явился Он и рек: «Иди!»

«Им тяжело, – сказал мне Он, —

им слишком больно. О, скорей

иди! У них ты вырви стон,

исторгни слезы из очей.

Пусть будет стон, как лязг металла,

слеза – как молот тяжела,

чтобы земля затрепетала

и зло и горе отрясла».

И я пошел. Пускай каменья,

преграды были предо мной, —

меня могучее стремленье

толкало с силой неземной.

Я знал, что гаснет ваше пламя,

я знал, что вы в змеиной яме,

что ветер потушил огни,

что вы во тьме, одни, одни...

И ваша боль меня толкала,

и вам помочь душа алкала.

Он дал на горе душу мне:

она полна чужой тоскою,

горит, не ведая покоя,

горит на медленном огне.

Я знал, – вам горько, тяжело,

и думал: «Ищете меня.

Познали мрак, и гнет, и зло, —

зовете свет и ждете дня.

Иду! Лечу! Сейчас предстану.

Ведь дорог день и дорог час.

Лизать я буду вашу рану,

дыханьем уст согрею вас.

И с вами буду я страдать,

молить, чтоб раны не горели.

Так лишь у детской колыбели

томится страждущая мать.

Иду, лечу! Я вас укрою,

я дам вам новую зарю.

Бог одарил меня душою,

вам эту душу подарю.

И мне язык Иегова дал.

Он – острый блещущий кинжал.

Коль вы из камня – он железный,

коль вы железо, он – булат.

Народ, и встанешь ты из бездны,

могуч и пламенем объят!»

Теперь пред дверью стал пророк.

Напрасен зов, – ответа нет.

Тяжелый мрак главу облек,

погас мой луч, мой яркий свет.

Я встретил здесь позор и стыд,

передо мной закрыли дверь,

и слово Божие звучит

насмешкой горькою теперь.

Я не скажу вам ничего:

вам слово чуждо и мертво.

Кричал я средь камней и скал —

и первый крик мой вихрь умчал.

Еще издал я тяжкий стон.

Упал, как искра в копну, он

и вспыхнул пламенем на миг —

и пеплом стал. А третий крик

отдался в небе, как раскаты,

и даже вам он в грудь проник...

Лежите, трепетом объяты, —

но поздно, поздно, и увы! —

вам не поверят, как когда-то,

ни Бог, ни я, ни сами вы.

И вам не будет утешенья:

я душу сжег моим огнем,

и между нами цепи звенья

я навсегда рассек мечом.

Теперь на вас всю злобу волчью,

весь гнев, всю горечь изолью.

Я вас разлившеюся желчью,

своею кровью оплюю.

И вот что мне поведал Он:

«В последний раз издай свой стон

и испусти свой вздох тяжелый,

чтоб задрожали горы, долы,

и крикни им:

 «Народ, народ!

Настанет день и час придет, —

Я мощью одарю народы,

их путь залью зарей свободы,

и стройно жизнь их потечет.

Но будешь ты стучаться в дверь

к чужим в тоске, как я теперь.

И перед ними на колени

падешь с мольбою о спасеньи,

ища хоть луч, хоть искру света, —

но будет смех взамен ответа.

И светлый гений новый путь

откроет к новым дивным сводам

не вам, рабы, – иным народам.

О, разорвется ваша грудь

от стона средь ночной тиши!

И слез остатки, что таятся

на дне измученной души,

ведь наконец-то просочатся.

Бежать вы будете, как тени,

из края в край, из дома в дом,

и град вас встретит оскорблений,

как нищих на пиру чужом.

Просить пойдете ради Бога,

презрения печать.

В рубище, стоя у порога,

начнете раны открывать,

толпе показывать спеша,

и руку жалобно прострете,

и низко голову пригнете,

прося несчастного гроша.

И вам земля могилой станет,

беззвездной будет ваша ночь,

и жизнь, как мертвый лист, увянет,

ваш стон развеет вихорь прочь.

Уж гром гремит, идет гроза.

Пусть тяжела падет слеза,

как весь ваш непрощенный грех, —

вы все услышите лишь смех.

Ваши мольбы не долетят

до трона вечного Творца.

Вас вихрь умчит, поглотит ад,

ад без границ и без конца».

И рёк Господь:

 «Пусть принесут

пророку глиняный сосуд,

а он о камни разобьет

и крикнет:

 «Так погиб народ!»

Пусть крикнет, как грохочет буря.

Потом измученный, понуря

главу тяжелую на грудь,

без слез, без слов, угрюм, как тень,

пойдет в обратный долгий путь.

Но бьет ваш час и близок день!»

1901

Перевод с идиш С. Маршака

Поэмы

ПОДВИЖНИК
(Отрывки из поэмы) Перевод В. Жаботинского

Еще сохранились на нашей чужбине

Забытые миром, глухие углы,

Где древний наш светоч дымится поныне,

Чуть видно мерцая под грудой золы.

Забитые души, унылые души,

Последние искры большого костра,

Там чахнут, как травка средь зноя и суши,

Без срока, без смысла, без зла и добра.

И вот, иногда, по глухим этим гнездам

Проходишь ночною порой, одинок,

В тот час, когда счету нет на небе звездам,

И шепчет трава, и шуршит ветерок, —

И вдруг донесется невнятно и тупо

Бормочущий голос, тоскливый, как вой.

И тень ты увидишь в окошко – тень трупа,

Который трясется, как будто живой —

Дрожит, озаренный мерцающей свечкой,

Бормочет и стонет под шорох страниц:

То учится юный Подвижник за печкой

В одной из молелен-темниц.

Не день, не неделю, не месяц он занят, —

Шесть лет в этом доме провел он подряд:

Здесь детство завяло и юность уж вянет,

И выцвели щеки, и вылинял взгляд.

Шесть лет – лучших лет расцветающей силы,

Как тень, пролетели над ним без следа,

Как будто далеко от этой могилы

Шло время, не зная дороги сюда;

Как будто давно уж за ветхим порогом

Не стало вселенной, застыла земля,

И вкруг не менялись, разубраны Богом

То в саван, то в зелень, леса и поля;

Как будто бы солнце меж ветками сосен

Ему не бросало в окно свой привет,

Как будто не жил он, как будто не рос он —

Как тень, как насмешка, шесть лет!

Шесть лет! И в стоячей воде ешибота

В шесть лет совершилась чреда перемен:

Ведь есть же и сердце, и к жизни охота,

И страсти в питомцах святых его стен.

И веянья мира врывались сквозь стены:

То полны скамейки, то пусты они;

Приходят, уходят за сменами смены;

Иных ждут родные на «Грозные Дни»;

Иные весь праздник в селеньях окрестных

Гостят на свободе (смотрителя нет!):

У добрых людей, неученых, но честных,

Грядущим раввинам – приют и привет.

А есть и другие – конец их печальный,

И след их утерян: их выгнали прочь.

Один был застигнут с колодой игральной,

Другой – со служанкой в весеннюю ночь,

А третий – в субботу с цыгаркой заветной

В убежище тайн, где не видит никто;

Четвертый попался за книжкой запретной,

А пятый – а пятый не знаю за что.

Иным повезло – им досталися жены

Из пышных толстух, деревенских девиц;

Тот кончил – теперь он раввин и ученый

В одной из великих соседних столиц;

Но он – он прилип, никуда не стремится,

Закрыла весь мир от него пелена:

А что перед ним? Темный угол – страница —

А дальше – глухая стена.

С зарею, когда не различите взглядом

«Меж белым и синим, меж волка и пса»,

И в сумраке тихом горят мириадом

Еще не погасших светил небеса; —

Последнюю мирно вкушая дремоту,

Застыл городок, и петух не пропел,

И набожный люд, аки лев на охоту,

Еще на молитву восстать не успел; —

И мир словно весь притаился, безмолвный,

И ждет к обновленью призыва с небес,

И грезит он грезу последнюю, полный

Волшебных намеков, и тайн, и чудес; —

В святой тишине, и могучей, и кроткой,

Сокрыты его голоса и черты; —

В тот час, пробудясь от дремоты короткой,

Встает наш Подвижник среди темноты.

И слышит один только ветер летучий

Шаги по дороге, где нет никого,

И видят одни только звезды да тучи

Ночную тропинку его.

И вот по дороге, бывало, запляшет,

Как бес-искуситель, пред ним ветерок

И пейсики гладит,и ласкою пашет,

И на ухо шепчет греховный урок.

А красные веки, слипаясь краями,

Как будто бы молят его: «Пожалей!

Глаза твои слепнут и гаснут под нами,

Устали мы с ними от пытки твоей.

Вчера ты нас мучил весь день и полночи,

А летом так долги горячие дни!

Твой сон не успел освежить нас, нет мочи,

Мы больше не можем – вернись и усни!»

Но вдруг, отгоняя греховные думы,

По векам проводит он тощей рукой,

И снова шаги нарушают угрюмый

На улицах сонных покой.

Но ветер не сдался – он прячется в зелень,

И манит, травою, листвою шурша:

«Приди к нам, покойся, – ковер твой постелен —

Пусть свежестью нашей напьется душа!»

«Мы дремлем» – лепечут с истомою сонной

Листочки и травы пред ним и над ним,

И звезды мерцают из выси бездонной:

«Мы тоже – с глазами открытыми спим»…

Все пахнет – и сад, и деревья, н поле,

И сладкая в горло струится волна,

И, пьяный, он дышит, почти поневоле,

Всей грудью, всей грудью, до самого дна.

Бескровные губы широко раскрыты,

Широко раскрыта под воротом грудь, —

И, словно наемник, таскавший граниты,

Все тело, все члены вопят: «отдохнуть!»

И вот простирает он руки без силы,

Как будто бы просит спасти и помочь:

«Возьми меня, ветер, укрой меня, милый,

Устал я, мне тесно, умчи меня прочь!» —

Но вдруг пробежало мгновенье тревоги

Среди зашумевших о чем-то ветвей —

И он вспоминает, что сбился с дороги,

И мчится, спасаясь от адских сетей.

И вновь, напевая невнятно и глухо,

Весь день простоит он в углу недвижим —

И в эти минуты, на подвиге духа,

Что сталь и гранит – перед ним?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Так учит нас Рава «… «Так учит Аббайя»…

И, шопотом хриплым весь мир заглуша ,

Не слышит он сам, что в груди, погибая,

Рыдает и молит живая душа.

Не слышит, не слышит! И смолкнут моленья.

Душа онемеет, завянут мечты,

Угаснут желанья, зачахнут стремленья,

Растоптаны, сгинут во мраке цветы, —

И станет душа его грудою пепла.

Сгорев ненасыщенной жаждою див,

Затем что иссохла, оглохла, ослепла,

Нигде не любима, нигде не любив;

Глаза, одаренные дивною властью

Объять беспредельный простор мировой,

Потухнут, не видев, не вспыхнувши страстью,

Ничем не пленившись от жизни живой;

Как призрак, – как ящер в заброшенной щели,

Не жив, отживет он отвергнут и нем…

Зачем он родился и гибнет без цели,

И он, и другие – зачем?

1895

Перевод В. Жаботинского

ЗОРИ
Перевод В. Жаботинского

Я рос одиноко, и в детстве безлюдном

Любил притаиться, уйти в тишину;

В душе моей жажда о светлом и чудном

Шумела, бродила, подобно вину.

Часами я грезил в углу незаметном,

И в око вселенной гляделся мой взор;

Слетались друзья – пошептать о заветном,

И в сердце их голос звучит до сих пор.

Друзей было много: и пташка, и мошка,

И куст, и березка, и кучка грибов,

Луна, что стыдливо сияет в окошко,

Скрипенье калиток и мрак погребов;

Колючий репейник под старым забором,

Лучи, что струятся капризным узором

От солнца, от свечки, осколков стекла,

Чердак, паутина пустого угла,

Таинственный сумрак в пучине колодца

(И сладко, и жутко тому, кто нагнется!),

И эхо, и зыбкий мой образ на дне,

И скрежет пилы, и часы на стене,

Что смутно лепечут – быть может о Боге;

И дикая груша, и вдруг, на дороге,

Из сада чужого упавший орех,

И божья коровка, что в панцырь одета, —

Друзей было много. Но лучше их всех —

Лучи золотистого света.

Я летом узнал их. Малютки-лучи,

Как ангелы легки, как кровь горячи,

Однажды резвились по речкам и нивам

И вдруг обожгли, веселясь, и меня —

И радость меня подхватила приливом,

И взор мой блеснул первой искрой огня.

И стал я собратом их тайного круга, —

И как полюбили мы славно друг друга!

Бывало, чуть свет (так уютна кровать!)

Они уж стучатся в окошко: вставать!

Вскочу, одеваюсь, сквозь сон еще млея —

Они мне мигают, торопят: живее!

Куда-то сапог я забросил вчера,

Ищу впопыхах – а снаружи: пора!

Оденусь, и к двери опрометью кинусь —

Их нет, разлетелись и дразнят: лови нас!

Я здесь, я на крыльях сиянья лечу, —

Я брат ваш, я легкий, подобно лучу, —

Летим на поляну, под хохот и визги

В траве поваляться, росистой, густой,

И вдруг, рассыпая жемчужные брызги,

Пройтись по зеленым коврам чехардой!

Упали в траву, и ныряем в росинках,

Заискрился луг от веселой толпы,

Алмазы без счету горят на былинках,

И радугу мечут, сверкая, шипы —

На каждой колючке, на каждом листочке

Дрожит и блестит по мерцающей точке,

Султан изумрудных лучей…

И вдруг – взволновался стотысячеглазый

Сверкающий луг, – изумруды, алмазы

Смешались в одно ослепленье очей:

Забрел к нам теленок, отставший от матки,

Сбежались цыплята порыться в корнях —

Шныряют, ныряют, и прячутся в прятки;

И луг улыбнулся, сияя в огнях.

Как горлинка в небе, я плаваю в свете —

Дрожу в нем, опутан, как горлинка в сети,

Опутан, окутан мильоном обвитий

В его золотисто-лазурные нити:

То детство лучится и солнцу смеется;

И губы смеются, и сердцу поется.

От ласки сияний, без грани, без краю

Я искрюсь, я тлею, я млею, я таю…

Я пьян от сиянья, в плену, в забытьи —

Они меня будят и кличут: на нивы!

И в миг уж мы там, и горят переливы,

И резво скользят золотые струи

По резвым головкам колосьев усатых…

И весело ниве. Тьма пестрая птиц

Проносится мимо с приветом «цвиц-цвиц».

Рой бабочек легких и тканнокрылатых

Порхают и реют и вьются над ней,

Дрожа мириадом стоцветных огней,

Белеют, багрятся, горят, золотятся,

И тонут в сияньи, и снова родятся,

Как будто бы некто, шутя, с высоты

Пригоршнями сеет живые цветы;

Резвятся, танцуя с лучами над нивой,

Гоняясь за ними в игре шаловливой

Под гомон и звон скрипачей полевых —

Оркестра, что скачет, трещит и стрекочет,

Жужжит и сверлит и скрежещет и точит —

И воздух как будто звенит и не хочет,

И сонно рокочет, и в рокоте тих…

Жара. Утомилась веселая банда.

Купаться, на пруд! – прозвенела команда —

И мчатся, играя, гоняясь, спеша.

К пруду, что сияет в кольце камыша.

Чуть плещутся воды под полднем, ленивы,

То искрясь на солнце, то прячась под ивы.

Как зеркало блещет одна полоса,

И в ней отразилася высь голубая.

Жемчужные тучки проносятся, тая, —

И все там иное: не те небеса,

Свет солнышка мягче горит, охлажденный,

Фатою покоя подернут весь мир

И нежится в глуби спокойной и сонной,

Где все – безмятежность, и греза, и мир…

А дальше, объятая сладостной ленью,

Зеленая влага замкнута в залив,

И справа и слева насупился тенью

Над царством подводным прибрежный обрыв;

И там опрокинут камыш золотистый,

И волосы ивы плакуче-ветвистой,

И камни, и бедный челнок у ствола,

И жилы корней над обрывом, утята,

И аист без правой ноги, что поджата,

И прачка босая – все тенью объято,

Все свежесть, прохлада, и сумрак и мгла…

А дальше – ковер из сверкающих струек

И змеек и блесток и звезд и чешуек,

Сплошной золотой ярко-трепетный плеск, —

Распались два солнца, что сверху и снизу,

И пыль их слилась в искрометную ризу,

Где все – ослепленье, мерцаньеи блеск!

Купаться, купаться! – И, дрогнув, потрясся

Сверкающий в искрах и блестках ковер

И стал, как одна раскаленная масса,

И тысячи красок смешались в узор,

И дрогнул подводный небесный шатер,

И дрогнуло солнце, и на-семь распалось,

И семеро солнц на волнах закачалось,

Друг с другом играя, друг друга дразня,

Слилось, и распалось, и снова слилося —

И с миром подводным исчезло в хаосе

Потопа сияний и в море огня.

И я, в море света без дна и без грани,

Как губка, впиваю богатство сияний,

Очищен и влагой, и лаской лучей;

И тысячью горных журчащих ключей

В душе моей радость звенит и трепещет,

Как музыка танца, что льется и плещет

По струнам бесчисленных арф…

Я вышел и сел на зеленое ложе —

Любуюсь на зыбь угасающей дрожи,

На зыбь, что струится, как газовый шарф.

На зыбь, что сверкает багряным отливом,

И жжет фейерверк из малюток-ракет,

И искры взметнет последним порывом —

Слабее – слабее – и стихла – и нет…

И вновь, как дотоле, спокойное лоно

Зеркально и ясно, недвижно и сонно,

И мир отраженный застыл, молчалив,

Под тенью таинственной ив.

И только напротив, где, ровен и гладок

Сливается берег с лучистой водой,

Свой невод волочит рыбалка седой,

И сыплются капли, как тысяча радуг,

Алмаз за алмазом, звезда за звездой…-

Не мне ль он струит золотистое зелье

В хрустальную чашу?

Я весь опьянен…

А капли бегут и плетут ожерелье…

И легок и сладок мой сон.

Вдруг – по водам, над покоем

Их сверкающей парчи,

Пронеслися легким роем

Шалуны-лучи.

Чище света, легче дыма,

Словно только сорвались

С нежных крыльев херувима,

Что умчался в высь;

И хранят еще их глазки

Отраженье Божества —

И поют, кружася в пляске,

Дивные слова :

«Приди к нам, малютка,

Приди к нам, прекрасный,

Приди к нам за светом,

Пока не темно, —

В пучине сиянья

Безбрежной и ясной

Утонем и канем

Глубоко на дно.

Там в зале зеркальной

Средь башни хрустальной

Есть яхонт, как солнце

С лазурным огнем.

То свет первозданный,

То свет изначальный —

И полную чашу

Тебе мы нальем.

И выпьешь, и светом

Наполнятся ткани,

И брызнут, и хлынут,

Подобно слезам,

Лучистые ласки

Несчетных сияний,

И в сладостной муке

Исчезнешь ты сам…»

Не смолк еще лепет невнятного хора —

Они уже в чаще соседнего бора,

Бросают мне взором прощальный привет,

Мигают: «до завтра!» – и скрылись. Их нет

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И было однажды…Когда это было?

3а что? – Я не знаю, не помню того;

Но взор их прощальный погас так уныло,

И мне не сказал ничего…

На утро – какой то неласковый, грубый,

Свет солнца обжег мне ресницы и губы;

Взглянул я в окошко – там солнце не то;

Я ждал – и никто не вернулся, никто…

И песенка Зорь онемела навеки.

Но в сердце звучит ее эхо, и некий

Живет ее отблеск в мерцаньи зрачка;

И лучшие сны мои в мире холодном,

И лучшие грезы о счастьи свободном

Бегут из ее родника.

1901

Перевод В. Жаботинского