Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Хаим Нахман Бялик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

МЕРТВЕЦЫ ПУСТЫНИ
Перевод В. Жаботинского

40. И встали рано поутру, и поднялись на вершину горы, и сказали: мы взойдем, мы взойдем на то место, о котором изрек Господь запрещение за то, что мы прегрешили.

44. И дерзнули они подняться на вершину горы; а ковчег Завета Господня и Моисей не тронулись из среды стана.

45. И сошли Амалекитянин и Ханаанеянин, обитавшие на той горе, и разбили их, и поразили их до истребления.

 (Числа, XIV)

 Сказал мне тот Араб: пойдем, я покажу тебе Мертвецов Пустыни. Я пошел к ним и видел их; они казались только одурманенными, и лежали они навзничь. У одного из них было согнуто колено; тот Араб въехал под колено верхом на верблюде, и в руке его подъятое копье – и не коснулся его.

 (Из странствий Рабба-Бар-Бар-Ханы: Бава Батра 73-74)

Tо не косматые львы собралися на вече пустыни,

То не останки дубов, погибших в расцвете гордыни, —

В зное, что солнце струит на простор золотисто-песчаный,

В гордом покое, давно, спят у темных шатров великаны.

Вдавлен под каждым песок, уступивший тяжелой громаде;

Крепок их сон на земле, и уснули в воинском наряде —

Каменный меч в головах, закинуты копья за спины,

Дротики лесом торчат из песка, словно роща тростины.

Головы в космах назад опрокинуты, тяжко, лениво,

Кудри рассыпались вкруг, густые, как львиная грива,

Грозные лица – как медь, очерненная жаром полдневным.

Резвой игрою лучей и бурей в безумии гневном;

Строги могучие лбы, что в небо с угрозой глядятся;

Брови нависли, как чаща, где страшные чуда гнездятся;

Пряди густой бороды, словно змеи, сплетенные в схватке,

Кроют гранитную грудь и вьются по ней в беспорядке;

Грудь – словно наковаль Божья, что с молотом тяжким

 знакома:

Чудится – Время свой молот, разящий ударами грома,

Долго пытало на них, и внутри затаенная сила

В глыбу сковалась и так навеки безмолвно застыла:

Только глубокие шрамы, как надпись на древней гробнице,

Зоркому скажут орлу, что парит над безгласной станицей,

Сколько и стрел, и мечей, и всех смертоносных орудий

В брызги и пыль раздробилось об эти гранитные груди.

Солнце вставало и гасло, и шло за столетьем другое;

Степь содрогалась от бурь и опять застывала в покое...

Словно в тоске о былом, синеют за далью равнины,

В гордой, безмолвной красе, одиноки отвека, вершины.

На трое суток пути – ни звука в пространствах сыпучих:

Смолк, поглощенный пустыней, клич поколенья Могучих,

Стер ураган их шаги, потрясавшие землю когда-то,

Степь затаила дыханье, и скрыла, и нет им возврата.

Может быть, некогда в прах иссушат их ветры востока,

С запада буря придет и умчит его пылью далеко,

До городов и людей донесет и постелет, развеяв, —

Там первозданную силу растопчут подошвы пигмеев,

Вылижет прах бездыханного льва живая собака,

И от угасших гигантов не станет ни звука, ни знака...

Зной и затишье. Но вдруг, иногда, на просторе песчаном

Черная тень промелькнет, поплывет над поверженным станом,

В ширь и в длину и вокруг очертит во мгновение ока —

И неподвижно замрет над одним из уснувших глубоко.

Сам он и на семь локтей в окружении все потемнело;

Миг – содроганье – шум крыл – и паденье могучего тела;

Тяжкою глыбой низвергся на ребра недвижимой цели,

Мощно-крылат и когтист, горбоносый орел, сын ущелий.

Хищные когти орла – как булат дорогого чекана,

Но, как алмаз, отвердела широкая грудь великана;

Миг – и борьба началась, состязанье гранита и стали.

Вдруг – содрогнулся орел, отстранился, глаза засверкали:

Дивно покоится вкруг, величава, дремучая сила...

Вздрогнул, и крылья простер, и вознесся к зениту светила,

Хрипло к могучему солнцу бросил свой клекот могучий,

Выше, и выше, и скрылся в бездонном просторе за тучей.

Только внизу, на копье, бездыханной рукою зажатом,

Бьется перо – бурый клок, оброненный монархом пернатым,

Бьется, трепещет и блещет, одно, сиротливо-чужое...

Спят исполины. Ни звука. Пустыня застыла в покое.

Или, бывало, чуть полдень окутает степь, темносиний —

Выполз узорчатый змей, из великих удавов пустыни,

Выполз, и свился в кольцо, блестя чешуей расписною;

То он недвижно лежит, отдаваясь недвижному зною,

Тая в истоме жары и купаясь в сиянии лета;

То распрямится навстречу лучам золотистого света,

Пастью широкой зевнет и, волнуя свои переливы,

Баловень старой пустыни, резвится в песке, шаловливый.

То – встрепенулся, рванулся, пополз с тихим свистом шипенья

Быстро толчками скользит, извивая упругие звенья, —

Вдруг – перестал, и на треть поднялся, как обломок колонны —

Столп из кумирни волхвов, письменами волшбы испещренный,

И золотистой повел головою, от края до края

Нечто медлительным взглядом пронзающих глаз озирая:

То исполины пред ним, лежат без числа и предела,

К небу нахмурены брови грозно и гневно и смело;

Вспыхнула в глазках змеиных, зеленым огнем пламенея,

Искра шипящей вражды, заповедной от древнего змея, —

Легкой волной прокатился трепет безмолвного гнева

От расписного хвоста до разверстого черного зева,

Пестрое горло раздулось, и, злобно шипя, задрожало,

Словно вонзиться готово, двуострое черное жало.

Миг – и отпрянул назад, свернулся, шипенье застыло:

Дивно покоится вкруг, величава, дремучая сила...

Прянул назад, и уполз, и, сверкая, клубятся спирали,

Искрятся, рдеют, горят – и исчезли в мерцаниях дали.

Спят исполины. Ни звука. Пустыня застыла в покое.

Или подымется месяц на тихое небо ночное;

Степь и открыта и скрыта, разубрана черным и белым:

В белом – безбрежный песок, уходящий к безвестным пределам,

Черным очерчены тени высоких и мрачных утесов:

Мнится – не тени, а стадо слонов, допотопных колоссов,

Что собрались помолчать о тайнах Былого на вече,

Встанут с зарей, и пойдут, и тихо исчезнут далече.

Грустно и жутко луне, ибо там, на равнине бескрайной,

Ночь, и пустыня, и древность сливаются тройственной тайной;

Грустно и жутко пустыне, и сон ее – скорбь о вселенной,

И за бездонным молчаньем чудится стон сокровенный. —

Лев иногда в эту пору, могучий, проснется, воспрянет,

Выйдет, неспешно ступая, дойдет до гигантов, и станет,

Голову гордо подымет, венчанный косматым убором,

Недра безмолвного стана роя пылающим взором:

Стан исполинов велик, и великая тишь над равниной,

Сон их тяжел и глубок, и не дрогнет ни волос единый,

Словно б их тенями копий, как сетью, земля прикрепила.

Долго глядит он на них: величава дремучая сила, —

Вдруг колыхнул головой – и, гремя, раскатилось рыканье,

И необъятно кругом по пустыне прошло содроганье,

Рухнуло эхо, дробясь, и осколками грянуло в горы,

И мириадом громов ответили гулко просторы,

Где-то заплакали совы, где-то завыли шакалы,

Ужас и трепет и вопль наполнил равнину и скалы —

То застонала, полна вековых несказанных уныний,

Устали, голода, боли, – жалоба старой пустыни.

Миг он, внимая, стоит – и, насытяся мощью державы,

Вспять обращает стопы, спокойный, большой, величавый;

Полузакрыты, горят равнодушным презрением очи,

Царственна поступь его, – и скрылся за пологом ночи,

Долго, рыдая, дрожат пробужденные скорбные звуки:

Стонет пустыня, ей тяжко, и ропщет на горькие муки;

Лишь пред зарей, утомясь, затихла в дремотном тумане,

Спит и не спит, и о завтра плачет неслышно заране.

Тихо восходит заря... Пустыня застыла в покое.

Спят исполины. Ни звука... Идет за столетьем другое...

Но иногда, возмутясь против ига молчанья и скуки,

Мстит и пустыня Творцу за свои одинокие муки:

Бурей встает, и смерч воздымает к обители Божьей,

Яростно мечет, и рвет, и у трона колеблет подножье,

Вызов бросает Творцу и, бунтуя в безумной крамоле,

Рвется низвергуть Его, и Хаос утвердить на престоле.

Дрогнул от гнева Творец; миг – и нет уж лазури безбрежной;

Как раскаленный металл, небеса над пустыней мятежной;

Хлещет багровый поток, затопляя в бушующей лаве

Богом разрушенный мир и вздымаясь до горных оглавий, —

Дико взревела земля, смешалося небо с пустыней,

Тучи с сыпучим песком в единой бурлящей пучине,

И, от шакала до льва, до могучего льва-великана,

Все закружилось, как пыль, в безумном кольце урагана.

В эти мгновенья —

Вдоль по рядам исполинов проносится гул пробужденья,

И от земли восстает мощный род дерзновенья и брани,

С яростью молний в очах и с мечом в гордо поднятой длани

И, раздирая рычанье и грохот и свист урагана,

К небу подъемлется клич, грозный клич от несметного стана,

Ширясь, гремит и гремит и несется над бурей далеко:

– Мы соперники Рока,

Род последний для рабства и первый для радостной воли!

Мы разбили ярем, и судьбу мятежом побороли;

Мы о небе мечтали – но небо ничтожно и мало,

И ушли мы сюда, и пустыня нам матерью стала.

На вершинах утесов и скал, где рождаются бури,

Нас учили свободе орлы, властелины лазури, —

И с тех пор нет над нами владыки!

Пусть замкнул Он пустыню во мстительном гневе Своем:

Все равно – лишь коснулись до слуха мятежные клики,

Мы встаем!

Подымайтесь, борцы непокорного стана:

Против воли небес, напролом,

Мы взойдем на вершину ! Сквозь преграды и грохот и гром

Урагана!

Мы взойдем на вершину, взойдем

Пусть покинул нас Бог, что когда то клялся: Не покину;

Пусть недвижен ковчег, за которым мы шли в оны лета —

Мы без Бога пойдем, и взойдем без ковчега Завета.

Гордо встретим Его пепелящие молнией взоры,

И наступим ногой на Его заповедные горы,

И к твердыням врага – кто б он ни был – проложим дорогу!

Голос бури – вы слышите – чу! —

Голос бури взывает: "Дерзайте!" Трубите тревогу,

И раздолье мечу!

Пусть от бешенства скалы рассыплются комьями глины,

Пусть погибнут из нас мириады в стремленьи своем —

Мы взойдем, мы взойдем

На вершины! —

И страшно ярится пустыня, грозней и грозней,

И нет ей владыки;

И вопли страданья и ужаса мчатся по ней,

Безумны и дики,

Как будто бы в недрах пустыни, средь мук без числа,

Рождается Нечто, исчадье великого зла...

И пролетел ураган. Все снова, как было доныне:

Ясно блестят небеса, и великая тишь над пустыней.

Сбитые в кучу, ничком, оглушенные, полные страха,

Мало помалу встают караваны, и славят Аллаха.

Снова лежат исполины, недвижна несчетная сила;

Светел и ясен их вид, ибо с Богом их смерть примирила.

Места, где пала их рать, не найдут никогда человеки:

Буря холмы намела и тайну сокрыла навеки.

Изредка только наездннк-Араб пред своим караваном

Доброго пустит коня в весь опор по равнинам песчаным;

Сросся с конем и летит, что птица, по шири безбрежной,

Мечет копье в вышину и ловит рукою небрежной.

Чудится – молния мчится пред ним по песчаному полю,

Он, настигая, хватает, и вновь отпускает на волю...

Вот уж они на холме, далёко, чуть видимы глазу...

Вдруг – отпрянул скакун, словно бездну завидевши сразу,

Дико взвился на дыбы, как в испуге вздымаются кони, —

Всадник нагнулся вперед – глядит из-под левой ладони —

Миг – и коня повернул – на лице его страх непонятный,

И, как из лука стрела, несется дорогой обратной.

Вот доскакал до своих и поведал им тайну равнины.

Внемлют, безмолвно дивясь, рассказу его бедуины,

Ждут, чтоб ответил старейший – в чалме, с бородой

 среброкудрой.

Долго молчит он – и молвит: "Валлах! Да святится Премудрый!

Видел ты дивных людей: их зовут Мертвецами Пустыни.

Древний, могучий народ, носители Божьей святыни,

Но непокорно-горды, как хребты аравийских ущелий —

Шли на вождя своего, и с Богом бороться хотели;

И заточил их Господь, и обрек их на сон без исхода —

Грозный, великий урок и память для рода и рода...

Есть на земле их потомки: зовут их народом Писанья".

Молча внимают Арабы загадочной правде сказанья:

Лица их полны смиренья пред Богом и Божиим чудом,

Дума в глазах, – и пошли к навьюченным тяжко верблюдам.

Долго сверкают, как снег, издалека их белые шали;

Грустно кивают верблюды, теряясь в мерцаниях дали,

Словно уносят с собой всю тоскливость легенд про былее...

Тихо. Пустыня застыла в своем одиноком покое...

1902

Перевод В. Жаботинского

СКАЗАНИЕ О ПОГРОМЕ
Перевод В. Жаботинского

...Встань, и пройди по городу резни,

И тронь своей рукой, и закрепи во взорах

Присохший на стволах и камнях и заборах

Остылый мозг и кровь комками: то – они.

Пройди к развалинам, к зияющим проломам,

К стенам и очагам, разбитым словно громом:

Вскрывая черноту нагого кирпича,

Глубоко врылся лом крушительным тараном,

И те пробоины подобны черным ранам,

Которым нет целенья и врача.

Ступи – утонет шаг: ты в пух поставил ногу,

В осколки утвари, в отрепья, в клочья книг:

По крохам их копил воловий труд – и миг,

И все разрушено...

И выйдешь на дорогу —

Цветут акации и льют свой аромат,

И цвет их – словно пух, и пахнут словно кровью.

И на зло в грудь твою войдет их сладкий чад,

Маня тебя к весне, и жизни, и здоровью;

И греет солнышко, и, скорбь твою дразня,

Осколки битого стекла горят алмазом —

Все сразу Бог послал, все пировали разом:

И солнце, и весна, и красная резня!

Но дальше. Видишь двор? В углу, за той клоакой,

Там двух убили, двух: жида с его собакой.

На ту же кучу их свалил один топор,

И вместе в их крови свинья купала рыло.

Размоет завтра дождь вопивший к Богу сор,

И сгинет эта кровь, всосет ее простор

Великой пустоты бесследно и уныло —

И будет снова все попрежнему, как было...

Иди, взберись туда, под крыши, на чердак:

Предсмертным ужасом еще трепещет мрак,

И смотрят на тебя из дыр, из теней черных

Глаза, десятки глаз безмолвных и упорных.

Ты видишь? То они. Вперяя мертвый взгляд,

Теснятся в уголке, и жмутся, и молчат.

Сюда, где с воем их настигла стая волчья,

Они в последний раз прокрались – оглянуть

Всю муку бытия, нелепо-жалкий путь

К нелепо-дикому концу, – и жмутся молча,

И только взор корит и требует:

За что? – И то молчанье снесть лишь Бог великий в

 силах!..

И все мертво кругом, и только на стропилах

Живой паук: он был, когда свершалось то, —

Спроси, и проплывут перед тобой картины:

Набитый пухом их распоротой перины

Распоротый живот – и гвоздь в ноздре живой;

С пробитым теменем повешенные люди;

Зарезанная мать, и с ней, к остылой груди

Прильнувший губками, ребенок: – и другой,

Другой, разорванный с последним криком "мама!"

И вот он – он глядит, недвижно, молча, прямо

В Мои глаза и ждет отчета от Меня...

И в муке скорчишься от повести паучьей,

Пронзит она твой мозг, и в душу, леденя,

Войдет навеки Смерть... И, сытый пыткой жгучей,

Задушишь рвущийся из горла дикий вой

И выйдешь – и земля все та же, – не другая,

И солнце, как всегда, хохочет, изрыгая

Свое ненужное сиянье над землей...

И загляни ты в погреб ледяной,

Где весь табун, во тьме сырого свода,

Позорил жен из твоего народа —

По семеро, по семеро с одной.

Над дочерью свершалось семь насилий,

И рядом мать хрипела под скотом:

Бесчестили пред тем, как их убили,

И в самый миг убийства... и потом.

И посмотри туда: за тою бочкой,

И здесь, и там, зарывшися в сору,

Смотрел отец на то, что было с дочкой,

И сын на мать, и братья на сестру,

И видели, выглядывая в щели,

Как корчились тела невест и жен,

И спорили враги, делясь, о теле,

Как делят хлеб, – и крикнуть не посмели,

И не сошли с ума, не поседели

И глаз себе не выкололи вон

И за себя молили Адоная!

И если вновь от пыток и стыда

Из этих жертв опомнится иная —

Уж перед ней вся жизнь ее земная

Осквернена глубоко навсегда;

Но выползут мужья их понемногу —

И в храм пойдут вознесть хваленья Богу

И, если есть меж ними коганим,

Иной из них пойдет спросить раввина:

Достойно ли его святого чина,

Чтоб с ним жила такая, – слышишь? с ним!

И все пойдет, как было...

И оттуда

Введу тебя в жилья свиней и псов:

Там прятались сыны твоих отцов,

Потомки тех, чей прадед был Иегуда,

Лев Маккавей, – средь мерзости свиной,

В грязи клоак с отбросами сидели,

Гнездились в каждой яме, в каждой щели —

По семеро, по семеро в одной...

Так честь Мою прославили превыше

Святых Небес народам и толпам:

Рассыпались, бежали, словно мыши,

Попрятались, подобные клопам,

И околели псами...

Сын Адама,

Не плачь, не плачь, не крой руками век,

Заскрежещи зубами, человек,

И сгинь от срама!

Но ты пойдешь и дальше. Загляни

В ямской сарай за городом у сада —

Войди туда. Ты в капище резни.

В угрюмой тьме коробится громада

Возов, колес, оглоблей там и тут —

И кажется зловещим стадом чуд:

То словно спят вампиры-великаны,

До устали пресыщены и пьяны

От оргий крови. Ссохся и прирос

Мозг отверделый к спицам тех колес,

Протянутых, как пальцы, что, напружась,

Хотят душить. Кровавое, в дыму,

Заходит солнце. Вслушайся во тьму

И в дрожь бездонной тайны: ужас, ужас

И ужас бесконечно и навек...

Он здесь разлит, прилип к стенам досчатым,

Он плавает в безмолвии чреватом —

И чудится во мгле из под телег

Дрожь судорог, обрубки тел живые,

Что корчатся в безмолвной агонии, —

И в воздухе висит последний стон —

Бессильный голос муки предконечной —

Вокруг тебя застыл и реет он,

И смутной скорбью – скорбью вековечной

Кругом дрожит и бродит тишина...

Здесь Некто есть. Здесь рыщет Некто черный —

Томится здесь, но не уйдет, упорный;

Устал от горя, мощь истощена,

И ищет он покоя – нет покою ;

И хочет он рыдать – не стало чем,

И хочет взвыть он бешено – и нем,

Захлебываясь жгучею тоскою;

И, осеня крылами дом резни,

Свое чело под крылья тихо прячет,

Скрывает скорбь очей своих, и плачет

Без языка...

...И дверь, войдя, замкни,

И стань во тьме, и с горем тихо слейся,

Уйди в него, и досыта напейся

И на всю жизнь им душу наводни,

Чтоб, дальше – в дни, когда душе уныло

И гаснет мощь – чтоб это горе было

Твоей последней помощью в те дни,

Источником живительного яда, —

Чтоб за тобою злым кошмаром ада

Оно ползло, ползло, вселяя дрожь;

И понесешь в края земного шара,

И будешь ты для этого кошмара

Искать имен, и слов, и не найдешь...

Иди на кладбище. Тайком туда пройди ты,

Никем не встреченный, один с твоей тоской;

Пройди по всем буграм, где клочья тел зарыты,

И стань, и воцарю молчанье над тобой.

И сердце будет ныть от срама и страданий —

Но слез тебе не дам. И будет зреть в гортани

Звериный рев быка, влекомого к костру, —

Но я твой стон в груди твоей запру...

Так вот они лежат, закланные ягнята.

Чем Я воздам за вас, и что Моя расплата?!

Я сам, как вы, бедняк, давно, с далеких дней —

Я беден был при вас, без вас еще бедней;

За воздаянием придут в Мое жилище —

И распахну Я дверь: смотрите. Бог ваш – нищий!.

Сыны мои, сыны! Чьи скажут нам уста,

За что, за что, за что над вами смерть нависла,

Зачем, во имя чье вы пали? Смерть без смысла,

Как жизнь – как ваша жизнь без смысла прожита...

Где ж Мудрость вышняя, божественный Мой Разум?

Зарылся в облаках от горя и стыда...

Я тоже по ночам невидимо сюда

Схожу, и вижу их Моим всезрящим глазом,

Но – бытием Моим клянусь тебе Я сам —

Без слез. Огромна скорбь, но и огромен срам,

И что огромнее – ответь, сын человечий!

Иль лучше промолчи... Молчи! Без слов и речи

Им о стыде Моем свидетелем ты будь

И, возвратясь домой в твое родное племя,

Снеси к ним Мой позор и им обрушь на темя.

И боль Мою возьми и влей им ядом в грудь!

И, уходя, еще на несколько мгновений

Помедли: вкруг тебя ковер травы весенней,

Росистый, искрится в сияньи и тепле.

Сорви ты горсть, и брось назад над головою.

И молви: Мой народ стал мертвою травою,

И нет ему надежды на земле.

И вновь пойди к спасенным от убоя —

В дома, где молится постящийся народ.

Услышишь хор рыданий, стона, воя,

И весь замрешь, и дрожь тебя возьмет:

Так, как они, рыдает только племя,

Погибшее навеки – навсегда...

Уж не взойдет у них святое семя

Восстания, и мщенья, и стыда,

И даже злого, страстного проклятья

Не вырвется у них от боли ран...

О, лгут они, твои родные братья,

Ложь – их мольба, и слезы их – обман.

Вы бьете в грудь, и плачете, и громко

И жалобно кричите Мне: грешны...

Да разве есть у праха, у обломка,

У мусора, у падали вины?

Мне срам за них, и мерзки эти слезы!

Да крикни им, чтоб грянули угрозы

Против Меня, и неба, и земли, —

Чтобы, в ответ за муки поколений,

Проклятия взвилися к горней сени

И бурею престол Мой потрясли!

Я для того замкнул в твоей гортани,

О человек, стенание твое:

Не оскверни, как те, водой рыданий

Святую боль святых твоих страданий,

Но сбереги нетронутой ее.

Лелей ее, храни дороже клада

И замок ей построй в твоей груди,

Построй оплот из ненависти ада —

И не давай ей пищи, кроме яда

Твоих обид и ран твоих, и жди.

И вырастет взлелеянное семя,

И жгучий даст и полный яду плод —

И в грозный день, когда свершится время,

Сорви его – и брось его в народ!

Уйди. Ты вечером вернись в их синагогу:

День скорби кончился – и клонит понемногу

Дремота. Молятся губами кое-как,

Без сердца, вялые, усталые от плача:

Так курится фитиль, когда елей иссяк,

Так тащится без ног заезженная кляча...

Отслужено, конец. Но скамьи прихожан

Не опустели: ждут. А, проповедь с амвона!

Ползет она, скрипит, бесцветно, монотонно,

И мажет притчами по гною свежих ран,

И не послышится в ней Божиего слова,

И в душах не родит ни проблеска живого.

И паства слушает, зевая стар и млад,

Качая головой под рокот слов унылых:

Печать конца на лбу, в пустынном сердце чад,

Сок вытек, дух увял, и Божий взор забыл их...

Нет, ты их не жалей. Ожгла их больно плеть —

Но с болью свыклися, и сжилися с позором,

Чресчур несчастные, чтоб их громить укором,

Чресчур погибшие, чтоб их еще жалеть.

Оставь их, пусть идут – стемнело, небо в звездах.

Идут, понуры, спать – спать в оскверненных гнездах,

Как воры, крадутся, и стан опять согбен,

И пустота в душе бездоннее, чем прежде;

И лягут на тряпье, на сброшенной одежде,

Со ржавчиной в костях, и в сердце гниль и тлен...

А завтра выйди к ним: осколки человека

Разбили лагери у входа к богачам,

И, как разносчик свой выкрикивает хлам,

Так голосят они: "Смотрите, я – калека!

Мне разрубили лоб! Мне руку до кости!"

И жадно их глаза – глаза рабов побитых —

Устремлены туда, на руки этих сытых,

И молят: "Мать мою убили – заплати!"

Эй, голь, на кладбище! Отройте там обломки

Святых родных костей, набейте вплоть котомки

И потащите их на мировой базар

И ярко, на виду, расставьте свой товар:

Гнусавя нараспев мольбу о благостыне,

Молитесь, нищие, на ветер всех сторон

О милости царей, о жалости племен —

И гнийте, как поднесь, и клянчьте, как поныне!..

Что в них тебе ? Оставь их, человече,

Встань и беги в степную ширь, далече:

Там, наконец, рыданьям путь открой,

И бейся там о камни головой,

И рви себя, горя бессильным гневом,

За волосы, и плачь, и зверем вой —

И вьюга скроет вопль безумный твой

Своим насмешливым напевом...

1903

Перевод В. Жаботинского