Текст книги "Перья"

Автор книги: Хаим Беэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Я тихо вышел из дома и, вернувшись пару часов спустя, увидел ее пустую кровать. Мать обнаружилась на кухне – бессильно опершись о раковину, она держала в руке спичечный коробок.

– Не сердись на меня, не сердись, я не устроила пожар, – шептала она, пока я нес ее на руках и укладывал в постель. Ладони ее рук были в саже, зубы стучали. Отпаивая ее чаем, я непрерывно спрашивал:

– Зачем, мама, зачем? – Но она ничего не отвечала.

В комнате вокруг швейной машинки, выдвижные ящики которой были опустошены, громоздились набитые всякой всячиной наволочки и полиэтиленовые пакеты. В мое отсутствие мать успела побросать в них нитяные катушки, иголки, клубки пряжи, выкройки, номера журнала «Бурда», вязальные спицы, фотографии, газетные вырезки. Мраморная столешница на кухне была усыпана десятками разрезанных пополам свечей, а в раковине аккуратно завернутые в газету и как будто приготовленные к тому, чтобы выбросить их на помойку, лежали парик, корсет, старый чайник, расчески, рожок для обуви, поднос для лекарств и новый халат. Повсюду были разбросаны горелые спички и обгоревшие по краям куски газетной бумаги, в воздухе витали хлопья сажи.

Я взялся было за наведение порядка, но мать напрягла последние силы, приподняла руку над одеялом и велела мне прекратить уборку.

4

Вечером того дня она потеряла сознание, а через четыре месяца в жаркий летний полдень я увидел ее в последний раз. На заднем дворе больницы «Зив» реб Мотес, ставший со смертью Риклина старшиной погребального братства, легонько подтолкнул меня к входу в помещение, где совершалось омовение покойников. Его пол был залит водой, сразу же превратившейся в грязь под ногами вошедших. В одном из углов освещавшегося голой лампочкой пространства были свалены на пол мятые больничные простыни, рядом стояли большие жестяные бидоны – вроде тех, что использовались прежде разносчиками молока. В центре помещения, у водосборного отверстия в полу, на столе из нержавеющей стали лежала облаченная в саван мать. Вокруг ее тела горели свечи.

У стола, скрестив руки на выступающих животах, стояли две женщины, одна – низкорослая, другая – высокая и ширококостная. Их вид располагал к мысли о том, что они принадлежат к Старому ишуву, и, когда я встал у изголовья стального стола, высокая тут же сказала мне, что таков в этом мире путь всякой плоти и что мать станет доброй просительницей за меня и моих домочадцев, если я постараюсь отныне быть хорошим евреем.

Низкорослая прервала свою напарницу. В детстве они вместе с матерью обучались молитве у жившей в Батей Найтин[145]145
  Батей Найтин, или «Найтиновы дома» – название одного из внутренних кварталов в Меа Шеарим. Квартал был построен в 1901 г. на средства переехавшего в Иерусалим американского филантропа Менахема Найтина.


[Закрыть] ребецн Элиах, и теперь ей было горько узнать, какие страдания мать претерпела в последний период своей жизни.

– Сколь многих уносит это проклятие, – добавила омывальщица, не желая произносить название болезни. Сняв с полки склянку с песком, она велела мне вымыть руки, а затем быстро и точно исполнить ее указания.

Она приподняла край ткани, прикрывавший лицо и затылок покойной. Свои последние недели мать провела, лежа без движения на койке в санатории в Петах-Тикве, и все это время ее рот оставался открытым. Теперь он был заполнен ватой, и могло показаться, что в вату закутан маленький этрог[146]146
  Этрог – цитрон, одно из четырех растений, используемых для выполнения заповеди Торы в праздник Суккот. Оберегая этрог от малейших повреждений, его обычно хранят укутанным в вату, мягкие волокна и т. п.


[Закрыть], вложенный зачем-то ей в рот. Кожа у нее на лице еще больше посерела, но в остальном ее вид не изменился. Низкорослая омывальщица велела мне посыпать песок в глаза матери и сразу же закрыть их. Едва я сделал это, она прижала мою ладонь к холодному мертвому лицу, и я эхом повторил вслед за ней, слово в слово:

– Ибо прах ты, и в прах вернешься. А Йосеф возложит руку свою на твои глаза[147]147
  Цитаты из двух разных мест в книге Берешит, 3:19 и 46:4, в первом случае – из слов Бога, обращенных к Адаму после грехопадения, во втором – из обетования Яакову перед его схождением в Египет.


[Закрыть].

Вслед за тем омывальщицы снова закрыли голову матери краем савана и поторопили меня к выходу во двор.

Реб Мотес дожидался меня на пороге прохладного помещения морга. Надрезав острым ножом ворот моей рубашки, он сказал, что я сам должен порвать ее дальше «до сердца». Звук разрываемой ткани нарушил царившую тишину, и, когда он затих, мамины подруги дали волю слезам. Заѓава Каганер сказала, что мать была ее личной Стеной Плача, и теперь, когда эта стена разрушена, она осталась совсем одинокой.

Узкий неровный двор был полон народу, многие теснились у его высокой каменной стены, защищавшей от палящего солнца. В тени перуанского перца, росшего по ту сторону стены, но перебросившего свои верхние ветви во двор морга, на табуретке сидела худая женщина, рядом с которой стоял молодой человек. Они не были мне знакомы, и я заключил, что им приходится дожидаться следующих похорон, поскольку они пришли слишком рано, но женщина, заметив разорванный ворот моей рубашки, спросила меня, прихожусь ли я сыном покойной. Получив утвердительный ответ, она сказала, что мы никогда не встречались и что имени ее я не знаю, но с моей матерью она была хорошо знакома. Молодой человек, оказавшийся ее сыном, протянул мне руку и представился именем Йеруэль.

– Йеруэль Барзель? – уточнил я, и тощая женщина, поправлявшая в эту минуту свою косынку, невольно отпрянула назад. Оказалось, все эти годы она была уверена в том, что их фамилия никому не известна в нашей семье.

5

И не так уж она была далека от истины. Кроме редкого имени ее сына, случайно открывшегося мне в один из тех дней, которые мать провела у постели своей умиравшей подруги Аѓувы Харис, я не знал о них ничего.

Однажды, играя в одиночестве дома, я залез в платяной шкаф, и там, под ровной стопкой сложенных простыней, обнаружил спрятанный конверт, в котором хранилась фотография мальчика шести-семи лет. В берете, со школьным ранцем за плечами, мальчик стоял у высокой лестницы, поставив одну ногу на ее нижнюю ступеньку. Слегка наклонившись к снимавшему его фотографу, он приветливо махал ему рукой. На обороте фотографии неуверенной детской рукой была выведена надпись печатными буквами: «Моей дорогой тете, от меня. Йеруэль Барзель, первый класс».

Вечером мать вернулась от своей ближайшей подруги с пылающим лицом. Она долго мыла руки теплой водой с лизолом, сменила одежду и затем, ни к кому не обращаясь (отец еще не вернулся из лавки), проговорила, что лишь теперь поняла, как прав был Тургенев, подметивший, что старая штука смерть, а каждому внове[148]148
  Фраза умирающего Базарова в разговоре с Одинцовой в 27-й главе романа «Отцы и дети».


[Закрыть].

Поздними вечерами, когда мы с отцом уже засыпали, мать подолгу простаивала у косяка ведущей в спальню двери с книгой «Отцы и дети», взятой ею в библиотеке «Бней Брит». Теперь она устало спросила меня, где я был во второй половине дня, съел ли миндальное печенье и выпил ли стакан молока, специально оставленный для меня в ящике со льдом. Я утвердительно кивнул, продолжая листать тетрадку с уроками по ѓалахе, из которой к завтрашнему экзамену мне было нужно выучить все относящееся к законам почитания родителей. Выждав какое-то время, я достал фотографию мальчика в берете и спросил мать, кто такой Йеруэль Барзель.

Мать замерла на мгновение, затем выхватила снимок у меня из руки и сказала ровным, сдержанным тоном, что ученику средней школы религиозного направления «Мизрахи» надлежит уважать известный запрет рабейну Гершома и понимать, что любой человек имеет право на то, чтобы без его дозволения никто не копался в его личных бумагах[149]149
  Школы «Мизрахи» – принятое прежде название государственных религиозных школ, связанных с одноименной религиозно-сионистской партией, в отличие от т. н. независимых ультраортодоксальных школ. Одним из установлений рабейну Гершома (см. в примечаниях выше) стал запрет на чтение чужих писем.


[Закрыть]. «Любой человек» подразумевает так же и мать, подчеркнула она.

С тех пор я никогда не произносил имени Йеруэля Барзеля, хотя иной раз, когда мать стелила чистое белье, мне доводилось о нем вспоминать и задумываться над тем, почему мать решила скрыть от меня факт его существования.

6

Бросив короткий взгляд на дверь морга, худая женщина сказала, что теперь она свободна от данного моей матери обещания никому не рассказывать о том, что ее сын был назван в память моего умершего в младенчестве брата.

– Но ведь моего брата звали Реувен, – возразил я.

Худая женщина грустно улыбнулась и, порывшись в своей сумочке, извлекла из нее маленькую, оливкового дерева, резную коробочку. В ней на синей бархатной подушечке лежал золотой медальон в форме сердца, прикрепленный к тонкой цепочке, тоже из золота. На лицевой стороне медальона была выгравирована надпись «Будет жив Реувен и не умрет»[150]150
  См.: Дварим (Второзаконие), 33:6.


[Закрыть], на обратной – имя моей матери.

Взяв у меня медальон, женщина отряхнула его от песчинок, прилипших к нему с моих пальцев, и протянула его сыну.

– Теперь он твой, – сказала она ему. – Ты можешь носить его, если захочешь.

Моя мать навестила ее в первый раз через несколько часов после родов, рассказала она. Муж оставил ее в беременности, навсегда уехав в заморские страны, и у нее не осталось тогда ни друзей, ни родни. Ее соседки по больничной палате были окружены заботой многочисленных родственников, возле их кроватей все время появлялись букеты свежих цветов, и только она лежала там в одиночестве, словно брошенный в поле камень.

До сего дня, сказала худая женщина, она не может забыть изображение чернокрылого орла, кружащего над своими невидимыми птенцами: орел украшал синюю этикетку на бутылке темного солодового пива, которую мать поставила на ее больничную тумбочку. Присев рядом с ней на кровать, мать обняла ее поникшие плечи и твердо сказала, что тревоги вредят кормлению. Поэтому она будет ухаживать за одинокой роженицей, пока та не встанет на ноги.

Перед тем как расстаться с ней, мать, лицо которой вдруг поникло и сделалось усталым, неуверенно изложила свою просьбу. У нее был маленький сын, и она хочет, чтобы в мире осталась память о нем. Поэтому, спросила она, не согласится ли роженица дать своему сыну имя Йеруэль, представляющее собой акроним слов «Будет жив Реувен и не умрет», которыми Моше благословил потомков Реувена, старшего из сыновей Яакова.

Мать не просила немедленного ответа. Такие вещи нужно обдумать, сказала она, направившись к выходу из палаты, и до обрезания еще есть достаточно времени[151]151
  Имя еврейскому мальчику дается при обрезании, совершаемом обычно на восьмой день после его рождения.


[Закрыть]. В любом случае завтра она приведет сюда госпожу Ѓохштейн, секретаря фонда помощи молодым матерям, а до тех пор ее собеседнице необходимо отдыхать и хорошо питаться, ведь волею судеб ей определено быть и матерью, и отцом своему новорожденному ребенку.

7

К госпоже Ѓохштейн мать прониклась симпатией и даже почтением в ту пору, когда Риклин лишился в ее глазах прежней милости. В своих спорах с отцом, становившихся все более резкими, она стала упоминать госпожу Ѓохштейн как достойную даму, подающую пример истинного человеколюбия. Мать не называла ее по имени, но с подчеркнутым уважением произносила «госпожа Ѓохштейн», настойчиво отмечая, что ее любящая рука протянута женщинам, приносящим жизнь в этот мир, тогда как отец без конца канителится с человеком, не вылезающим из мутных вод переправы через Ябок[152]152
  Ябок (Иавок в русской традиции передачи библейских топонимов) – река в Заиорданье, левый приток Иордана, ныне известный под арабским названием Зарка. Согласно библейскому повествованию (Берешит, гл. 32), праотец Яаков, возвращавшийся в Землю обетованную из Харана и ждавший пугавшей его встречи с братом Эсавом, пережил на берегу Ябока нападение неизвестного и борьбу с ним, в результате которой ему было возвещено его новое имя Израиль. «Переправа через Ябок» (Маавар Ябок) стала одной из метафор смерти в иудаизме после того, как р. Аарон Берахья из Модены выпустил в 1626 г. под таким названием книгу с описанием рекомендуемых умирающему молитв и обрядов, законов поведения для присутствующих при смерти, похорон, траура и пр.


[Закрыть].

Риклина мать теперь не замечала. Она больше не заботилась о том, чтобы покупать к его приходу дозволенные диабетикам сладости, не накрывала в честь него стол и вообще старалась не находиться с ним в одном помещении, когда он приходил к отцу.

Вернувшись однажды из школы, я застал отца сидящим, как обычно, в компании Риклина, а мать – удалившейся в кухню, где она перебирала зерна чечевицы. Прижав меня к себе, мать спросила шепотом, хорошо ли прошел мой учебный день.

В комнате тем временем речь держал Риклин. Один из распорядителей ешивы «Эц Хаим», рассказывал он отцу, поведал ему о письме, присланном недавно главе этой ешивы раву Исеру-Залману Мельцеру его реховотским сватом равом Штейнманом. В письме раввин Реховота сообщал, что один из членов мошава Кфар-Билу несколько лет назад погиб в автомобильной аварии, и товарищи похоронили его под деревьями фруктовой плантации за пределами своего поселения. Год спустя в мошаве умерла женщина, и ее похоронили на той же плантации, в значительном удалении от первой могилы. И вот теперь, писал раввин Штейнман, в месяц ав случилось страшное несчастье. Девочка по имени Авива, дочь первого похороненного на плантации, погибла в автомобильной аварии на том же месте, в тот же день и час, что и ее отец[153]153
  Реховот – город в южной части израильской Приморской равнины. Мошав – кооперативное сельскохозяйственное поселение. Ав – летний месяц еврейского календаря, примерно соответствует августу.


[Закрыть].

Взволнованные этим событием жители Кфар-Билу заключили, что решение вопросов, связанных с погребением, требует религиозной компетенции, которой они, молодые мужчины и женщины, не обладают, и тело погибшей девочки было доставлено ими в Реховот. В письме рав Штейнман спрашивал своего иерусалимского свата, допустимо ли перенести с плантации находящиеся там захоронения и будет ли затем освободившееся место этих могил дозволено для обычного использования. А рассказывает он это отцу для того, подчеркнул реб Элие, чтобы тот осознал, как проявляет себя Провидение в подобных вопросах. Ведь возможно, что девочка Авива умерла для того, чтобы вселить страх Божий в сердца своенравных молодых людей из Кфар-Билу.

На лице у матери появилась гримаса отвращения. Она сильно ударила по столу кулаком, заставив задрожать стоявшую на нем тарелку с чечевицей, сорвала с себя фартук и объявила, что больше не может находиться под одной крышей с мерзавцем, не вытаскивающим своих ног из могильной ямы.

Риклин проводил нас сухой усмешкой, отец – рассеянным взглядом. Оказавшись на залитой полуденным солнцем улице, мы пошли, стараясь держаться поближе к стенам домов, дававшим хотя бы полоску тени. Голову матери покрывала прозрачная, словно фата, косынка. Ее дед по материнской линии был в юности преданным учеником Хатам Софера в Пресбурге[154]154
  Пресбург – немецкое название Братиславы в период вхождения Словакии в Австрийскую и затем Австро-Венгерскую империю. В первой трети XIX в. раввином этого города был р. Моше Софер (Шрайбер), умерший в 1839 г.;название одной из написанных им книг «Хатам Софер» («Подпись писца») стало принятой формой именования его самого.


[Закрыть], и теперь она вдруг стала рассказывать мне историю из времен его ученичества. Однажды в канун Девятого ава, в последнюю трапезу перед постом, прадед возрыдал о разрушенном Храме. Подражая своему учителю, он собирал проливаемые им слезы в стакан и, когда тот наполнился, попытался выпить его содержимое, однако уже от второго глотка его вырвало, и несколько последующих дней прадед пролежал больной.

– Кубок страданий не должен быть стеклянным, – подвела мать итог своему рассказу. В этот момент мы уже стояли на вымощенной блестящей охряной плиткой лестничной площадке у входа в квартиру госпожи Ѓохштейн.

Было заметно, что мы нарушили дневной отдых хозяйки, но та приветливо встретила нас. Имя моей матери госпожа Ѓохштейн произносила с той любящей интонацией, какая бывала присуща бабушке в минуты благоволения. Погладив меня по голове, она сообщила, что знает мою мать с тех пор, как та была маленькой девочкой – замечательной девочкой с темно-русой косой и длинными тонкими пальцами. Кажется, в то время моя мать была даже моложе, чем я теперь, уточнила она. Прошло больше сорока лет, но ей по-прежнему памятно, как моя мать и ее старшие сестры, окруженные турецкими всадниками, собирали ячменные колоски в поле возле Батей Унгарин[155]155
  Батей Унгарин, или «Венгерские дома» – один из внутренних кварталов иерусалимского ультраортодоксального района Меа Шеарим, построен в последние годы XIX – начале XX в.


[Закрыть].

Приятная прохлада царила в просторной полутемной гостиной, посредине которой стоял тяжелый круглый стол, застеленный бархатной скатертью винного цвета. Взяв мать под руку, хозяйка протянула мне плитку шоколада в желто-зеленой обертке с изображением золотого птичьего гнезда. Они с матерью посидят за беседой в соседней комнате, а я смогу скрасить выпавшие на мою долю минуты ожидания лакомством «Нестле», сказала госпожа Ѓохштейн.

Оставшись один, я несколько раз прошелся по гостиной, разглядывая предметы, сдержанно свидетельствовавшие о достатке хозяйки. В хрустальной вазе красовалась одинокая роза; рядом с парой типичных восточноевропейских подсвечников, производившихся фирмой «Фраже», покоилась гравированная серебряная шкатулка для конфет. В углу комнаты на большом радиоприемнике были выставлены несколько фотографий, и я счел тогда интересными две из них. На одной была запечатлена группа немолодых женщин в широкополых шляпах, с модными в начале двадцатых годов ридикюлями. Перед ними на изящном столике красовался торт с кремовой надписью: «Добро пожаловать, госпожа Сэмуэл, от товарищества вспомоществования роженицам». На краю этого снимка чья-то рука написала красивым почерком: «Встреча нашей сестры, замечательной еврейки Мирьям-Биатрис Сэмуэл»[156]156
  Мирьям-Биатрис Франклин, в замужестве Сэмуэл, была женой Герберта Сэмуэла, британского политического деятеля, первого Верховного комиссара подмандатной Палестины, занимавшего этот пост в 1920–1925 гг.


[Закрыть]. На второй фотографии молодой длиннолицый мужчина с плотно сомкнутыми губами и горящими глазами прижимался щекой к подбороднику скрипки. На лбу у скрипача лежала мятежная прядь волос. Также и под этим снимком имелась короткая дарственная надпись, выведенная быстрой рукой.

– Это Йеѓуди Менухин, – сообщила госпожа Ѓохштейн, когда они с матерью вернулись в гостиную и застали меня разглядывающим фотографию молодого мужчины. Провожая нас к выходу, хозяйка дома легонько коснулась плеча моей матери и сказала:

– Кто знает, может быть, и ваш сын станет когда-нибудь знаменитым, как племянник.

С тех пор мать часто бывала у госпожи Ѓохштейн и подолгу беседовала с ней. Вскоре в ее поведении обнаружились странности, объяснения которым мы не знали.

Однажды утром, еще до моего ухода в школу, мать сняла с чердака мою детскую коляску, пылившуюся там долгие годы, тщательно вычистила ее и покрасила алюминиевой краской ее поржавевшие детали. Достав из шкафа сверток моих детских пеленок, мать постирала их. Аѓува Харис, увидевшая пеленки, вывешенные на просушку у нас во дворе, ворвалась к нам в дом с выражением крайнего удивления на лице и, затолкав мою мать в угол, потребовала от нее объяснений.

– Еще один ребенок? – с усмешкой переспросила мать. – Да ты, Аѓува, с ума сошла.

Вернувшийся из лавки отец застал ее сидящей на диване за штопкой пеленок, сильно покромсанных осколками снарядов, которые взрывались вблизи нашего дома в Войну за независимость. С тех пор как мать, поссорившаяся с ним после своего первого визита к госпоже Ѓохштейн, объявила ему, что отныне в этом доме – «по шатрам своим, Израиль!»[157]157
  Часть фразы, произнесенной при отложении десяти северных колен Израиля от южного Иудейского царства, в котором правили потомки Давида: «И когда увидел весь Израиль, что не слушает их царь [Рехавам], отвечал народ царю: „Что за участь у нас в Давиде? Нет нам доли в сыне Ишаевом! По шатрам своим, Израиль! Теперь будешь знать [только] свой дом, Давид“. И разошлись все израильтяне по шатрам своим», Диврей ѓа-ямим II (Паралипоменон), 10:16. Здесь иносказательно: каждый в своем углу.


[Закрыть], отец не раскрывал рта. Промолчал он и теперь.

Вечерами, раз или два в неделю, мать уходила из дома с сумками в руках.

– Твоя мать приносила нам свежие яйца, куриное мясо, сливочное масло, – сообщила мне госпожа Барзель, всхлипывая и утирая мокрыми ладонями слезы. – Это были тяжелые, голодные времена, – напомнила она. – На черном рынке продукты продавались по заоблачной цене.

Когда Йеруэлю исполнился год, продолжила она свой рассказ, ее взяли на работу поварихой в столовую в Нижнем городе в Хайфе, и она была вынуждена уехать из Иерусалима вместе с сыном. Приезжать из Хайфы в Иерусалим ей после этого почти не удавалось, но ко дню рождения Йеруэля мать каждый год присылала поздравительную открытку с подарком для ее мальчика. Когда он пошел в первый класс, мать отправила ему школьный ранец. Через несколько лет, когда Йеруэль был принят в техническую школу при Технионе[158]158
  Израильский политехнический институт, действует в Хайфе с 1924 г.


[Закрыть], мать отправила ему готовальню с чертежными инструментами.

В этом году, впервые со времени их отъезда в Хайфу, ко дню рождения Йеруэля от матери не пришло письма. Госпожа Барзель стала рассказывать мне, как именно она разузнала о болезни матери, но в этот момент два юноши в лапсердаках вынесли из морга раскладные носилки с деревянными шестами. Едва они установили их во дворе, закрепив шесты металлическими крючьями, трое бородатых мужчин вынесли оттуда же на руках завернутое в саван тело моей матери и положили его на носилки. Со словами «разломан силок, и избавлены мы»[159]159
  Теѓилим, 124:7.


[Закрыть] реб Мотес разбил у порога кусок черепицы. Стоявшие неподалеку члены погребального братства повторили за ним эти слова, после чего небольшая процессия направилась по крутому подъему к шумной улице Пророков.

Мы медленно шли, прокладывая себе путь среди спешащих машин. На противоположной стороне улицы из калитки в ограде католической школы «Сен-Жозеф-дель-Аппарисьон» выскочили несколько темноволосых девочек десяти-двенадцати лет, следом за которыми вышла пожилая монахиня. Одетые в бело-голубые платья поверх широких синих штанов, девочки построились парами и двинулись в сопровождении монахини по узкому тротуару, бросая украдкой взгляды на наши носилки.

На углу, у белого каменного здания, в котором до конца пятидесятых годов помещалась гостиница «Сан-Ремо», нас поджидал катафалк. Сложенные носилки были немедленно отправлены в его чрево. Присутствующие мужчины закончили произнесение псалмов, раздался шум заведенного двигателя, небритый рыжий водитель обернулся назад, и реб Мотес движением глаз показал ему, в какую сторону ехать. Когда машина двинулась вверх по улице Штрауса, старый могильщик склонился ко мне поверх лежавшего между нами тела матери и тихо сказал, что оставляющим этот мир душам бывают дороги места их обитания при жизни. Поэтому, добавил он, матери будет приятно, если мы проедем мимо нашего дома. Того самого дома, в котором мы справляли траур по отцу и жили до тех пор, пока не покинули город.

8

Оба его высоких окна были закрыты стальными ставнями. Куст жасмина, который мы оставили совсем маленьким, разросся и, добравшись до бурого замкового камня, увенчал его свежей зеленой короной. Я единственный оставался теперь в живых из бывших здесь в тот далекий зимний день, когда мать, одетая в свое новое платье изумрудного цвета, порхала из кухни в комнату, стараясь угодить Риклину. Он впервые пришел к нам в дом, и с его появлением мать связывала надежду на то, что отца покинет злой дух, вселившийся в него, когда у нас побывали ангелы-разрушители Дова Йосефа.

Из кухни донесся шум вскипевшего чайника, и мать, торопливо постелив на край стола перед Риклином белую салфетку, подала ему на тарелке яйцо, порезанный ломтиками помидор и домашние сухари, засушенные ею из остатков субботней халы. После этого она попросила гостя сразу же омыть руки и приступить к трапезе, чтобы яйцо не остыло и не утратило свой медовый вкус.

Риклин, поднявшись со стула и приняв из рук матери полотенце, поблагодарил ее за хлопоты. Вообще-то он уже подкрепился сегодня в столовой Бумгартена, сказал гость, но мать не хотела его слушать. Разве могут яйцо, варившееся на керосинке всю ночь, и маслянистые чесночные гренки насытить работающего человека? И кто знает, добавила она, не пеклись ли эти гренки у Бумгартена в парафиновом масле.

Вернувшись с кухни, Риклин куснул сухарь и отвернул край салфетки, открыв деревянную поверхность стола, но мать сразу же сообразила, что он собирается сделать, и, предупреждая его намерение, сообщила, что яйцо сварено всмятку и в проверке на кровь не нуждается. Приличные люди, поделилась она своим мнением, едят крутые яйца только за праздничным столом в Песах или, напротив, в первую трапезу после похорон близкого человека.

Реб Элие отвечал с улыбкой, что ей, уроженке Иерусалима, не пристало выносить поспешного суждения о крутых яйцах, ведь с их помощью рав Шмуэль Салант[160]160
  Р. Шмуэль Салант (1816–1909) был главным раввином ашкеназской общины Иерусалима на протяжении 40 лет.


[Закрыть] сумел помирить двух рассорившихся партнеров. Сам реб Элие и двое его товарищей из погребального братства сидели тогда у раввина, мнению которого по ѓалахическим вопросам они всегда следовали. И вот в узкую комнату во дворе «Хурвы», служившую кабинетом раввину Саланту, ворвался один из крупнейших в городе торговцев куриными яйцами. В последние дни, сообщил он, из его магазина каждую ночь пропадают десятки яиц, и кого же ему заподозрить в воровстве, как не своего партнера?

Рав Шмуэль Салант успокоил взволнованного посетителя. Созыв раввинского суда потребует времени, сказал он, а пока что пусть торговец сварит вкрутую полсотни яиц и поместит их в верхние ящики на своем складе. Посетитель не поверил своим ушам, но в точности исполнил данное ему указание.

На следующий день весь Иерусалим восхищался мудростью слепого раввина. Помирившиеся партнеры рассказали прихожанам «Хурвы», что утром, придя в свой магазин, они обнаружили на полу мертвую змею. Толстая, как балка в маслодавильне, змея подавилась крутыми яйцами.

Риклин вылил сваренное всмятку яйцо в стеклянное блюдце и покрошил в него половину сухаря, продолжая рассуждать о превратностях смерти, которая, словно приоткрывающиеся на миг прозрачные окна, высвечивает тайны всего живого.

В оконное стекло постучали, и за складками занавески показалось лицо господина Рахлевского, отца моего одноклассника и хозяина расположенной неподалеку продуктовой лавки. Мать пригласила соседа в дом, сказав, что он поспел как раз вовремя и сможет сейчас выпить с нами чаю, такого же горячего, как и тот, что он пил когда-то зимними вечерами в России.

Гость сразу же сообщил, что у нас появился новый сосед и, судя по тому, что грузчики заносят к нему с утра десятки ящиков с книгами, с нами будет соседствовать глава ешивы, не меньше. Мать усмехнулась. Лучше увидеть своими глазами, чем строить догадки, сказала она, а ей как раз случилось заметить, что на переплетах книг, которыми грузчики заполняют квартиру нашего нового соседа, красуются тисненные золотом и серебром портреты Ленина и Сталина. Неожиданное известие огорчило господина Рахлевского.

Риклин вытер краем салфетки губы и подбородок – «подтерся халатом ближнего своего», сердито сказала об этом мать значительно позже, – и присоединился к беседе. По пути к нам он тоже заметил грузчиков, поднимавшихся и спускавшихся по лестнице, словно ангелы в сновидении Яакова, и те поприветствовали его со всей надлежащей любезностью, как это принято у коллег.

Курдские грузчики, объяснил реб Элие, наслаждаясь удивлением присутствующих, традиционно занимаются похоронами обитателей русской колонии в Иерусалиме. Проходя иной раз через Русское подворье к больнице «Авихаиль», он видит их: в черных шляпах они поджидают возле грузовика, стоящего у дверей большой церкви с десятью зелеными куполами. Когда колокола умолкают, двери церкви открываются, и бородатые православные священники выходят из них с иконами в руках, а за ними выносят гроб, покрытый черным покрывалом и украшенный белыми восковыми цветами, но не имеющий на себе знака креста. Грузчики принимают гроб, встают вокруг него в кузове, и машина отправляется в Эйн-Карем на русское кладбище. Грузчики – богобоязненные евреи, пояснил реб Элие, и у них твердо заведено, что ни иконы, ни священники не приближаются к ним ближе чем на четыре локтя. Поэтому участникам похоронной процессии, священникам и белолицым монахиням, приходится ехать за еврейским грузовиком в своих машинах.

Господин Рахлевский поцокал языком и заметил, что в Иерусалиме все напоминает о смерти. Но было бы славно, добавил он, если бы наши богобоязненные курдские братья, носящие на своих плечах к могиле верующих русских, когда-нибудь похоронили также и красные книги русских безбожников. Пусть не в точности, но это пожелание исполнилось уже через несколько лет, когда и сам господин Рахлевский, и мой отец стали заворачивать сыр и маслины своим покупателям в листы принадлежавших доктору Пеледу книг.

Сосед выпил налитый ему стакан чая в два-три глотка, посадил меня к себе на колени и громко запел бурлацкую песню, с которой на Волге тянули против течения тяжелые баржи. При этом он качал меня из стороны в сторону, но вскоре утомился, поставил меня на ноги и сообщил, что его страдающие от ревматизма конечности уже слышат приближение дождя.

Все замолчали и посмотрели в окно на синее безоблачное небо. Лишь на западе, над горой, в светло-серой меловой почве которой моей матери было суждено обрести со временем последний покой, виднелось маленькое, с ладонь, облачко, разглядеть которое было можно только молодыми глазами.