Текст книги "Перья"

Автор книги: Хаим Беэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– Теперь мы оба – взрослые люди, – произнесла она, когда мы пересекали поток движения на Иерихонской дороге, – и ты можешь хотя бы однажды выслушать правду не обижаясь. Ты и университет оставил из-за него, уверовав, что на философском факультете тебя встретят увенчанные коронами мудрецы, решающие проблемы вселенной, перекатывая языком слова Спинозы и Канта.

Мать также считала, и в этом она была отчасти права, что Ледер привил мне склонность выискивать в событиях и явлениях нечто пикантное:

– Именно поэтому ты никогда не читаешь книги от начала до конца. Только предисловия и слова благодарности, да еще выискиваешь посередине какие-нибудь бессмысленные рассказы и пустые остроты. Поэтому у тебя и диплома нет до сих пор. Тебе все еще кажется, что жизнь – это четвертая часть «Книги острот и шуток» Друянова[120]120
  Алтер Друянов (1870–1938) – израильский литератор, переводчик, журналист, фольклорист.


[Закрыть].

С не меньшей жестокостью мать утверждала, что дружба с Ледером во многом предопределила мои последующие отношения с окружающими и, в частности, мое пристрастие к общению со стариками:

– Мы с отцом никогда не могли понять, что ты в них находишь. Часами ты мог просиживать за разговорами с ними, как будто вы в детстве в одной речке купались или прибыли в Страну Израиля на одном пароходе.

Ей казалось, что ноги вели меня к старикам из-за того, что я изначально был склонен добиваться чужого внимания самыми простыми путями. И если в общении со сверстниками я должен был предпринимать значительные усилия, чтобы добиться признания, то старики щедро хвалили меня уже только за то, что я слушал их россказни и поучения с широко разинутым ртом.

Наблюдая мой жизненный путь со стороны и зная, как стремителен и жесток бег времени, добавила мать, она видит, что уже недалек тот день, когда я и сам стану одиноким стариком, ищущим внимания рано поумневших детей. Она хорошо представляет себе, как я буду делать сочувственно-глубокомысленный вид, внимая их незрелым сомнениям в существовании Бога и в уготованном нам воздаянии в загробном мире. Утешается же она мыслью, что найти правильный путь в жизни мне, возможно, поможет хорошее воспитание, которое они с отцом постарались мне дать.

Слева от нас в русле Кедронской долины открылся величественный памятник Авшалома[121]121
  Под названием Яд-Авшалом, или памятник Авшалома (Авессалома), известна высокая монументальная гробница I в. до н. э. Народная увязка этой гробницы с мятежным сыном царя Давида Авшаломом, умершим за много столетий до ее постройки, возникла в связи с библейским повествованием о том, что не имевший сына Авшалом еще при жизни поставил себе памятник в Царской долине, см. Шмуэль II, 18:18. Слева от гробницы находится вход в упоминаемую ниже в тексте Йеѓошафатову пещеру.


[Закрыть]. Мать сняла темные очки и взобралась на высеченную в скале вокруг памятника площадку. Ощупывая красноватые прожилки в огромных камнях, она обошла монумент и, откинув голову назад, посмотрела на каменный цветок лотоса, венчающий конический купол надгробия.

После этого мы уселись на ведущих в Йеѓошафатову пещеру ступенях, обретя желанное укрытие от зноя в почти влажной прохладе погребального зала. Когда она была девочкой, вспомнила мать, нижняя часть надгробия еще оставалась засыпанной землей и камнями. Царившее здесь запустение запомнилось ей как давний сон, окутанный желтоватым светом, глухим и прозрачным одновременно.

– Но ты видишь! – воскликнула она, неожиданно подскочив со своего места. – Эта змеюка повсюду ползает за нами.

В один из тех давних дней, рассказала мать, возле их дома столпилась группа рассерженных ешиботников, среди которых был и молодой Ледер. Собравшиеся вознамерились помешать британской археологической экспедиции, расчищавшей завал у подножия гробницы. Ярость ультраортодоксов вскипела, когда они увидели, что в ходе раскопок археологами, расчищавшими основания колонн, был снесен возведенный вокруг монумента каменный забор, в результате чего прилегавшие к нему могилы обрушились и находившиеся в них кости рассыпались. Возглавлявший ешиботников реб Йона Цвабнер велел им лечь на обрушившийся грунт, и они покинули подступы к гробнице лишь после того, как явившиеся на место происшествия турецкие охранники их крепко поколотили.

Тем не менее археологи были напуганы, и раскопки в этом районе возобновились только через семь лет, с установлением английской власти. Иерусалимские ревнители устоев и теперь препоясали свои чресла и вышли в Кедронскую долину под предводительством реб Довида Ледера. но его сына среди них уже не было. Никто в Иерусалиме не знал, куда он подевался после того, как уехал в Бейрут с двумя китайскими монахинями.

Во главе археологической экспедиции, рассказала мать, теперь стояли профессор Нахум Слушц и Ицхак Бен-Цви, призвавшие на помощь квартировавших в монастыре Ратисбонн членов Трудового батальона[122]122
  Ицхак Бен-Цви (1884–1963) – один из пионеров Второй алии, историк, известный общественный и политический деятель, второй президент Израиля. Трудовой батальон им. Йосефа Трумпельдора – существовавшая в 1920–1929 гг. рабочая коммуна, подряжалась на осуществление общественных работ в различных районах Эрец-Исраэль, включая Иерусалим. Максимальное единовременное число коммунаров составило в 1925 г. 660 человек, а всего через Трудовой батальон, существовавший на условиях полного коллективизма, прошли около 2500 человек.


[Закрыть], и те быстро приструнили раввинов и ешиботников. У реб Довида Ледера после встречи с ними оказалась сломана рука. Пришедший навестить его Люблинский гаон[123]123
  Носивший этот титул известный хабадский раввин Шнеур-Залман Фрадкин из Люблина умер в 1902 г., и здесь, вероятно, имеется в виду его сын и преемник р. Дов-Бер Лядер (по названию города Ляды, в котором зародилось хабадское направление хасидизма).


[Закрыть] объявил, что Высшее Провидение проявило себя в этом случае по принципу «мера за меру». Таинственные слова глубокого старца собравшимся разъяснил сопровождавший его раввин Виноград: оказывается, в Иерусалиме было издавна заведено, что отец бунтующего и непослушного сына ведет его к памятнику Авшалома и бьет там по руке, дабы напомнить ему и всем окружающим, что бывает с сыном, восстающим на своего отца. Реб Довид, жалевший своего сына, не учил его розгой и в результате привел его туда, где тот обретается ныне. И вот теперь сам он наказан тем, что какой-то оболтус сломал ему руку на том самом месте, где он должен был вовремя одернуть своего сына.

5

Эту историю из своего прошлого Ледер вкратце поведал мне в нашу вторую встречу. Если бы он не приехал в Вену в ту пору, когда душа молодого человека так впечатлительна, а сердце так жаждет познания, то и проходил бы всю жизнь среди надгробий Масличной горы, и его кругозор был бы наглухо ограничен холмами Иерусалима, говорил он. В Вене же он полюбил человеческую культуру во всем ее бесконечном разнообразии, и ни голод, ни холод, ни распухшие ноги не могли ему помешать. Он регулярно ходил в музеи, проводил по многу часов за изучением коллекции Лихтенштейнов, каждый раз заново застывал у «Шубки» Рубенса, восхищался красочными окаменелостями, раковинами и морскими животными в геологическом отделении Музея естествознания, но с особенной силой его пленили ближневосточные археологические коллекции, выставленные в Шёнбруннском дворце.

Лишь там, в тысячах миль от своей восточной страны, он познакомился с историей Иерихона, в котором никогда не бывал, осознал связь талита, в который облачались его близкие и далекие предки, с бедуинской абайей и увидел сходство тфилин с черным обручем икаль[124]124
  Учитывая, что абайя – женская одежда, естественно предположить, что автор имеет в виду куфию, популярную у арабов мужскую головную накидку. Куфия часто носится с обручем черного цвета, икалем, придерживающим накидку на голове. Тфилин – две коробочки из выкрашенной в черный цвет кожи, в каждой из которых содержатся написанные на пергаменте четыре отрывка из Торы. При помощи продетых через основания этих коробочек черных кожаных ремней тфилин накладывают и закрепляют одну – на обнаженной плечевой мышце левой руки («напротив сердца»), вторую – посередине верхней границы лба. Религиозные евреи накладывают тфилин в будни на время утренней молитвы.


[Закрыть]. И еще многие истины о его собственном прошлом и о прошлом его страны – из тех, что признаются любым культурным человеком, – открылись Ледеру в Вене.

Но со временем он убедился, что все эти вещи лишь отвлекают его от главного. Открытие поразило его как гром среди ясного неба, когда он оказался в деревушке неподалеку от Вены и с удивлением обнаружил там, в одной из покосившихся крестьянских хижин, рояль. На крышке рояля были разбросаны ломти сыра и куски свинины; маленькая белесая девочка, почти альбиноска, тыкала толстым пальцем в клавиши. Ледер поинтересовался, откуда здесь рояль, и хозяин дома ответил, что в дни голода он выменял его на продукты у какого-то венского богача.

Ночной дождь сделал скользкой тропу, петляющую среди надгробий сада Мамилы. Ледер встал, начертил концом своего зонта на влажной земле ряд чисел и произнес получившееся:

– Один, два, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре, сто двадцать восемь, двести пятьдесят шесть, пятьсот двенадцать…

Затем под первой строкой он вывел еще одну, также перечислив вслух:

– Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять… – Закончив, Ледер спросил меня, понял ли я, что он имеет в виду.

Я ответил смущенной улыбкой. Ледер стряхнул с зонта налипшую на него грязь и сказал, что нижние чины продовольственной армии должны будут в точности следовать линкеусанской доктрине, и понимания ее философских оснований от них не потребуется.

– Тебе же я предрекаю блестящее будущее, – торжественно заявил он. – Однажды ты станешь у нас офицером высокого ранга, поэтому просто обязан подтянуться в теории.

Вслед за тем мне было разъяснено, что два ряда чисел являются ключом к теории народонаселения Мальтуса.

Ледер в мрачных выражениях описал грядущий мальтузианский апокалипсис. Из разверстого чрева раскинувшей ноги толстой похотливой женщины выходят сонмы людей. Их бесконечный поток делится на реки и ручьи, покрывая всю землю. Люди набрасываются на поля и стада, мгновенно пожирая все, что те могут произвести. Указав зонтом на верхний ряд чисел, Ледер сообщил, что тот представляет собой возрастающую геометрическую прогрессию, которая выражает чудовищные темпы роста населения земного шара: в каждом поколении количество обитателей планеты увеличивается вдвое. В то же время нижний ряд представляет собой умеренную арифметическую прогрессию, которая выражает темп роста производства продуктов питания в современном мире.

– Если бы не войны и эпидемии, сдерживающие рост населения острым серпом ангела смерти, – здесь Ледер окинул взглядом заросшие кустарником могилы старого кладбища, – человечество за каких-нибудь несколько десятилетий пришло бы к состоянию, при котором матери поедали бы своих младенцев. Но войн и эпидемий уже недостаточно, ведь наше общество потребляет намного больше своих истинных нужд и искусственно продлевает жизнь старикам и больным. В результате оно идет семимильными шагами к надвигающейся катастрофе.

На некотором расстоянии от нас, за куполом мамлюкского мавзолея по ту сторону прямоугольной ямы водосборного резервуара, неожиданно встал молодой человек. Увидев нас, он отвернулся, поспешно застегнул только что натянутые брюки и побежал к улице Принцессы Мэри[125]125
  Ныне улица Царицы Шломцион (Шломцион ѓа-Малка) в центре Иерусалима.


[Закрыть], перескочив по пути кладбищенскую ограду.

Ноздри Ледера задрожали. От земли поднимался кислый запах. В том же месте, откуда только что появился молодой человек, раздвинулись кусты, и из них вышла девушка в задравшейся выше колен юбке. На ее лице и красной блузке лежали солнечные полосы. Она заспанно потянулась и направилась в нашу сторону с вызывающим видом. Почесывая у себя под мышками, девушка прошла совсем рядом, и я расслышал, что она напевает песню, в которой повторялись слова «Аюни, аюни»[126]126
  «Мои глаза, мои глаза» (арабск.).


[Закрыть].

Ледер положил руку мне на колено и, стараясь не обращать внимания на проститутку и на оставшийся после нее шлейф одеколонового запаха, сказал, что последователи Мальтуса были решительнее и последовательнее скромного английского священника. Они довели его теорию до логического конца, объявив, что в проституции заключено великое благо, поскольку она представляет собою мост, построенный людьми между их сексуальными устремлениями и страхом перед планетой, кишащей голодными ртами. В дни голода Вена была полна проститутками, и не случайно, добавил он, эти шалавы так любят кладбища и превращают их в рынки плоти. Смерть и сексуальное начало издавна идут рука об руку.

Ледер взглянул на зеленоватую воду в пруду и спросил, знаю ли я, что царь Ирод, который, конечно, ходил здесь когда-то, наблюдая за работой своих рабов, копавших этот резервуар, поместил тело Мирьям Хасмонеянки[127]127
  Мирьям, она же Мариамна (53–29 до н. э.), была последней из принцесс Хасмонейского дома. Благодаря браку с ней и убийству ее дяди Матитьяѓу-Антигона Второго, последнего из хасмонейских царей, Ирод стал в 37 г. до н. э. царем Иудеи, после чего Мирьям была казнена им по обвинению в попытке его отравить.


[Закрыть] в заполненный медом саркофаг и на протяжении семи лет совокуплялся с трупом всякий раз, как его одолевала страсть.

Затем, упершись подбородком в янтарный набалдашник на ручке своего зонта, Ледер пристально посмотрел мне в глаза и сказал, что если я не верю ему на слово, то могу справиться в трактате «Бава батра»[128]128
  «Бава батра» («Последние врата», арамейск.) – трактат Талмуда, посвященный в основном вопросам имущественного ущерба.


[Закрыть], где об этом написано черным по белому.

6

Некрофильские наклонности Ледера не были тайной для моей матери. Данное обстоятельство неожиданно открылось мне в тот летний день, в канун новомесячья элуля, когда мы поехали с ней в Иерусалим посетить восстановленные могилы моего брата и первой жены отца.

Вблизи моста через Кедронскую долину, напротив Львиных ворот[129]129
  Выходящие на восток, к Кедронской долине и Масличной горе, ворота в стене Старого города.


[Закрыть], мать остановилась у знака, который десантники только что установили в память своих товарищей – бойцов разведроты, павших в сражении за город. Она молча прочитала имена погибших, боясь обнаружить среди них сыновей кого-то из постоянных клиентов своей продуктовой лавки, и затем спросила меня с деланой небрежностью, прекратились ли мои ночные кошмары.

Во время войны я был отправлен в состав северной похоронной команды, и нашей главной задачей оказалось опознание десятка молодых солдат, погибших на второй день боев, когда на их палатки рухнул иракский бомбардировщик. Прибыв на место, мы увидели столб огня и дыма, все еще поднимавшийся над широкой черной воронкой и черной же полосой, тянувшейся от эвкалиптовой рощи до точки, в которой Ту-16 прекратил свой последний страшный бег по земле. На всем своем протяжении эта полоса была усеяна кусками искореженного металла. Тела членов экипажа и наших ребят были совершенно изуродованы, и мы на протяжении многих дней трудились над их опознанием и отделением друг от друга.

Об этом я не рассказывал матери, и она сама старалась не задавать мне лишних вопросов, но теперь, после долгой ходьбы по жаре, усталость и жажда перебороли ее смущение, и она твердо сказала, что даже если я и впредь ничего не стану ей говорить, материнское сердце обмануть не удастся. Ведь я для нее – раскрытая книга.

– Понятно, что ты знаешь теперь о жизни намного больше меня, – сказала мать. – И, наверное, тебе, уже имеющему собственного ребенка, настало наконец время понять, почему у меня озноб пошел по коже, когда я увидела тебя в компании Ледера.

То, что мать решила мне рассказать, открылось ей самой со слов ее брата Исраэля, погибшего в Войну за независимость от пули арабского снайпера, настигшей его, когда он переходил улицу Шамъа вблизи торгового центра. Упоминая своего брата, мать называла его не иначе как «юный Исраэль, да отомстит Господь за его кровь». За несколько часов до своей гибели Исраэль постучался к нам в дверь – с позеленевшим лицом и обезумевшими глазами он попросил отца, чтобы тот проводил его до дому. Отец усадил его на кухне и налил ему коньяку, мать обмахивала веером его потное лицо, и Исраэль, служивший в народной дружине, рассказал, что он только что был в больнице «Бикур холим», куда свезли тела пятидесяти погибших в результате страшного взрыва на улице Бен-Йеѓуды[130]130
  22 февраля 1948 г. группа арабских диверсантов, действовавших с помощью дезертиров из все еще остававшейся в Палестине британской армии, подорвала три здания на улице Бен-Йеѓуды в самом центре еврейской части Иерусалима. В результате этой атаки погибли 58 и были ранены 38 человек.


[Закрыть]. Изуродованные тела выложили на грунт во дворе, потому что в морге для них не было места. Люди во всем городе кусали себе руки от горя и ужаса, но Ледер, которого Исраэль увидел во дворе больницы, – он ходил среди тел и ощупывал их.

Мы медленно поднимались к высоким Львиным воротам, и мать сказала, что у нее будто камень сняли с души. Слева от нас, сразу же за оградой южного участка мусульманского кладбища, прилегающего к стене Старого города, из-под основания одного из надгробий выросла большая агава с мясистыми листьями и высоким побегом, на котором было великое множество желтых воронкообразных цветков.

– Где я буду через восемь лет, когда она зацветет снова? – сказала мать и добавила примиренно: – Когда меня не станет, ты все-таки позаботься, чтобы хотя бы твои дети не общались с людьми типа Ледера.

7

Легкий ветер колебал кроны растущих вокруг пруда Мамилы кипарисов и эвкалиптов, сбрасывая с них капли утреннего дождя. Мальтузианская теория народонаселения, говорил Ледер, логически безупречна, но совершенно бесплодна, поскольку посреди ее шипов нет ни единой розы. А теория, не сулящая никакой надежды, будет в конце концов сочтена лживой.

В трещину надгробия, на котором мы сидели, прочно врос побег каперса, и Ледер попытался вырвать его, а затем спросил меня, прочитал ли я книгу Поппера-Линкеуса, которую он дал мне неделю назад в кафе «Вена». Сославшись на то, что учеба занимает все мое время, я ответил отрицательно. На самом деле за прошедшую неделю я несколько раз перелистывал эту книгу тайком, а однажды даже попытался начать читать ее подряд.

В целом книга была для меня сложна. Только та глава, в которой Поппер-Линкеус поведал о своем первом изобретении, едва не стоившем ему жизни, показалась мне интересной. Я живо представлял себе высоколобого длинноусого утописта вылезающим из пышущего жаром парового котла, в который он поместил свой прибор, опасаясь, что его изобретение будет украдено. Моему воображению рисовались его красные щеки и волосатые белые руки в коричневых пятнах ржавчины, отчаянный поиск лестницы, и затем – падение на скользкий заводской пол.

До нашего слуха донесся школьный звонок. Ледер внимательно посмотрел на меня, перевел взгляд на заросшее буйной фиолетовой бугенвиллеей каменное здание с готическими окнами и, скривившись, процедил:

– Ну что ж, отправляйся к своей Цецилии Шланк, а уж вечером я зайду к вам домой.

Я побежал, несколько раз оглянувшись на него. Ледер стоял, опершись одной рукой на одиноко растущее дерево и держа зонт в другой. Он рассматривал вечные сущности, и кустарник вокруг него становился тем гуще, чем дальше я удалялся.

Школьные ворота все еще были открыты, и последние ученики – «великий сброд», называла их госпожа Шланк – медленно поднимались по лестнице. Я бросил последний взгляд на парк. Царившую в нем тишину едва нарушало легкое дуновение ветра в кронах растущих вокруг пруда деревьев. Ледера уже не было видно.

Высоко в небе, на фоне перистых облаков, парила хищная птица, прилетевшая сюда из пустыни в поисках жертвы. Ее большие, сильные неподвижные крылья ловили поток воздуха, а слегка склоненная вниз голова поворачивалась из стороны в сторону через равные промежутки времени, напоминая движение маятника. Вдруг крылья сложились, и птица камнем устремилась к земле.

Глава четвертая

1

Мать стояла на солнце, откинув голову назад и прикрыв один глаз. Перед другим своим глазом она держала куриное яйцо, которое проверяла на свет[131]131
  На предмет обнаружения пятен крови внутри яйца, в связи с запретом иудаизма на употребление крови в пищу.


[Закрыть].

Я вернулся из школы, и она, как обычно, спросила, снискал ли я ныне милость в глазах Бога и людей, и дополнительно уточнила, хорошо ли я написал диктант. Вслед за тем, не отрывая взгляда от яйца, она попросила, чтобы я зашел в дом осторожно, на цыпочках, и не устраивал шума. У нас важный гость, объяснила мать, и она хочет сварить для него яйцо. Кто знает, добавила она после недолгой паузы, может быть, этот час станет временем благоволения и отца покинет злой дух, вселившийся в него, когда чиновники Дова Йосефа перевернули наш дом.

В тот день Риклин впервые появился у нас.

Он уселся во главе стола, передвинул с места на место фарфоровую раковину, в которой лежало несколько яблок, и затеял долгий рассказ.

Со временем, когда Риклин матери опротивел, она стала говорить, что человек с тонким слухом уловил бы уже тогда в словах реб Элие шум камней и земли, которыми засыпают свежую могилу. Но в тот солнечный зимний день она стояла у входа на кухню в своем новом платье изумрудного цвета, поджидала пыхтящий чайник и с удовольствием слушала байки старого могильщика.

Войдя в дом, я услышал слова Риклина, что люди, существа материальные, в своей глупости полагают, что и смерть есть явление материальное, гнилостное, тогда как он, постоянно встречаясь со смертью по роду своих занятий, знает, что исход души из тела есть тончайший духовный процесс.

Риклин расслабился, взял яблоко из розовой раковины, поднес его к носу и с видимым наслаждением вдохнул его аромат. В смертный час чувства не оставляют человека единовременно, продолжал он делиться своими тайнами, но отходят от него постепенно, и обоняние, тончайшее и благороднейшее из человеческих чувств, покидает умирающего в самый последний момент.

Подняв очки на лоб, гость сообщил, что учитель наш Моше[132]132
  Имеется в виду пророк Моше.


[Закрыть], да пребудет с ним мир, обонял в момент своей смерти яблоко, и душа оставила его тело, сопровождаемая благоуханием.

– Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой среди юношей, – напел Риклин фразу из Песни Песней, и лицо его вдруг озарилось. Луч света лег ему на щеку, скользнул по поднятой правой руке и так же быстро исчез, когда мать закрыла входную дверь и поспешила на кухню, бережно, словно птенца, держа в ладони яйцо.

Отец молча сидел на своем месте.

После обыска, проведенного у нас инспекторами Министерства нормирования, губы у отца одрябли, строй мысли изменился, и он попросту перестал говорить. Биньямин Харис, муж маминой подруги Аѓувы, заметил ему однажды во время трапезы, которой провожают царицу-субботу, что люди нашего уровня не принимают на себя обетов молчания и безмолвствуют только во сне и между омовением рук и преломлением хлеба. Мать, напротив, стала говорить в его присутствии больше и громче, как будто обращаясь к глухому. Но отец не размыкал губ и часто подолгу сидел, положив на колени свои отяжелевшие руки.

Риклин, привычный к тому, что его всю жизнь окружают природные молчальники, этого как будто не замечал. Он вернул яблоко в раковину и спросил отца, замечал ли тот, что люди обычно рождаются со сжатыми руками, а умирают, открыв ладони. Мать, слушавшая с кухни рассуждения старого могильщика, заглянула в комнату и сказала, что, если ей не изменяет память, она уже слышала нечто подобное от акушерки Булисы в тот день, когда родилась ее сестра Элка.

Огладив свои красноватые щеки, Риклин ответил, что слова истины распознаются легко, но ни он сам, ни сефардская старушка[133]133
  В узком смысле этого слова сефардами называют потомков выходцев из Испании и Португалии, но оно часто используется как указание на всех евреев – не ашкеназов, т. е. не выходцев из Центральной и Восточной Европы.


[Закрыть], подрабатывавшая иной раз омыванием одиноких покойниц, не сделали этого наблюдения первыми. Их упредил один из ранних законоучителей Мишны[134]134
  Мишна – древнейшая часть Талмуда.


[Закрыть], давший также и объяснение отмеченному им факту: люди приходят в этот мир, желая сказать, что весь он принадлежит им, и поэтому младенцы рождаются со сжатыми руками, а, умирая, люди показывают, что ничего не уносят с собой из этого мира.

Мудрецы, сказал реб Элие, уставившись на свои желтые ботинки, являются той подзорной трубой, глядя в которую мы открываем для себя тайны мира. Тайны эти на самом деле открыты всякому глазу, только вот сами мы, в силу своей ограниченности, оказываемся неспособны их разглядеть.

Он протянул к матери пальцы – «словно свинья, протягивающая свои копытца», говорила она годы спустя, – и спросил, не замечала ли она, что каждый из пяти пальцев указывает на одно из пяти основных чувств человека. Сунув большой палец в рот, как младенец, Риклин объяснил, что он связан с чувством вкуса, указательный – с обонянием, средний – с осязанием, безымянный – со зрением, мизинец – со слухом.

Отец невольно провел средним пальцем по своей шее ниже затылка, и Риклин, краем глаза заметивший это, с усмешкой сказал, что слова, принадлежащие автору «Шульхан арба»[135]135
  Труд известного раввина Бахьи Бен-Ашера (1255–1340), жившего в Жероне и Сарагосе; посвящен законам и обычаям трапезы.


[Закрыть], не требуют дополнительной проверки.

Неожиданно лицо отца осветила улыбка, и он властным голосом, как в прежние времена, сказал матери, чтобы она оставила мужчин одних, а пока, в ожидании чая, принесла бы гостю еще фруктов, чтобы он подкрепил свое сердце. Мать удалилась на кухню и вскоре вернулась оттуда с тонким зеленым фарфоровым подносом – последним уцелевшим предметом из сервиза, доставшегося отцу от первой жены. Ножом с рукояткой из слоновой кости она стала чистить яблоко, но Риклин отвел ее руку и печально сказал, что он никогда не ест яблок «римская красота»[136]136
  В оригинале используется ивритское название сорта яблок Rome beauty.


[Закрыть], причиной тому его диабет. И тут же пустился в рассуждения о чудодейственных свойствах инсулина.

2

В свою последнюю зиму мать обычно сидела, выпрямив спину, на кровати напротив окна и безотрывно смотрела на облака, которые ветер гнал на восток, и на горный кряж, в земле которого ей было суждено обрести последний покой через несколько месяцев. В ту зиму она не раз говорила, что впервые ощутила прикосновение смерти, когда Риклин коснулся ее руки.

На тумбочке возле ее кровати, рядом с лекарствами, термосом и фотографиями внуков, стояла изготовленная из полистирола голова манекена, белая и безликая, с нахлобученным на нее париком серебристого цвета. Голова самой матери совершенно облысела от химиотерапии, но на подбородке и внизу щек у нее появились седые волоски. В таком виде мать стала походить на орла, и это сходство становилось особенно заметным, когда она вытягивала шею и ее голова высоко поднималась над воротом ночной рубашки.

Ужасно исхудавшая, мать пыталась согреться, надевая на себя фланелевые рубашки и шерстяные фуфайки, одну поверх другой. Когда боль утихала, она иной раз говорила, что наконец уподобилась первосвященнику, ведь теперь она одевается в восемь одежд. Случалось также, что она тихонько напевала слова из произносимой в Йом Кипур молитвы с описанием храмовой службы этого дня: «Воистину прекрасен был видом своим первосвященник, когда он выходил из святая святых, не претерпев там ущерба».

К груди мать прижимала свой урим ве-тумим[137]137
  Урим ве-тумим – упоминаемый, но не описанный в Торе «прибор» для испрошения воли Всевышнего, сакральный жребий. Хранился в одежде первосвященника или был ее частью.


[Закрыть] – согревавшую ее бутылку с горячей водой. Она не отводила глаз от переменчивого неба и жадно ждала прихода весны, говоря, что всю жизнь хотела быть похороненной в солнечный день, чтобы провожающие не шли за носилками с ее телом под дождем, хлюпая ногами в грязи на тропинках Масличной горы.

– Ша, ша! – прерывала меня мать, когда я, пытаясь развеять ее мрачные мысли, бормотал, что ее состояние скоро улучшится. Она еще больше распрямлялась, приподнимала подбородок и говорила, что всем рожденным суждено умереть и что никому из нас не придет в голову слишком долго возиться с ее телом, когда ее час настанет. А пока мы должны радоваться тому, что ключи мудрости не отобраны у нее, и она сохраняет ясный рассудок.

– Не забывай, что поведал нам рав Симха-Зисл, когда мы справляли траур по твоему отцу, – не раз говорила она в заключение наших бесед.

Рав Симха-Зисл Лапин, хозяин маленького галантерейного магазина вблизи нашего дома, был в юности учеником Хафец Хаима в Радуни[138]138
  «Хафец Хаим» («Жаждущий жизни», ивр.) – название наиболее известного произведения, написанного р. Исраэлем-Меиром ѓа-Коэном из Радуни (1838–1933), ставшее также названием его ешивы и принятой формой титулования его самого. Другой, упоминаемый ниже труд этого раввина «Мишна брура» («Ясное учение») представляет собой развернутый комментарий на первую из четырех частей классического свода еврейских законов «Шульхан арух» («Накрытый стол»).


[Закрыть]. И вот однажды, рассказал он нам с матерью, его состарившийся учитель не смог объяснить своим ученикам одно место в им же написанной книге «Мишна брура». От полного конфуза великого человека спасло появление одного из его зятьев.

Дни стали длиннее, и мать больше не упоминала весну.

Во дворе напротив ее окна как-то сразу и неожиданно покрылось белыми цветами миндальное дерево, и по просьбе матери я не задергивал шторы. Она сидела в полумраке, опершись на подушки, и молча ела, когда ей подавали еду. Несколько раз она попыталась сойти с кровати и добраться до ванной, надеясь, что сможет самостоятельно постирать там свое белье, но, убедившись, что это ей не удается, отказалась от дальнейших попыток.

Бо́льшую часть времени мать дремала. Проснувшись, она медленно открывала глаза и спрашивала меня, помню ли я тот обильный снег, что выпал в Иерусалиме вскоре после прихода англичан. Сначала я исправлял ее, напоминая, что в 1920 году меня еще не было на свете, но, когда она стала называть меня папой, мне стало ясно, что она уходит в неведомый мир, ближе всего к которому лежит светотень ее далекого детства.

Ее руки, подносившие к губам носовой платок и стиравшие им следы пищи с моего детского подбородка, когда мы собирались постучать в дверь к Аѓуве и Биньямину Харис, лежали теперь поверх одеяла – хрупкие, слабые, в синяках от уколов. Свой часто вспоминавшийся мне носовой платок мать держала в кожаной сумочке, и он был пропитан запахами кожи и губной помады, вместе с дыханием ее уст. На смену ему пришла смоченная холодной водой и спиртом салфетка, которой я протирал теперь ее измученное лицо.

3

Как-то утром, в один из последних дней месяца адар[139]139
  Примерно соответствует марту.


[Закрыть], болеутоляющие средства, которыми я поил мать, заставили ее муку отступить, и она смогла сесть в изголовье кровати. Был ранний час, первый проблеск нового дня разогнал царивший в комнате мрак и озарил ее слабым таинственным светом. Мать заговорила со мной на идише – чем острее становилась ее болезнь, тем напористее родной язык ее детства вытеснял иврит. На улице Сен-Поль[140]140
  Старое название улицы Шивтей-Исраэль в центре Иерусалима, было дано мандатными властями в честь находящейся на этой улице англиканской церкви Св. Павла, неподалеку от которой находится упоминаемая далее в тексте румынская православная церковь Св. Георгия.


[Закрыть], сказала она, под кипарисами во дворе румынской церкви на земле лежит мертвая птица, и ее засыпает снег.

– Их вил гейн цум Шхемер тойер, их вил гейн цум Шхемер тойер[141]141
  Я хочу пойти к Шхемским воротам (идиш).


[Закрыть], – со всхлипом пролепетала она и снова погрузилась в дрему.

Совместный с отцом поход в снежный день к Шхемским воротам прочно врезался в ее память, и она часто рассказывала мне о нем в детстве, когда в Иерусалиме выпадал снег.

Протерев тыльной стороной ладони запотевшее оконное стекло, она бросала взгляд на участок двора возле дома, в котором жил по соседству с нами философ доктор Пелед, и на побелевшую от снега лестницу. Ей до сего дня непонятно, говорила она в таких случаях, куда они шли и зачем отец, покинув дом в снегопад, взял с собой ее, маленькую девочку. Годы спустя он рассказывал с гордостью, что им повстречался в тот день раввин Зонненфельд, и в ответ на вопрос, куда он пробирается через сугробы, почитаемый иерусалимский мудрец сказал, что ему чрезвычайно дорога заповедь обрезания. Поэтому, сообщил раввин, он идет в Меа Шеарим принять в легион Святого, благословен Он, еще одного еврея. Мать не помнила этой встречи, но зато в памяти у нее остались часы с римскими цифрами, стоявшие на подоконнике одного из домов на пути к Шхемским воротам. Стрелки часов показывали без пяти двенадцать, и она захотела получше разглядеть их, но отец оттащил ее в сторону и сказал, что она ослепнет, если будет смотреть на эти часы.

Значительно позже, когда она подросла и уже училась вышиванию в школе рукоделия «Шошана», окно с часами снова попалось ей на глаза. Пятнадцатого швата[142]142
  Шват – зимний месяц еврейского календаря. Пятнадцатое число этого месяца является полупраздничным днем.


[Закрыть] они с подругами и учительницей пошли прогуляться в центр города и случайно оказались возле того дома. Кружевная занавеска не позволяла увидеть, что находится за окном, но на вычищенной до блеска плитке подоконника по-прежнему стояли часы, а рядом с ними – стеклянная ваза с водой, в которой красовалась цветущая ветка миндаля. Часы показывали то же самое время, что и в тот раз, когда она впервые увидела их. Мать обратилась с вопросом к учительнице рукоделия, и та рассказала ей, что дом принадлежит чудаковатым американцам, поставившим себе целью сподвигнуть иерусалимцев к покаянию, и что часы, показывающие без пяти двенадцать, призваны, по их мнению, пробуждать в людских сердцах мысль о том, что конец света близок. Вечером она передала слова учительницы отцу, и тот сказал ей, что еврейские дети должны остерегаться миссионеров как огня, а на следующий день он не пустил ее в школу.

– Их вил гейн цум Шхемер тойер, – снова прошептала мать, проснувшись через несколько часов. Съесть кашу из молотого риса сама она уже не смогла, и с тех пор я кормил и поил ее с ложечки. Казалось, для нее уже ничто не было важным. Она послушно открывала рот, но узнать, наелась ли она и понравилась ли ей пища, мне больше не удавалось.

Я по-прежнему рассказывал ей о событиях в мире, передавал слова ободрения от знавших ее людей, зачитывал письма ее сестры, приходившие все чаще и чаще, но она уже не прислушивалась к моим словам.

В день устранения квасного[143]143
  T. е. в канун праздника Песах.


[Закрыть], в полуденный час, я застелил ей чистую постель, положил на ее столик белую глаженую салфетку и показал ей свой подарок – новый цветастый халат. Желая хоть немного порадовать ее, я сказал, что сегодня вечером седер[144]144
  Седер – торжественная трапеза в первый вечер праздника Песах, сопровождаемая чтением Агады – сказания об исходе из Египта.


[Закрыть] и что она обновит подаренный мною халат за праздничным столом. Выслушав меня, мать медленно прикрыла глаза и погрузилась в сон.