Текст книги "Перья"

Автор книги: Хаим Беэр

У штаба полиции задержанных вывели из машины и провели под плотной охраной в просторное помещение, где их построили в шеренгу, вдоль которой стали ходить со списками офицеры и сержанты полиции. К счастью для господина Рахлевского, его вскоре узнал сержант Фишлер, постоянный клиент принадлежавшего ему магазина. Указав на Рахлевского пальцем, он велел одному из находившихся вместе со следователями полицейских отвести его в отдельную комнату. Оставшись с Рахлевским наедине, Фишлер напоил его грейпфрутовым соком, угостил печеньем из своего сухого пайка и слегка пожурил за легкомыслие. После этого он приказал водителю полицейской машины отвезти господина Рахлевского домой, но тот, увидев свое отражение в зеркале заднего вида, направился прежде к нам, чтобы, как он объяснил, с его женой не случился удар, когда она узрит его в таком виде.

Мы слушали рассказ соседа, лишившись на время дара речи. Когда он закончил свое повествование, отец посоветовал ему подняться в четверг к свитку Торы и произнести благословение «Воздающему грешным добром»[340]340
  В будни публичное чтение Торы со специального возвышения в синагогах производится по понедельникам и четвергам. Упомянутое благословение произносится людьми, избавившимися от серьезной опасности.


[Закрыть], но господин Рахлевский ответил, что он пережил петлюровские погромы, после которых дубинка еврейского полицейского не может произвести на него особого впечатления. Оказалось, наш сосед встревожен не столько поведением полиции, сколько готовностью демонстрантов, представляющих меньшинство в израильском обществе, силой навязать свою волю большинству и избранному его голосами парламенту. Сняв примочку со лба, господин Рахлевский сел в кресле прямо и сказал, что, возможно, сегодня на засыпанной камнями и битым стеклом площади возле кнессета решилась судьба израильской демократии.

Он примерил отцовскую шляпу, посмотрел на себя в зеркало и уверенно заявил, что Бен-Гурион принял правильное решение. Благодаря репарациям фабриканты завезут в Израиль новые станки из Германии, пищевая промышленность получит импульс к развитию, земледельцы станут обрабатывать свои поля с помощью тракторов, которые заменят лошадей и ослов. Вместо прогорклого австралийского наши дети смогут есть свежее сливочное масло, и их матери избавятся от необходимости поить малышей по утрам рыбьим жиром.

Риклин, не открывавший рта с того момента, как господин Рахлевский постучал в дверь нашего дома, нашел наконец возможность возразить гостю, из-за которого сам он оказался забыт присутствующими.

– Единственное, что можно завозить сюда с нечистой земли Германии, – это прах наших святых! – воскликнул реб Элие. – Помни, что сделал тебе Амалек![341]341
  Дварим, 25:17.


[Закрыть]

Вслед за тем старый могильщик сообщил, что, по его мнению, на центральной площади каждого израильского города нужно захоронить урну с прахом убитых нацистами евреев, а ведущим к этой площади улицам дать названия в честь святых общин, из расстрельных рвов близ которых собран захороненный на площади прах.

– Нечего завозить солому в Афараим[342]342
  Аналог русской поговорки «Ехать в Тулу со своим самоваром».


[Закрыть], – возразил ему Рахлевский. – На месте Бен-Гуриона я не только отказался бы от перезахоронения Жаботинского в Израиле, но и вообще запретил бы весь этот импорт покойников. Нам живые евреи нужны, а не кости мертвых.

Произнеся эти слова, гость ощупал рукой свой сушившийся возле печки пиджак.

– И где же, по-вашему, нам произносить поминальные молитвы о погибших? – вызывающе спросил реб Элие, которого, кажется, обеспокоила перспектива лишиться известной части своего заработка. – Возле мыльницы в ванной?

Мать всегда первой приходила в себя в подобных ситуациях. Схватив со стола учетные книги погребального братства и свернутые карты кладбища на Масличной горе, она швырнула их в Риклина и, закричав на могильщика, велела «этому нацистскому стервятнику» немедленно покинуть наш дом и не показываться впредь у нас пороге.

5

В тот же вечер у нас появилась Аѓува Харис. К ее приходу дом уже был очищен от остатков «Риклиновой падали», сложенных отцом в мешок от сахара и вынесенных им под строгим надзором матери за пределы чистого стана – в чулан, где им надлежало храниться до тех пор, пока за ними не явится кто-нибудь из чиновников погребального братства.

В ожидании выпуска новостей, который начнется в половине девятого, мать штопала шерстяной носок, натянув его на электрическую лампочку. Отец, о котором она говорила, что он отходит ко сну одновременно с курами, ворочался с боку на бок в постели за стенкой.

Аѓува сидела, по-хозяйски положив ноги на стул, на который обычно садился Риклин, и этот жест без всяких слов выражал ее торжество по поводу изгнания старого могильщика. Она рассказывала матери последние новости о своем Биньямине, который сегодня опять заснул, оставив на керосинке варево из чеснока в молоке, в результате чего дом Харисов провонял хуже кожевенной мастерской.

Конец ее болтовне положил радиосигнал к выпуску новостей. Мать, прослушав отчет о событиях дня, хмуро заметила, что Иерусалим уже был разрушен однажды из-за Камцы и Бар-Камцы[343]343
  История личной ссоры между двумя людьми и сопряженных с нею обид, ненависти и мести. Приводится в Талмуде (трактат «Гитин», 556) как пример напрасной ненависти евреев друг к другу, ставшей причиной разрушения Второго храма римлянами в ситуации, когда большинство еврейского народа удалялось от идолопоклонства, кровопролития и разврата, понимаемых как причины разрушения Первого храма вавилонянами.


[Закрыть]. Но, когда вслед за этим в эфире прозвучали слова Пинхаса Лавона[344]344
  Пинхас Лавон (1904–1976) – израильский политический деятель, в описываемый в романе период занимал пост министра без портфеля в правительстве Д. Бен-Гуриона.


[Закрыть], заявившего в кнессете, что сегодня было совершено посягательство на единственный Храм, имеющийся ныне у еврейского народа, Аѓува не смогла сдержать своего возмущения:

– Наглые сионисты! Их головы не знают прикосновения тфилин, а они присваивают себе святыни Израиля, попиравшиеся ими еще при Ѓерцкэ и его друзьях-ассимиляторах в Базеле![345]345
  Уничижительное указание на Теодора Ѓерцля (1860–1904), основоположника политического сионизма. Базель был местом проведения Первого и многих других Сионистских конгрессов.


[Закрыть]

Мамина подруга заявила, что сионисты растратят все деньги, которые получит Израиль в виде репарационных выплат, на осквернение субботы, открытие магазинов трефного мяса – «один такой у них уже есть рядом с кнессетом!» – и заведения, в которых израильские вельможи «будут совокупляться с мидьянитянками, подобно Зимри бен Салу и Козби бат Цур у Бааль-Пеора»[346]346
  Имеется в виду история соблазнения сынов Израиля, изложенная в книге Бемидбар, гл. 25.


[Закрыть].

Со словами «позор племен – порочность»[347]347
  Мишлей, 14:34.


[Закрыть] Аѓува прикрутила звук радиоприемника, но вскоре обе женщины снова стали прислушиваться к передаче, перешедшей к освещению новостей криминального мира. Диктор рассказывал о только что принятом решении Верховного суда отменить судебный процесс по делу офицера полиции Трифуса и сержанта Шварцбарда. Затем речь пошла о новых подробностях судебного разбирательства по делу Роберта Харсона, обвинявшегося в убийстве Маджи Ласри. Гибель несчастной девушки в Эйлате волновала женщин, и Аѓува снова сочла нужным вынести категоричное суждение. В наше порочное время, объявила она, честной девушке нельзя доверяться мужчине, даже если тот закопан в землю на глубину в десять локтей.

Выпуск криминальных новостей завершился сообщением, только что доставленным в студию одним из корреспондентов. В нем говорилось, что в ходе производившегося сегодня усиленного патрулирования улиц столицы во второй половине дня возле здания банка «Барклайс» на улице Яффо, напротив квартала Бейт Исраэль, был задержан подозрительный мужчина. При обыске у него нашли пистолет, и дальнейшее расследование установило, что задержанный Мордехай бен Давид Ледер имел намерение ограбить банк. Побудительные мотивы подозреваемого остаются на данном этапе тайной следствия, однако, отметил диктор, источники в иерусалимской полиции полагают, что ожидаемым результатом ареста Ледера станут в ближайшие дни сенсационные новости. Сославшись на корреспондента «Коль Исраэль», диктор предположил, что эти новости заставят круг лиц, ответственных за благополучие молодой израильской демократии, заново оценить угрожающие ей опасности. В заключение таинственного известия отмечалось, что подозреваемый Ледер предстанет перед иерусалимским судом с целью продления его ареста через сорок восемь часов, в среду утром.

– Ледера арестовали? Ледер в каталажке?

Мать и Аѓува наперебой переспрашивали друг друга, не смея поверить своим ушам. Им казалось, они выдают желаемое за действительное, а диктор – диктор не мог такого произнести.

– Спроси у своего брата, – предложила Аѓува.

Цодек работает в суде, напомнила она, у него наверняка есть нужные связи с судьями и полицейскими, и он сумеет выяснить все детали. Но мать, отдалившаяся со смертью бабушки от своего брата, отвечала подруге, что через несколько часов в лавку доставят утренние газеты, которые принесут больше сведений, чем любые расспросы.

Поздно вечером мать пошла проводить подругу. Вернувшись, она замерла у порога и проговорила, обращаясь сама к себе:

– А ведь я еще утром вообразить не могла, что эти двое, грозившие разрушением нашему дому, уже сегодня исчезнут из моей жизни, как унесенное ветром облако.

Она на мгновение обратила свой взор к затянутому зимними тучами небу и закрыла дверь.

Глава одиннадцатая

1

Два дня спустя, по истечении сорока восьми часов с момента ареста Ледера, я незаметно отделился от спешивших в школу товарищей и отправился на Русское подворье узнать, какую участь определит суд главнокомандующему продовольственной армией.

В школе в тот день проводился торжественный утренник по случаю дня рождения Бялика. День рождения национального поэта был накануне, но у нас, как и во всех школах «Мизрахи», он отмечался позже из-за соблюдаемого Десятого тевета поста.

Во вторник, когда у нас совершалась молитва минха, из внутреннего двора находившейся рядом школы Рабочего направления[348]348
  Рабочее направление (Зерем ѓа-овдим) в еврейской системе школьного образования в Эрец-Исраэль существовало в период британского мандата и в первые годы независимости Израиля наряду с Общим направлением, религиозно-сионистским направлением «Мизрахи» и учебными заведениями ультраортодоксального сектора. С принятием в 1953 г. Закона о государственном образовании Рабочее направление было упразднено, а его школы получили такой же статус и ту же учебную программу, что и школы Общего направления, тогда как учебные заведения «Мизрахи» были преобразованы в государственные религиозные школы с собственной программой преподавания некоторых дисциплин.


[Закрыть] донеслось пение «Техеза́кна»[349]349
  «Техеза́кна» («Да окрепнут») – знаменитое стихотворение Хаима-Нахмана Бялика, написанное в 1894 г. и представляющее собой поэтическое приветствие еврейским поселенцам Эрец-Исраэль. Положенное на музыку Авраамом-Цви Идельсоном, стихотворение сделалось популярной песней, долго воспринимавшейся как гимн сионистского рабочего движения.


[Закрыть], заставившее покривиться госпожу Шланк, презрительно называвшую ученический хор соседней школы «ансамбль Красной армии». Затем чей-то раскатистый голос стал декламировать «К народным подвижникам». Эти звуки смешались с жалобным напевом молитвы, которую вел раввин Виншель, преподаватель Талмуда: «Ответь нам, Господи, ответь нам в день поста и томления нашего, ибо в великой горести пребываем». Директор поспешил закрыть окна, буркнув, что от подобного вянут уши. Реб Хаим-Нахман[350]350
  Имеется в виду Бялик.


[Закрыть], назидательно объявил он учащимся, наверняка ворочается в могиле из-за того, что слова его стихотворений превратили в игривые песнопения, звучащие в скорбный день поста, который был установлен пророками на все времена в память об осаде Иерусалима.

В конце прошлого века актовый зал нашей школы служил гостиной в доме богатого арабского торговца табаком. Расположившись на диванах, почтенные люди пили здесь кофе с хозяином, а из окружающих гостиную комнат – теперь они использовались для проведения занятий в младших классах – выглядывали его жены, наложницы и маленькие дети. Сегодня в этом зале соберутся на праздничное мероприятие учащиеся всех классов со своими учителями. У запертой железной двери, что в дальней стене помещения, уже установлен стол, покрытый национальным флагом, а на нем – портрет Бялика в обрамлении сосновых и кипарисовых веток. Неподалеку от портрета, в дочиста вымытой банке от простокваши, красуется букетик бледных цикламенов, собранных учительницей рукоделия в Тальбие[351]351
  Тальбие – район Иерусалима, сохранивший свое арабское название. Официальное ивритское название этого района Комемиют, установленное после провозглашения независимости Израиля, не прижилось.


[Закрыть], по пути в школу. Там же, на столе, выложены полукругом извлеченные из закрытого шкафа в директорском кабинете произведения именинника – сборники его поэм и стихотворений, «Сефер ѓа-агада»[352]352
  «Сефер ѓа-агада» («Книга агады») – выпущенное Бяликом совместно с Йеѓошуа Равницким в начале XX в. собрание агады из Талмуда и мидрашей в переложении на современный иврит.


[Закрыть], переводы «Дон Кихота» и «Вильгельма Телля».

На портрете, который нам демонстрировали в таких случаях, Бялик был изображен в шляпе. Дородный и круглолицый, он напоминал богатого зерноторговца, не чуждого понятных людям радостей жизни. Другой портрет находился на развороте открытой книги, и на нем Бялик был запечатлен вместе с Равницким. Занятые изучением рукописей, они сидели за покрытым скатертью с бахромой круглым семейным столом, и на головах у обоих были ермолки, пририсованные директором школы. Можно ли было допустить, что такие талмидей хахамим[353]353
  Множественное число от «талмид хахам», т. е. богобоязненный, сведущий в Торе человек.


[Закрыть] изучали святые книги с непокрытыми головами? Бялик нашего детства, говорил мне позже Хаим Рахлевский, «не успел сменить сюртук на короткий пиджак, не срезал своих пейсов и не оставил ученическую скамью в Воложинской ешиве».

Наши школьные утренники, как правило, открывала игрой на флейте Рути Цвабнер. Сегодня она наверняка сыграет «У меня есть сад», а вслед за ней с декламацией «Если познать ты хочешь» выступит Яэль Саломон:

 
В тени углов, у темных стен, за печкой
Увидишь одинокие колосья,
Забытые колосья, тень чего-то,
Что было и пропало, – ряд голов,
Нахмуренных, иссохших: это – дети
Изгнания, согбенные ярмом,
Пришли забыть страданья за Гемарой,
За древними сказаньями – нужду
И заглушить псалмом свою заботу…[354]354
  Цитируемый фрагмент стихотворения Бялика дан в переводе Зеэва (Владимира) Жаботинского.


[Закрыть]
 

Она будет вдохновенно читать стихи про старую молитвенную школу, и ее рыжие волосы превратятся в золотое пятно, когда молочный свет брызнет на них с потолка мириадами сияющих поцелуев.

Декламация закончится, Руги Цвабнер снова встанет возле портрета нашего национального поэта и сыграет на флейте «В междуречье Евфрата и Тигра». Директор школы поднимется с одной из задних скамей – он специально выбирал себе место вблизи озорных учеников, норовивших затянуть в самый неподходящий момент поздравительную песню, которую обычно поют в детских садах, отмечая день рождения одного из воспитанников, – и направится к сцене. Его выступление затянется, и чем дольше он будет говорить, тем шире станут расползаться пятна пота у него под мышками, так что в конце концов влажными станут и рубашка у него на груди, и рукава. Даже стекла его очков запотеют, когда он завершит свою речь чтением полюбившегося ему навсегда стихотворения Бялика:

 
Набожной мама была, праведницей беспорочной,
           Да осенит ее небо…
Вечер субботний настал, а в доме у нищей вдовицы
        Нет ни свечей и ни хлеба[355]355
  Цитируемый фрагмент стихотворения Бялика дан в переводе Семена Липкина.


[Закрыть].
 

В заключительной части утренника слово, как обычно, возьмет раввин доктор Аарон Флаум, старейший из наших учителей. В 1933 году, незадолго до смерти поэта, Флаум провел с Бяликом летние недели от субботы «Нахаму» до Рош ѓа-Шана на бальнеологическом курорте Гастайн, и теперь он мог каждый год предаваться воспоминаниям об этом.

Чаще всего учитель рассказывал, как на исходе субботы праведный реб Хаим-Нахман затягивал «Сказал Господь Яакову» на ту же мелодию, что и его дед в Житомире. Флаум не ленился и сам напеть нам эту мелодию, утверждая, что ощущает себя обязанным передать молодому поколению доставшееся ему драгоценное наследие. Он охотно вспоминал, что реб Хаим-Нахман присоединялся к послетрапезной молитве и потом хвалил его, раввина доктора Флаума, за то, как хорошо он читает ее. В заключение учитель поднимал и показывал нам свою сморщенную старческую руку с аккуратно постриженными ногтями, пожимавшую некогда руку нашего национального поэта.

Этот «отложенный день рождения», как называла его госпожа Шланк, отмечался из года в год совершенно одинаково, из-за чего мне иной раз казалось, что время стоит на месте, а не движется от прошлого к будущему. Сегодня меня не будет на торжественном утреннике, но этого, полагал я, никто не заметит.

2

От своих соучеников, бодро спускавшихся к школе по улице Рава Кука, я отделился возле кафе «Пат», свернув там налево, к дому доктора Зисмана Монтнера[356]356
  Зисман Монтнер (1897–1973) – известный иерусалимский врач, историк и литератор, уроженец австрийской Галиции, после Первой мировой войны изучал медицину и жил в Берлине, участвовал в сионистском движении, репатриировался в Эрец-Исраэль в 1933 г.


[Закрыть], бывшего лечащим врачом моего отца и, случалось, охотно беседовавшего с ним о медицинских трудах Рамбама, измеряя ему давление. Миновав здание департамента общественных работ, я остановился у магазина прессы и писчебумажных товаров, находившегося в то время в Сирийском доме[357]357
  Сирийский дом – неофициальное название двухэтажного здания на улице Пророков в Иерусалиме, построенного в конце XIX в. общиной Сиро-яковитской православной церкви и использовавшегося в первой половине XX в. как американское консульство в Иерусалиме. На фасаде здания сохранилась надпись на сирийском арамейском языке.


[Закрыть]. За немытым стеклом витрины громоздились кипы старых газет, валялись старомодные заколки и рулоны использовавшейся для изготовления шпалер пеньки. Иной раз я подолгу простаивал возле этой витрины, разглядывая вырезанные из детских журналов и прилепленные к стеклу изнутри изображения ангелов с сомкнутыми крыльями, мечтательных девочек, соединенных, подобно сиамским близнецам, и соприкасавшихся затылками желтобородых гномов.

Позже этот магазин превратился в студию господина Эльнатана, «фалафельного короля», оставлявшего в часы вдохновения торговый прилавок на углу улицы Агриппы и приходившего сюда запечатлеть на холсте свои апокалиптические видения. Его картины выставлялись на продажу прямо на тротуаре, и никто не мог предугадать, что со временем за них станут платить огромные деньги важнейшие музеи мира[358]358
  Имеются в виду работы израильского художника-примитивиста Моше Эльнатана (1904–1969).


[Закрыть].

У Сирийского дома я переходил улицу Пророков и, покинув понятный еврейский город, скатывался прямиком к находившемуся в начале улицы Монбаза миссионерскому магазину «Сион». Деревянные, с толстыми стеклами, двери этого таинственного магазина были всегда закрыты. Открывались они со звоном висевшего за ними колокольчика, после чего посетитель мог разглядеть в глубине помещения мужчину изможденного вида в белой рубашке-поло. Сидя у стола, он что-то читал при свете розово-голубой настольной лампы и не спешил оторвать взгляд от книги. Вместе с непонятным названием улицы – в то время я еще не знал об адиабенской царице Елене и ее любви к нашему народу, и слово «Монбаз»[359]359
  Монбаз, он же Монобаз I – муж царицы Елены и царь Адиабены, небольшого античного государства со столицей в Арбеле (современный иракский Эрбиль). В I в. н. э. правители этого государства приняли иудаизм, и в талмудических источниках сохранились многочисленные положительные упоминания о них.


[Закрыть] казалось мне пришедшим откуда-то со страниц истории крестоносцев – вид этого магазина как бы предварял собой особенную атмосферу, царившую в Русском подворье.

В утренние часы там было особенно многолюдно. Чиновники спешили в свои учреждения, располагавшиеся в здании «Дженерали» и в помещениях центрального почтамта. Зарешеченные полицейские машины доставляли из Рамле и Лода заключенных, которым надлежало предстать перед иерусалимским судом. Связанная с отправлением власти деловитая суета привлекала зевак. Но тут же по краям площади, в неухоженных дворах, за вьющимися поверх ржавых решеток ветвями плюща и жасмина, продолжалась своя, внутренняя жизнь православного нового Иерусалима. Русские старушки неспешно расхаживали по заросшим высокой травой участкам, стирали и развешивали на натянутых между деревьями веревках свою постиранную одежду. Когда тяжелая деревянная дверь открывалась, с улицы можно было разглядеть желтое помещение вестибюля с облупленной иконой над дверью, ведущей во внутренние покои, из которых доносились запахи трефного варева, капусты и хлебной закваски.

У бокового входа в суд толпились родственники заключенных, дожидавшиеся минуты, когда арестантов высадят из полицейской машины и под охраной поведут на судебное слушание: это иной раз давало возможность обменяться с ними несколькими короткими фразами. Я направился к главному входу в здание, через который входили и выходили адвокаты, державшие в одной руке свои черные мантии, а в другой – толстые своды законов и пухлые папки. За адвокатами с трудом поспевали семенившие на высоких каблуках девушки-стажеры в черных плиссированных юбках.

– К Цодеку, в архив, – сказал я сидевшему в будке у входа сонному охраннику.

На второй этаж вела широкая лестница, поднимаясь по которой я всегда зачарованно разглядывал витражи в оконных фрамугах. От лестницы вел коридор с высоким сводчатым потолком. В левой стене коридора находились двери, ведущие в залы судебных заседаний и в кабинеты судей, а с правой стороны через низкие окна был виден внутренний двор. Там, под лимонными деревьями с давно не обрезавшимися сухими ветками, громоздились старые письменные столы, стулья и сломанные керосиновые печи. Ступая по гладкому каменному полу коридора, я подошел к угловому помещению, где вместе с двумя молодыми сотрудницами регистратуры работал мой дядя Цодек. Синие тканевые нарукавники надежно защищали его одежду от чернильных брызг.

– Что ищет священник на кладбище?[360]360
  Священникам-ааронидам еврейский религиозный закон запрещает приближаться к мертвому телу. Общий смысл идиомы в тексте романа сродни русскому выражению «Каким ветром тебя сюда занесло?».


[Закрыть] – громко спросил он, заметив меня у входа.

После этого Цодек произнес длинную тираду, явно предназначавшуюся ушам его любопытных коллег. Смысл ее состоял в том, что сам он по роду своих занятий вынужден постоянно соприкасаться с изнанкой жизни, тогда как мне, родившемуся с золотой ложечкой во рту и окруженному людьми, которые только и знают забот, что исполнять любое мое желание, уместно посещать подобное место лишь в качестве адвоката или судьи. А уж Иерусалим, слава Богу, славится своими почтенными судьями, настаивал Цодек, вспомнить хотя бы Фрумкина, Хешина и Бар-Закая. Затем, перейдя на шепот, дядя быстро спросил, не потому ли я пришел в суд, что у меня возникли, не приведи Господь, проблемы с законом, требующие его совета и помощи.

– Можешь говорить прямо, я не побегу рассказывать твоей маме, – сказал он. – Ты вообще знаешь, что она даже не поздоровалась со мной, когда мы встретились в Пост Гедальи[361]361
  Пост Гедальи – один из шести обязательных постов в иудаизме, соблюдается в первый будний день после Рош ѓа-Шана. Установлен в память об убийстве Гедальи бен Ахикама, назначенного вавилонским наместником Иудеи после разрушения Иерусалима в 586 г. до н. э. Результатом этого убийства явился глубокий упадок остававшейся в Иудее еврейской общины.


[Закрыть] у бабушкиной могилы?

Узнав цель моего визита, дядя Цодек вздохнул с облегчением. Проглядев наколотые на гвоздь в дверном косяке листы бумаги, он сообщил, что слушание по делу о продлении ареста Ледера начнется через полчаса в зале судебных заседаний номер восемь.

– Мальчики часто похожи на братьев матери.

Эти слова из талмудического трактата «Бава кама» дядя Цодек с удовольствием процитировал, уже не в первый раз на моей памяти, когда мы спускались с ним по лестнице, предназначенной для работников суда. Он пообещал оставить мне в наследство свою библиотеку вместе с книгами деда, из-за которых мать сердится на него. Уже и сейчас нетрудно понять, сказал дядя Цодек, что я стану таким же неисправимым книжником, как и он сам, и что судьбы замечательных жителей нашего города навсегда останутся предметом моего интереса. Открыв передо мной дверь в зал заседаний, дядя похлопал меня по плечу и сказал, чтобы я заглянул к нему еще раз, когда суд определит меру пресечения сборщику пожертвований для школы слепых.

– Заходи, я расскажу тебе о твоем друге такое, чего еще не слышал никто.

3

Как и все помещения первого этажа, узкий вытянутый зал номер восемь использовался прежде как склад, в котором хранились вещи селившихся в комнатах на втором этаже русских паломников. Людей в зале было немного, и все они с нетерпением смотрели на дверь в дальней стене, из которой должен был появиться судья. На отгороженной от зала скамье подсудимых уже сидел небритый молодой человек, и я вскоре услышал от полнотелого полицейского, беседовавшего со своим печальным товарищем, сидевшим в зале рядом со мной, что тот был задержан у окон квартиры доктора Троя на улице Пророков. Он кошкой взобрался туда по водосточной трубе и на вопрос, что понадобилось ему среди ночи в доме у ортопеда, сказал, что сломал себе руку и полез в квартиру к врачу, чтобы тот наложил ему гипс.

– Через полчаса максимум у тебя закружится голова, как будто ты находишься на станции нью-йоркской подземки, – предупредил меня дядя Цодек, когда мы шли с ним по коридору. И действительно, с появлением судьи зал превратился в проходной двор: охранники вводили и выводили подозреваемых одного за другим, следом за ними шли адвокат с помощниками и родственники подозреваемого. Чаще всего это бывала старая мать, рвущая на себе крашенные хной волосы, или братья, глухо проклинающие полицию за то, что она вцепилась в невинного мальчика и хочет взвалить на него ответственность за проступки его нехороших друзей.

В половине десятого в зал ввели Ледера.

Сопровождаемый двумя полицейскими, закованный в кандалы, с непокрытой головой и с наметившейся щетиной на щеках и подбородке, он рассеянно посмотрел на судью и обвел взглядом зал. Всегда ходивший в очках, Ледер теперь был без них, и я, наверное, не узнал бы его в таком виде на улице. Так же и он не разглядел меня в зале.

Сморщенный, словно цитрон зимой, сержант-полицейский объявил, что Мордехай Ледер был задержан два дня назад при подозрительных обстоятельствах возле банка «Барклайс». Задержанный был вооружен пистолетом калибра 0,38, и у полиции имеются веские основания полагать, что он рассчитывал воспользоваться напряженной атмосферой, царившей в тот день в столице, и осуществить ограбление банка. Полученные при ограблении средства задержанный намеревался использовать для финансирования подпольной организации.

– Полиция не сомневается, что она вышла на след незаконной организации, типа «Союза ревнителей»[362]362
  «Союз ревнителей» («Брит ѓа-канаим») – раскрытая в 1951 г. еврейская подпольная организация, стремившаяся к превращению Израиля в теократическое государство. Входившие в эту организацию молодые люди собирали оружие и взрывчатку, угрожали владельцам нарушавших субботу предприятий, намеревались забросать дымовыми шашками зал пленарных заседаний кнессета во время обсуждения закона о призыве женщин на воинскую службу.


[Закрыть] или «Отечественного фронта»[363]363
  «Отечественный фронт» («Хазит ѓа-моледет») – название, под которым в первые месяцы после провозглашения Государства Израиль действовала иерусалимская ветвь антибританской подпольной организации «Лехи». Наиболее известным деянием этой группировки стало убийство шведского дипломата Фольке Бернадота, посредника ООН на Ближнем Востоке, 17 сентября 1948 г.


[Закрыть], – заявил представитель следствия, указав на Ледера свернутыми в рулон листами бумаги. – Единственной мерой пресечения в такой ситуации может быть содержание под стражей, поскольку освобождение задержанного лишит полицию возможности арестовать его сообщников и выявить тайники, в которых хранится несомненно имеющееся у преступной группы оружие.

Судья, с утра занимавшийся делами мелких воришек и взломщиков, оживился. Он с любопытством посмотрел на обвиняемого поверх очков и увидел перед собой человека, выглядевшего учителем начальной школы или канцеляристом самого невысокого ранга. Теперь ему предстояло решить, может ли за этим невинным обликом скрываться опасный фанатик.

Адвокат Ледера, уловивший недоумение судьи, начал с того, что почтенный суд видит своими глазами, насколько далек задержанный от того образа, который создал представитель следствия. Вполне очевидно, настаивал он, что задержанный не принадлежит к породе революционеров. Со времени разоблачения и ареста членов «Союза ревнителей» иерусалимская полиция одержима страхом перед Старым ишувом, утверждал адвокат, и теперь в каждом представителе данной группы она видит члена подпольной организации. Свое выступление защитник закончил требованием освободить задержанного «или, по крайней мере, вернуть ему очки, без которых он совершенно беспомощен».

В ответ на это представитель полиции положил на стол перед судьей сложенный лист бумаги и заявил, что он представляет вниманию суда не подлежащий огласке следственный материал о деятельности подозреваемого, из которого со всей очевидностью следует необходимость продления ареста. Судья ознакомился с содержанием наспех исписанного сморщенным сержантом листа, еще раз взглянул на Ледера и мягко сказал, обращаясь к адвокату:

– Политическая история последнего столетия знает немало революционеров, облик которых не выдавал серьезности совершавшихся ими деяний и опасности их разрушительных намерений.

Сделав это замечание, он объявил, что продлевает постановление об аресте Мордехая Ледера на десять дней. Охранявший моего друга конвоир лениво глядел в окно и крутил на пальце наручники во все время судебного разбирательства, но теперь он насторожился и подмигнул своему напарнику. Секретарь суда еще не закончил чтение вынесенного вердикта, когда Ледера вытолкали из зала, и я поспешил за ним и сопровождавшими его полицейскими. В коридоре моему другу надели наручники и велели двигаться к выходу. Ледер пытался что-то сказать своему адвокату, но тут он заметил меня и закричал во весь голос:

– Да здравствует линкеусанское государство! Да здравствует продовольственная армия!

Двое стоявших в коридоре детективов в штатском сорвались с места, заткнули Ледеру глотку платком и поволокли его в сторону аварийного выхода.

4

– Ну что, удовлетворил свое любопытство, племянник[364]364
  Это слово герой романа произносит по-русски.


[Закрыть]? – с усмешкой спросил меня дядя Цодек, когда я вернулся к нему в архив. – О, твои испуганные глаза красноречиво доказывают, что преступником быть невыгодно. Пожалуй, настало время подкрепиться. Пойдем в буфет.

Судебный буфет представлял собой небольшое помещение, выходившее к лестнице. До высоты человеческого роста его стены были окрашены в серый цвет, и в нем постоянно толпились адвокаты, клерки и родственники подсудимых, чьи голоса тонули в шуме примусов, завывании огромных кипящих чайников и стуке тарелок, опускавшихся на столы и прилавок. Встав в конец очереди, дядя Цодек попытался, как и многие здесь, поймать взгляд буфетчика, а мне он велел тем временем занять место за низким столом со столешницей из искусственного мрамора. Там уже сидели две чиновницы, которых я прежде видел в архиве.

– Фильм только начался, а этот Цион уже положил свою руку мне на колено, – сообщила одна из них, толстушка, разламывая на две части медовую коврижку.

– Он такой же противный, как и его брат Яаков, – жадно отпив газированной воды из стакана, ответила ей подружка, жирные волосы которой были усыпаны перхотью. – Глазами клянусь, я бы так его в ответ ущипнула…

– А под конец фильма я просто расплакалась, – толстушка решила увести разговор в сторону от своих личных проблем. – Ну скажи мне, Кармела, как мог этот мерзавец оставить такую сладкую женщину? Вылетело его имя из головы…

– Ретт Батлер.

– Точно, Ретт Батлер. Как он оставил свою жену и даже не оглянулся!

Девушки продолжили обсуждение старого фильма «Унесенные ветром», который снова показывали в кинотеатрах на той неделе. Толстушка привстала и, устремив свой взор в глубину кухонного помещения, изобразила Скарлетт О’Хара, стоящую на ступенях своего дома и глядящую вслед уходящему от нее мужу.

– Завтра будет другой день! – произнесла она голосом, полным надежды.

– Хватит, Левана, не позорься, сядь уже наконец! – прошипела Кармела, уловившая насмешку в глазах двух сидевших неподалеку молодых адвокатов.

Левана зарделась и поспешила сесть. Кармела, успевшая рассказать, что сама она посмотрела фильм дважды, один раз – с Рики, сестрой Моше, и другой раз – с телеграфисткой Заѓавой Хаюн, сообщила, что она ненавидит Вивьен Ли и, напротив, благоволит к Кларку Гейблу.

– Натурально души в нем не чаю. Настоящий мужчина.

Далее последовало перечисление несравненных достоинств голливудского сердцееда: покоряющая улыбка в усах, очаровательные ямочки на щеках и прищуренный правый глаз, который как будто подмигивает именно ей, Кармеле Муалем, работнице архива в иерусалимском суде. Перечень был бы продолжен, но тут к столу подошел дядя Цодек, державший в руках тарелки с бурекасами и коричневыми яйцами хаминадос.

– Наш кофе скоро будет готов, – сказал он.

– Это твой такой сладкий мальчик, а, Цадок[365]365
  Девушка нормативным образом произносит имя Цадок, тогда как лирический герой романа называет своего дядю Цодек, используя в данном случае ашкеназское произношение.


[Закрыть]? – спросила Кармела, погладив меня по голове и немедленно взявшись поправлять свои волосы. Ее пальцы пахли медовой коврижкой и красным корректорским лаком, используемым для исправления ошибок на восковке ротатора.

– Сын моей сестры, – представил меня дядя Цодек, разбивая одно о другое яйца, варившиеся всю ночь в луковой шелухе. – А это Левана и Кармела, мы вместе работаем в архиве.

– У Армозы сегодня отличные хаминадос, – заметила Левана. – А вы знаете, как моя мама резала яйца на тонкие ломтики, когда был введен режим экономии?

Не дожидаясь ответа, она вырвала волос из своей головы и, крепко ухватив его пальцами рук с обеих сторон, ловко рассекла им очищенное яйцо.

– Красота, чтоб ты была здорова, – похвалил ее дядя Цодек, легко подхватив характерную для его собеседниц манеру речи. – Вот уж, воистину, точно на ширину волоса. А я тут тоже кое-что выучил из трактата «Бейца»[366]366
  «Бейца» (букв. «Яйцо») – талмудический трактат, посвященный законам и ограничениям праздничных дней. Трактат начинается фразой «Яйцо, снесенное в праздник», первое слово которой стало его названием.


[Закрыть].

Оказалось, что, пока я ждал решения по делу Ледера в восьмом зале суда, все любопытные собрались в соседнем зале номер семь, где выносилось решение о продлении ареста доктора Капорали, итальянского врача из Катамона[367]367
  Район в южной части Иерусалима.


[Закрыть], обвинявшегося в покушении на убийство одного из обитателей дома престарелых. В минувший Йом Кипур врач, как он делал это во всякий пост, явился к реб Лейбишу Векслеру, внуку знаменитого автора «Ѓа-Шотэ бе-а-цицо», бывшему городскому раввину Валькининкая, переехавшему на старости лет в Иерусалим.