Текст книги "Тонкая рябина"
Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
– Служим Советскому Союзу! – ответили штрафники.
Через день в расположение полка пришел начподив Ефимов, походил по передовой, побродил по землянкам, поговорил с бойцами. Его интересовало все, начиная от засекреченных немецких снайперских гнезд до ботинок и портянок бойцов. Опытный солдат, он легко и свободно держался с бойцами, рассказывал им о положении на фронтах, жизни в тылу. Но не было в его поведении ни фамильярности, ни желания расположить к себе солдат. Это был простой, задушевный разговор старого коммуниста, знающего цену людям, жизни и войне, с бойцами, большинство из которых еще и пороха не нюхали.
– Скоро к нам из Москвы бригада артистов приедет, – сказал он. – Лес густой, полянок много. Есть, где устроить концерт. Бригада актеров сейчас в Можайске да в Суконниках выступает. На машинах они за полтора часа до нас доедут.
Позже, уже находясь в расположении 93-го полка, ой нашел Радина.
– Поздравляю вас, – просто сказал он. – Мы на днях обратимся в Военный трибунал дивизии об освобождении вас от приговора, снимем высылку, словом, с грядущей новой жизнью, товарищ. А пока бей фрицев.
И видя, что Радин хочет что-то сказать, спросил:
– У вас вопрос?
– Никак нет, товарищ старший батальонный комиссар, просьба есть, и не одна, а две.
– Две… – протянул Ефимов, – не много ли? Ну, выкладывайте ваши просьбы.
– Во-первых, прошу помочь снять приговор и с моего напарника, рядового Ветрова Прохора. Он отличный солдат, храбрый, дисциплинированный. Это он тогда, вместе со мной, сбил «Фокке-Вульф».
– Знаю его, а за что осужден?
– Якобы за антисоветскую агитацию. А он по простоте душевной ляпнул среди односельчан что-то в адрес местного начальства.
– Возьму на заметку, пусть старается, да посоветуйте ему воевать, а критикой заниматься поменьше. А вторая?
– А вторая личная, товарищ старший батальонный комиссар.
– Вот что, зовут меня Яков Иваныч. И когда я не в строю и не на службе, так и именуй меня. Так в чем же вторая просьба?
– Относительно генерала Четверикова. Где он, жив ли, где его жена? – волнуясь, спросил Радин. – Я делал запрос и с места ссылки, и из Саратова, но… – он развел руками – тщетно.
– А они тебе близкие или сродни? – спросил комиссар.
– Жена генерала моя двоюродная сестра… – чувствуя, что краснеет, сказал Радин. Тяжело было лгать, но это была единственная возможность хоть что-то узнать о Соне.
– Попробую, – задумчиво сказал комиссар. – А где она могла быть в начале войны?
– Не знаю, Яков Иваныч. Может быть, с ним на границе, а, может, в Москве или в Ленинграде – там ее мать и сестра проживали.
Ефимов махнул рукой.
– Это очень плохо. Сам знаешь, что делается в Ленинграде. Блокада, голод, обстрелы. Если в Москве – найдем, – убежденно сказал он, – ну, а ежели с мужем на границе, – плоховато. Фашисты ведь как звери кинулись ночью на погранзаставы. Да ты не волнуйся, Четвериков был генералом, жил не на заставе. Словом, поищем. Генерал не иголка, что бы с ним ни случилось, узнаем.
Боевые порядки, перестрелки, артогонь, пулеметные очереди, смена рот и вперемежку между всем этим – еда. Здесь, на 151-м километре от Москвы, дни тянулись однообразно.
Однако за всем этим монотонным, установившимся «покоем», опытному солдатскому глазу была видна назревавшая операция, где-то готовившийся удар.
Среди ночи, часов около десяти, 93-й полк был поднят и пешим походным порядком, по лесным тропам и дорогам, отведен назад, километров на восемь от позиции.
– Перебрасывают под Ленинград. Там тяжелые бои, нужна помощь… – строили догадки бойцы.
Недоверчивые и более опытные солдаты только покачивали головами. Ворона на хвосте принесла, что ли? И откуда взяли, что из-под Москвы, которой все еще грозит немец, уведут полк. Да еще обстрелянный, дальневосточный.
– Телефонисты сказывали, будто вся дивизия туда пойдет, – не сдавались «слухометчики».
Но полк уже на следующий вечер свернул вправо и, пройдя за ночь километров тридцать пять, расяоложился возле большого села Леоново. И тут было много солдат, и в лесах маскировались орудия, и здесь бухали, хотя и реже, чем на шоссе, тяжелые пушки.
Здесь впервые Радин увидел какие-то странные автомашины с поднимавшимися над ними зачехленными квадратами. Их было восемь, стояли они в гуще леса, под строгой охраной.
– Владимир Лександрыч, а это вы знаете, что за штука? – указывая глазами на странные автомашины, спросил Прохор.
– «Катюши»… – неуверенно протянул Радин. – Хоть и не видал их, но догадываюсь.
– Эге! Дадут они фрицам жару, с такими штуками и воевать веселее, – восхищенно сказал Прохор. – Теперь понятно, под какой «Ленинград» нас увели. Наверно, вдарим отсюда по немцу, а дивизия – оттеля, – рассудительно сказал он.
Еще в пути они слышали, что их 32-я стрелковая дивизия за успешные бои в Подмосковье переименована в 29-ю Гвардейскую дивизию. Дивизионная газета «За Родину» на первой странице напечатала приказ Военного Совета фронта.
– Теперь мы – гвардейцы, – поздравляя красноармейцев, сказал командир полка. – Так станем же бить фашистов, как полагается гвардии – с утроенной силой.
На ночь полк расположился в землянках какой-то части, уже занявшей позиции впереди, а наутро началась подготовка к удару, намеченному в районе деревни Гнилая Картавка.
Около 17 часов Радина вызвали к командиру роты. В неглубокой, добротно сделанной землянке за столом сидели комбат, капитан Архипов, а рядом с ними ротный и еще два офицера.
– Вот что, товарищ Радин, – сказал комбат, – приказано добыть «языка». Ротный полагает, что это можете сделать вы. Как вы считаете? – и он пытливо взглянул на Радина.
– Но я штрафной… – начал было Радин.
– Уже не штрафной, а такой же солдат, как и мы. Вот постановление трибунала дивизии, поздравляю вас, – пожимая руку Радину сказал комбат. – Вы – командир Красной Армии. Мало ли что было в прошлом. Тридцать седьмой не будем вспоминать, – продолжал капитан. – Тогда всякое бывало, а сейчас вы свободный человек, воин и, может, завтра опять станете офицером. Так как? Неволить не будем. За «языком» идут добровольно…
– Спасибо за добрую весть, а в поиск пойду охотно, – переводя дыхание, сказал наконец Радин. – Одно прошу: дайте мне с собой друга моего, рядового Прохора Ветрова.
– Он штрафник, – неопределенно сказал ротный.
– Штрафник, так это, может, только до сегодняшней ночи… не так ли? – сказал батальонный.
– Ну, старший лейтенант, отбирай людей. Старшим будет гвардии рядовой Радин. А сейчас садитесь поближе, посмотрим, где у них посты. Здесь застава, тут другая. Здесь дозоры, – водя карандашом по карте, стал показывать комбат места расположения немцев. Радин сверял их со своей картой, делал уточнения и заметки.
– Изучите карту до вечера, но с собой не берите, мало ли что может случиться, – предупредил ротный. – С вами пойдут три человека. Один из них Ветров, остальных укажет лейтенант. Уходить за линию наших постов надо будет вот тут… они своевременно будут оповещены. Идти в один из этих пунктов, – показал комбат на карте. – Позади останутся для помощи две группы содействия. Возвращаться, если все будет благополучно, тем же путем. Тут везде мины, помните это, и если станете отходить с боем, сворачивайте только сюда, – делая жирную черту на карте, сказал комбат. – Проволоки здесь нет, зато много натяжных мин. Если какой фриц побежит за вами вдогонку, тут и наскочит на мину.
Через час Радин вернулся в землянку. Прохор, выслушав его, спокойно сказал:
– Умирать раз, а жить надо хорошо. Если мы с тобой, Лександрыч, вернемся живыми, значит, судьба нам жить и дале. – Он помолчал и затем добавил: – А что меня позвал, спасибо. Все равно б я за тебя тут душой трясся.
– Домой пишешь, Прохор? – глядя на детски безмятежное лицо друга, спросил Радин.
– А как же, послал два, вот вернемся с фрицем, напишу третье. – сказал Прохор.
– Уверен, что возьмем «языка»?
– За тем и идем. «Язык» сейчас во-о как штабу нужен, – протянул Прохор. – Ну и нам не мешает. Приведем фрица – чистое ослобождение будет.
Радину стало неловко.
– Будем оба стараться для тебя, Прохор, – сказал он. – С меня уже сегодня все сияли…
– Ну-у, – глаза Прохора радостно засветились. – Вот и хорошо, Лександрыч, значит, теперь ты чистосвободный, советский человек. Ах, нету водки по такому случаю, а то еще лучше б самогону. У нас в колхозе старуха одна такая непутевая, малосознательная живет. Ух и знатный самогон гонит, дай бог ей здоровья, – причмокнул губами Прохор, – ну, а коли ничего нема, давай я тебя, Лександрыч, обниму, а будем живы, и выпить не позабудем. – И он крепко обнял Радина, трижды поцеловал его.
Ночью они добрались до боевого охранения, дальше была ничейная земля. Густой темный лес, холмы с крутыми склонами, так же заросшими невысоким, кудрявым подлеском. Где-то внизу еле заметная речушка Пагра, от нее вправо и влево шли болота, почти никогда не просыхающие, торфяные, топкие места. Гнилая Картавка – так назвал эти места народ, так оно и было. Цепь никогда не пересыхающих болот, по краям их кустарник и высокая осока. Кое-где встречались топи, гиблые места с грязью, тиной, в которую всасывало все, что неосторожно попадала туда. Были там и тропы, но немцы не ходили по ним: не было проводников, а население почти все отошло к Москве.
Идти надо было так, чтобы через час двадцать минут выйти через болота в тыл немецкому караулу, который на ночь выставлялся заставой, охранявшей проселочную дорогу на Картавку.
Старшина-проводник провел их через посты и молча показал рукой направление.
Четверо разведчиков остались одни. В темных маскировочных халатах, в касках, обтянутых темно-зеленой материей, в мягких бесшумных чегах они шли к болоту. Впереди Радин, за ним Прохор и двое других солдат – Макаров и туркмен Кошгельдыев.
Вокруг непроглядная темень. Чуть мерцают звезды, а лес, настороженный и угрюмый днем, сейчас казался просто страшным, заклятым бором.
Чтобы не сбиться, не потерять друг друга, «охотники» держались за веревку. Шли медленно, сторожко. Сошли к болоту, к тому месту, где днем всегда находился немецкий караул. Ночью его отводили назад, но Радин тем не менее, затаив дыхание, минут пять прислушивался, нет ли шорохов, шагов. Все было тихо. Постояв немного, солдаты двинулись дальше.
Впереди что-то зашуршало, будто хрустнула ветка. Потом опять стало тихо. Быть может, то был какой-нибудь зверь, быть может, человек.
Прошло две-три минуты. Где-то слева от разведчиков вдоль линии фронта, послышались выстрелы – дробь пулемета, еще один затарахтел, затем все смолкло, но зато далеко от болота засветился край леса. Взлетели и повисли в воздухе матово-белые фонари, озаряя неестественным бледно-жемчужным светом ночь. И снова беспорядочная стрельба разнеслась по фронту. Но здесь, на болоте, все было тихо, слишком тихо даже для ничейной земли. И Радин вспомнил, как еще в военном училище старый генштабист лектор говорил: «На фронте всегда ожидайте врага и его хитрости именно там, где по логике вещей их ожидать не следует. Тишина на позициях всегда любезна солдату, но командиров она должна беспокоить. За нею всегда скрывается враг».
И Радин почти силой посадил поднявшегося было на ноги Прохора.
Прошла еще минута. Выстрелы с немецкой стороны прекратились и неживой свет «фонарей» стал блекнуть, исчезать. Опять наступила тьма, и снова впереди послышались шорох и еле слышное движение, похожее на заглушенные шаги.
Радин толкнул в бок Прохора, и тот, поняв его, сжал ему локоть, и все четыре разведчика, затаи зшнсь в кустах, стали ждать. Уже четче слышались приближающиеся осторожные шаги. Чувствовалось, что идет группа в несколько человек. Только теперь понял Радин, для чего где-то на фланге немцы подняли шумиху и стрельбу, зачем они ни с того ни с сего зажгли над дорогой фонари.
Старый лектор был прав. Враг отвлекал внимание наших постов, а сам готовил поиск на тихом, почти непроходимом болоте.
И опять все стихло. Если б солдаты теперь точно не знали, что где-то невдалеке есть люди, эта спокойная, ночная тишина обманула б их. Веревка сползла с плеча Радина. Это, как было условлено, делал Кошгельдыев. В случае успеха она могла пригодиться. Опять чуть слышно хрустнула во тьме ветка. Потом совсем близко послышались осторожные шаги.
– Стой, здесь подождем остальных, – услышал Радин тихую немецкую речь.
Опять на левом фланге повис фонарь, и вспыхнула короткая огневая перебранка постов.
При слабом, мерцающем свете далекого «фонаря» разведчики увидели двух немцев. Один что-то шептал другому, тыча пальцем вперед, в сторону советских позиций. Потом оба не спеша пошли дальше, настороженно прислушиваясь к лесу. Они часто останавливались, оглядываясь по сторонам, назад, очевидно, поджидая других.
Подойдя к кустарнику, в котором затаились разведчики, они остановились, и до Радина дошел их тревожный шепот, отдельные слова:
«Постоим тихо…» – и что-то такое, чего он не понял.
Немцы опять посовещались и молча стали ждать.
Между деревьями прошла слабая полоса света. Бледная, сумеречная, неясная, она все же осветила слегка холм, кусты и верхушки сросшихся деревьев, болото с высокой грядой чакана и осоки.
На мерцающем, тающем отсвете ясно были видны два человека в темных халатах.
Свет погас, и снова тишина и темнота завладели лесом. Радин затаил дыхание и крепко сжал автомат. Немцы прошли мимо него и, немного пропустив их, Радин со всего размаха ударил прикладом по голове немца. Тот охнул, падая. Второй, еще не видя русских, отпрыгнул в сторону и дико завопил:
– Русская засада…
Кошгельдыев дважды ударил его, и немец грузно свалился в кусты. А по тропе уже топали немецкие солдаты, бежавшие на помощь дозору.
– Тащи пленного к постам, – крикнул Радин, а сам далеко вперед кинул одну за другой три гранаты. Все три легли удачно и взорвались у самых ног сбегавшей немецкой группы.
– Бей гадов, кроши гансов! – выпуская длинную очередь из автомата, закричал Прохор.
Радин швырнул еще одну гранату и, толкнув Прохора, крикнул:
– Теперь назад.
– Ты береги себя, Лександрыч, – беря второй, кошгельдыевский, автомат, сказал Прохор и, сбежав за Раднным к болоту, остановился. По всей линии фронта забили пулеметы, ударили минометы. С обеих сторон взлетели осветительные ракеты. И по всему участку, от Гнилой Картавки и до пологих холмов, поднимавшихся вдоль дороги на Уварово, началась нещадная пальба.
Разведчики, волоча за собой пленного и подталкивая его, уже спустились в глубь оврага, над которым бушевала свинцовая метель и то и дело, шурша и свистя, пролетали мины. Потом все стихло, и ночь стала безмолвной и настороженной. Погасли «фонари», и лес опять принял сказочные очертания заколдованного бора.
– Ведите его дальше, а мы с Ветровым обеспечим отход, – прерывисто дыша от быстрой ходьбы и волнения, приказал Радин.
Две, три, пять минут… Преследователей не было, и крепко зажатая в руке граната легла в карман Прохора.
– Подождем еще… – шепнул Радин.
Но немцев не было. Вероятно, неожиданная встреча с русскими, удачно брошенные гранаты и особенно поднявшаяся вокруг суматоха и стрельба отпугнули небольшую партию фашистских разведчиков.
Когда Радин и Прохор дошли до боевого охранения, пленный уже находился в землянке начштаба полка.
На следующий день командир роты вызвал к себе Ветрова. Прохор недолго был у него, но какие это были минуты, стало ясно всем, когда, вернувшись в землянку, он тихо и взволнованно сказал:
– Сымають… – и неожиданно громким голосом закричал: – Тюрьму мою, каторгу прокляту, сымають… У командира капитан из трибунала был. Записал все, что надо, и говорит: «Ну, товарищ Ветров, сегодня вечером сымем и в Москву прошение пошлем, чтоб и судимость сняли».
Он глубоко, полной грудью вздохнул и засмеявшись своим мыслям, сказал:
– А теперь, хочь и убьют, не страшно. И сын, и дочка, и жена не преступниковы, а солдатскими сиротами останутся. И никто… – он как-то особенно твердо произнес: – никто ни в селе, ни в районе, ни в цельном свете не скажет – «арестантова семья».
– А говорили? – спросил один из солдат.
– А как же. Дочка в техникум держать хотела, не допустили, сын мал, он ничего тогда не понимал, а вот жена, той досталось… Чего мы имели? Вроде ничего, а все ж и последнее отобрали. «Конфискация имущества», – горько усмехнувшись, проговорил Прохор. – А имущества всего на грош с половиной. Спасибо, из избы не выгнали.
– Ничего, герой, придешь с войны, вернут, – добродушно сказал солдат.
– А тебе, Лександрыч, спасибо…
– А мне за что?
– Первое тебе за то, что человек ты хороший, чистый, а второе, ты упросил начальство меня в разведку пустить. Мне комроты так и сказал: «Радину спасибо. Это он за тебя ручался» – и Прохор поклонился Радину.
– Братцы, что сейчас солдаты в штабе рассказывали, – входя в землянку, сказал красноармеец.
– А чего они говорили? – спросил Прохор, нарезая хлеб и кладя на стол большую луковицу.
– Два дня назад в дозор ходили, к немцу подползли, ну, мало до самых блиндажей не дошли. Так у фрица там ночью веселье. Песни, сволочи, пели, на губных гармошках играли, а с ими, кто, ну, как вы думаете, кто с ими пел да плясал? Бабы, наши русские бабы, – с невыразимой злостью выкрикнул солдат. – Пьяными голосами песни орали да смехом заливались, подлюки!
Все молчали. Прохор, аккуратно разрезав луковицу на части, повернулся к говорившему и тихо сказал:
– А не врешь, Анохин?
– Не вру. Там солдаты как услышали это, такой хай подняли. Попались бы им эти подлюки…
– А вы не удивляйтесь. Обыкновенная история, – негромко сказал Радин. – Во все времена такое случалось. Мало ли на свете дряни и подлецов…
– Не-ет, Лександрыч, тут я тебе скажу, неверно… Что там бывало, в другие времена и войны, я не знаю. Может, и бывало, что бабы с врагом путались, так то ж совсем другое было. Война как война, цари или там какие капиталисты друг с дружкой не поладили, барыши не поделили, так народу-то какое до того дело. Его из-под палки воевать гнали, он ненависти к другому не имел. А сейчас что? Фашист на Расею поднялся, немец в каждом русском, в каждом советском врага видит, лютой ненавистью его ненавидит, всех извести хочет, землю забрать, а людей, которые останутся, рабочим скотом сделать. И это я, бывший арестант, понимаю, и ты, тоже хлебнувший горя, знаешь, и они все понимают, – указывая широким жестом на слушавших его солдат, сказал Прохор. – Сейчас по всей Расеи жены наши да матери мужиков на работе заменили, а которые в партизанки да в снайперы пошли… А бабы эти, что с ними бражничают, не понимают? Э-э, браток, очень даже понимают, да им наплевать на Родину. Старики, и те фашиста бьют, потому – быть Расее или погибнуть. Вот как стоит вопрос. Мне сказали, что попы и те с партизанами вместе действуют, казаки, что с Деникиным против Советов в девятнадцатом воевали, и те на Дону да Кубани кресты егорьевские, старой чеканки, нацепили да воевать пошли, а бабы эти, шлюхи немецкие, не знают? Ух, – простонал он, – три у меня были думки. Одна – сполнилась, опять свободным человеком стал, две – осталось. Вот Сизова, что в тюрьме меня мучил-тиранил – встретить бы, а вторая – с этими паскудами повстречаться. Уж что б там дальше было – не знаю, но за себя и за русскую совесть отомстил бы. А ну, ребята, завтракать. А чего завтра будет – поглядим, – неожиданно меняя тему разговора, сказал Прохор. – Ешьте лук. От него, говорят, великая польза бывает.
Утром, раздевшись до пояса и умывшись холодной речной водой, Радин направился по узкой тропе в штаб полка.
Из-за густо обросшего кустами пригорка широким шагом вышел высокий плечистый человек с четырьмя генеральскими звездами на петлицах. За ним цепочкой шла группа военных, среди которых Радин увидел командира своего полка, трех-четырех генералов и нескольких офицеров в звании полковника.
«Командующий фронтом» – догадался Радин. Слух о прибытии на их участок командующего уже пробежал по полкам. Радин хотел было свернуть в сторону, но было уже поздно.
Генерал, видно, был чем-то рассержен и хмурился. Он шагал быстро, за ним едва поспевали шедшие сзади офицеры.
– Да вам всякий, даже не знающий артиллерии, скажет, что «по-зи-ция» – иронически растянул он, – ни к черту не годна. Любой встречный… – выкрикнул он и взгляд его остановился на замершем по стойке «смирно» Радине. – А ну, солдат, ко мне! – скомадовал он.
Радин четким, строевым шагом подошел к генералу.
– Молодец, хорошо идешь. Ты, брат, не служил прежде в императорской гвардии? – пошутил командующий.
– Никак нет, товарищ генерал-полковник! – отдавая честь, сказал Радин.
– Ну, конечно, нет, но летам молод для этого. А выправка у тебя самая гвардейская. А вот я, брат, служил в гвардии в Измайловском полку унтер-офицером и сотни раз отбивал генералам «во фрунт». – Глаза командующего стали добрее и недовольное выражение сошло с лица.
– А как же так ловко ты «во фрунт» стал? Где научился этому? Ведь в нашей советской армии этого нет?
– Случайно, уж очень узкая тропинка, товарищ генерал-полковник.
Командующий пристальней всмотрелся в лицо Радина.
– Какой части?
– Пятой роты 93-го Гвардейского полка, рядовой Радин, – отчеканил Радин.
Генералы и полковники стояли позади Плотникова, довольные неожиданным разговором командующего с солдатом.
Генерал еще раз осмотрел с головы до ног Радина и негромко сказал:
– Вольно!
Радин опустил руку и стал в свободную, но по-воински почтительную позу.
– А вот, товарищи военные, спросим совета у простого рядового, не окончившего ни академий, ни высших артиллерийских курсов, не знающего законов баллистики и артиллерии. Скажи нам, гвардеец, где бы ты выбрал артиллерийскую позицию для восемнадцати тяжелых орудий и десяти полутяжелых батарей, если б на завтра было назначено наступление? – говоря больше для офицеров, чем для Радина, спросил командующий. – Мне предлагают установить батареи в ложбине, вдоль оврага. И оттуда открыть массированный, ты понимаешь это слово? – с нескрываемой иронией поглядывая на группу молчавших военных, продолжал Плотников.
– Так точно, понимаю! – сказал Радин.
– Так вот, гвардеец, что бы ты сделал на моем месте?
– Разрешите спросить, товарищ командующий фронтом, была ли произведена предварительная и точная арт– и авиаразведка, выяснившая расположение батарей и резервов противника?
– Ишь ты! – удивился Плотников. – В том-то и дело, солдат, что точных данных о хозяйствах противника нет.
– Ни в коем случае не соединил бы воедино группу тяжелых орудий, – спокойно сказал Радин.
– А почему? – удивленно спросил генерал.
– Во-первых, пока нет точных данных о расположении вражеских батареи, резервов и точек, что же касается выбора позиции, то скученность артиллерии в одном месте может привести в случае удачного артналета противника или его авиации к уничтожению и батарей, и людей. По-моему, товарищ генерал-полковник, всю тяжелую артиллерию надо рассредоточить, но удар ею следует наносить массированно и одновременно…
– Постой, постой, – останавливая его жестом, сказал генерал. – Откуда такие познания?
– Окончил в 1924 году Московское артиллерийское училище, затем арткурсы в Ленинграде и служил старшим офицером батареи тяжелых гаубиц на турецкой границе, товарищ командующий, – доложил Радин.
– Это солдат из штрафной роты, – объяснил командующему командир полка.
– Когда арестовали?
– В 1937 году. Дали тогда же пять лет лагеря и дополнительно три года ссылки, пошел в армию, из ссылки.
– Послали? – коротко спросил Плотников.
– Добровольно. Через военкомат.
– Он, товарищ командующий, уже не штрафной, – отличился, сбил немецкий самолет… Военный трибунал уже снял с него наказание. А позавчера ночью взял немецкого «языка» в разведке…
– Наградили? – коротко спросил Плотников.
– Представили. Ждем снятия судимости.
– «Ждем, ждем», – передразнил командира полка Плотников. – Человек тюрьму отбыл, добровольно на фронт пошел, подвиг совершил, а вы все ждете чего-то. Кем были на гражданке? – снова обратился он к Радину.
– Писателем.
– Осужден по 58-й?
– Так точно.
– И всего-то на три года. Значит, и дела-то никакого не было. Вы командира и писателя долго еще в штрафной будете держать? Пока не убьют или покалечат? – строго сказал командующий. – По закону, понимаете, по за-ко-ну, он уже свободный человек, отличившийся в боях с фашистами, а вы все ждете «снятия судимости»… Майор Анфицеров, доложите начальнику штаба, чтобы после операции отозвали в мое распоряжение гвардии рядового Радина. Вы его к какой награде хотели представлять? – спросил Плотников командира 93-го полка.
– К медали «За отвагу», – быстро ответил подполковник и было ясно, что он сказал это наобум, лишь бы ответить.
– А за сбитый самолет по статусу полагается Отечественная 2-й степени. Представить его к ордену.
Часа в два ночи роты были подняты и, согласно уже давно составленному плану, лесом и через низины, обросшие кустарником, выведены на передний план. И хотя сплошных окопов, таких, какие существовали в позиционных боях первой мировой, тут не было, однако кое-где саперы заблаговременно отрыли ходы сообщения, по которым прошла пехота. У выдвинувшихся вперед разведчиков вместо кирзовых сапог и бутс были мягкие войлочные чусты или кожаные чеги, присланные неделю назад из Москвы.
– Ну, друг Лександрыч, вот и дожили до бою с фашистом. Береги себя, ты человек еще нужный народу, – крепко стиснув локоть Радина, тихо сказал Прохор.
– А ты? Ты разве не нужен?
– Я нужен семье, таких тысячи, а ты писатель, жив останешься, расскажешь народу, как солдат за Родину воевал, как злодеи над людьми издевались. Непременно напиши про это. Мы умрем, а слава о нас да память – останутся.
И уже до самых позиций, до боевых порядков полка они не произнесли ни слова.
Ночь была темной, тишина тягучей и долгой. Радин знал, что все лежавшие возле него и сидевшие на корточках солдаты так же мучительно напряженно ждут начала боя. Все, и Прохор, и старшина, и взводный, почти весь взвод вчера вечером писали письма родным. И откуда только они узнали о предстоящем бое? Он не писал никому. Да и кому писать? Родных не было. Соня, вероятно, погибла, близких было мало, да и где они? Никто из прежних друзей не отозвался на его письма из тюрьмы. Писал и в Союз писателей из ссылки. И оттуда никто не ответил ему.
Ночь была свежая, с упругим пряным запахом калины, березы и грибов.
«А ведь сейчас пора цветения рябины», – почему-то подумал Радин и острая боль пронзила его. Рябина, тонкая рябина… Соня, Соня… И опять в его памяти всплыл Бугач, садик и дом Четвериковых, тихий вечер и грустные слова песни, заполнившей уютную столовую.
…Но нельзя рябинке
К дубу перебраться,
Знать, судьба такая —
Век одной качаться…
Ночь озарило пламя десятков тяжелых орудий и минометов. Грохот, перешедший в неумолчный рев, прокатился по фронту. Всю вражескую сторону фронта затянуло дымом, взрывами, огнем. Казалось, сотни молний поражали землю. Неумолчно били пулеметы, но их треск, как и удары полковой артиллерии, тонул во все нарастающем реве тяжелых орудий, одновременно бивших по врагу.
«Вулкан… должно быть, вот так происходят извержения», – думал Радин. Вражеский огонь был слаб, то ли наши дальнобойные накрыли их батареи, то ли артиллеристы были захвачены врасплох.
– Вперед, 5-я рота, за мной! – услышал Радин, и, вскочив на ноги, побежал вперед.
Светало. Бой шел уже третий час. Несколько раз налетала немецкая авиация, но бомбить наступающие советские цепи ей почти не удалось. На участке 93-го гвардейского полка обозначился успех. Здесь были прорваны три линии немецких укреплений, взяты опорные пункты, блиндажи, на высоте 208 и 211 захватили пленных и орудия. Слева, там, где наступала 296 бригада и два полка 3-й дивизии, немцы только отошли от своей первой линии.
Бой разгорался, и на косогоре, просеках, дорогах, дымились и горели подбитые танки.
Пятая рота достигла леса, из которого выбегали, отстреливаясь, немцы. Впереди была высота 303, та самая вожделенная горка, которую должен был захватить батальон.
Радин стрелял, перебегая от дерева к дереву. Иногда, пригибаясь к земле, стремительно бросался вперед, чтобы, упав в ложбину, дозарядить автомат и снова и снова стрелять по мелькавшим впереди немцам. Около него было человек семь солдат. Где были остальные, где были комроты, где Прохор – ничего нельзя было понять, так как огонь врага все усиливался. Саперы, шедшие впереди боевых порядков пехоты и в особенности полковая артиллерия, очень помогли ротам, уничтожив и минные поля, и проволочные заграждения немцев. Вокруг рвалась шрапнель, выли осколки, срезая ветви, кромсая стволы. Рвались гранаты, и фонтаны огня, земли и дыма вставали то позади, то сбоку, то впереди цепей.
Над немецкими позициями поднялась завеса дыма, черного, клубящегося, то тут, то там исчерченного вспышками огня. Это наша авиация бомбила, утюжила окопы, блиндажи, траншей и дороги врага.
А пехота все рвалась вперед.
– Впе-ере-д! – услышал Радин голос взводного откуда-то сбоку. Радин пробежал шагов двенадцать и упал, попав ногой в какую-то яму. Мимо пробежало несколько солдат и он, прихрамывая, поспешил за ними к холму, откуда яростно били немецкие пулеметы.
Радин, дав длинную очередь из автомата по выбегавшим из блиндажа немцам, как и все, хрипло и яростно закричал было «ура» и… смолк.
Он увидел, как из хорошо оборудованной землянки выбежали две женщины и с криком устремились в сторону немцев. За ними бежали немецкие офицеры, отстреливаясь на бегу, швыряя гранаты в набегавших советских солдат.
– А-а, суки!! – услышал он рядом яростную ругань старшины. – У, немецкие шлюхи… А ну, ребята, бей по сукам! – скомандовал он.
Но командовать не было необходимости. Солдаты, кто стоя, кто с колена, кто на бегу, били из автоматов и винтовок по этой группе.
Три наших танка, урча, поднимались на высотку, обстреливая немецкий дзот и метавшихся на вершине немцев.
Линия немецкой обороны была прорвана, и наши войска гнали бешено отбивавшихся, отступавших к Гжатску фашистов.
Радин с двумя солдатами своей роты и прибившимся к ним рыжебородым, пожилым рядовым соседнего полка, первыми подбежали к блиндажу, возле которого лежали трое немецких солдат и виднелись глубокие воронки от снарядов, дымилась выведенная в потолок землянки жестяная труба. Блиндаж был построен особенно аккуратно и выделялся перильцами, деревянными ступеньками и окном, по-видимому, снятыми с деревянного дома. На ступеньках, ведших вниз, держась за живот, сидел немецкий офицер, прижимаясь к перильцам спиной. Он был бледен, стонал, а из пробитого пулей живота текла кровь.
Из окна блиндажа кто-то выстрелил из пистолета, и пуля со свистом пронеслась возле самого уха Радина.
