Текст книги "Тонкая рябина"
Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
– В артиллерии. Окончил артиллерийское училище, затем арткурсы в Ленинграде. А служил в тяжелом гаубичном дивизионе в Закавказье, возле турецкой границы, может, слышали такое местечко – Ханкала?
– Не слышал, а вот что вы свой брат, солдат, это хорошо, – еще раз повторил полковник.
– Демобилизовался в звании старшего командира батареи в тридцать первом. С тех пор занимаюсь литературой.
– И это добре. Теперь я понимаю, почему вас к нам, пограничникам, потянуло. Что ни говори, а военная закваска свое возьмет.
– А где Софья Аркадьевна? – спросил Радин.
– По хозяйству хлопочет. Какой-то пирог в честь вашего прихода печет, – усаживаясь возле гостя, сказал полковник. – Я из Политотдела получил указание предоставить вам побольше материалов, чтобы вы пошире охватили нашу службу. А поди трудно все-таки писать? – с наивным любопытством спросил он.
– Да нет… ведь это же моя профессия, – неопределенно сказал Радин.
– А я б не смог. Вот думал я о том, как вы пясать о нас будете и, ей-ей, не знаю. Больно трудная задача, уважаемый Владимир Александрович. Написать статью, доклад, даже, скажем, для газеты, это я понимаю, но вот сочинить рассказ или еще хуже, – он добродушно засмеялся, – роман, мне думается, дело посложнее, чем целой дивизией командовать.
Радину нравился этот пожилой крепыш, с такой откровенной непосредственностью беседовавший с ним. Радину было легко и приятно. Все было удивительно мило и тепло. Чистая скатерть, белоснежные салфетки, вкусный обед, неожиданно простой и дружеский прием, – все было очень по душе Радину, но больше всего – хозяйка, приветливая, со сдержанными манерами истинной ленинградки.
Когда после обеда они перешли в гостиную, Нетвериков сказал:
– А что, Соня, не завести ли патефон?
Радин, которому почему-то сейчас совсем не хотелось музыки, вопросительно взглянул на хозяйку.
– Нет, Гриша. Я хочу поговорить с Владимиром Александровичем о Москве, о книгах, о писателях, которых знаю только понаслышке. Вам не скучно будет?
– Наоборот. Я с радостью отвечу на ваши вопросы, – сказал Радин.
– Давайте в сад? Там сейчас хорошо, цветы, воздух, – предложила хозяйка.
В саду действительно было хорошо. Уже отцветал жасмин и его тонкий, пряный аромат явственно чувствовался в предвечернем воздухе. Начинавшие наливаться яблоки-скороспелки, еще небольшие, зеленые, густо осыпали деревья в саду. Их щекочущий ноздри запах сливался с ароматом жасмина и пышно разросшегося шиповника. Запоздалые шмели и пчелы еще кружились над цветами. В садике было так уютно и спокойно, что Радин невольно закрыл глаза. Так они, словно старые и добрые знакомые, просидели до сумерек.
– Я пойду приготовлю чай, а вы посидите здесь, – сказала Софья Аркадьевна.
Мужчины остались одни.
– Женаты, Владимир Александрович?
– Был, но недолго, – оказал Радин. Помолчав, он добавил: – Человек она не плохой, а вот как-то не устроилась жизнь… Уже три года, как разошлись.
– Все бывает в жизни, – сказал Четвериков.
– … чай пить, – донеслось из окна.
В десятом часу Радин попрощался с гостеприимными хозяевами.
– Я провожу вас до гостиницы. Город хоть и небольшой, но все же пока вам незнакомый, да и мне перед сном подышать воздухом не вредно, – сказал Четвериков.
Они вышли на безлюдную улицу. Кое-где горели фонари. Городу, по-видимому, было привычнее больше лунное освещение, так серебристо сверкало все вокруг. Было непривычно тихо, только собачий брех изредка нарушал тишину.
– Скучно, конечно, невоенным в нашем городке, – как-то виновато произнес полковник, и Радин понял, что под словом «невоенным» он подразумевал не его, а свою жену.
Когда они остановились у невысокого двухэтажного дома, Четвериков сказал:
– Заходите почаще, Владимир Александрович, я – само собой, а уж Соня как рада будет…
– С радостью, дорогой Григорий Васильевич, – совершенно искренне сказал Радин.
Радин с утра работал над материалами, уже довольно объемистыми. Но впечатление от посещения домика Четвериковых не покидало его.
Пообедав в военной столовой, он пошел погулять. И опять потянулись улицы с пыльной зеленью палисадников, и Радин вдруг почувствовал острое желание поскорее вернуться в Москву. Даже вчерашний день в семье Четвериковых показался ему немножко скучным и монотонным. Но уезжать было рано. Еще предстояли две-три поездки на границу, знакомство с людьми и службой солдат и… быть может, какой-либо интересный случай. Все-таки граница…
Незаметно для себя он дошел до вокзала. На путях тяжело пыхтел поровоз, другой тонкими свистками откликался где-то в стороне. Вокзал был бедный, потому что станцией Бугач заканчивалась линия железной дороги. Что-то захолустное было в его облике – и небольшой перрон, и немощенная площадь перед вокзалом, и две пролетки с изъеденной временем сбруей на понуро стоявших лошадях.
Поезд приходил в сутки один раз, часов в одиннадцать дня, а уходил в половине двенадцатого ночи. Поэтому сейчас здесь было тихо, и лишь случайные прохожие оживляли сонный вид вокзала.
Радин постоял у входа и, не зная, что делать, вошел в зал ожидания. Первый, кого он встретил, был майор-пограничник. Кроме него в зале был еще продавец журналов и газет, недвижно сидевший возле своего киоска.
– Здравствуйте, товарищ писатель, – как родному, обрадовался ему майор. На его скуластом, некрасивом лице была такая искренняя радость, что Радин с поспешностью пожал протянутую ему руку.
«Где я его видел? – лихорадочно соображал он, вглядываясь в лицо майора. – Ведь совсем недавно видел его».
– Я майор Климко, – словно поняв его, напомнил майор, – мы с вами тогда на приеме у зубного врача встретились. Помните, она еще меня, выпившего, прогнала?
Радин моментально вспомнил приемную врача, сконфуженное лицо майора и негромкий, строгий голос Софьи Аркадьевны.
– Помню, как же, как же, – смеясь, сказал он. – Ну как, вылечила она вам зуб?
– Конечно! И знаете, она мне не только ничего не напомнила, но даже мужу, полковнику, ничего не сказала, – удовлетворенно сказал майор. – А я, признаться, побаивался. Баба, думаю, пожалуется своему полковнику, а у нас это, насчет выпивки, строго.
– А вы что, уезжаете? – спросил Радин.
Майор ухмыльнулся и, чуть понизив голос, сказал:
– Да нет, просто зашел пивка холодного выпить. Лето, время жаркое, а в городке неудобно, все как на ладони, а здесь никого. Ну, я кружки две и опрокину.
– И я с вами с удовольствием.
– Вот добре, – обрадовался майор, и они пошли к буфету.
Прошло два дня. По утрам он подолгу сидел за столом, перебирая свои записи, дополняя их новым материалом. Но к полудню его что-то начинало угнетать. Не то чтобы тоска, и не то чтобы усталость. Что-то другое тяготило его, волновало сердце и заполняло мозг.
– Что это со мной творится? – недовольно бормотал он, хотя в глубине души догадывался о причине такого томления. Ему очень не хватало Софьи Аркадьевны, он тосковал по ее ровному голосу, мягким жестам… И причины не находил, чтоб наведаться. Неизвестно, как бы все обстояло дальше, если б как-то, прогуливаясь с Радиным, лейтенант, как о чем-то совершенно обыденном, не сообщил ему:
– А Софья Аркадьевна просила меня узнать, почему вас не видно.
– Занят. Работаю не покладая рук, – как можно равнодушнее ответил Радин, а сердце готово было выскочить из груди. – А когда она говорила вам это?
– И вчера, и сегодня. А полковник даже просил узнать, не больны ли вы…
– Здоров, просто занят.
– Вот и хорошо. Ведь Григорий Васильевич хочет, чтоб вы поехали с ним в экспедицию, – насколько я догадываюсь, операция серьезная.
Острая радость охватила Радина.
– Буду рад. Несказанно рад этому. Передайте полковнику, что я готов.
На следующий день он с аппетитом уминал обсыпанный сахарной пудрой хворост, нахваливая Софью Аркадьевну.
– Соня мастерица кулинарить. Она такие пироги да крендели выпекает, что московским кондитерам далеко до нее, – не отставал и полковник. Потом заговорил о поездке.
– Это километров в шестидесяти отсюда, сектор 14/64. Есть сведения, что сегодня ночью там будет переход через границу. Ну, нам нужно встретить, как следует, незваного гостя.
– Когда едем? Я готов хоть сейчас, – обрадовался Радин.
– Ишь, какой скорый, времени у нас еще хватит. Мне надо проскочить в штаб, я заеду за вами через… – он взглянул на часы, – час, а вы посидите здесь.
– Да нет, я не буду мешать Софье Аркадьевне, – поднимаясь с места, сказал Радин.
– Нисколько не помешаете, наоборот, я буду рада поговорить с вами. Подождите Григория Васильевича здесь, – поддержала мужа Софья Аркадьевна.
– Ну, конечно. В гостинице все равно придется дожидаться меня. Лучше не спорьте, попейте еще чаю, а я постараюсь побыстрее управиться с делами, – поправив чуть вкось висевший револьвер, Четвериков вышел из комнаты.
Радину, конечно, было приятно, что его не отпустили, и в то же время было неловко и трепетно от сознания того, что он остался наедине с Софьей Аркадьевной.
– Хотите чаю, Владимир Александрович? – прерывая молчание, спросила Софья Аркадьевна.
– Да… собственно говоря, нет, – все еще занятый своими мыслями, наобум ответил он.
– То есть как «да», собственно говоря «нет»? – щурясь от смеха передразнила она его.
– Да я это сказал как-то так, неожиданно… – окончательно смешавшись, сказал он.
– Почему? – тихо спросила Софья Аркадьевна.
Опять наступило молчание. Она ждала ответа, а он молчал, не находя нужных слов.
– Я знаю, почему вы смешались, – вдруг сказала Софья Аркадьевна. – Контраст между «ведьмой» и женой полковника Четверикова смутил вас, не правда ди?
– Да. И не контраст вовсе, а… – Радин мучительно подыскивал слова, – а такая неожиданная, такая, как бы это сказать, неправдоподобная встреча в этом маленьком, глухом, типично военном городке… – он опять замолчал и, поднимая глаза, проговорил: – Не подумайте, что я говорю пошлости, просто сейчас я не в силах найти нужных слов… Но, клянусь вам, когда я остаюсь один, я думаю о вас… я все время, много и долго думаю о вас…
Глаза женщины посветлели, взгляд стал задумчивей и нежней. Она не то с интересом, не то с глубоким любопытством слушала Радина, не сводя с него взгляда.
– Еще Тютчев сказал: «Мысль изреченная – есть ложь». Никогда словами, какие б они не были верные, не объяснишь своих чувств…
– Это похоже на объяснение в любви, странно все это, неожиданно и радостно, – сказала Софья Аркадьевна, потом встала и вышла в другую комнату.
Радин, взволнованный, смущенный, сидел один.
«Что я наделал! Что это я наговорил… действительно, очень похоже на объяснение в любви. Но я ведь действительно все время думаю о ней», – как бы оправдываясь, подумал он.
Так просидел он минуту, другую, потом встал и не зная, что делать дальше, подошел к окну.
Ее все еще не было. Она не приходила, и Радин не знал, как быть ему. Уходить нельзя – с минуты на минуту вернется Четвериков.
У окна стоял небольшой столик с патефоном. Рядом двумя высокими стопками высились пластинки. «Ария Левко из оперы „Майская ночь“», «Редеет облаков летучая гряда»…
Радин машинально протянул руку ко второй стопке и, не глядя, вынул из середины первую попавшуюся пластинку.
«Что стоишь качаясь, тонкая рябина.
Головой склоняясь до самого тына»…
Грустная мелодия немного успокоила его.
– Да вы, оказывается, тоже любите эту песню, – услышал он за спиной голос Четверикова. – Жена ее обожает. А я уже готов, ежели желаете, так в путь. А где Соня? – оглядываясь, спросил он.
– Я здесь, – появляясь на пороге с кухонным полотенцем в руках, оказала Софья Аркадьевна. – Да как вы ее нашли, Владимир Александрович, я эту пластинку уже с утра ищу.
– Это я ее в самую середину сунул. Думал, отдохну денек от твоей «рябины», – добродушно засмеялся полковник. – Ну, жинка, провожай мужа, да и гостя тоже, если все будет ладно, завтра к обеду вернемся, – и Четвериков, похлопав по плечу Софью Аркадьевну, пошел к двери.
– Всего хорошего, Софья Аркадьевна, благодарю вас за тепло и гостеприимство, – крепко пожимая руку хозяйке, сказал Радин.
– Возвращайтесь скорее, – сказала Софья Аркадьевна.
Глаза их встретились, секунду-другую они смотрели друг на друга, будто не в силах оторваться, но Радин повернулся и быстро вышел на улицу, где у пыхтевшего «газика» его ждал полковник.
Скалы с темными впадинами, изъеденные временем, дождем и ветрами, мрачно надвигались с двух сторон. По каменистому ложу сбегали ручейки и водопады, где-то внизу соединявшиеся в неглубокую, стремительную реку. И всюду лес, лес, лес, могучий, невозмутимый, не замечающий суеты и сутолоки копошившихся в нем людей. Так люди, прожившие на свете долгую и трудную жизнь, с мудрым спокойствием молчат, как бы не слыша мелких споров и суету.
– Скоро и застава. Эта самая дальняя, – сказал Четвериков. – А от нее, километрах в двух, еще три поста и секрет. Вам не довелось бывать здесь?
– Нет, я был на пунктах 7 и 9, – ответил Радин, молчавший почти всю дорогу. Он все еще был под впечатлением последних минут прощания с Софьей Аркадьевной.
– А во-он там, левее этого холма, их застава. По нашим данным, там около 40 человек. Вот оттуда и ждем гостя, – невесело улыбнулся полковник.
Наивно, конечно, но мне страшно любопытно, как вы узнали об этом? – спросил Радин.
– На то и погранслужба, – коротко ответил Четвериков. – Но, – он положил руку на плечо Радина, – об этом после… Мне бы, товарищ писатель, хотелось с вами поговорить о другом… – и он пытливо, как показалось насторожившемуся Радину, заглянул ему в глаза. – Кое-что свое, так сказать, домашнее.
«Неужели что-то заметил», – мелькнула у Радина неприятная мысль. Но ответил спокойно:
– Пожалуйста, я к вашим услугам.
– Да нет, не сейчас. Операцию предполагаем провести ночью в начале второго. У нас еще времени хватит. Вы лучше посмотрите, какая красота! Ведь, когда будете писать книгу, без нее, небось, не обойдетесь, – добродушно оказал Четвериков.
Да, прямо как декорации в Большом театре к «Граду Китежу».
– Чего, чего? – переспросил Четвериков.
– Я говорю, все это как будто нарисовано гениальным художником.
А-а, это, наверно, так. Хотя я, – он беспомощно развел руками, – в этом не шибко разбираюсь. Ведь я из крестьян. Образование у меня всего три класса, потом солдатчина, империалистическая война, затем Октябрь, а уж после погранкурсы и домашняя, так сказать, шлифовка. Вот все, что касается службы, партучебы, все понимаю и делаю не хуже других, а искусство, литература – нет, в этом я ни бум-бум. К сожалению. А вот и застава. Поверни, Сизов, к начальнику, – приказал он шоферу, и машина, свернув налево, пошла по каменистой дороге и остановилась возле небольшого деревянного дома.
Радин остался с двумя пограничниками. Один из них переговаривался с соседней заставой, и тема разговора была довольно странной:
– В хозяйстве тети Ани опять сена мало, а телята не поены. Надо сказать ветерану, что 28-й шлет ему посылку для прививок. А как у вас с библиотекой? Нет ли новых книг?
А в соседней комнате полковник, начальник заставы и двое командиров что-то обсуждали так тихо, что казалось, за дверью не было ни души.
Наконец она распахнулась, и Четвериков, как всегда, спокойный и приветливый, поманил к себе Радина.
– Ну, все в порядке. Будем ожидать событий, а сейчас пойдемте к капитану Сердюку. Умоемся с дороги, перекусим, побалакаем.
Начальник заставы, капитан Сердюк, был человек пожилой. Его жена, тоже немолодая женщина, радушно встретила гостей. После недолгого обеда полковник и Радин по-домашнему расположились в комнате Сердюка, а сам хозяин со старшиной ушли на линию.
Но поговорить им не удалось. Полковника то вызывали к телефону, то он сам, что-то припоминая, звонил в штаб отряда, на соседний участок и заставы.
Радину нравился этот крепкий человек с простым лицом крестьянина, с умным, выразительным взглядом небольших карих глаз, с четкой, профессиональной точностью мышления кадрового солдата.
Только когда уже стемнело и все дела как будто были окончены, полковник уселся рядом с ним и вернулся к начатому разговору.
– Батька мой был безземельный мужик, служил солдатом, воевал где-то на японском, там и погиб. Жили мы бедно. Я был старший в семье; помогал матери, отец-то не вернулся… И образования моего всего было церковно-приходская школа. Ну, это все позади. Пришла революция, пошёл я в Красную Армию, стал учиться, окончил курсы, стал командиром и… – он развел руками, – вот он, полковник перед вами.
– Это все очень интересно, Григорий Васильевич, – сказал Радин, внимательно слушавший его.
– Ну, что там интересного. У многих моих товарищей почти такое же прошлое. Это у молодых, у тех – другое дело, им посчастливилось, те уже при Советской власти образование получили. Но к чему я все это… Вы писатель, человек, как у нас говорят, культурный, «инженер человеческих душ», вот я и хочу поспросить вас кое о чем…
Радину мучительно захотелось уйти. У него сжалось сердце, он почувствовал какую-то неловкость.
– Ну, с кем же, как не с вами, и поговорить мне о всяком непонятном, – говорил не замечавший его волнения Четвериков. – А дело вот в чем. Разная у нас с женой культура, разные университеты. Она – врач, образованная, немецкий знает, в театр каждый день ходить готова. Вот вы в дороге говорили о Большом театре, природа наша вам напомнила какую-то оперу, а я и оперы такой не знаю вовсе. Культуры у меня мало, а у жены, у Сони, своя жизнь, свои интересы. А мне, честно скажу, скучно бывает, когда она заведет свою симфонию или оперу.
Радин улыбнулся. Уж очень непосредствен и наивен был полковник в своем разговоре об искусстве.
– Но… я видел и «Тонкую рябину», – улыбнулся Радин.
– О, эту песню люблю и я. Свое, деревенское встает возле, когда Соня заводит ее. И ей нравится. Да это что, «Тонкая рябина» – это пустяк…
Четвериков допил чай и опять налил из чайника. Потом как-то сдержанно усмехнулся и сказал:
– А вот случай я вам один хочу рассказать, товарищ писатель. Вы «Анну Каренину» читали?
– Читал.
– Я служил далеко, на маньчжурской границе, а что там за рай, вы сами хорошо знаете. Каждый день тревоги, а то и две-три за сутки. На границе то перестрелки, то стычки с самураями или их маньчжурской бандой. Отдыха нет, а я начальник боевого участка. Правду сказать, за год такой нервопляски и боевых тревог ни один не ушел от нас. Везло мне так, или народ у меня был особый – не знаю, однако мой участок был на замке, и получали мы от командования благодарность за благодарностью, а то награды и ордена. Вот эти два, – он указал на два ордена «Красного Знамени», – я получил именно там. Ну, о том, как мы разбили два батальона самураев, когда они с белокитайцами пошли на нашу заставу, вы, наверное, читали… Повторять не буду, однако скажу, что из двух батальонов японцев через границу ушло всего десятка четыре насмерть перепуганных самураев. Ну, да дело не в этом. Жена моя все это время только и мечтала: вот приедем в Москву, побываем в Художественном театре, посмотрим «Анну Каренину». Ну, приехали мы в Москву в отпуск. Не успел я еще побриться и переодеться, как жена через какого-то гостиничного ловкача два билета в Художественный достала. Поехали в театр. Гляжу я на жену, а она ничего вокруг не видит, глаза только на сцену направлены. Понимаю – и пьеса хороша, и актеры играют великолепно, но я, конечно, такого восторга не испытывал. Заметила Соня мое равнодушие, ничего не сказала, только посмотрела холодно раз-другой, а уж затем, когда мы вернулись обратно в гостиницу, прямо спросила:
– Тебе понравилась пьеса?
– Не очень.
– Почему?
– Что-то уж очень старомодное…
Ничего не ответила она на это, но больше никогда, ни одним словом о спектакле не упоминала. На другой день поехали мы в цирк, – а я его с детства люблю, – полковник улыбнулся, – и программа в тот день была хорошая. Ну, – хохочу я от души, и вдруг замечаю, что Соня на меня как-то странно поглядывает.
Не обратил я на все это внимания, а спустя день-другой заметил, словно какая-то трещинка между нами легла. Кажется, пустяк, а вон чем это обернулась…
Полковник замолчал.
– У вас нет детей? – спросил Радин.
– В том-то и дело, что нет… – с горечью ответил полковник.
И Радин понял, как неосторожно задел он этого пожилого, с детской душой, полковника.
Некоторое время они молчали, затем Четвериков продолжил:
– Конечно, после того дня прошло много времени, я и читать книги стал, и в кино чаще хожу, бывает, даже сам ей какие пластинки покупаю.
Радин еле сдержал улыбку. Теперь он понял, что означала третья стопка пластинок, стоявшая в отдалении от столика с патефоном.
– …выписал себе «Университет на дому», «Малую энциклопедию», «Жизнь замечательных людей». Читаю все это понемножку, набираюсь, так сказать, знаний, а все же берет иногда сомнение: то ли читаю, что нужно?
– Да как вам сказать… – смущенно пробормотал Радин.
– Я понимаю… Ну и буду начинать, – с отчаянной решимостью сказал Четвериков, – начну с азов, и все одно добьюсь культуры. Самураев бил, с бандами Маньчжоу-Го дрался, и эту – он решительно махнул рукой, – крепость возьму!
– Я желаю вам успеха, Григорий Васильевич, – сказал Радин.
Темный лес надежно укрывал пограничников. Умные овчарки притаились вместе с людьми.
– Скоро белые ночи, – сказал полковник. – Ночью будет светло, как днем, вот они, – кивнул он в сторону границы, – и торопятся.
Полковник был так спокоен и буднично прост, что Радин не выдержал и спросил:
– Неужели не волнуетесь?
– В нашем деле, уважаемый Владимир Александрович, волноваться нельзя. Ни к чему. Если только он заявится, будет схвачен…
– А он может и не появиться?
– Конечно, такое бывает довольно часто. То ли изменилась обстановка, то ли ложные сведения, а то и в другом месте произойдет выброска.
Они сидели в землянке, метрах в шестидесяти от того места, где была засада.
Спокойный и решительный, точно знавший свое дело, полковник не похож был на человека, три часа назад просившего у Радина совета и помощи. «Он на своем месте, – с уважением подумал Радин. – А Соня, его жена?». И воспоминания, которые он гнал от себя, опять завладели им. Ее взгляд, ее странное, необъяснимое душевное состояние и мгновенное, еле уловимое смятение, когда они прощались у выхода…
Может быть, хотите чаю? – услышал он голос полковника. – В термосе крепкий, горячий, а вот и галеты.
Вошел майор, сопровождаемый старшиной.
– Все готово, товарищ полковник, – доложил он, кивнув головой В сторону границы.
– Садись, пей чай и расскажи подробней, – предложил Четвериков.
– Все на местах. Заставы и дозоры, оцепление и наблюдение проверены. На той стороне в течение дня ничего не замечено. Как всегда, вовремя прошли смены застав и караулов.
– Это хорошо, – одобрительно кивнул головой полковник.
– На пункте 21 и секторе 84, согласно вашему приказу, усилены секреты.
– Это тоже добре. Я думаю, что именно там пройдет нарушитель.
– Почему? – поинтересовался Радин.
– Потому что они больше оголены, кроме камышей да двух-трех кустов ничего там нет. Да и места расположены ближе всего к нашей заставе. На японо-маньчжурской границе мы почти всегда ловили эту нечисть именно там, где всего опасней был переход.
Полковник взглянул на часы.
– Скоро полночь… Пора на воздух. Наступает самая темень.
Они вышли из землянки.
Было тихо и тревожно. Так, по крайней мере, казалось Радину, пограничники же были просто спокойны. Радин вспомнил Софью Аркадьевну, ее напряженный, странный, будто мерцающий взгляд.
А рядом стоял полковник Четвериков, ни о чем другом не думавший, кроме выполнения своего долга. Он стоял прямо, как статуя, и, чуть откинув назад голову, напряженно смотрел в сторону границы.
– Он уже переходит нейтральную зону, – шепнул Радину полковник и, понимая недоумение Радина, добавил: – Обратите внимание на верхушку этой ели.
И Радин увидел, как одна из густых веток могучей ели чуть качнулась.
– Это сигналят с наблюдательного пункта, – пояснил полковник.
Едва Радин отвел глаза от ели, как впереди что-то сверкнуло и засветилось. Часть леса все еще была темной и хмурой, зато другая ее половина озарилась молочно-белым цветом.
Осветительные шашки! – догадался Радин и обернулся к Четверикову. Но того уже не было, рядом с писателем находился лишь майор. И полковник, и старшина исчезли.
– Он там, – показывая рукой в сторону все еще светлой полосы, сказал майор.
Послышался шум, голоса, и все смолкло. Только минуты две в потухающем свете ракет отчетливо вставали могучие стволы деревьев.
– Готово, можно идти на заставу, – спокойно сказал майор.
Только теперь Радин понял, что все кончилось. Несколько разочарованный, Радин направился к заставе.
Спустя немного времени пришел и полковник.
– Я пойду, Григорий Васильевич, к машине, – сказал Радин, понимая, что больше ему здесь делать нечего.
– Не только к машине, а в машину, – чуть улыбаясь одними глазами, сказал Четвериков. – Вы возвращайтесь в город, а днем, вероятно, приеду и я. Ночь пройдет в работе, – и, обернувшись к шоферу, приказал: – Отвези товарища в гостиницу. Выспись и сам, а в двенадцать приезжай за мной.
Спустя десять минут Радин уже полудремал в машине полковника, быстро несшейся к Бугачу.
Утром он проснулся поздно. То ли потому, что лег не сразу, прокрутив еще раз в голове все треволнения полудетективного приключения на границе, то ли потому, что спал тяжелым сном. Раньше с ним такого не бывало. Он метался во сне, то просыпаясь, то впадая в полузабытье, видел ее, слышал ее голос. Потом все путалось и смешивалось, и Григорий Васильевич, и майор, и тревожная, таинственная ночь под внезапно озарившимся небом.
Он умылся, привел себя в порядок, спустился вниз, где завтракали такие же заезжие, командировочные люди. После завтрака стал ждать звонка из штаба. Или полковник, или майор, но кто-то из них должен был вызвать его к себе, чтобы рассказать детали вчерашнего дела.
Был, однако, уже час дня, а звонка все еще не было.
Радин ходил по комнате, прислушиваясь к шуму в коридоре. Он пересмотрел свои бумаги, отточил все карандаши, зарядил авторучку и пытался обмануть себя, что его беспокойство вызвано исключительно отсутствием звонка из штаба, хотя прекрасно понимал, что истинная причина в другом…
Он взглянул на часы. Шел уже третий час, и тогда он позвонил полковнику в штаб. Ответил лейтенант Иванов.
– Добрый день, Иван Владимирович. Это говорит Радин, писатель Радин. Можно соединить меня с полковником?
– Григория Васильевича нет. Он полчаса назад звонил, задерживается. Приедет только к шести часам вечера. А что вы хотели, товарищ Радин? – учтиво спросил лейтенант. – Если по поводу вчерашней операции, то часов в пять вам позвонит майор Карпов.
– Спасибо, спасибо, – Радин повесил трубку, походил, взволнованный, по комнате и решительно направился к дверям.
Радин быстрым шагом шел к санчасти.
Он почти взбежал на второй этаж и, подойдя к регистраторше, сказал:
– Я приезжий. У меня болит зуб. Можно мне без очереди к доктору Четвериковой?
– Конечно, можно, товарищ писатель. Ведь вы наш гость, мы все знаем вас, – бойко ответила регистраторша.
Ни один мускул не дрогнул на лице Софьи Аркадьевны.
– Опять заболел зуб? – мягко, словно обычному, очередному пациенту, сказала она.
– Да. Очень.
Словно понимая, что она сейчас лишняя, медсестра вышла, видимо, за инструментарием.
Радину до боли захотелось обнять Софью Аркадьевну, даже не подозревавшую о том, какие желания обуревают в эту минуту ее «пациента».
– Я… люблю вас… люблю… – он перевел дыхание, – мне трудно говорить. Простите…
Софья Аркадьевна, слегка отшатнувшись, молча смотрела на него. Ничего – ни гнева, ни любви, ничего не было в ее взгляде, быть может, только удивление, которое еще не приняло форму протеста или гнева.
– Я не мог не прийти… я люблю вас, – повторил Радин и, повернувшись, выскочил в дверь.
«Что я наделал, дурак, мальчишка! Ворвался в кабинет, нагородил всякого вздора. Ах, дурак, дурак, – немилосердно ругал себя Радин, меряя гостиничную комнату шагами. – Очутиться бы сейчас далеко от этого городка, где-нибудь в Ленинграде или Москве».
В дверь постучали.
– Вас к телефону, – сказал ему коридорный.
«Майор Карпов», – решил он.
– Это я… Хотела… услышать ваш голос. И все. Больше она ничего не сказала.
Он не знал, как встретит его Софья Аркадьевна, ведь она не звала его, не сказала, что хочет видеть его. Но, сомневаясь и мучаясь, он шел к ее дому. Ему казалось, что если он сейчас же, сию минуту не увидит ее, то просто-напросто умрет.
– Соня… – теплая волна нежности окатила его, заставила сильнее биться сердце. С каждым днем она ему все дороже и дороже.
Он уже свернул с площади к улице, засаженной липами и кустами шиповника.
– Здравствуйте, Владимир Александрович, – он вздрогнул, услышав голос коменданта штаба, капитана Мусякова. – Куда вы? Если к полковнику, то дома никого нет. Я только что оттуда.
Радин сразу же пришел в себя. Как хорошо, что он встретил капитана.
– Нет… я просто случайно забрел сюда, не зная, как следует, города.
– Ну, тогда я покажу вам отличное место, недалеко отсюда, – беря под руку Радина, сказал капитан.
Он повел Радина куда-то в сторону водокачки, по узенькой тропке довел до луга, на котором паслось стадо коров. В стороне чернел лес, под лучами солнца сверкала река, рябые облака чуть серебрили небо.
– Вот по этой тропинке и дойдете до сруба. Это такой колодец в лесу. Возле него две скамейки, а вид оттуда на город и окрестность прекрасный. Заблудиться тут невозможно, – успокоил он Радина, по-своему истолковав его молчание.
– Спасибо, я с удовольствием погуляю, а через час вернусь в город, – сказал Радин.
Капитан улыбнулся и быстро, молодцеватой походкой пошел обратно в город.
Сейчас Радин хорошо понимал всю нелепость и безрассудство своего порыва. А если бы Григорий Васильевич оказался дома, как бы он объяснил свое внезапное появление? Пришлось бы юлить, притворяться. Противно…
Чем дальше уходил Радин от города, тем он становился спокойнее. Тропинка вилась между деревьями, то путаясь, то исчезая в траве. Пахло сырой землей, перегнившей под снегом осыпью листьев. Лес был смешанный, и это нравилось Радину. Вот березка белеет возле огромной сосны, а рядом мохнатая, лапчатая ель полусплелась ветвями с кустами рябины и приземистой, кривой осиной. Солнце было еще горячим, и его отблески светились на стволах и коре деревьев. Радин уже полчаса шел по лесу, но никакого сруба не было. Тропинка свернула влево. Лес здесь был гуще, и стволы деревьев стояли рядком, как солдаты в строю.
Радин сделал еще шаг и замер. Впереди, буквально в нескольких шагах от него, чуть запрокинув голову, Софья Аркадьевна смотрела на белку, притаившуюся на ветке сосны. Другая, рыжеватая, прыгала с ветки на ветку, распушив свой длинный хвост. Радин, боясь нарушить эту лесную идиллию, да и растерявшись изрядно, прижался к стволу дерева, стараясь быть незамеченным. Софья Аркадьевна неподвижно стояла и смотрела вверх, а по ее чуть озаренному солнцем лицу бродила счастливая улыбка. Вдруг она резко обернулась, будто ее кто-то позвал, и отступила назад. Не ахнула, не вскрикнула, а лишь на секунду замерла, не сводя глаз с него.
