Текст книги "Мемуары безумца"

Автор книги: Гюстав Флобер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

В церкви я увидела распятого на кресте обнаженного человека, но не смирилась. Мысленно я добавила плоти на его ребра, приукрасила тело, подняла веки, и вот он, мною сотворенный прекрасный мужчина с пылким взглядом. Я вынула гвозди, помогла ему сойти ко мне в окутанный ладаном алтарь, он шел в облаках фимиама, и меня била сладострастная дрожь.

Когда мужчина заговаривал со мной, я изучала его взгляд и выражение глаз. Мне особенно нравились те, чьи веки постоянно двигались, то прятали, то открывали зрачки, взлетали и опускались, как крылья ночной бабочки. Я старалась под одеждой разглядеть тайну их пола, а после расспрашивала сверстников, подглядывала, как целуются мать и отец, прислушивалась к скрипу их кровати.

В двенадцать лет я приняла первое причастие, из города мне привезли красивое белое платье, на каждой из девочек был голубой пояс. Я захотела, чтобы мне завили волосы, как взрослой. Перед выходом я погляделась в зеркало, я была хорошенькой, как ангелочек и почти влюбилась в себя. Я и правда хотела бы стать ангелом. В тот день был праздник Тела Господня, монахини убрали церковь душистыми цветами. Я сама три дня работала вместе со всеми, украшала жасмином столик для обетов. Алтарь увили гиацинтами, на лестнице, ведущей в хоры, расстелили ковры. Все мы были в белых перчатках, со свечами в руках. Я была счастлива, чувствовала, что родилась для этого. Во время мессы я переступала с ноги на ногу по ковру, в доме отца ковров не было, я хотела лечь на него в этом белом платье, остаться в церкви одной, среди горящих свечей. Сердце билось новой надеждой, я с тревогой ждала облатку. Говорят, первое причастие меняет человека, и я верила, что после священного таинства уймутся все мои желания. Но нет! Вернувшись на место, я оказалась в том же пекле. На меня восхищенно смотрели, когда я шла к священнику, я заметила это, заважничала, почувствовала себя красавицей, неосознанно возгордилась скрытыми во мне и неведомыми мне самой наслаждениями.

После мессы нас вереницей повели на кладбище. Родственники и зеваки стояли на траве по обе стороны и смотрели на нас. Я шла первой, как самая высокая. За обедом я ничего не ела, на душе было тяжело. Мать плакала во время службы, глаза ее покраснели. Соседи пришли поздравить и сердечно обнять меня, их ласки были мне неприятны. На вечерней службе народу было еще больше, чем утром. Мальчиков поставили напротив, они нас жадно разглядывали, особенно меня, я опускала ресницы и все равно чувствовала их взгляды. Их тоже причесали и нарядили. Мы пропели первый куплет гимна, настала их очередь. Их голоса волновали меня – они умолкали, и радость исчезала, звучали вновь, и она возникала с новой силой. Я произнесла обеты, помню, в них были слова о белом платье и невинности.

Мари замолчала, боясь забыться в дорогих воспоминаниях, и вдруг безнадежно рассмеялась:

– Ах, белое платье, как давно оно износилось! А с ним и невинность. Где теперь мои подруги? Одни умерли, другие вышли замуж, родили детей. Я никогда не встречала их, ни о ком ничего не знаю. Каждый день я собираюсь написать матери, но не смею. Да что уж там! Какая глупость, все эти чувства!

Взяв себя в руки, она продолжала:

– Назавтра день тоже был праздничный, один мой друг пришел ко мне поиграть. Мать сказала: «Теперь ты взрослая девушка и не должна бегать с мальчиками». Она разлучила нас. Этого было достаточно, чтобы я в него влюбилась. Я всюду ходила за ним, заигрывала, хотела убежать с ним из наших краев, он должен был жениться на мне, когда я вырасту. Я звала его мужем, возлюбленным, он на это не осмеливался. Однажды мы собирали землянику в лесу и совсем одни возвращались домой, тропинка шла мимо амбара, тут я бросилась на него и, прижимаясь всем телом и целуя, воскликнула: «Люби меня! Давай станем мужем и женой! Поженимся!» Он вырвался и убежал.

С тех пор я отвернулась от всех и больше не покидала фермы, жила наедине со своими желаниями, как иные живут среди наслаждений. Услышав, что кто-то, получив отказ от родителей, похитил девушку, я представляла себя его любовницей, мчалась на крупе коня через поле, крепко обнимая его. Рассказывали о свадьбе, и я, как новобрачная, ложась в белую постель, трепетала от страха и наслаждения. Телились коровы, и я завидовала их жалобному мычанию, их боли, представляя ее причину.

В это самое время умер мой отец, мать перебралась в город и взяла меня с собой. Брат поступил в армию и дослужился до капитана. Мне было шестнадцать лет, когда мы покинули дом, я навсегда простилась с лесом, лугом и моим ручьем, простилась с церковным двором, где столько счастливых часов провела, играя на солнце, простилась с моей милой спаленкой – никогда больше я не видела их. Гризетки нашего квартала стали моими подругами, они показали мне своих любовников, я бывала на их пирушках, наблюдала за их ласками, и вволю наслаждалась этим зрелищем. Каждый день у меня был повод отлучиться, мать это заметила, сначала она упрекала меня, а затем оставила в покое.

Однажды старуха, моя недавняя знакомая, предложила устроить мою судьбу. Она сказала, что нашла мне любовника, очень богатого, и завтра вечером я должна выйти из дома, будто несу работу за город, и она отведет меня к нему.

Я думала, что сойду с ума за эти сутки, близился назначенный час, и мне казалось, что время течет все медленней, в голове звучало одно только слово: «Любовник! Любовник! У меня будет возлюбленный, меня полюбят, и я полюблю!» Сначала я обула самые изящные свои туфельки, потом, заметив, что они мне тесны, надела ботинки. Я сто раз меняла прическу, то укладывала волосы жгутом, то гладко, на прямой пробор, то завивала локоны, то заплетала косы. Я смотрелась в зеркало и видела, что стала красивее, но недостаточно – платье было совсем простое, я стыдилась его. Почему я не одна из тех женщин, сияющих среди бархата и кружев, благоухающих амброй и розами, в шелестящих шелках, со слугами в шитых золотом ливреях? Я прокляла мать, прошлую мою жизнь и выбежала прочь, движимая всеми дьявольскими искушениями, заранее наслаждаясь ими.

На улице за углом нас ждал фиакр, мы сели в него, и через час он остановился у ограды парка. Мы недолго гуляли там, и вдруг старуха исчезла, я осталась в аллеях одна. Там росли большие деревья, кусты, вокруг лужаек вились цветочные бордюры – такого красивого сада я никогда не видела. Посередине его разделяла речка, искусно брошенные там и тут камни образовали каскады. Лебеди кружили по воде и, распустив крылья, плыли по воле течения. Я восхищенно застыла у вольера, разные птицы кричали там, раскачивались в кольцах, распускали пестрые хвосты, расхаживали друг перед другом. Две статуи из белого мрамора стояли в изящных позах по сторонам крыльца. Напротив золотился в лучах закатного солнца большой пруд и манил искупаться в нем. Я думала о неизвестном любовнике, жившем здесь, ждала, что он вот-вот появится среди деревьев, величественный, как Аполлон. После обеда в замке стих шум, который давно доносился до меня, и вышел хозяин. Старик, совсем седой и тощий, обтянутый слишком тесной одеждой, с крестом Почетного легиона, ковылял на высоких каблуках, колени его не гнулись. Нос у него был огромный, маленькие зеленые глазки смотрели зло. Он подошел ко мне и улыбнулся беззубым ртом. Для улыбки подходят розовые губы с усиками, правда, ангел мой?

Мы сели рядом на скамью, он взял мои руки и поцеловал каждый пальчик, такими красивыми они показались ему.

Он сказал, что если я захочу быть его любовницей, буду разумной и соглашусь жить с ним, то стану очень богатой, у меня будут слуги и каждый день новые платья, я буду скакать верхом, кататься в экипаже, но для этого, предупредил он, надо будет любить его. Я обещала, что полюблю.

Но ни искры того огня, что недавно вспыхивал при приближении мужчины, не загорелось во мне. Оказавшись поневоле рядом с ним и повторяя, что стану его любовницей, я внушила себе желание. Когда он предложил мне войти в дом, я легко поднялась, он пришел в восторг, затрясся от радости, бедный старик! Через красивую гостиную с позолоченной мебелью он привел меня в спальню и хотел сам раздеть. Он снял с меня шляпку, хотел было разуть меня, но не смог наклониться и сказал: «Это оттого, что я стар, дитя мое». Стоя на коленях, он умоляюще смотрел на меня и молитвенно сложив, руки, твердил: «Как ты прекрасна!» А я боялась того, что будет дальше.

В глубине алькова стояла огромная кровать, он со стоном потащил меня туда. Я тонула в перинах и матрасах, он же, навалившись всей тяжестью, целовал меня холодными дряблыми губами, потолок спальни давил на меня. Как он был счастлив! Как млел от удовольствия! Стремясь к наслаждению, я тем самым разжигала его страсть, но что мне за дело до его удовольствия, мне нужно было мое, и я пыталась получить его от этого беззубого рта и дряхлого тела, но, собрав в неимоверном усилии всю мою похоть, достигла только отвращения от этой первой ночи разврата.

Едва он вышел, я вскочила и бросилась к окну, распахнула его, чтобы воздух остудил кожу, мне нужен был океан, чтобы смыть его прикосновения. Я перестлала постель, тщательно разглаживая все складки там, где этот живой труп мучил меня своими судорогами. Я плакала всю ночь, я рычала в отчаянии, как оскопленный тигр. Ах, если бы ты пришел тогда! Если бы мы встретились в то время! Мы были одного возраста, могли полюбить друг друга, когда мне было шестнадцать лет и сердце было чистым! Вся наша жизнь прошла бы так, руки мои устали бы обнимать тебя, глаза глядеть в твои глаза.

Она продолжала:

– Я стала важной дамой, спала до полудня, у меня были слуги, они всюду сопровождали меня, была коляска, в ней я каталась, откинувшись на подушки, моя породистая лошадка славно перескакивала через стволы поваленных деревьев, и грациозно колыхалось черное перо на шляпке – амазонке. Я разбогатела в одночасье, но вся эта роскошь меня возбуждала, вместо того чтобы усмирить. Скоро я прославилась, мои поклонники безумствовали, чтобы доставить мне удовольствие, каждый вечер я читала любовные письма, искала в них отражение сердца, непохожего на другие сердца и сотворенного для меня. Но все, кто писал их, были одинаковы, я знала наперед и окончание их фраз, и манеру падать на колени. Двоих я отвергла из каприза, они покончили с собой, их смерть нисколько не тронула меня. Зачем умирать? Не лучше ли было бы все перенести, ради меня? Если бы я полюбила кого-то, то не нашлось бы таких широких морей, таких высоких стен, чтобы помешать мне. Будь я мужчиной, как ловко я могла бы подкупать сторожей, ночами проникать в окна, поцелуями заглушать крик моей жертвы и каждое утро обманывать ее вчерашнюю надежду.

Я в гневе прогоняла одних и принимала на их место других. Однообразие плотского наслаждения приводило меня в отчаяние, я бешено гналась за ним, сгорала в упоительных мечтах от жажды новых удовольствий, и в этом походила на терпящих бедствие моряков, которые пьют морскую воду и не могут напиться, так сжигает их жажда!

Щеголи или мужланы – я хотела понять, все ли они одинаковы. Я пробовала на вкус страсть мужчин с белыми и полными руками, с крашеными, фальшивыми волосами, бледные подростки, светловолосые, изнеженные, как девушки, замирали рядом со мной, старики оскверняли меня дряхлыми ласками, а я, проснувшись, рассматривала их впалую грудь и тусклые глаза. На простой скамье, в деревенском трактире, между кувшином вина и трубкой табака крепко обнимал меня простолюдин, и вместе мы наслаждались грубо и просто, но всякий сброд в любви не лучше благородных, и охапка сена не мягче софы. Для одних я становилась преданной рабыней – они не больше любили меня за это, я служила шутам и отвратительным негодяям – они отвечали ненавистью и презрением, а я хотела в сотни раз умножить ласки и утопить их в счастье.

Наконец, понадеявшись, что уроды способны любить лучше других, и рахитичные существа цепляются за сладострастие как за источник жизни, я отдавалась горбунам, нефам и карликам, их ночам позавидовали бы богачи, но они, словно в ужасе, бежали от меня. Ни бедные, ни богатые, ни красавцы, ни уроды не могли дать мне той всепоглощающей любви, какую я ждала от них. Зачатые в тоске от пьяных паралитиков недоноски, вино лишает их сил, женщина убивает, они боятся умереть в ее постели, будто на войне, все они с первой минуты были противны мне.

Так, значит, не стало на земле древних божественных наслаждений! Нет Вакха, нет Аполлона, нет тех героев, что шествовали обнаженными, в венках из листьев винограда и лавра. Я рождена быть любовницей императора, мне бы любить разбойника среди крутых скал, под африканским солнцем, мне нужны объятия удава и рычащие львиные поцелуи.

В то время я много читала. Были две книги, которые я перечитывала сто раз – «Поль и Виргиния» [112]112
  Роман Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния» (1788) читала в детстве и другая героиня Флобера – Эмма Бовари.


[Закрыть]и другая, она называлась «Преступления королев». [113]113
  «Преступления королев» – книга Луи-Мари Прюдома «Преступления французских королев со времен основания монархии и до Марии – Антуанетты» (1791).


[Закрыть]В них я видела портреты Мессалины, Феодоры, Маргариты Бургундской, Марии Стюарт и Екатерины II. «Как хорошо быть королевой, принимать поклонение влюбленной толпы!» – думала я. Что ж, я и была королевой, какой можно быть в наше время, и, входя в ложу, с вызовом обводила торжествующим взглядом публику, тысячи глаз следили за движением моих бровей, все повиновались моей дерзкой красоте.

Я устала от вечных поисков любви, но больше чем когда-либо желала ее, и вот, превратив порок в тяжелое наказание, я бежала сюда, с пылающим сердцем, словно собиралась продать девственность. Избалованная, я смирилась с дурной едой, изнеженная, спала на жалкой постели и думала, что, опустившись так низко, перестану, быть может, вечно стремиться вверх, и если износится тело, то и желания уймутся. Я хотела покончить с ними и сделать отвратительным то, к чему так пылко стремилась. Да, я нежилась в ваннах из молока и земляники, а пришла сюда, на общее убогое ложе, доступное всем. Я могла принадлежать одному, а стала служанкой толпы, и это жестокий хозяин! Ни огня зимой, ни хорошего вина к обеду, одно платье на целый год. Но не все ли равно! Не в том ли мое занятие, чтобы быть обнаженной? Но последняя моя мысль, последняя моя надежда – знаешь какая? Найти однажды того, кого не встретила ни разу, кого искала в роскошных постелях, на балконах театров, а он все ускользал от меня. Я тянула руки к этой несбыточной мечте и надеялась, что настанет день и он придет – нельзя не найти его среди такого множества мужчин, – высокий, благородный, сильный. У него будет властный взгляд султана, голос чувственный и мелодичный, пугающая гибкость и сладострастие леопарда в благоухающем теле, и зубы, с наслаждением готовые впиться в ту грудь, что дышит страстью к нему. Кто бы ни пришел, я думала: «Не он ли это? Пусть он полюбит, усмирит, подчинит меня! Я одна буду для него гаремом. Я знаю, какие цветы будят желание и как само изнеможение превратить в дивный восторг. Я буду кокетливой, чтобы тешить его честолюбие и развлекать ум, и вдруг стану томной, гибкой как тростник, источающей ласковые речи и нежные вздохи, для него буду виться змеей, биться ночами в неистовых содроганиях. В жаркой стране я буду пить вино из хрусталя и плясать для него с кастаньетами испанские танцы или, вскочив, завывая, как дикарка, спою громкую песнь войны. Если он любит статуи и картины, я буду принимать позы, как на полотнах великих художников – и он будет поклоняться мне. Если же ему нужен друг, я оденусь мужчиной, буду охотиться с ним, мстить его врагам. Если он захочет убить кого-то, я буду стоять на страже. Если он вор – мы станем вместе красть. Я одежду его буду любить и плащ, в который он кутается. Но нет! Никогда! Никогда! Напрасно шло время, и утро сменяло утро, напрасно мужчины владели моим телом, напрасно изнашивалось оно во всех мыслимых наслаждениях. Я осталась девственной, как и десять лет назад, если девственна та, у кого нет мужа, нет любимого, кто не знает наслаждения и мечтает о нем непрестанно, мысленно творит прекрасный образ, грезит им, слышит его голос в шуме ветра, ищет его черты в лике луны. Я девственница! Ты смеешься? Но разве нет у меня смутных предчувствий, жаркого томления – все это есть у меня, нет только самой девственности.

Взгляни на изголовье кровати, эти царапины на красном дереве – следы ногтей тех, кто бился здесь, чьи головы касались ее. С ними у меня никогда не было ничего общего. Я была близко, как только могут позволить объятия, но неизмеримая пропасть отделяла меня от них. О сколько раз, пока они, теряя рассудок, готовы были погибнуть от страсти, я в мыслях уносилась далеко, на соломенное ложе дикаря или в украшенную овечьими шкурами пещеру пастуха из Абруццо!

В самом деле, никто из них не был мне парой, никто не понимал меня, все они, наверное, искали во мне какую-то женщину, как я искала мужчину. Разве бродячие собаки не роются в мусоре, чтобы найти куриную косточку или кусок мяса? И здесь то же самое. Кто знает, сколько пылкой любви обрушивается на продажную женщину, как много возвышенных элегий посвятили ей? Сколько тех, кто приходил сюда в досаде, в слезах! Одни – после бала, желая в одной женщине найти всех, только что оставленных, другие – после свадьбы, возбужденные мыслью о невинности. Приходили юноши, чтобы после свободно касаться своих возлюбленных, с которыми они не осмеливались до этого заговорить. Они закрывали глаза и мысленно представляли их себе. Мужья приходили вспомнить молодость и грубые удовольствия холостой жизни. Священников гнала сюда похоть, они желали не женщину, но куртизанку, воплощение греха. Они проклинали, боялись и боготворили меня. Для большего искушения и ужаса им хотелось, чтобы у меня были копыта и платье, расшитое сверкающими каменьями. Все проходят печально, однообразно, сменяя друг друга, как тени, словно толпа, оставляющая лишь память о шарканье ног и неясном гуле голосов. Да и помню ли я хоть одно имя? Они приходят и уходят – ни одной бескорыстной ласки, а сами требуют их, просили бы и любви, если бы смели! Их надо называть красавцами, считать богачами, тогда они довольны. Они любят смеяться, я должна то петь, то молчать, то болтать. Никто и не думает, что у этой женщины, такой доступной, есть сердце. Глупцы, покупавшие изгиб моих бровей и блеск плеч, они были рады дешево получить лакомый кусок, им не нужна та непреодолимая любовь, что разливалась перед ними и падала к их ногам!

И все же знаю тех, у кого даже здесь есть любовники, настоящие, они их и вправду любят, находят им место и в постели и в душе и счастливы, когда те приходят. Для них они тщательно причесываются, поливают цветы на окнах, но у меня нет никого, никого, нет даже невинной привязанности ребенка, ведь детям указывают пальцем на проституток, и они проходят мимо, опустив глаза. Боже мой, как давно я покинула поля и не видела деревни! Сколько воскресных дней провела я, прислушиваясь к печальному звону колоколов, зовущему всех на службу, куда я не хожу! Как давно я не слышала звона колокольчиков на шее коров в лесной просеке! Ах, я хочу уйти отсюда, я тоскую, я вернусь на родину, к моей кормилице, она добрая и примет меня. Совсем маленькой я приходила к ней, она поила меня молоком, я помогу ей ухаживать за детьми, вести хозяйство, буду собирать валежник в лесу, снежными вечерами мы будем греться у огня. Скоро зима, на Крещение мы испечем пирог, будем гадать. О, она полюбит меня! Я буду баюкать ее деток, буду так счастлива!

Она умолкла, потом подняла на меня блестящие от слез глаза, словно спрашивая: «Это ты?»

Я жадно ловил ее слова, стараясь увидеть жизнь, стоявшую за ними. Выросшая внезапно в моих глазах, она казалась мне иной женщиной, исполненной неведомых тайн, и, несмотря на мою с нею связь, влекла возбуждающим очарованием и новой прелестью. Действительно, от всех обладавших ею мужчин остался легкий аромат, след испарившихся страстей, придавший ей величие сладострастия, разврат украсил ее дьявольской прелестью. Не будь прошлых оргий, улыбалась бы она этой улыбкой самоубийцы, словно умершая и пробудившаяся для любви? Щеки ее стали бледнее, волосы мягче и душистей, тело податливей, нежнее и теплее. Она, как и я, прошла от радостей к печали, от надежды к разочарованию, от невыразимого уныния к безумным порывам. Незнакомые друг с другом, она – в разврате, я – в невинности, мы шли одной дорогой, к одной и той же бездне. Я искал любимую, она искала любимого, она искала в мире, я – в душе, но оба тщетно.

– Бедная, – сказал я, обнимая ее, – как ты страдала!

– Так ты пережил что-то похожее? – отвечала она. – Ты такой же, как я? И твоя подушка была часто мокрой от слез? И для тебя так же печально зимнее солнце? Когда туманным вечером я бреду одна, кажется, дождь стучит в мое сердце и разбивает его на осколки.

– Все же я не думаю, что ты когда-нибудь так же, как я, тосковала. У тебя были радостные дни, а я словно родился в тюрьме и еще не видел света…

– Но ты так молод! Хотя сейчас все стары, дети разочарованы, как старики, матери зачинали нас в тоске, когда-то было иначе, правда?

– Да, – отвечал я, – мы все живем в одинаковых домах, белых и угрюмых, как могилы на кладбищах. В черных старых хижинах, что разрушают сейчас, жизнь была теплей, там громко пели, били кувшины в застолье, ломали кровати, любя.

– Но почему ты так печален? Оттого что много любил?

– Я любил, Боже мой! Я любил ровно столько, чтобы завидовать тебе!

– Завидуешь мне!

– Да, ведь на твоем месте я мог бы быть счастлив. Если нет такого мужчины, о каком мечтаешь ты, то должна быть на свете желанная мне женщина, среди стольких сердец одно должно биться для меня.

– Ищи ее, ищи!

– Я любил! Так много любил, что пресытился тайными желаниями. Нет, тебе не знать всех тех женщин, что сводили меня с ума и кого в глубине души я окутывал небесной любовью. Я проводил день с женщиной и говорил себе: «Отчего я не встретил ее на десять лет раньше? Все ее прошлое принадлежало бы мне, ее первая улыбка была бы моей, самая первая мысль была бы обо мне. Приходят люди, говорят с нею, она отвечает им, думает о них. Я должен был прочитать ее любимые книги. Отчего не гулял я с нею по всем аллеям, в той тени, что укрывала ее от солнца! Сколько она износила платьев – я не видел их, она слушала прекраснейшие оперы – меня не было рядом, вдыхала аромат цветов – не я сорвал их. Мне ничего не остается, она забудет меня, я для нее, словно один из прохожих». А когда мы расставались, я спрашивал себя: «Где она? Что делает весь день без меня? Чем занята?» Пусть женщина любит мужчину, пусть даст знак – и он будет у ее ног. Но надо ждать, чтобы это случилось, и мало того!.. Надо быть богатым, иметь лошадей, дом, украшенный статуями, давать балы, сорить деньгами, привлекать внимание. Но жить среди толпы, не возвышаться над нею ни талантом, ни богатством, оставаться столь же неизвестным, как самый последний трус и глупец, и мечтать о неземной любви, быть готовым радостно отдать жизнь за взгляд любимой женщины – я испытал это мучение.

– Ты робок, да? Боишься их?

– Теперь нет. Когда-то я вздрагивал от одного только звука их шагов, я замирал перед лавкой цирюльника, глядя на восковых красавиц с цветами и бриллиантами в волосах, розовых, белых, декольтированных, иногда влюблялся в них. И витрина башмачника тоже приводила меня в восторг: в крошечных туфельках, которые раскупят к вечеру для бала, я представлял обнаженную ножку, прелестную, с изящными ногтями, белоснежную, словно ножка принцессы перед купанием. И корсеты, висящие перед модными магазинами, колышущиеся на ветру, тоже будили во мне странные желания. Я дарил цветы нелюбимым женщинам, надеясь, что любовь придет, так, говорят, бывает. Я писал любовные письма неведомо кому, чтобы растрогать себя самого и плакал. От мимолетной женской улыбки сердце мое сладко таяло, но и только! Счастье было невозможно, кто мог любить меня?

– Подожди! Подожди еще год, полгода! Может быть, завтра – надейся!

– Вряд ли, я надеялся слишком долго.

– Ты говоришь, как ребенок, – отвечала она.

– Нет, я не представляю такой любви, какой не пресытился бы за день. Я столько мечтал о страсти, что устал, как те, кого слишком нежно любили.

– Но в мире ведь нет ничего прекраснее.

– Кому ты это говоришь? Я все отдам за ночь с женщиной, любящей меня.

– Если бы вместо того, чтобы скрывать свое сердце, ты открыл его благородство и доброту, все женщины желали бы тебя, не осталось бы ни одной, кто не захотел бы стать твоей любовницей. Но ты еще глупее меня! Кому нужны зарытые сокровища? Только кокетки понимают таких, как ты, и мучают их, а другие и не замечают. Но ты достоин любви! Что ж, я буду любить тебя, я буду твоей любовницей.

– Ты?

– О, я прошу тебя об этом! Я пойду за тобой повсюду, покину этот дом, сниму комнату напротив твоего жилья, весь день буду видеть тебя. Как я буду любить тебя! Быть с тобой вечером и утром, ночью спать, обнявшись, есть за одним столом, сидеть напротив друг друга, одеваться в одной комнате, вместе выходить из дома и чувствовать тебя рядом! Разве мы не рождены друг для друга? Не связаны ли твои надежды с моими разочарованиями? Разве твоя жизнь и моя – не одно и то же? Ты будешь говорить мне о тоске одиночества, я вновь расскажу о пережитых мучениях. Надо жить так, словно быть вместе нам осталось только час, исчерпать все сладострастие и нежность, потом начать сначала, умереть вместе. Обними, обними меня еще! Положи голову мне на грудь, чтобы я чувствовала ее тяжесть, пусть твои волосы ласково касаются моей шеи, дай мне тебя обнять, у тебя такой нежный взгляд!

Край смятого одеяла скользнул на пол, открыв наши ноги. Привстав на колени, она подоткнула его под матрас. Я видел, как гибко склонилась ее белая спина. Бессонная ночь утомила меня, голова была тяжелой, веки горели. Она легко касалась их губами, и я чувствовал свежесть, словно от прохладной воды. Она тоже постепенно приходила в себя от короткого забытья; возбужденная усталостью, разгоряченная недавними ласками, она обнимала меня с отчаянной страстью, шепча: «Будем любить друг друга, раз никто нас не любит, ты мой!»

Она прерывисто дышала, приоткрыв рот, пылко целовала меня и вдруг, овладев собой и поправив волосы, сказала:

– Послушай, как прекрасно бы мы жили, если бы смогли уехать далеко, туда, где раскрываются под солнцем золотистые цветы и зреют апельсины, на берега, где песок, говорят, белоснежный, где мужчины, носят тюрбаны, а женщины прозрачные платья. Мы спали бы под огромным деревом с пышной кроной, слушали, как шумит залив, гуляли по кромке прибоя и собирали ракушки, я плела бы корзины из тростника, ты бы их продавал. Я бы сама наряжала тебя, причесывала, навивая волосы на мои пальцы, украсила бы грудь твою ожерельем. О, как бы я любила тебя, как люблю! Дай же мне насытиться тобой!

Она стремительно бросилась на меня, прижалась с неистовой страстью, бледная, дрожа, крепко стиснув зубы. Меня закружил смерч любви, громких рыданий, сменившихся резкими вскриками. Губы, влажные от ее слюны, распухли и горели, наши тела сплелись, проникая друг в друга, сладострастие стало исступлением, наслаждение мучением.

Внезапно, приоткрыв удивленные и испуганные глаза, она прошептала:

– А вдруг у меня будет ребенок?

И с ласковой мольбой продолжала:

– Да, да, ребенок! Ребенок от тебя!..………….

Уходишь? Мы больше не встретимся, ты никогда не вернешься. Ты будешь иногда вспоминать обо мне? Твои волосы всегда будут со мной, прощай!..

Подожди, еще не рассвело.

Отчего же я спешил бежать? Не потому ли, что уже любил ее?

Мари больше не разговаривала со мной, хотя я провел у нее еще полчаса. Быть может, она думала о далеком любовнике. Есть мгновения накануне разлуки, когда в предчувствии тоски нам кажется, что любимый уже далеко.

Мы не простились, я взял ее за руку, она ответила слабым пожатием, печаль отняла все ее силы.

Больше я не видел ее.

С тех пор я все время думаю о ней, не было ни дня без того, чтобы я не забывался в самых светлых мечтах, иногда я нарочно запираюсь в комнате один и пытаюсь вновь пережить это. Часто вечерами я напряженно думаю о ней, чтобы увидеть во сне, но это счастье так и не пришло.

Я всюду искал ее, на бульварах, в театре, на перекрестках. Я почему-то решил, что она напишет мне. Услышав, как у моего порога остановился экипаж, я думал, что сейчас из него выйдет она. С какой тревогой шел я иногда за женщинами, как билось сердце при мысли, не она ли это!

Тот дом снесли, никто не мог сказать мне, что стало с нею.

В желании женщины, которой уже обладал, есть что-то болезненное и в тысячу раз более горькое, чем в ином желании. Ужасные видения преследуют вас, словно угрызения совести. Я не ревновал к мужчинам, какие были у нее до меня, но я ревновал к тем, что были после. Мне казалось, что по молчаливому уговору мы должны хранить верность друг другу, и больше года я держал слово, а после, случайно, в тоске, наскучив, быть может, одним и тем же чувством, нарушил обет. Но только ее искал я повсюду и в чужих постелях мечтал о ее ласках.

Тщетно сеять новые страсти поверх прежних, вечно они прорастают, и нет в мире такой силы, чтобы вырвать их с корнем. Римские дороги, где катились колесницы консулов, давно забытые, пересеченные множеством новых троп, перепаханы в поля, там колосится пшеница, но следы все еще проступают, плуг натыкается на древние плиты, и они оставляют на нем зазубрины.

Наверное, все мужчины ищут тот образ, в котором сосредоточены воспоминания о любви, рожденной на небесах или в первые дни жизни. Мы ищем того, что связано с ней, и вторая понравившаяся женщина почти всегда похожа на первую. Нужно быть совсем развращенным или обладать бездонным сердцем, чтобы всякую любить. Посмотрите, как писатели вечно рассказывают об одной и той же женщине, и описывают ее без устали сотни раз. Один мой друг, в пятнадцать лет увидев юную мать, кормившую младенца, влюбился в нее. Долго он признавал только пышные формы, красота стройных женщин отталкивала его.

Со временем я любил ее все больше и больше, до безумия, как любят несбывшееся, придумывал способы найти ее, воображал нашу встречу, снова видел ее глаза в синих брызгах реки, бледность ее лица в поблекших осенью листьях осины. Однажды я быстро шел по лугу, под ногами шуршала трава. Она шла за мной. Я обернулся – никого. Другой раз мимо меня проезжал экипаж, я поднял голову – длинная белая вуаль выбилась из-за занавески, колеса кружились, она извивалась, манила меня, потом исчезла, я снова остался один, опустошенный и более беспомощный, нежели в глубине пучины.

О, если бы можно было извлечь все это из себя и одной только мыслью создать живое существо! Если бы можно было обнять призрак и коснуться лица, вместо того чтобы расточать на ветер столько нежности и любовных вздохов! Время течет, в памяти стирается образ, но горькая печаль живет в душе. Я написал это, чтобы вспомнить ее, в надежде, что она оживет в словах. Тщетно, я помню о ней больше, чем могу высказать.