Текст книги "Ультиматум"

Автор книги: Гюнтер Штайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

12

Ранним утром 9 февраля маршал Жуков как представитель Ставки Верховного Главнокомандования при обоих Украинских фронтах подписал и отправил в Ставку телеграмму, в которой он информировал Верховного Главнокомандующего о попытке окруженных прорваться к танковой группировке, которая успешно ведет наступление на Малую Боярку. «…Для обеспечения этого направления, – сообщал Жуков Сталину, – к утру 9 февраля в район Лисянки выводим одну танковую бригаду от Ротмистрова и в районе Красногородка, Мотаевка – 340-ю стрелковую дивизию от Жмаченко.

Армии Коротеева, Рыжова и Трофименко 9 февраля продолжают наступление». [6]6
  Жуков Г. К. Воспоминания и размышления, т. 2, с. 224.


[Закрыть]

В одиннадцать часов тридцать минут командующим 1-м и 2-м Украинскими фронтами Жукову, Ватутину и Коневу по телефону было доложено, что гитлеровское командование отклонило предложение о капитуляции. И в тот же час об этом было сообщено в Ставку Верховного Главнокомандующего. Поздно вечером 9 февраля узнали об этом и в специальном поезде, в котором ехала делегация Союза немецких офицеров – поезд в тот момент находился в пути где-то между Орлом и Курском.

После годичного пребывания в лагере для военнопленных ехать в классном вагоне и обедать в вагоне-ресторане было равносильно сказке. Дверь в вагон-ресторан отворилась, вошел солдат с радиограммой в руке. В вагоне стало так тихо, что все услышали, как позвякивают стаканы на столике.

Генерал-лейтенант Бабич, прочитав радиограмму из Москвы, положил ее на столик рядом с тарелкой. Тихо переговорил со своим спутником генерал-майором Петровым из Министерства внутренних дел, который занимался лагерями для военнопленных. Здесь же находились генерал-майор Шикин из Государственного Комитета Обороны, генерал-полковник Щербаков, полковник Штерн и ленинградский профессор-историк полковник Брагинский, который великолепно владел немецким языком.

Бабич понимал, что эта радиограмма произведет удручающее впечатление на едущих с ними четверых немцев, которые, полные надежд, молча сидели сейчас перед своими еще не опустошенными тарелками.

И только один генерал-майор Отто Корфес, член Национального комитета и член правления Союза немецких офицеров, подвижный мужчина среднего роста, не мог усидеть спокойно. Энергично жестикулируя, он все время пытался что-то сказать, и это наконец удалось ему:

– Бред какой-то! Мы едем туда, а что нам теперь там делать, господа? – Он пальцем постучал по стопке листовок. – Зачем теперь все это? Макулатура! Глухому можно сколько угодно читать проповедь, он так глухим и останется, не так ли?.. Что нам теперь делать? Все бросить, повернуть назад, да и только!

Корфес вопросительно посмотрел на генерал-лейтенанта Бабича, сидящего напротив. Но Бабич молчал, решив дать немцам время пережить это неприятное известие.

Вальтер фон Зейдлиц, низко опустив голову, никак не реагировал на слова Корфеса. Однако майор Герман Леверенц, секретарь правления Союза немецких офицеров, знал, что скрывается за внешним спокойствием генерала. Он понимал, что Зейдлиц, глава немецкой делегации, сейчас погружен в раздумье о том, какое решение следует принять в данном случае.

Капитану-резервисту Эрнсту Хадерману тоже хотелось полной ясности.

– Почему вы вдруг решили, – обратился он к Корфесу, – что нам придется читать проповеди перед глухими? Я полагаю – напротив. Штеммерман отклонил предложение сложить оружие и прекратить сопротивление, однако мы не имеем ни малейшего представления о том, при каких условиях он сделал это. Вполне возможно, что его штабные офицеры более дальновидны и хотят покончить с кровопролитием. Вполне допускаю, что подобным образом могут думать десятки тысяч солдат и офицеров. А вы говорите, бросить все и повернуть обратно…

– Корфес, вы хорошо продумали то, что сказали? – Зейдлиц повернул свое розовощекое лицо к генералу. – Если Штеммерман бросил десять своих дивизий в огонь, это еще не значит, что и мы должны сложить свое оружие! – И он с силой опустил кулак на стол. – Ни в коем случае! Второго Сталинграда не должно быть!

Леверенц был согласен с генералом. Впервые он встретился с Зейдлицем в Сталинграде, где Леверенц командовал зенитным дивизионом. Тогда он удивился, увидев генерала: командир армейского корпуса был, как простой солдат, одет в белый маскхалат и лично обходил одну позицию за другой. Леверенц еще совсем недавно вернулся из отпуска, и в ушах его все еще звучали слова тестя: «Будь осторожен, смотри, чтобы тебя не убили, а война эта все равно проиграна!» В правдивости этих слов Леверенц убедился очень скоро, как только вылез из самолета в районе котла. Когда судьба 6-й армии была окончательно предрешена, он на свой страх и риск отправил с последним «юнкерсом» в тыл своих обмороженных солдат, а сам решил разделить судьбу тех, кто оставался в котле. Бегство других немецких командиров в тыл он резко осуждал. В плен сдался вместе со своим дивизионом. Разумеется, это решение далось и ему самому, и его командирам батарей отнюдь не легко. Сегодня никак нельзя быть таким слепым, как тогда на Волге.

Леверенц наклонился к Хадерману и посоветовал ему еще раз продумать основные моменты своих поступков.

Спустя несколько минут заговорил генерал-лейтенант Бабич. Вид у него был довольный.

– Господа, если я не ошибаюсь, то все вы, правильно оценив создавшееся положение, единодушно пришли к решению продолжать свою поездку по фронту, чтобы помочь там уже действующим членам Национального комитета «Свободная Германия» личным участием.

– Совершенно верно, помочь своим личным участием, – заметил Зейдлиц, который, как и раньше, считал, что его генеральское звание и хорошо известная на родине фамилия окажут на попавших в котел солдат большее влияние, чем воззвания неизвестных им солдат.

– Я предлагаю не терять попусту времени, – повернулся Бабич к генералу Петрову. – Разрешите еще раз посмотреть списки с фамилиями командиров частей, попавших в окружение.

Генерал Петров протянул ему папку, и Бабич передал ее Зейдлицу. Тот взял папку обеими руками. Леверенц вовремя успел отодвинуть в сторону тарелку генерала. Зейдлиц положил папку на стол и раскрыл ее. К нему подошли Корфес и Хадерман и, наклонившись, начали читать:

– «Генерал артиллерии Вильгельм Штеммерман, командир 11-го армейского корпуса 8-й армии.

Генерал-лейтенант Теобальд Либ, командир 42-го армейского корпуса 1-й танковой армии.

Группенфюрер СС генерал-лейтенант войск СС Герберт О. Гилле, командир танковой дивизии СС «Викинг».

Подполковник Липперт (бельгиец), командир бригады СС «Валония».

Оберштурмфюрер СС Леон Дегрель, «Валония».

Полковник запаса Хон, 72-я пехотная дивизия.

Генерал-майор Адольф Тровиц, 57-я пехотная дивизия. Полковник Фуке, 112-я пехотная дивизия.

Генерал-майор Крузе, 389-я пехотная дивизия…»

Зейдлиц переворачивал страницу за страницей, и Леверенц заметил, как постепенно проясняется его лицо. Генералу явно хотелось действовать. Читая фамилии, он кивал головой и даже что-то бормотал себе под нос.

– Вы кого-нибудь знаете из этих командиров? – с любопытством спросил генерала полковник Брагинский.

– Разумеется!

– Возможно, вы с кем-нибудь из них были в дружеских отношениях?

– Это уже слишком. С одним из них я, скорее, враждую.

– Жаль! – Брагинский сокрушенно покачал головой. – Можно поинтересоваться, с кем именно?

– С генералом-лейтенантом Либом. У меня с ним было столкновение по службе, давно только, правда.

– Слишком давно, чтобы помнить о нем?

– Для меня – да.

Брагинский рассмеялся и заметил:

– Разумно. В данной ситуации, разумеется. Господа, мы не будем вам мешать; если понадобимся, вы найдете нас в купе.

Четверо немцев принялись за работу. Они подготовили текст обращения, с которым по радио намеревались обратиться к своим соотечественникам, попавшим в котел. Зейдлиц собирался лично прочесть это обращение, как только они прибудут к месту назначения. Затем они составили текст нескольких листовок, решили, кому из командиров пошлют личные письма.

Составляя такие письма, они писали что-нибудь сугубо доверительное, что внушило бы читающему доверив к автору письма, упоминали об общих знакомых или совместно пережитых событиях. Местами в тексте писем встречались диалектизмы или солдатский жаргон, чтобы адресат, чего доброго, не подумал, что письмо составлено кем-то из советских агитаторов. Такие маленькие хитрости были отнюдь не лишними, так как командование вермахта решительно отрицало существование какого бы то ни было немецкого движения, направленного против гитлеровского режима, а все генералы, офицеры и солдаты, примкнувшие к движению «Свободная Германия», объявлялись погибшими. Делалось это специально для того, чтобы избежать признания того факта, что среди членов комитета имеется много известных и уважаемых немцев, решение которых может послужить своеобразным примером для других.

Тем временем официантка быстро и бесшумно убирала со стола тарелки, несколько недовольная тем, что обед не был съеден до конца.

Когда Леверенц вошел в купе к генералу Зейдлицу, чтобы показать черновики нескольких обращений, пятидесятипятилетний генерал, раскрасневшись от усердия, писал очередное письмо. Каждое движение генерала и весь его вид говорили о том, что он чувствует удовлетворение от своей работы.

При одном упоминании некоторых имен и фамилий командиров в памяти генерала невольно всплывало далекое и близкое прошлое, а мысли возвращались к бессмысленной трагедии на берегах Волги. Сейчас же Зейдлиц пытался представить себя в положении командира, чьи части находились на берегах Днепра. Сложит Штеммерман оружие или не сложит, не в последнюю очередь зависело от поведения других генералов. Восемьдесят тысяч солдат! Какая ответственность!

Многие из командиров лично знали Вальтера фон Зейдлица: с одними из них он участвовал еще в прошлой войне, с другими совместно действовал в этой. Разумеется, были у них и разногласия, но сходились они в одном: все должно быть подчинено долгу. Как солдаты, они в трудной обстановке действовали сообща. Правда, Зейдлиц позабыл о том, как еще прошлой зимой под Сталинградом один солдат отказывал другому в куске хлеба, а раненых подчас просто забывали среди бескрайней снежной равнины.

Генерал уперся пальцем в самую короткую фамилию в списке, взял лист бумаги и написал на нем: «Командиру 42-го армейского корпуса генерал-лейтенанту Либу».

Немного помедлив, он продолжал писать: «Высокоуважаемый господин Либ!» Написав это, генерал посмотрел в окно, за которым простиралась бесконечная, покрытая снегом равнина.

Вальтер фон Зейдлиц мысленно спросил себя: а разве легче было год назад писать письмо другому генералу? Тогда он еще стоял во главе целого армейского корпуса, был при оружии, находился в окружении собственного штаба, облеченный всеми полномочиями командира, которому повинуются десятки тысяч людей. Но потом он превратился в простого смертного, в полководца без войск, в пленного в генеральском мундире. Хуже того: на родине о нем или молчали, или обливали его грязью. Он и на самом деле превратился в полководца без войск, хотя, быть может, это было не совсем так. Гитлеровские пропагандисты обвиняли его в том, что он сел за один стол с коммунистическими политиками и писаками. Но Вальтер фон Зейдлиц верил, что его пример поможет строить новую армию, которая будет лучше и сильнее, чем фашистская.

«Высокоуважаемый господин генерал…» Откровенно говоря, это было не совсем обычное письмо. Неужели Либ так и не простил ему спора, который они вели три года назад? Можно согласиться, что тогда Зейдлиц вел себя не совсем корректно. Горячая кровь предков, а именно генерала Фридриха-Вильгельма фон Зейдлица, взыграла тогда в нем, да и позже подобное случалось.

Затем мысли перенесли генерала в небольшой французский портовый городок на Атлантическом побережье. Там был канал, соединявший гавань с открытым морем. Вот там-то, на забитой войсками кривой улочке, он и встретился с Либом. Спор был пустячным, но Зейдлиц не хотел сейчас умалчивать о нем. Он написал буквально следующее:

«Некогда судьба свела нас с вами в далекой Франции. Я полагаю, что разногласия, которые у нас тогда обнаружились, не имеют никакого значения в нашем сегодняшнем положении, а оно и тяжелое и незавидное. Я со своей стороны готов в данной ситуации принести любую жертву.

В настоящее время мы несем точно такую же ответственность, как год назад в Сталинграде.

Внемлите нам, прошедшим через самые тяжкие испытания Сталинграда! Клянусь вам и умоляю вас отнестись к нам с полным доверием, так как мы остаемся верными немцами и желаем вам только хорошего. Единственное, чему мы хотим воспрепятствовать, так это бессмысленной гибели ваших солдат. Мы хотим спасти ваши жизни, так как вы будете нужны для борьбы против Гитлера, для возрождения Германии… Вы несете большую ответственность перед немецким народом, но не перед Гитлером, и от этой ответственности вас никто не освобождал!»

Зейдлиц вспомнил Сталинград, вспомнил, как он сообщал в ОКХ о том безвыходном положении, в котором они тогда находились. К его сообщениям тогда не прислушались. И теперь, находясь в плену, он жаждал энергичной деятельности. Его уже не пугал указ, опубликованный по личному указанию фюрера, по которому измена родине каралась смертной казнью. Единственное, что его еще беспокоило, – это семья, оставшаяся на родине.

Крепко сжав губы, Зейдлиц закончил письмо к Либу следующими словами:

«Действуйте, пока еще не поздно! Немецкий народ в будущем щедро отблагодарит вас за это!

По возрасту и, как смею надеяться, по возрожденной дружбе остаюсь ваш

Вальтер фон Зейдлиц».

Генерал недовольно сморщил нос: слова, которые он написал, показались ему слишком бедными. Возможно, он просто устал или сильно перенервничал.

Зейдлиц встал и, сняв с себя френч с орденами, повесил его на крючок, а сам лег на покрытую белой простыней полку. Натягивая на себя шерстяное одеяло, он думал о событиях в Корсуне.

О том, что предстоит пережить его супруге, он не имел ни малейшего представления.

А спустя несколько недель его письмо к генералу Либу генерал Майзель в штабе ОКХ показал фрау Ингеборг фон Зейдлиц и спросил:

– Скажите, это подпись вашего мужа?

А когда фрау Зейдлиц подтвердила это, Майзель потребовал, чтобы она порвала со своим мужем. Но фрау Зейдлид колебалась. Тогда генерал-фельдмаршал Кейтель перешел к прямым угрозам. В августе все движимое и недвижимое имущество семьи Зейдлиц было конфисковано, а сама Ингеборг фон Зейдлиц. вместе с четырьмя дочерьми была посажена за решетку. Младшей дочери в ту пору исполнилось восемь лет.

Когда майор Леверенц через полчаса заглянул в купе генерала, Зейдлиц крепко спал. Маленькая лампочка освещала сосредоточенное лицо генерала.

На цыпочках майор вышел и, вернувшись в купе, снова уселся за свой дневник. Однако сосредоточиться он не мог, так как мысли его перебегали с одного на другое, выхватывая из памяти то юношеские годы, то последний отпуск, когда он видел своего сынишку, которому тогда не исполнилось еще и года.

Майор полистал лежавший перед ним дневник. Для кого, собственно, он пишет о своих переживаниях в плену, как не для жены и сына? Сможет ли сын понять, что делал его отец в плену? Когда кончится война, майор обязательно посетит школу, в которой уже не будут воспитывать в учениках ни расовой ненависти, ни стремления к завоеваниям других народов и стран. Это будет новая, демократическая школа, над проектом которой уже сейчас так много думают его друзья из Национального комитета. А когда сын подрастет, он, возможно, поймет историческое значение капитуляции своего отца в Сталинграде, поймет, сколько мужества и самопожертвования пришлось ему проявить при этом, так как он восстал против присяги, приказа и традиций. Вместе с его сыном вырастет новое поколение людей, которое пойдет по прямому пути.

Отец Германа Леверенца служил лесником, жил вдали от людей и потому не был силен в вопросах политики. Веймарскую республику он принял без особого воодушевления, но, поскольку в стране начался экономический кризис, отец одобрил решение сына после окончания школы пойти на государственную службу, а именно – в полицию. В 1933 году Герман стоял перед выбором: или проявить полную симпатию к гитлеровскому режиму, для чего следовало вступить в нацистскую партию, или податься туда, где не так сильно было засилье нацистов. Таким местом, по мнению отца, был рейхсвер. И сын из полиции перешел на службу в армию. Поскольку ни по происхождению, ни по социальному положению Герман не принадлежал к привилегированному сословию, ему, человеку самолюбивому, на первых порах пришлось очень тяжело. Однако, как только генералитет пошел на союз с Гитлером, он уже не мог противиться тому общему потоку, который вел к войне.

Будучи кадровым офицером, Леверенц дошел до Сталинграда. Фальшивые политические и стратегические спекуляции Гитлера заставили его задуматься. В плену он начал понимать и собственную вину, и то, что Германия сможет жить только тогда, когда в ней самой переменится власть. К этой мысли его в значительной мере подвел Манифест Национального комитета «Свободная Германия»:

«…Немецкому народу нужен мир. Но с Гитлером никто никогда мира заключать не станет. С ним даже никто не будет вести никаких переговоров. Именно поэтому самой насущной задачей нашего народа является создание истинно немецкого правительства. Только оно может пользоваться доверием народа и своих бывших противников. Только оно может принести мир… Наша цель – создание свободной Германии. Это означает создание сильной демократической государственной власти… полное устранение расовой ненависти и ненависти к другим народам, что должно быть подтверждено соответствующими законами… Обеспечение права на труд и честно унаследованную собственность… Конфискация собственности военных преступников… Суд над военными преступниками, их заправилами и соучастниками…»

Все эти слова стали для Леверенца своеобразным стержнем программы, для осуществления которой он решил не жалеть ни сил, ни самой жизни.

И об этом когда-нибудь должен узнать его сын. Пусть он представит себе, как отец идет на боевую позицию, с которой на него, безоружного, направлены десятки винтовок.

С каждым днем судьба Германии все больше и больше беспокоила Леверенца. В декабре 1943 года в Тегеране состоялась конференция, на которой Сталин, Рузвельт и Черчилль приняли решение о совместной борьбе против вермахта. После этого Национальный комитет «Свободная Германия» уже не мог вести свою пропагандистскую работу под старыми лозунгами, которые призывали к свержению Гитлера и отводу немецких войск к границам рейха. На повестку дня был поставлен новый лозунг: «Спасение в переходе на сторону Национального комитета!», нашедший, однако, одобрение не у всех членов Союза немецких офицеров.

Спасение? Леверенц знал, что план сам по себе еще не является гарантией от холода, болезней и самой смерти. Он мог принести избавление от бессмысленной массовой гибели в боях, когда немцы отступали и несли большие потери. Разумеется, военнопленным придется переносить те же трудности и лишения, что и мирным жителям.

Леверенц имел представление, что значит жить в лагере за колючей проволокой. Коммунистам он был благодарен за то, что они помогли ему преодолеть в себе подавленность и сомнения. Правда, он не сразу, а постепенно начал проникаться к ним доверием. Их ясный путь, ведущий нацию к выздоровлению, и стремление привлечь к делу строительства новой родины как можно больше соотечественников убедили его.

С горькой улыбкой вспомнил Леверенц циничное выражение, так часто повторяемое тогда немцами: «Наслаждайся войной, так как мир будет еще ужаснее!» Он же призывал соотечественников покончить с войной. Но как будет выглядеть мир для них, для немцев? Англичане и американцы хотели расчленить Германию на мелкие части. Леверенц хорошо понимал, что гитлеровская Германия виновна в развязывании этой войны и, следовательно, должна нести ответственность за все. Возможно, Германия как государство останется, однако она не сразу станет демократическим государством. Та небольшая кучка людей, сторонников демократии, стала еще меньше: одни из них погибли в концлагерях, другие – в боях, принимая участие в движении Сопротивления. И кто знает, многие ли из них доживут до конца войны?

Корсунь… Корсунь!.. Восемьдесят тысяч немецких солдат находятся в стальных тисках окружения, а пятьдесят тысяч тщетно пытаются помочь им.

* * *

Утром 10 февраля делегация прибыла в район котла. Членов делегации приняли офицеры из штаба 1-го Украинского фронта. Делегацию разместили в селе неподалеку от штаба фронта, выделив немцам просторный крестьянский дом.

После первых встреч с уполномоченными комитета «Свободная Германия», которые сами поспешили прибыть в резиденцию делегации, возглавляемой Зейдлицем, генерал Зейдлиц и генерал Корфес в сопровождении двух советских товарищей – членов советской делегации были приняты лично командующим 1-м Украинским фронтом генералом армии Ватутиным.

Начало встречи было довольно холодным. Ватутин, по натуре человек не очень общительный, дал понять немецким генералам, что скептически относится к их затее. Накануне на указание сверху принять Зейдлица он ответил следующее:

– Зачем нужны эти немцы? Мы и без них справимся. Штеммерман по-своему хочет конца. А разговоров и без этого было много!

И вот теперь эти немцы сидели перед ним, более того, им требовался целый аппарат: радиомашина с радистами, автомашины, даже самолет, группа обеспечения на случай действий на передовой, типография и кое-что другое.

«Они, видимо, забыли, что являются военнопленными», – сердито подумал Ватутин, однако не стал возражать, тем более что директива об отправке делегации была подписана маршалом Жуковым.

– Вы получите все необходимое, – коротко сказал он и повернулся к одному из офицеров своего штаба.

Зейдлиц и Корфес переглянулись, считая, что Ватутин попрощался с ними.

– Подождите! – сказал Ватутин, заметив, что они собираются уходить. – Я хочу поговорить с вами о Сталинграде.

Начавшийся обмен мнениями о битве на Волге продолжался несколько часов. Ватутин задавал острые вопросы. Зейдлиц заговорил о «жалких попытках деблокирования», предпринимаемых командующим группой армий «Дон» Манштейном.

– Мы все равно устроили бы здесь вермахту новый Сталинград! Имейте в виду, что армия, защищающая свое отечество, всегда сильнее армии захватчиков! – перебил Ватутин Зейдлица.

Зейдлиц сразу же сник: находясь в плену, он много думал о моральном факторе в этой войне, однако, несмотря на это, ему нелегко было отказаться от старого образа мышления. Поэтому он невольно вспомнил свой собственный успех, одержанный им под Демянском в 1942 году, где ему удалось освободить из окружения шесть дивизий. Тогда Гитлер охарактеризовал Зейдлица как одного из самых твердых офицеров. Однако под Сталинградом мнения Зейдлица не спросили, он натолкнулся на гранит. «Мы здесь подобны каменному веку, столкнувшемуся с двадцатым столетием!» – в сердцах воскликнул он, узнав о том, что тогдашний 11-й армейский корпус генерал-полковника Штрекера разгромлен русскими.

Ватутину это было известно. Что касалось фактов, то Зейдлиц и Корфес могли поделиться с ним лишь кое-какими деталями, о которых он не знал. Но сейчас Ватутину было нужно не это. Он хотел знать, что за стратеги стоят перед ним. Достав топографическую карту и несколько оживившись, он сказал:

– Я должен сообщить вам о том, что немецкие войска, находящиеся в котле, подготавливают новый прорыв. Наша разведка обнаружила большие сосредоточения мотострелковых войск. Скажите, генерал Зейдлиц, как бы вы поступили на месте Штеммермана? В каком направлении вы нанесли бы главный удар?

Зейдлиц склонился над картой. Задав Ватутину несколько вопросов, касавшихся изменения обстановки после 4 февраля, он циркулем замерил несколько расстояний и на мгновение погрузился в раздумье. Затем взял в руки два карандаша и положил их на карту таким образом, что они стали похожи на стрелу, которая вырывалась из котла, охваченного двойным окружением.

Решение Зейдлица совпало с решением Ватутина, принятым им во время последней бессонной ночи: стрела указывала на населенный пункт Лисянка.

– Теперь я вижу, что вы знаете обстановку, – сказал Ватутин. – Вашу работу она сильно осложняет, и возможности на успех у вас, по-моему, очень незначительны. Именно поэтому я спрашиваю вас: хотите ли вы вопреки обстановке начать свою работу в котле?

– Да, – решительно ответил Корфес.

– Господин генерал, мы прибыли сюда для того, чтобы помешать бессмысленному кровопролитию, – сказал Зейдлиц. – Именно потому, что готовящийся прорыв потребует больших жертв, мы решили незамедлительно приступить к разъяснительной работе.

– Хорошо, приступайте, – заключил Ватутин.

* * *

Как только члены немецкой делегации вернулись от Ватутина в отведенную им резиденцию, Зейдлиц сразу же передал по радио войскам, находившимся в котле, свои позывные:

– Радируйте нам на волне четыреста семьдесят пять килогерц, наш позывной «Меридиан», мы будем вызывать вас на связь на волне триста тридцать семь килогерц по позывному «Экватор»!

Затем он вместе с Корфесом, Леверенцем и Хадерманом поставил задачу представителям комитета «Свободная Германия», которые уже действовали в районе котла.

Первые листовки печатались во фронтовой типографии 1-го Украинского фронта. В радиостудии, диктором которой в первое время работал майор Энгельбрехт, появился Зейдлиц и обратился по радио с речью к солдатам и офицерам 11-го и 42-го армейских корпусов. Почти каждый час Зейдлиц и Корфес обращались к солдатам с воззванием по радио.

А тем временем майор Леверенц и капитан Хадерман появлялись на различных участках фронта, откуда обращались к немецким солдатам с воззваниями, передаваемыми через окопные говорящие установки.

На других участках фронта в последующие дни действовали уполномоченные комитета Берн фон Кюгельген и Эрвин Энгельбрехт. Остальные занимались «обработкой» свежих пленных, возвращавшихся в свои части и подразделения с тем, чтобы привести с собой товарищей. Многие из таких «перебежчиков» уносили с собой письма генералов Зейдлица и Корфеса, адресованные командирам частей.

Почти непрерывно воззвания и рассказы перебежчиков передавались через ОГУ и по радио, сбрасывались пропагандистские листовки и газеты «Фрайес Дойчланд» – все это доходило до двух третей солдат, попавших в котел. Личные письма, посланные командирам частей, хотели они этого или не хотели, втягивали их в различные споры. На таких людей, каким был полковник Фуке, больше всего подействовало обоснование безвыходности всех попыток по деблокированию.

Группенфюрер СС Гилле и генерал-лейтенант Либ нисколько не сомневались, что Зейдлиц, говоривший о безвыходности положения окруженных, лучше их информирован о силе советских войск, которые стягивали котел. Однако они скорее откусили бы себе язык, чем обмолвились бы об этом хоть единым словом. Капитуляция? Переход на сторону противника? Уже были приняты необходимые меры, обеспечивавшие переброску высокопоставленных командиров и штабных офицеров из котла. С саркастической улыбкой Гилле еще раз перечитал строчки письма, в котором Корфес заверял его, что Национальный комитет и Союз немецких офицеров в состоянии отвести от его дивизии и от него лично все опасности. Нет, он не настолько наивен, чтобы поверить таким сказкам. Он во что бы то ни стало потребует привлечь к строжайшей ответственности всех изменников, которые продались большевикам.

* * *

10 февраля… 11 февраля. Под грохот артиллерийской канонады в корсунь-шевченковском котле антифашисты-немцы распространяли правду среди гитлеровских войск.

В эти же самые дни в далекой Германии за закрытыми дверями проходило секретное совещание промышленных магнатов и военных. Утопая в удобных мягких креслах, они жаловались друг другу, как их разочаровал человек с маленькими усиками над верхней губой. После поражения под Сталинградом индустриальные магнаты и финансовые тузы вдруг проявили недовольство по отношению к фюреру. И вот в Штуттгарте тайно собралась так называемая группа Боша, а под Галле – группа Ройша, члены которых вращались вокруг заграничного миссионера Круппа Карла-Фридриха Гёрделера, тайно сговаривались с Шахтом; недовольные фюрером крупные землевладельцы группировались вокруг Венцель-Тойтшенталя, а старые военные – вокруг генерала Людвига Бека. Дело дошло даже до того, что Гёрделер одобрил выступление Зейдлица против Гитлера, а так называемый кружок Шменцинера охарактеризовал действия Национального комитета «как позитивные». Однако Бек опасался, как он выражался, «ориентировки на русских». Он и генералы, примыкавшие к нему, Гёрделер и некоторые воротилы экономики хотели прекратить войну, но только прекратить ее не вообще, а лишь против западных держав.

И лишь одна только группа, состоявшая из представителей бюргерской оппозиции, преследовала патриотические прогрессивные цели. Эта группа именовалась «Крайзауэрским кружком», так как встречи его членов обычно проводились в родовом имении графа Гельмута фон Мольтке в Крайзау. Здесь собрались люди различного социального происхождения и политических взглядов; кроме офицеров и помещиков в этот кружок входили и антифашистски настроенные представители церкви, как, например, Д. Гарольд Пёлхау, социал-демократы Юлиус Лебер и Адольф Рейхвейн, бывший сотрудник министерства иностранных дел Адам фон Трот цу Зольц, Ганс Бернд фон Хёртен и последний немецкий посол в СССР Вернер фон Шуленбург. Большим авторитетом в этом кружке пользовался полковник граф фон Штауффенберг. Именно на него ориентировалась группа молодежи, которая и была душой всего кружка. В отличие от общей бюргерской оппозиции члены «Крайзауэровского кружка» хотели разрушить узкие рамки кастового союза, они намеревались свергнуть Гитлера не путем дворцового переворота, как этого хотел Гёрделер, а низвергнуть его с помощью «союза угнетенных» – в союзе с левыми социал-демократами и Коммунистической партией Германии, наказать военных преступников и создать республику, в которой деятельность монополий, картелей и концернов будет контролироваться, а рабочие примут участие не только в руководстве, но и даже в дележе прибылей от своей трудовой деятельности. Помимо этого они намеревались начать честные переговоры с Советским правительством. Они с внимательным участием следили за деятельностью Национального комитета «Свободная Германия». Трот получал регулярную информацию из Стокгольма о росте и деятельности этого комитета, планировал в будущем установить с ним деловые контакты. 10 февраля… 11 февраля. Под грохот артиллерийской канонады антифашисты-немцы из комитета «Свободная Германия» распространяли правду среди гитлеровских войск под Ленинградом и Никополем, на берегах озера Ильмень и в корсунь-шевченковском котле, на многочисленных участках советско-германского фронта, протянувшегося более чем на две с половиной тысячи километров.