Текст книги "Лейли и Меджнун"

Автор книги: Гянджеви Низами

Отец Меджнуна отправляется сватать Лейли

 
Пути закрыты, двери на замке.
Разрушен мост и нет воды в реке.
 
 
Меджнун в ночи, от мук оцепенев,
Читал свои газели нараспев.
 
 
А утром вновь, исполнившись надежд,
С друзьями отправлялся в горный Неджд.
 
 
Был каждый друг, что шел за ним вослед,
Простоволос и в рубище одет.
 
 
«Кейс сумасшедший – общий приговор —
Безумец жалкий, племени позор!»
 
 
Родитель, слыша жалобы кругом.
Тревожился о сыне дорогом.
 
 
А тот, любовью властной одержим,
К увещеваньям близких был глухим.
 
 
Когда любовь затмит весь белый свет,
Бессильны уговоры и совет.
 
 
Истерзанный сыновнею бедой,
Отец от горя сделался седой.
 
 
Груз тяжких размышлений не избыть,
Не ведал он, как дальше поступить.
 
 
Друзей и домочадцев, удручен,
Расспрашивать о сыне начал он.
 
 
Отцу услышать было суждено
То, что известно родичам давно.
 
 
Он думать стал, как лучше поступить,
Чтоб розу клеветой не очернить.
 
 
Достойно увенчать союз сердец,
Жемчужиной украсить свой венец.
 
 
За счастье сына все он дать готов,
Не пожалев ни денег, ни даров;
 
 
Совет старейшин, выслушав его,
Благословенье дал на сватовство.
 
 
«Жемчужина, что ярче всех слывет,
Украсит по достоинству твой род».
 
 
И торопясь, чтоб время не тянуть,
Старейшины сбираться стали в путь.
 
 
При этом рассуждали здраво так:
«Безумного спасет счастливый брак!»
 
 
Когда отец решение узнал,
Он вытер слезы и душой воспрял.
 
 
В богатые одежды облачен,
Торжественный кортеж возглавил он.
 
 
Все родичи красавицы Лейли —
И стар, и млад встречать гостей пошли.
 
 
Как предписал обычай и закон,
Обряд гостеприимства соблюден.
 
 
Был в честь приезжих пир на славу дан —
Раскинут хлебосольный дастархан.
 
 
Когда приличья время истекло,
Гостей спросили: «Что вас привело?
 
 
Случилась радость или вдруг беда?
В любой нужде поможем мы всегда».
 
 
Звучали так ответные слова:
«Мы ищем с вами близкого родства.
 
 
У вас невеста, а у нас жених,
Благословит господь союз двоих.
 
 
Сын полюбил и сам в ответ любим.
Сердца влюбленных мы соединим.
 
 
Мой сын в песках от жажды изнемог,
А дочь твоя – живой воды исток.
 
 
Вода ключа, прозрачна и чиста,
Утешит душу, насладив уста.
 
 
Цель посещенья ясного ясней,
Я без смущенья говорю о ней
 
 
Ты знаешь сам, что род наш именит,
Старинные обычаи хранит.
 
 
Моя казна несметно велика,
И сила войск надежна и крепка.
 
 
Продай мне жемчуг дивной красоты,
И, поклянусь, не прогадаешь ты.
 
 
Знай, мне цена любая по плечу,
Запросишь много – вдвое заплачу.
 
 
Пришел купец достойный на базар,
Коль ты разумен – уступи товар!»
 
 
Отец невесты слушал и молчал,
Ответ его сурово прозвучал:
 
 
«Чтоб ни решил я, что бы ни изрек,
Все небосвод предвидел и предрек.
 
 
Ты понапрасну убеждал меня
Вступить в горнило, полное огня.
 
 
Я понял, ты не дружбою влеком,
А поступил со мною, как с врагом.
 
 
Пусть благороден ваш старинный род,
Но сын твой болен, слух о том идет.
 
 
А если он безумьем одержим,
Мы за него Лейли не отдадим.
 
 
Лечи его молитвой и постом,
Повремени пока со сватовством.
 
 
Не предлагай нам жемчуг свой больной,
Не затевай напрасный торг со мной.
 
 
С изъяном жемчуг темен, не блестит
И ожерелья он испортит вид.
 
 
Купив твой жемчуг, что скажу родне,
Арабы не простят проступок мне.
 
 
Забудь об этом, свадьбе не бывать,
И нам с тобою хватит толковать!»
 
 
Отказ услыша, каждый амирит
Почувствовал и боль, и жгучий стыд.
 
 
Обиженно, окольной стороной,
Вернулись амириты в край родной.
 
 
Как иностранцы, чья судьба горька,
Им не понять чужого языка.
 
 
Родные рады все на свете дать,
Чтоб ум больного просветлел опять.
 
 
Но те советы, что дала родня, —
Как хворост для палящего огня.
 
 
«У нас красавиц столько, – говорят, —
Невесты той прекрасней во сто крат.
 
 
Как жемчуг зубки, губы – как рубин,
Не устоит пред ними ни один.
 
 
В парчу одеты, схожие с весной,
Струятся кудри мускусной волной.
 
 
Красавиц восхитительных не счесть,
А ты решил чужую предпочесть?
 
 
Здесь нам найти невесту разреши —
Кумира, утешение души.
 
 
Ты с ней весь путь пройдешь рука в руке.
Пусть сахар растворится в молоке».
 

Плач Меджнуна от любви к Лейли

 
И поученья выслушав родни —
Укоры и попреки в них одни, —
 
 
Меджнун, свой ворот ухватив рукой,
Порвал одежду, мучимый тоской:
 
 
«Тому, чей разум погружен во тьму,
Кто мертвым стал, – одежда ни к чему!»
 
 
Так шел в песках, скрывая слезный лык.
По Азре стосковавшийся Вамик,
 
 
Так, прихватив нехитрый скарб с собой,
Тюрк с караваном бродит кочевой.
 
 
Зачем ему кольчуга или щит?
Повязкою он тело защитит.
 
 
…Бродягой чужеродным с виду став,
О тернии одежду разорвав,
 
 
Кейс жаждал смерти, больше ничего,
«Ла Хаула! Спаси нас от него!»
 
 
Твердили, видя, как он брел в пыли…
А он стонал: «Лейли!» и вновь: «Лейли!»
 
 
Преследуем недоброю молвой,
В лохмотьях, с непокрытой головой,
 
 
Он равнодушен к добрым был и злым,
Не замечая тех, кто рядом с ним.
 
 
Свои газели распевал везде.
О йеменской пленительной звезде.
 
 
И бейты вдохновенные свои
Он наполнял сиянием любви.
 
 
Но каждый, кто видал, сколь странен он,
Вздыхал, его несчастьем удручен,
 
 
Ему нет дела до людских осуд,
Не все ль равно, каким его сочтут.
 
 
Ни жив ни мертв, в ничто вперяя взор,
Он в книге бытия свой облик стер.
 
 
Чуть билось сердце, был он словно прах,
Лежащий на бесчувственных камнях.
 
 
Его перемололи жернова —
В грязи и струпьях, плоть едва жива.
 
 
Он – как свеча, спаленная бедой,
Осиротевший голубь молодой.
 
 
На сердце клейма всех печалей злых,
Чело покрыла пыль дорог земных.
 
 
И не стерпев глумления толпы,
Он сел на коврик в пыль, сойдя с тропы,
 
 
Дав волю причитаньям и слезам:
«Что делать мне, где отыскать бальзам?
 
 
Вдали от дома, сбился я с пути
Обратной мне дороги не найти.
 
 
Отвергнул я родительский порог,
А к дому милой путь сыскать не мог.
 
 
Разбилась с добрым именем бутыль,
Ее осколки покрывает пыль.
 
 
И доброй славы барабан пробит,
Грядущий подвиг он не возвестит.
 
 
Охотница! Я – загнанная дичь,
Меня легко и ранить и настичь.
 
 
Любимая, кумир моей души,
Молю тебя, души меня лиши.
 
 
Коль пьяный я, то значит пьян давно,
Пьян иль безумен – это все равно.
 
 
Безумным, пьяным, как ни назови,
Я сердце потерял из-за любви,
 
 
Меня опутал ловчей сетью рок,
Никто на помощь поспешить не смог.
 
 
Все у меня нескладно, все не в лад,
Дела поправить я смогу навряд.
 
 
О, если б я раздавлен был скалой,
Мой прах разнес бы ветер силой злой,
 
 
О, если бы внезапный грянул гром,
Испепелила молния б мой дом,—
 
 
Нет никого, кто б, пожалев меня,
Живого сжег бы в кипени огня.
 
 
Или дракону бросил прямо в пасть,
Чтоб мир забыл позор мой и напасть.
 
 
Я – выродок в безумии своем,
Я опозорил благородный дом.
 
 
Я – недостойный сын, поправший честь,
Чье имя всуе стыдно произнесть.
 
 
Пусть буду я повержен и убит.
За кровь мою никто не отомстит.
 
 
Товарищи веселья и забав,
Прощайте все, вы правы, я неправ.
 
 
Бутыль с вином в моих руках была,
Не удержал я хрупкого стекла.
 
 
Стекло разбито, но его унес
Поток пролитых безутешных слез.
 
 
О, подойди, осколков нет, взгляни,
Ты не поранишь нежные ступни.
 
 
Кто состраданьем не наполнил грудь,
Пускай уйдет, не преграждая путь.
 
 
Потерян я, искать напрасный труд.
Не тратьте слов, они бессильны тут.
 
 
Вы, муки доставляющие мне,
Дозвольте быть с бедой наедине.
 
 
Я сам уйду, меня не надо гнать,
Сам скакуна сумею оседлать.
 
 
Как постудить? Ослабли ноги вдруг,
Подай мне руку, помоги, о друг.
 
 
Я жив тобой, зачем мне жить скорбя,
Я, жертвой став, погибну за тебя.
 
 
О, приласкай, участье прояви,
Счастливой вестью душу обнови.
 
 
И если я безумьем обуян,
Скинь с нежной шеи черных кос аркан.
 
 
Меня петлей душистой задуши,
Дыхания последнего лиши,
 
 
Ведь тот секрет, что в сердце я берег,
Прикосновеньем локон твой извлек.
 
 
Твой каждый локон мой унес покой
Не силою, а властью колдовской.
 
 
Иль руку дай тому, кто изнемог,
И умереть дозволь у дивных ног.
 
 
Грешно сидеть без дела, знаю сам,
На горе – я повязан по рукам.
 
 
Знай, изреченье древнее гласит:
„За милосердье бог вознаградит“.
 
 
Тот, кто живет беспечно, без забот,
Согбенного работой не поймет.
 
 
Ведь сытый не постигнет никогда.
Сколь дорога голодному еда.
 
 
Тот знает, сколь опасно жжет огонь,
Кто сунул в пламя голую ладонь.
 
 
Адама дети, разны мы судьбой:
Ты – ветвь самшита, я – сравним с щепой.
 
 
О добрый свет моей больной души,
Куда уводишь душу, расскажи?
 
 
Молю я о прощении у всех,
Любить тебя – неужто это грех?
 
 
Из тысячи ночей та ночь светлей,
Когда, решившись, станешь ты моей.
 
 
Коль этот шаг безумный совершим,
Пусть этот грех сочтут грехом моим.
 
 
Я многогрешен, чести я лишен,
Но сострадай – и буду я прощен.
 
 
Твоя жестокость словно пламя жжет,
Когда же милосердие придет?
 
 
Коль гнев твой вспыхнет, как огонь, жесток,
Его погасит слез моих поток.
 
 
Луна моя, взор отвести боюсь,
Я на тебя гляжу – не нагляжусь.
 
 
Лучи влекут, заманивают в сеть,
– Нельзя безумцам на луну смотреть.
 
 
Тебя от всех хочу оберегать,
Я даже к тени начал ревновать.
 
 
За мной повсюду следует она,
И столь же безрассудно влюблена.
 
 
В плену душа, но что за произвол, —
То не игра, а худшее из зол.
 
 
Любовью безнадежною томим,
Бессильем я прославился своим.
 
 
Пусть радость встречи безрассудно ждать —
Я продолжаю слепо уповать.
 
 
В бреду ребенок увидал больной
Из золота кувшин с водой речной.
 
 
Проснувшись, тщетно ждет воды глоток
И теребит свой пальчик, как сосок.
 
 
Согнулись ноги, будто буква „лам“,
Две буквы „йай“ под стать моим рукам.
 
 
Я именем твоим прославлен, знай,
И в нем сплелись от боли „лам“ и „йай“.
 
 
Мой скорбный дух страданья извели.
Все это сотворила ты, Лейли.
 
 
Что делать мне с любовью, не пойму?
Нельзя доверить тайну никому.
 
 
Как матери святое молоко,
Любовь в меня проникла глубоко.
 
 
Пока живу, покуда я дышу,
Безмолвной тайне я принадлежу».
 
 
Промолвив все, он наземь пал ничком,
Но люди позаботились о нем.
 
 
И сострадая, с жалостью немой,
Они страдальца отнесли домой.
 
 
Порой любовь – беспечная игра,
Вмиг промелькнет, как юности пора.
 
 
Но есть любовь – залог предвечных благ.
Влюбленных не отпустит ни на шаг.
 
 
Не превозмочь ее, не одолеть,
Она в бессмертье простирает ветвь.
 
 
Меджнун возвел любовь на пьедестал,
Он суть любви единственной познал.
 
 
Безропотно неся сладчайший гнет,
Подобно розе той, что ветер гнет.
 
 
На лепестках, что вихрь, сорвав, унес,
Дрожат росинки розоцветных слез.
 
 
Той ароматной, розовой водой
Я насыщаю дух и разум свой.
 

Отец увозит Меджнуна в Каабу

 
Когда любви неутоленной стяг
Луною воссиял на небесах,
 
 
Того, чья страсть столь светлою была,
Сопровождала общая хула.
 
 
«Безумец!» – к этой стыдной кличке он
Как каторжник к цепям приговорен.
 
 
Судьба благая отвернулась зло, —
Старание родных не помогло.
 
 
Отец молился только об одном —
Чтоб мрак ночной сменился ясным днем.
 
 
Чтоб исцеленье даровал господь,
И разум смог недуг преобороть,
 
 
В сопровожденье горестных родных
Он побывал во всех местах святых.
 
 
Но все напрасно. Родственный совет
Решил, что средства от болезни нет.
 
 
Как дальше поступить? – Беда не ждет,
Одна Кааба юношу спасет.
 
 
О, если б излечить она смогла б,
Земли и неба выспренний михраб!
 
 
И, как велит обычай мусульман,
Готовить к хаджу стали караван.
 
 
И сквозь пустыню, в край святой земли,
Верблюды нагруженные пошли.
 
 
В украшенный удобный паланкин
Родителем, как месяц, спрятан сын.
 
 
А сам отец с измученным лицом,
Как пленный раб, отмеченный кольцом,
 
 
Пред нищими все злато, что берег,
Сынам песков рассыпал, как песок.
 
 
И тот богатый край, как говорят,
Дар получив, богаче стал в сто крат.
 
 
Истерзан непосильной маетой,
Отец в Каабе припадал святой.
 
 
В Каабу, как дитя, он сына ввел,
Чтоб дух святой к больному снизошел.
 
 
«Здесь, милый сын, не место для утех,
А исцеленье от злосчастий всех.
 
 
Молись, кольцо Каабы сжав в руках,
Чтобы кольцо беды разъял аллах.
 
 
Скажи: „Господь, твоя безмерна власть,
Спаси больного, отврати напасть.
 
 
Длань надо мной прощенья протяни,
На путь повиновения верни.
 
 
В плену любовном я страшусь любви,
Избавь меня от тяжких уз любви!“»
 
 
Отец сказал «любовь», и, вздрогнув вдруг,
Меджнун, очнувшись, поглядел вокруг.
 
 
Воспрянув, как змея, чей прерван сон,
Вскочил с земли и распрямился он.
 
 
И зарыдал, потом захохотал,
Кольцо Каабы в цепких пальцах сжал.
 
 
И произнес: «Отец мой, посмотри,
Похож я ныне на кольцо в двери:
 
 
Я раб любви, любовь в моей крови,
Отдам я душу за кольцо любви.
 
 
Мне говорят: „Чтоб в счастье пребывать,
Забудь любовь, спеши ее предать“.
 
 
В одной любви источник сил моих,
Умрет любовь – и я погибну вмиг.
 
 
Любовь мое пронзила естество,
Служить ей – назначение его.
 
 
Сердца, где не нашла любовь приют,
Пусть не стучат и от тоски умрут.
 
 
О повелитель сущего, аллах,
Я умоляю, распростертый в прах:
 
 
В твоей я власти, дух мой умертви,
Но только не лишай меня любви!
 
 
Уму, молю, прозренья силу дай,
Сурьму с ресниц моих не вытирай.
 
 
Я пьян любовью до скончанья дней,
О, опьяняй меня еще сильней.
 
 
Суровый окрик слышу я: „Внемли,
Освободись, убей любовь к Лейли!“
 
 
О господи, мученья мне продли,
Но разреши увидеть лик Лейли.
 
 
Жизнь отними, судьбу мою не дли.
Пусть бесконечной будет жизнь Лейли.
 
 
Стал от любви я тоньше волоска,
Да удалится от Лейли тоска.
 
 
Истерзан я, горька моя судьба,
До смерти мне носить кольцо раба.
 
 
Вином, Лейли, налей мне чашу всклянь,
Ее чеканом имя отчекань.
 
 
Стать жертвой красоты ее дозволь,
Прости ей, боже, кровь мою и боль.
 
 
Пусть я свечой истаю восковой,
Не утешай меня, тоску удвой.
 
 
Пока живу, пускай из года в год
Любовь всепобеждающе растет!»
 
 
Отец внимал в отчаянье немом
И обреченно думал об одном:
 
 
«Напрасно все, беда сомкнула круг,
Неизлечим мучительный недуг».
 
 
Домой к родным он возвратился вспять,
Чтоб об моленье сына рассказать:
 
 
«Увидел я безумия лицо,
Когда Каабы стиснул он кольцо.
 
 
Услыша вопль, я волю дал слезам,
И волноваться начал, как Замзам.
 
 
Я уповал – слова святых молитв
От мук избавят, разум просветив,
 
 
Пути безумья сына вдаль влекли,
Себя он клял, молился за Лейли!»
 

Отец Меджнуна узнает о намерении племени Лейли

 
А кривотолки между тем ползли,
Став достояньем племени Лейли.
 
 
«Мол, некий отрок, смилуйся, аллах!
Лишась рассудка, жизнь влачит в песках.
 
 
Свой разум потерял он неспроста,
Повинна в том девичья красота».
 
 
О всем хорошем и о всем дурном
Болтали люди праздным языком.
 
 
От этих слухов, полных клеветы,
Лейли в тисках душевной маеты.
 
 
Злословьем род Лейли не пощажен:
Ее родитель был оповещен:
 
 
«Знай, некто, чей рассудок омрачен,
Позорит род, достойный испокон.
 
 
Простоволосый, обрядясь шутом,
Сей пес бродячий твой бесчестит дом.
 
 
То вдруг запляшет, то стенает он,
То землю лобызает, исступлен.
 
 
Преследуя безнравственную цель,
Слагает за газелями газель.
 
 
Позора ветер вдаль стихи несет,
Их с восхищеньем слушает народ.
 
 
Безумцем рода честь посрамлена,
Доколе унижаться нам, шихна?
 
 
Лейли свечою тает восковой,
Ее погасит натиск ветровой.
 
 
От суесловий бедная больна —
Ущербною становится луна!»
 
 
Разгневанный шихна потряс мечом:
«Сталь станет и судьей, и палачом!»
 
 
На лезвие зловеще вспыхнул свет.
Воскликнул вождь: «Меч скажет мой ответ!»
 
 
И эти речи, полные угроз,
Отцу Меджнуна вскорости донес,
 
 
Проведавший об этом амирит:
«Беда нам неминучая грозит.
 
 
Шихна и кровожаден, и жесток,
Как пламя, жгуч, неистов, как поток.
 
 
Меджнун еще не ведает пока,
Сколь для него опасность велика.
 
 
Пока не поздно, мы предупредим
О бездне, что разверзлась перед ним».
 
 
Шейх растерялся и в испуге он,
Оповестил родных в округе он,
 
 
Чтоб рыскали везде, как вихрь степной,
Злосчастного найдя, любой ценой
 
 
Иль улестить, иль грозно припугнуть,
Но в дом родной немедленно вернуть!
 
 
Все обыскали из конца в конец,
Но тщетно все – исчез в песках беглец!
 
 
Неужто он погиб, как быть теперь?
Его порвал, должно быть, хищный зверь!
 
 
И каждый друг, слезами полня взгляд,
Тревогой и волненьем был объят.
 
 
Пустыня поглотила все следы,
Нет для родных ужаснее беды.
 
 
А тот несчастный, с раненым умом,
Блуждал в песках, отчаяньем влеком.
 
 
От суеты и дел мирских далек,
Забрел в скитаньях в дальний уголок.
 
 
В охотничьих угодьях, как слепой,
Не дичь, а пыль он видел пред собой.
 
 
Лиса, коль благодушна и сыта,
Не тронет куропатки никогда.
 
 
Пусть сокол жаждой крови обуян,
Но если сыт, то будет цел фазан.
 
 
Сухой лаваш – вся пища бедняка,
Богатый не живет без шашлыка.
 
 
Недаром мудрость древняя гласит:
«Захочешь есть – чумизой будешь сыт!»
 
 
И справедливы лекарей слова:
«Что при холере – смертный яд халва!»
 
 
Любые яства – для Меджнуна яд
И как полынь они во рту горчат.
 
 
Он, в немощи ничем не дорожа,
Не отличал динара от гроша.
 
 
О нет, хоть велика была печаль,
Она светла, и нам его не жаль.
 
 
Печаль, заполоняя естество,
Позволила не помнить ничего.
 
 
Он клад искал, но отыскать не мог,
Доступных нет к сокровищу дорог.
 
 
Ведомый путеводною звездой,
Однажды странник шел пустыней той.
 
 
Из племени он был Бану-Саад,
Вдруг средь песков его приметил взгляд:
 
 
Ручей струится в мареве песка,
И человек простерт у родника.
 
 
Как краткий бейт, он столь же одинок,
Где стихотворец рифмой смысл облек.
 
 
Как лук, согнутый чьей-то волей злой,
Где верность долгу сходна со стрелой.
 
 
Казалось, он не нужен никому, —
Тень заменяла круг друзей ему.
 
 
Заметил путник, в изумленье встав,
Что юноша красив и величав.
 
 
О том о сем он начал свой расспрос,
Мёджнун ответных слов не произнес.
 
 
Отчаявшись услышать что-нибудь,
Продолжил человек свой дальний путь.
 
 
И к амиритам поспешая, он
О виденном поведал, удручен.
 
 
Что, мол, Меджнуна, люди, видел я,
Свернулся он на камне, как змея.
 
 
Больной, безумный, жалкий вид явив,
Он корчится в припадке, словно див.
 
 
Так плоть свою сумел он извести,
Что исхудал бедняга до кости.
 
 
Отец несчастный, услыхавший весть,
Покинул быстро дом и все, что есть.
 
 
Сам, словно див, блуждая среди скал,
Меджнуна бесноватого искал.
 
 
Взывал к нему в отчаянье отец
И увидал безумца наконец.
 
 
Приникнув к камню, сын, живой едва,
Газелей нараспев твердил слова.
 
 
А из глазниц, вдоль исхудалых щек,
Струился вниз кровавых слез лоток.
 
 
В самозабвенье, умоисступлен,
На первый взгляд казался пьяным он.
 
 
Его узрев, собрав остатки сил,
Отец мягкосердечно возгласил:
 
 
«Мой милый сын, очнись, сынок, садад!»
Мёджнун, как тень, приник к его стопам.
 
 
«Престол моей души, главы венец,
Беспомощность мою прости, отец.
 
 
Не вопрошай, молю, и не учи,
А воле провидения вручи.
 
 
Я не хотел, свидетель в том аллах,
Такую боль читать в твоих глазах.
 
 
Но ты пришел, как светлый дух возник,
Мне черный стыд огнем сжигает лик.
 
 
Ты знаешь все! Простить меня нельзя,
Судьбой мне предначертана стезя!»
 

Отец наставляет Меджнуна

 
И, сострадая сыну своему,
Сорвал отец с седой главы чалму,
 
 
Израненною птицей застонал,
И день его полночный мрак объял.
 
 
Промолвил он: «О, как измучен ты,
Став книгою, где вырваны листы.
 
 
О, возлюбивший безрассудства друг,
О, злополучный раб сердечных мук;
 
 
Чей глаз недобрый в том виной, скажи,
Кем проклят ты, о перл моей души?
 
 
За что в тебя судьба вонзает шип?
Иль кровник жаждет, чтоб мой сын погиб?
 
 
Бездумный ты поступок совершил,
Кто зрение твое запорошил?
 
 
Влюбленнее бывают, спору нет,
Что ж ты один влачишь все бремя бед?
 
 
И разве ты, скажи, не изнемог,
Терпя и поношенье и упрек?
 
 
При жизни сердцу уготован ад,
Когда над ним столь страшный суд творят.
 
 
Честь запятнал ты, эта страсть вредна,
Источник слезный вычерпан до дна.
 
 
Чувствительным родился ты на свет,
И стойкости в тебе, к несчастью, нет.
 
 
Я вижу то, что скрыто от других, —
Зерцало чувств мятущихся твоих.
 
 
Зеркальная поверхность столь чиста, —
В нем истины сияет правота.
 
 
Добро и зло – все отразит оно,
Суровой беспристрастности полно.
 
 
Очнись, мой сын, тебе ль меня не жаль
Остывшую ковать не надо сталь.
 
 
Я понимаю, ты лишился сил,
Вдали от милой, изнывая, жил.
 
 
Но мог бы ты хотя б единый раз
Родных наведать, успокоить нас.
 
 
Страсть – ярый конь. Безумный бег чиня,
Измучаешь себя, загнав коня.
 
 
Ты опьянен невидимым вином,
Нельзя мечтать неведомо о чем
 
 
Оставил нас, а налетевший шквал
Мой урожай разнес и разметал.
 
 
Чеканом славы наш чеканен род,
Чекан позора нам не подойдет.
 
 
Ты руд берешь – меня кидает в дрожь,
Не струны руда – наше сердце рвешь.
 
 
То пламя, что любовь в тебе зажгла,
Спалив твой дух, сожжет меня дотла.
 
 
Ищи бальзам, чтоб он тебе помог,
Зерно посей и верь – взойдет росток.
 
 
Знай, дело беспросветное подчас.
Надеждою одаривает нас.
 
 
Жди, уповай, и время подойдет —
Мгла расточится, заблестит восход.
 
 
Преодолей судьбу, сынок, очнись,
К благополучью прежнему вернись.
 
 
Не выпустишь удачу из руки —
Вновь станешь счастлив, року вопреки.
 
 
И все узлы распутывая впредь,
Господства перстень сможешь вновь надеть.
 
 
Пусть беды мира связаны узлом,
Не поддавайся, сын, борись со злом.
 
 
Когда терпенье будешь проявлять,
То счастье возвратишь себе опять.
 
 
Знай, капельки сливаются не зря —
Из капель образуются моря.
 
 
Ведь из песчинок тех, что не видны,
Сложились горы звездной вышины.
 
 
Будь терпелив и сдержан, срок придет —
Не каждый сразу жемчуг обретет.
 
 
Мужчина безрассудный недалек,
Он слеп, как червь, и, как червяк, безног.
 
 
Лиса отнимет долю у волков,
Она хитра, а серый – бестолков.
 
 
Ты жертвуешь душой, а между тем
Забыли думать о тебе совсем.
 
 
У той, что розой пышно расцвела,
Не сердце, а гранитная скала.
 
 
Тот, кто о ней заводит разговор,
Тебе несет бесчестье и позор.
 
 
Яд горя страшен, ранит душу он,
Как будто уязвляет скорпион.
 
 
Займись-ка делом, вот мои слова,
Уймется пусть глумливая молва.
 
 
По голове слона индиец бьет.
Чтоб Индию забыл он в свой черед.
 
 
Ох мой сынок, дыхание мое,
Вернись, ты – упование мое!
 
 
В, чем смысл мытарства в выжженных песках?
Не в том ли, что родитель твой зачах?
 
 
Что ждет тебя? Куда, зачем идти —
Колдобины и ямы на пути!
 
 
А цепь позора – лишь она страшна,
Ужасней, чем карающий шихна.
 
 
Шейх обнажил недаром грозный меч,
Ты безрассудству дал себя завлечь.
 
 
Вернись к друзьям, стань весел и здоров,
Презри расчеты злых клеветников!»