Текст книги "Лейли и Меджнун"

Автор книги: Гянджеви Низами

Ответ Меджнуна отцу

 
Умолк отец, всю горечь чувств излив,
Ответ Меджнуна был медоточив:
 
 
«О ты великий, словно небосвод,
Надзвездных достигающий высот,
 
 
Твой лик арабам мускус даровал,
А я твои становья разорял.
 
 
Кыбла моих молений – твой чертог,
Существованья бренного исток.
 
 
Пускай аллах твои года продлит,
Вся жизнь моя тебе принадлежит.
 
 
Совет твой каждый, ты не ведал сам,
Мне на ожоги сердца лил бальзам.
 
 
Как поступить? Лицо мое черно,
Не знал я, что упасть мне суждено. —
 
 
На скорбный путь, где суждено пропасть,
Влекла меня неведомая власть.
 
 
Закованный, влача железный груз,
Сам по себе оковы сбить не тщусь.
 
 
И бремя непомерное влеку,
Так суждено судьбою на веку!
 
 
Один я всю печаль земли постиг,
Мир не рождал подобных горемык.
 
 
Виновна ль тень, что угодила в грязь,
Или луна, что мглой заволоклась?
 
 
Так повелось – ни слон, ни муравей
Не властвуют над участью своей.
 
 
Такую боль таю я в глубине,
Что даже камни сострадают мне.
 
 
Меня судьба преследует, губя,
Нельзя уйти от самого себя.
 
 
Куда исчезнуть мне с тропы земной?
Стать не могу ни солнцем, ни луной.
 
 
Но если ничего не изменить,
То лучшее из дел – дела забыть.
 
 
Блаженных дней мне не знавать вовек, —
Злосчастный я, пропащий человек.
 
 
Как молния, палящая уста,
В теснине рта улыбка заперта.
 
 
Мне говорят: „Куда пропал твой смех,
Как можно плакать на виду у всех?“
 
 
Я не смеюсь, заботясь лишь о том,
Чтоб смех мой не спалил живых огнем!»
 

Лейли отправляется гулять по саду

 
В степи раскрыла роза свой шатер.
И с розой встретясь, розов стал простор,
 
 
Как любящих счастливые черты,
Улыбчивы весенние цветы.
 
 
Стяг желто-алый миром сотворен,
Его соткали роза и пион.
 
 
Вплетаясь в соловьиный пересвист,
Сад шелестит, лепечет каждый лист.
 
 
Жемчужины росы растенья пьют
И зеленеют, словно изумруд,
 
 
Тюльпана огнецветного цветок
Скрыл в сердцевине траурный ожог.
 
 
И локоны фиалки расплели,
Склоняясь на лугу к стопам Лейли.
 
 
В бутоне розы волею судьбы
Запрятаны колючие шипы.
 
 
А роза, уподобившись рабе,
Атласную одежду ткет себе.
 
 
На водной глади лилии листы
Раскиданы, как пленников щиты.
 
 
Лейли в саду, и все цветы спешат
Ей подарить пьянящий аромат.
 
 
Самшит кудрявый ветви долу гнет,
Гранат до срока наливает плод.
 
 
Томления исполненный нарцисс
Свой взор стыдливо опускает вниз.
 
 
Под солнцем искрясь, словно кровь из ран,
Расцветший пламенеет аргаван.
 
 
Серебряной росистою рекой
Обрызганы жасмины и левкой.
 
 
Для поцелуев рдяные цветы
Открыли розы, девственно чисты.
 
 
Разъял касатик истомленный зев,
Свой язычок, как синий меч воздев.
 
 
Смолк ворон ночи, прикусил язык,
И щебет утра стал разноязык,
 
 
Турач порабощенный, словно раб,
Сжег собственное сердце, как кебаб.
 
 
На всех чинарах – вестники зари —
Заворковали глухо сизари.
 
 
И как Меджнун, певец любви своей,
Зарокотал, защелкал соловей.
 
 
Когда царица роз открыла взор
И на заре покинула шатер —
 
 
Все розы восхищенно расцвели,
Встречая пробуждение Лейли.
 
 
Но слезы на фиалковых глазах,
Как дождевые капли на цветах.
 
 
Прислужницы ступают вслед за ней
Жемчужины вкруг той, что всех ценней.
 
 
Они – тюрчанки, их точеный стан,
Как у прекрасных дев арабских стран.
 
 
Средь идолов, как ангел, шла она.
Не сглазить бы! Нежнее, чем весна!
 
 
С подругами встречая новый день,
Лейли вошла под лиственную сень.
 
 
Тюльпан ей кубок преподносит в дар.
Нарцисс медвяных дарит рос нектар,
 
 
Фиалки у нее берут урок,
Как завивать искусней лепесток.
 
 
Тень с кипарисом пери хочет слить.
Жасмины белизною удивить,
 
 
И, в благодарность, шелестящий сад
Ей, как харадж, вручает аромат.
 
 
Ни кипарис, ни пальмы, ни цветы —
Иная цель у юной красоты.
 
 
Ей надо уголок найти такой,
Чтоб поделиться с кем-нибудь тоской.
 
 
Быть может, соловей ее поймет.
Иль ветерок, что средь ветвей снует.
 
 
Он в цветнике, порхая там и здесь,
О том, кто вдалеке, прошепчет весть.
 
 
Уняв ее волненье и печаль.
Вновь легковейный унесется вдаль.
 
 
Туда свой шаг направила Лейли,
Где пальмы аравийские росли,
 
 
Казалось, что художник создавал
Резное совершенство опахал.
 
 
И высились они на зависть всем,
Движеньем указуя путь в Ирем.
 
 
Нет уголка чудесней этих мест!
Лейли пришла туда с толпой невест.
 
 
На зелени травы тотчас возник
Благоуханный розовый цветник.
 
 
И роза, видя прелесть юных дев,
От зависти склонилась, побледнев.
 
 
Там, где в росе омыла лик Лейли,
Казалось, кипарисы возросли.
 
 
Докучен для Лейли подружек смех,
Намного лучше ей покинуть всех.
 
 
Под движущейся тенью Навесной
Наедине мечтает быть с весной.
 
 
Как соловьиный стон невыразим,
Был плач ее о том, кто столь любим.
 
 
Так, убиваясь, плакала она,
Что сострадала ей сама весна.
 
 
«Любимый мой, где ты, в какой дали?
Мы на беду друг друга обрели.
 
 
О, благородный, стройный кипарис,
Приди ко мне, хоть раз один явись!
 
 
О, если б ты цветник мой посетил
И сердца жар дыханьем охладил!
 
 
Пусть к кипарису припадет платан
В счастливый день, что солнцем осиян.
 
 
Неужто ты разлуку превозмог
И посетить раздумал мой чертог?
 
 
Но все равно, пришли хотя б тайком
Мне весточку с попутным ветерком!»
 
 
Вдруг вдалеке, разборчиво едва,
Знакомые послышались слова.
 
 
Пел чей-то голос, будто для двоих,
Меджнуном сочиненный грустный стих:
 
 
«Меня добронравья лишает Лейли.
Надежда меня вдохновляет Лейли.
 
 
Меджнун утопает в кровавых волнах,
Спокойно на муки взирает Лейли.
 
 
Отверстые раны на сердце его,
Их солью, смеясь, посыпает Лейли,
 
 
Шагает по терниям жгучим Меджнун,
В шатре на шелках засыпает Лейли.
 
 
Он стонами грудь разрывает свою,
О играх беспечных мечтает Лейли.
 
 
Меджнун изнывает на знойном песке,
В весеннем саду пребывает Лейли.
 
 
Нуждою гонимый, он верит в любовь,
В чьи очи с улыбкой взирает Лейли?
 
 
Меджнуна разлука лишила ума,
Неужто блаженство вкушает Лейли?»
 
 
Лейли внимала. Капли жарких слез
Могли расплавить каменный утес.
 
 
Одна из бывших с нею стройных дев
Взирала на нее, оторопев.
 
 
И прияла, сколь тяжело двоим,
Разлуки гнет обоим нестерпим.
 
 
Лейли замкнулась, возвратясь домой,
Так в раковине жемчуг дорогой
 
 
Красу свою запрятать норовит
И тайну сокровенную хранит.
 
 
Но та, которой стал секрет знаком,
Все нашептала матери тайком.
 
 
«Ведь только мать вольна в беде помочь,
Отыщет средство и утешит дочь!»
 
 
И мать, узнав, исполнившись тоски,
Забилась птицей, пойманной в силки.
 
 
«Один безумен! – плакала она,—
Хмельна другая, словно от вина.
 
 
Как вразумить? Аллах, где сил мне взять?
Дочь я могу навеки потерять!»
 
 
Но поняла, что здесь помочь нельзя,
И горевала, молча боль снося.
 
 
Лейли таиться от родных должна,
Так в паланкине облачном луна
 
 
Туман вдыхает, что вокруг нее.
Кинжал вонзает в сердце острие.
 
 
Она в страданьях дни влачит свои.
Тот, кто любил, тот знает власть любви!
 

Сватовство Ибн-Салама

 
Сад радости, где счастью должно быть,
Вдруг сочинитель вздумал заклеймить, —
 
 
В тот день, когда Лейли, войдя в цветник,
Явила миру лучезарный лик,
 
 
Узрев ее средь шелеста весны,
Померкли розы, зависти полны.
 
 
При виде кос, что по плечам вились,
Душистыми цепями завились…
 
 
В тот самый день забрел в цветущий сад
Один араб, чей род Бану-Асад.
 
 
Был молод он, пригож и сановит,
Среди арабов чтим и знаменит.
 
 
Роднёю достославной окружен,
О процветанье рода пекся он.
 
 
Успех его сопутствовал делам,
И звался он «Сын мира» – Ибн-Салам.
 
 
Он был удачлив, как никто иной,
И обладал несметною казной.
 
 
Увидев свет пылающей свечи,
Он вздумал поступить, как вихрь в ночи.
 
 
Но об одном забыл он на беду,
Что ветер со свечою не в ладу.
 
 
Он, возвратясь с дороги в край родной,
Соединиться жаждал с той луной.
 
 
Но истина забыта им одна —
Не про него затеплена луна.
 
 
Настойчивый в решенье до конца,
Араб нашел надежного гонца.
 
 
Чтоб тот, старанье проявив, помог
Луну упрятать в свадебный чертог,
 
 
Чтоб, умоляя у отца в ногах,
Динары рассыпал, как жалкий прах.
 
 
И в уговорах, не жалея сил,
Несметные сокровища сулил…
 
 
Гонец, искусный в деле сватовства,
Не поскупясь на льстивые слова,
 
 
Униженно склоняясь до земли,
Стал у родных просить руки Лейли.
 
 
И благосклонно обойдясь с гонцом,
Так свату отвечали мать с отцом:
 
 
«Пускай аллах твои продолжит дни,
Мы ценим просьбу, но повремени, —
 
 
Подул в цветник студеный ветерок,
Наш первоцветный розан занемог.
 
 
Поправится, дай бог, она вот-вот.
Пускай жених со свадьбой подождет.
 
 
Для общей пользы их соединим,
Да будет небо милостиво к ним!
 
 
Но только не сейчас, минует срок,
Еще недужен утренний цветок.
 
 
На радость нам болезнь избудет он,
И расцветет на радость наш бутон.
 
 
Пусть увенчает свадебный венец
Союз счастливый любящих сердец».
 
 
Благоразумным этим вняв словам,
Терпения набрался Ибн-Салам.
 
 
Стал женихом, исполненным надежд,
Пыль ожиданья отряхнув с одежд.
 

Науфал посещает Меджнуна

 
Не ведала Лейли, что делать ей,
Любовь скрывать чем дольше, тем трудней.
 
 
Девичья честь во власти пересуд,
Ославили ее и чанг, и руд.
 
 
О ней судачит и шумит базар,
Газели распевают млад и стар, —
 
 
Усердствуют заезжие певцы,
И шепчутся безусые юнцы.
 
 
В тревоге и смятении она,
Днем нет покоя, ночью не до сна.
 
 
Меж тем Меджнун, слепой судьбой гоним,
Пустыней брел, отчаяньем томим.
 
 
В седых песках его терялся след,
И хищники за ним бежали вслед.
 
 
Спешил он к Неджду, длани простерев,
Выкрикивая бейты нараспев.
 
 
Любовь его в тот горный край влекла,
Он шел как дух добра, не гений зла.
 
 
По терниям ступал он босиком,
Как кеманча, стеная под смычком.
 
 
И слыша безысходный этот зов,
Любой ему сочувствовал без слов.
 
 
В краю пустынном мирно проживал
Достойный муж, чье имя Науфал.
 
 
Он добрым был, хоть с виду и суров —
Защитник вдов, радетель бедняков.
 
 
Но этот кроткий муж, впадая в гнев,
Врагов своих крушил, как ярый лев.
 
 
Он был богат и не считал казны,
Но не о том мы рассказать должны.
 
 
Однажды, в окруженье гончих свор,
Он для охоты выбрал тот простор,
 
 
Где средь забытых богом голых скал
Зверь дикий рыскал и приют искал.
 
 
Вдруг пред собой он юношу узрел,
Страданья перешедшего предел.
 
 
Стоял он на израненных ногах,
С горящим взором, изможден и наг.
 
 
Вокруг него – поверить в то нельзя! —
Лежали звери мирно, как друзья.
 
 
Расспрашивать стал ловчих Науфал,
И с удивленьем повесть услыхал:
 
 
«Мол, так и так, любовь повинна в том,
Что распростился юноша с умом.
 
 
Слагает бейты средь песков сухих
И ветеркам вверяет каждый стих.
 
 
Тем ветеркам, что донести смогли
Благоуханный вздох его Лейли.
 
 
Он облакам, свершающим полет,
Стихи читает сладкие как мёд.
 
 
Все странники спешат сюда свернуть,
Чтоб на страдальца нищего взглянуть.
 
 
С ним делятся последнею едой,
Коль пищи нет, то чашею с водой.
 
 
Ту чашу поднимает он с трудом,
К ней припадает пересохшим ртом.
 
 
И пьет во здравье той, кто всех милей,
Не думая об участи своей».
 
 
Сочувствием проникся Науфал.
«Как поступиться знаю, – он сказал,—
 
 
Коль возлюбивший сам в ответ любим,
Мы любящих сердца соединим».
 
 
И тут с коня, чьи ноги, как бамбук,
Проворно наземь соскочил он вдруг.
 
 
Меджнун обласкан был и тотчас зван
С ним разделить походный дастархан.
 
 
Муж утешать больного начал так,
Что от горячих слов Меджнун размяк.
 
 
Вдруг Науфал заметил, в свой черед,
Что юноша съестного не берет.
 
 
Не пробует изысканнейших блюд,
Хоть, словно тень, и немощен и худ.
 
 
О чем бы речь они ни завели,
Он говорить мог только о Лейли.
 
 
С участливым терпеньем Науфал
Расспрашивать тогда Меджнуна стал.
 
 
И, слушателя доброго найдя,
Меджнун, поев, стал кротким, как дитя.
 
 
Он друга обретенного дивит
Двустишьями газелей и касыд.
 
 
На шутки шуткой отвечал при всех,
Все радостней его, все звонче смех.
 
 
А тот, который этого достиг,
Обитель упования воздвиг,
 
 
Так говоря: «Далек твой свет живой,
Но не растай свечою восковой.
 
 
Я на весы богатство положу,
А не поможет, силу приложу.
 
 
Схвачу Лейли, как птицу на лету,
Соединю двойную красоту.
 
 
Кремень запрятал таинство огня, —
Сталь высекает искры из кремня.
 
 
Пока с луной не заключишь союз,
Аркан из рук не выпущу, клянусь!»
 
 
И, возрожденья чувствуя канун,
Пал на колени перед ним Меджнун:
 
 
«Надежда – услаждение души,
Коль в обещаньях этих нету лжи.
 
 
Но я безумен, разве вправе мать
Родную дочь безумному отдать?
 
 
Сломает розу вихрь, задев крылом,
Она – луна, я – див, рожденный злом.
 
 
И если злобный див владеет мной,
Не совместим я с дивною луной.
 
 
Напрасно тщились рубище отмыть,
Я весь в грязи, мне грех не замолить!
 
 
Ты черный коврик долго отскребал —
Напрасный труд – белее он не стал!
 
 
Иль чудотворна у тебя рука,
Что ты спасти задумал бедняка?
 
 
Довериться тебе страшусь, мой друг,
Ты обещанья не исполнишь вдруг, —
 
 
Того, кто за тобой посмел пойти,
Без помощи оставишь на пути.
 
 
Я не смогу желанною достичь,
И ускользнет непойманная дичь.
 
 
Грохочет барабан, но посмотри,
Сколь важен с виду – пуст зато внутри.
 
 
Коль счастье мне сулишь не на словах,
Пускай тебя благословит аллах.
 
 
Но если все – один мираж пустой,
Оставь меня с безумною мечтой.
 
 
Не поступай судьбе наперекор,
Дозволь мне жить, как жил до этих пор!»
 
 
И, причитаньям внемля, Науфал
Помочь ему немедля возжелал.
 
 
Он, благородной жалостью объят,
Поклялся и как сверстник, и как брат,
 
 
Господством всемогущего творца,
С Меджнуном быть до самого конца:
 
 
«Свидетелям да будет в том пророк,
Я поступлю как лев, а не как волк,
 
 
Забуду я про сон и про еду,
Но обещанье свято соблюду.
 
 
Прошу тебя, в спокойствии живи,
Оставь безумства дикие свои,
 
 
Увещеваньям ласковым внимай,
Мятущееся сердце обуздай.
 
 
Верь, клятва нерушима и свята,
Тебе открою райские врата!»
 
 
Вино надежды он сумел налить,
И жаждущий безумец начал пить.
 
 
Он укротить сумел свой буйный нрав,
Спокойным с виду и послушным став.
 
 
И, всей душой поверя в уговор,
Сумел залить пылавший в нем костер.
 
 
Надеждою счастливой осиян,
Поехал к Науфалу в дальний стан.
 
 
В горячей бане смыв и пыль и прах,
С ним восседал на дружеских пирах.
 
 
Стал пить вино, и повязал чалму,
И сладкозвучный чанг играл ему.
 
 
И с восхищеньем слушать все могли
Газели, что слагал он в честь Лейли.
 
 
Щедрей дождя, что льется на луга,
Дарил хозяин гостю жемчуга.
 
 
Меджнун в парче, он вдосталь ест и пьет,
Похорошев от дружеских забот.
 
 
Согбенный стан вновь строен, как бамбук,
Лик восковой стал розов и упруг.
 
 
Вновь, словно месяц средь лучей светло,
Средь мускусных кудрей сквозит чело.
 
 
Зефир в его дыхание привнес
Тот аромат, что похищал у роз.
 
 
И, как улыбка солнечной весны,
Сверкают зубы снежной белизны.
 
 
Пустыня, что бесплодна и гола,
Связующую цепь оборвала.
 
 
Цветник, что, как в ознобе, трепетал,
Воскресшей розе рдяный кубок дал.
 
 
В Меджнуне ум и сдержанность слились,
Мудрец он, украшающий меджлис.
 
 
Гостеприимства полный Науфал
На все лады любимца ублажал.
 
 
Он веселился только с ним вдвоем,
За гостя поднимал бокал с вином,
 
 
Для двух друзей в беседах о Лейли.
Три месяца мгновенно протекли.
 

Меджнун упрекает Науфала

 
Друзья однажды в час вечеровой
За чашею сидели пировой.
 
 
Но потемнев лицом, став грустным вдруг,
Читать Меджнун двустишья начал вслух:
 
 
«Стон, словно дым, клубится в небесах,
Обмана ветер мой развеял прах.
 
 
Ты клялся мне, давал святой обет,
Но в обещаньях громких правды нет.
 
 
Сулил нектар преподнести мне в дар,
Но где же твой обещанный нектар?
 
 
Ты предал сердце, улестил меня,
Теперь я понял – это западня!
 
 
Я долго ждал, – смиренней быть нельзя,
Что ж ты молчишь и опустил глаза?
 
 
Не верю я красивым словесам, —
Душевных ран не вылечит бальзам.
 
 
Довольно мне покорным быть судьбе,
Пойми меня – опять я не в себе.
 
 
Трепещет сердце, вновь оно в крови,
Виною – обещания твои!
 
 
Где благородства светоносный дух?
На помощь другу не приходит друг!
 
 
Что ж обещанья не исполнил ты,
Правдивый муж, поборник доброты?
 
 
Я разлучен, судьба моя горька,
Я истомлен, нет рядом родника.
 
 
Дать воду истомленному – закон,
Дать денег разоренному – закон.
 
 
Цепь, что была разъята на беду,
Соедини, иль я с ума сойду!
 
 
Добудь Лейли, святой обет сдержи,
Иль в муках умереть мне прикажи!»
 

Битва Науфала с племенем Лейли

 
И от упреков горьких Науфал
Податливей свечного воска стал.
 
 
И на ноги вскочил, и сам не свой
Надел поспешно панцирь боевой.
 
 
Сто ратников избрал он для войны,
Чьи, словно птицы, быстры скакуны.
 
 
Он предвкушеньем битвы упоен,
Так за добычей мчится лев вдогон.
 
 
К становью он подъехал, но сперва
Послал гонца, чтоб передал слова:
 
 
«На ваше племя я иду войной.
Обиды пламя овладело мной.
 
 
Желаем мы, чтоб тотчас привели
Пред наши очи юную Лейли.
 
 
И я ее доставлю в свой черед
Тому, кто возлюбил и счастья ждет.
 
 
Кто жаждущему в зной подаст воды,
Того аллах избавит от беды!»
 
 
Угрюмо племя слушало посла,
Разбив добрососедства зеркала.
 
 
«Пусть знает угрожающий войной,
Что небо не расстанется с луной,
 
 
Дотронуться до блещущей луны
Рукою дерзкой люди не вольны.
 
 
Сиять ей вечно, землю озарив,
Пусть сгинет посягатель, черный див.
 
 
Сосуд скудельный; громом разобьет,—
Кто поднял меч, сам от меча падет!»
 
 
Пришлось послу везти дурную весть,
Дословно передать, что слышал здесь.
 
 
Отказом уязвленный Науфал
Вторично в стан Лейли гонца послал.
 
 
«Им передай, – кричал он сгоряча,—
Скакун мой резв, сверкает сталь меча,
 
 
Я на врагов обрушу ураган,
Смету с дороги супротивный стан!»
 
 
Посол вернулся вскоре, – в этот раз
Вдвойне был оскорбителен отказ.
 
 
Гнев Науфала, столь он был велик,
Что взмыл из сердца огненный язык.
 
 
Казалось, ярость в бой полки вела,
И сталь из ножен вырвалась, гола.
 
 
Воинственные клики слышит высь,
Гор снеговые пики затряслись.
 
 
Все воины в крутящейся пыли,
Как львы, рванулись на родных Лейли.
 
 
Как в многошумном море две волны,
На поле боя сшиблись скакуны.
 
 
С мечей струилась кровь, красней вина,
Земная твердь тряслась, опьянена.
 
 
Все в дело шло – и копья, и клинки,
И в рукопашной схватке – кулаки.
 
 
Рой стрел пернатых, злобой обуян,
Пил птичьим клювом кровь смертельных ран.
 
 
Разила сталь со всею силой злой,
И головы слетали с плеч долой.
 
 
Арабские ретивы скакуны,
Их ржанье долетает до луны.
 
 
От молний смерти, озаривших день,
Ломалась сталь и плавился кремень.
 
 
Отточен остро блещущий клинок,
Он тонок, как дейлемца волосок.
 
 
Как луч восхода, с десяти сторон
Лучились диски на концах знамен.
 
 
И черный лев, и гневный белый див
Ярят коней, пески пустыни взрыв.
 
 
За каждого, вступающего в бой,
Меджнун готов пожертвовать собой,
 
 
Скакун бойца копытами топтал, —
Меджнун от состраданья трепетал.
 
 
Жалел друзей он гибнущих своих
И сокрушался, видя смерть чужих.
 
 
Кружился, как паломник в хадже он,
И примиренья жаждал для сторон.
 
 
И только стыд безумца смог сберечь.
Чтоб на друзей он не обрушил меч.
 
 
И если б не осуда, был готов
Он перейти на сторону врагов.
 
 
Когда б не насмехалась вражья рать,
Друзьям он стал бы головы срубать.
 
 
Когда б посмел, то умолил бы рок,
Чтоб он на смерть сподвижников обрек.
 
 
Он, если б в сердце не было преград,
Соратников сразил бы всех подряд.
 
 
И, возбужденный, страстно уповал,
Чтоб проиграл сраженье Науфал.
 
 
Молился он, рассудку вопреки,
Чтоб взяли верх враждебные клинки.
 
 
Убит его сторонник наповал —
Меджнун убийце руку целовал.
 
 
А мёртвого из племени Лейли
Оплакивал, склоняясь до земли.
 
 
Держал свое копье он, как слепой,
Желая проиграть скорее бой.
 
 
Шла в наступленье Науфала рать —
Меджнун врагов пытался заслонять.
 
 
Противник рвался в битву, осмелев, —
Меджнун торжествовал, рыча, как лев.
 
 
Один боец спросил его в сердцах:
«Что вертишься, суди тебя аллах!
 
 
Я жизни для тебя не берегу,
А ты, видать, способствуешь врагу!»
 
 
Меджнун в ответ: «Постичь тебе нельзя,
Мне не враги возлюбленной друзья.
 
 
С врагом сражаться должно на войне,
Но близких убивать возможно ль мне?
 
 
На поле боя, там, где тлен и смрад,
Вдыхаю я покоя аромат.
 
 
Те, кто покой предвечный обрели,
Сражались за спасение Лейли.
 
 
Всем сердцем ей одной принадлежу…
За счастье милой душу положу.
 
 
И если я к любви приговорен —
„Жизнь за любовь!“ – таков любви закон.
 
 
Коль за Лейли мне жизнь не жаль отдать,
Неужто вам я стану сострадать?»
 
 
Сраженьем опьяненный Науфал,
Как разъяренный слон, вперед шагал.
 
 
Стрела свистела, души унося,
Меч опускался, воинов разя.
 
 
Хлестали струи крови, горячи,
И головы скакали, как мячи.
 
 
Его бойцы, хвастливы и сильны,
Сражались до восшествия луны.
 
 
И амброй ночи окропив чело,
Сиянье дня померкло и ушло.
 
 
Грузинка меч взметнула, чтоб скорей
У русской срезать светлый шелк кудрей.
 
 
Отгрохотала до утра война,
И поле боя стало полем сна.
 
 
К утру свернулся черный змей кольцом
Заххак рассвета посветлел лицом.
 
 
И копья снова стали жалить так,
Как будто лютых змей кормил Заххак.
 
 
Но конники из племени Лейли
Громоздкой тучей, двинувшись, пошли,
 
 
Как молнии грозовою порой,
Взметнулся стрел неутоленный рой.
 
 
Тут Науфал почувствовал: «Беда,
Для мира надо распахнуть врата!»
 
 
Посредника направил из родных,
Чтобы просить о мире для живых,
 
 
«Мол, бесполезен был кровавый спор,
Начнем любезный сердцу разговор.
 
 
Ведь пери виновата в том сама,
Что юношу смогла свести с ума.
 
 
Не жаль мне ни сокровищ, ни казны,
Но те, кто, любит, вместе быть должны.
 
 
Да будет сладок ваш ответ, как мед.
Бог за добро сторицей воздает.
 
 
Коль сахару вкусить нам не дано,
Не стоит пить прокисшее вино.
 
 
Решенья справедливые нужны,
За благо будет спрятать меч в ножны!»
 
 
С вниманием был выслушан гонец, —
Жестокой распре наступил конец,
 
 
Коней вражды решая расседлать,
Враги отряды возвратили вспять.
 
 
Смолк грохот боя, стихло, все кругом,
Мир стал на страже с поднятым копьем.
 

Меджнун упрекает Науфала

 
Узнав о мире, яростью ведом,
Меджнун помчался на коне гнедом.
 
 
Упрек его вонзился, как клинок:
«Влюбленным ты воистину помог!
 
 
Хвала тебе – обет сдержал сполна!
Невелика ему, видать, цена!
 
 
Ты потрясал воинственно мечом,
Чтоб оказаться после ни при чем.
 
 
Не ты ли клялся, важен и хвастлив,
Что будет связан и наказан див,
 
 
Что конь помчится, словно ураган,
Что захлестнет любого твой аркан?
 
 
Святой обет нарушив, на беду,
Ты у врагов пошел на поводу.
 
 
Тот, кто врагом был только на словах,
Теперь меня готов втоптать во прах.
 
 
Дверь, пред которой я молиться мог,
Ты предо мною запер на замок.
 
 
Спасибо, друг, все чаянья мертвы,
Я луком стал, лишенным тетивы.
 
 
Нить дружбы оборвав, победе рад,
Конь сделал королю и шах и мат.
 
 
Пастух стрелу на волка навострил,
Но в пса сторожевого угодил.
 
 
Хоть ты за благородство вознесен,
Но на поверку – праздный пустозвон!»
 
 
Насмешкой уязвленный Науфал
Меджнуну так резонно отвечал:
 
 
«Увидев, что победа не близка,
Мои немногочисленны войска,
 
 
Я хитростью решил врага отвлечь
И до поры упрятать в ножны меч.
 
 
Я кликну клич – на зов со всех сторон
Придут бойцы из родственных племен,
 
 
На ишаков я снова двину рать,
С дороги нашей их клянусь убрать».
 
 
И на призыв Медина и Багдад
На помощь за отрядом шлют отряд.
 
 
Со всех краев спешат на ратный сбор,
Чтоб разрешить в бою кровавый спор.
 
 
И ночью, от горы и до горы,
Заполыхали заревом костры.