Текст книги "Лейли и Меджнун"

Автор книги: Гянджеви Низами

Вторая битва Науфала

 
Кто сберегал в душе несметный клад,
Воистину был царственно богат.
 
 
Громаду войска двинул Науфал,
И созерцавших ужас обуял.
 
 
Пыль от шагов до неба поднялась,
Абу-Кубайс вершина затряслась.
 
 
Услышав приближение беды,
Враг содрогнулся и сомкнул ряды
 
 
Старейшины из племени Лейли
На гору сопредельную взошли.
 
 
Увидел вождь, в отчаянье немом,
Войска заполонили окоем.
 
 
Сверкает меч, нацелен грозно лук,
И барабана непрерывен стук.
 
 
Все ближе длинных труб надрывный вой.
«Как поступить? Неравным будет бой».
 
 
Бездонный ров разверзся перед ним,
Поток ревущий был неотвратим.
 
 
С лица земли живых он может сместь, —
Но отступить не дозволяет честь!
 
 
И воины столкнулись, грудью в грудь, —
Мечи нашли свой смертоносный путь.
 
 
Там, где песок кровавый ток вобрал,
Рубин, переливаясь, вырастал.
 
 
Казалось, даже меч был устыжен
От злодеяний, что свершает он.
 
 
Устали все, но только Науфал
Ни устали, ни жалости не знал.
 
 
Сражался он, как яростный дракон,
Удар мгновенный – и боец сражен.
 
 
И булавы его тяжелый брус
Мог многоглавый сокрушить Эльбрус.
 
 
Обрушит меч булатный с высоты —
Из книги жизни вырваны листы.
 
 
Был в смертной схватке воин не один
Положен в погребальный паланкин.
 
 
Пословица гласит: «Разящий меч
Способен воду из кремня извлечь».
 
 
Когда единство движет в бой войска,
Победа неизбежна и близка.
 
 
Для Науфала и бойцов его
Все предвещало вскоре торжество.
 
 
Ожесточась, без жалости в сердцах,
Они своих врагов разбили в прах.
 
 
Кто не убит был сразу наповал,
Тог кровью ран смертельных истекал.
 
 
Старейшины из племени Лейли,
Прах сыпя на главы, к врагам пошли.
 
 
Пред Науфалом, ползая у ног,
Запричитали: «Вождь, не будь жесток!
 
 
Не продолжай губительной войны,
Мы все убиты или пленены.
 
 
Копье и меч воздетый опусти,
Подай нам длань, поверженных прости.
 
 
Зачем казнить безвинный наш народ,
Есть высший суд, он всех живущих ждет.
 
 
Коль мы обет нарушим – горе нам,—
Пусть вновь запляшет меч по головам.
 
 
Повергли мы щиты к стопам твоим,
О, снизойди, будь милостив к живым.
 
 
Зачем терзать нас, причиняя боль,
И добивать нас, беззащитных, столь!»
 
 
Исполнясь состраданьем, Науфал
Их причитаньям и моленьям внял,
 
 
Промолвив так: «Я спрячу меч в ножны,
Но вы невесту привести должны!»
 
 
И серым став с лица, как серый прах,
Отец невесты отвечал в слезах:
 
 
«Храбрейший муж, чей славе нет конца,
Достоин ты престола и венца.
 
 
Пусть безмятежно длятся дни твои.
Я немощен, душа моя в крови.
 
 
Меня арабы честные корят,
С аджамцем злонамеренным ровнят.
 
 
И мучает, и совесть мне гнетет
Судьба детей, надрывный плач сирот.
 
 
В молящие глаза страшусь взглянуть,
Кровь в жилах трудно бьется, словно ртуть.
 
 
Своей добычей дочь мою считай,
С рабом ничтожным в браке сочетай.
 
 
Я счастлив буду выполнить приказ,
Лейли тебе доставлю в тот же час.
 
 
Коль ты костер палящий разведешь
И, словно руту, дочь мою сожжешь,
 
 
В колодец бросишь, где бездонно дно,
Или мечом казнишь – мне все равно.
 
 
Я все снесу и в случае любом
Твоим останусь преданным рабом.
 
 
Но диву не отдам родную дщерь,
Он на цепи быть должен, словно зверь.
 
 
Она – сиянье дня, он – мрак слепой,
Огонь не может ладить со щепой.
 
 
Безумец жалкий, бесом одержим,
Он презираем всеми и гоним,
 
 
Бродящий по пустыням и горам
С такими отщепенцами, как сам.
 
 
С ним куролесит непотребный сброд,
Позоря и пятная славный род.
 
 
Бесчестья несмываемо пятно,
В глазах моих он мертв давным-давно.
 
 
И аравийский ветер, друг степей,
Позор разносит дочери моей.
 
 
Лейли невинна, но о ней кругом
Судачат люди праздным языком.
 
 
Меджнуну дочь отдам и вместе с ней
Позор влачить мне до скончанья дней.
 
 
Не лучше ль угодить дракону в пасть,
Чем испытать насмешек злобных власть?
 
 
Внемли мольбам скорбящего отца,
Не дай позор изведать до конца.
 
 
Откажешь мне, и бог свидетель в том,
Судить я буду дочь своим судом.
 
 
Расправиться с луной сумею сам,
Ее останки брошу алчным псам.
 
 
Чтоб нам бесчестья злого не терпеть
И о войне не думать больше впредь,
 
 
Пусть бедное дитя терзает пес,
Чем лютый див, что горе всем принес.
 
 
Укусит пес – но в этом нет стыда,
Бальзам излечит раны без следа.
 
 
От ядовитых языков людских
Противоядий нету никаких».
 
 
Он кончил речь и скорбно замолчал.
С вниманьем слушал старца Науфал.
 
 
И, милосердья простирая длань,
Растроганно промолвил: «Будет, встань,
 
 
Я – победитель, зла не совершу,
Я дочь отдать по-доброму прошу.
 
 
Коль ты не хочешь, что ж, да будет так, —
Насильно не свершится этот брак.
 
 
Старинная пословица права:
„Хлеб плесневелый, горькая халва —
 
 
Та женщина, которую силком,
Насилье совершая, вводят в дом“.
 
 
Вершить с молитвой свадьбу надлежит.
Военной распрей я по горло сыт!»
 
 
И те, кто слышать эту речь могли,
Жалели от души отца Лейли:
 
 
«Меджнун безумной страстью одержим,
Пусть он простится с помыслом дурным.
 
 
Он, все права утративши свои,
Не смеет стать хранителем семьи.
 
 
Мы шли в сраженье за него, а он
Молился, чтобы друг был побежден.
 
 
Для стрел мишенью каждый воин стал,
А он нас и ругал и проклинал.
 
 
Тем, у кого сознание темно,
Смеяться или плакать – все одно.
 
 
Ведь тот союз, что кровью окроплен,
Несчастьем для двоих сопровожден,
 
 
Ей жизнь прожить с безумцем надлежит,
Тебе всю жизнь влачить за это стыд!
 
 
Мы имя наше в славе сохраним
И вмешиваться дальше не хотим».
 
 
И Науфал, разумным вняв словам,
Бойцов своих отправил по домам.
 
 
…Меджнуну вновь по прихоти судьбы
Вонзились в сердце острые шипы.
 
 
На Науфала он в слезах напал,
И гнев его, как лава, клокотал.
 
 
«О ты, который верным другом был,
Свои обеты ныне позабыл.
 
 
Зачем решил сияющий восход
Ты променять на мрачный день невзгод?
 
 
Мою добычу выпустил из рук,
Так чем же ты помог, ответствуй, друг?
 
 
Подвел меня туда, где тек Евфрат,
Не дав испить воды, низвергнул в ад.
 
 
Ты, нацедив в пиалы мед густой,
Дал мне полынный отхлебнуть настой,
 
 
Сам предложил мне сахар, а потом
Смахнул, как муху дерзкую, платком.
 
 
Неопытной рукою нить сучил
И превосходный хлопок загубил».
 
 
Все высказал Меджнун, судьбу кляня,
Рванув уздечку, вскачь погнал коня,
 
 
Не видя ничего перед собой,
Мрачнее черной тучи грозовой.
 
 
Он влагой слез пустыню орошал
И этим жар душевный утишал,
 
 
А Науфал, вернувшись в свой предел,
С друзьями о страдальце сожалел.
 
 
Он, неизменный дружбе до конца,
Людей послал по следу беглеца.
 
 
Но тщетно, словно в вечность, канул он,
И след его песками заметен.
 
 
И понял каждый, кто понять желал,
Причину, по которой он пропал.
 

Старуха ведет Меджнуна к шатру Лейли

 
Когда небесный странник свет зажег,
Зарозовел предутренний восток.
 
 
И лишь в зрачках чернеть остался мрак,
Как сокровенный камень Шаб-Чираг.
 
 
Меджнун, как ворон, вдруг затрепетал,
Как мотылек, что свечку увидал,
 
 
И мысленно шипы убрав с пути,
В край, где жила Лейли, решил пойти.
 
 
Ее становья дым вдохнув с тоской,
Он побледнел, за грудь схватясь рукой.
 
 
Протяжный вздох похожим был на стон.
Так стонет тот, кто к жизни пробужден.
 
 
Вдруг он увидел – нищенка бредет,
А вслед за ней на привязи юрод.
 
 
В оковах тяжких с головы до пят,
Казалось, он судьбе подобной рад.
 
 
Старуха, торопясь, дорогой шла,
И на веревке бедного влекла.
 
 
Меджнун пред нищей в удивленье встал
И вопрошать ее в смятенье стал:
 
 
«Кто этот муж, что, на свою беду,
Вслед за тобой идет на поводу?»
 
 
И услыхал ответные слова:
«Перед тобой злосчастная вдова.
 
 
Тот, кто оковы вынужден таскать,
Не сумасшедший вовсе и не тать.
 
 
Мы за собой не ведаем вины, —
До нищенства нуждой доведены.
 
 
Друг на аркане вслед за мной идет,
Поет и пляшет у чужих ворот.
 
 
Той малостью, что вместе соберем,
И живы мы, и кормимся вдвоем.
 
 
Стараемся дарованное нам
Все разделить по-братски, пополам.
 
 
Крупинкой самой малой дорожим,
Дележ по справедливости вершим».
 
 
Когда Меджнун признанья смысл постиг,
К ногам старухи он с мольбой приник.
 
 
Он стал взывать: «С бедняги цепь сними,
Свяжи меня, в товарищи возьми.
 
 
Знай, это я безумьем заклеймен,
Я заслужил оковы, а не он.
 
 
Меня води с собою по дворам,
Я заслужил бесчестие и срам.
 
 
Все, что добуду, на цепи влеком,
Тебе пусть достается целиком!»
 
 
Воспрянула старуха всей душой,
И, в предвкушенье выгоды большой,
 
 
От спутника немедля отреклась
И связывать Меджнуна принялась.
 
 
Веревкой ловко окрутила стан,
Вкруг шеи обвила тугой аркан.
 
 
За побирушкой он, вздымая прах,
Побрел с цепями на худых ногах.
 
 
Как будто пьяный шел под звон оков,
И хохотал, и прыгал у шатров.
 
 
«Лейли», – он звал, людей смеша до слез,
В него кидавших камни и навоз.
 
 
Он устремлялся к Неджду, в тот простор,
Где цвел надеждой и манил шатер.
 
 
И наконец залетный ветерок
Донес становья близкого дымок.
 
 
Меджнун пал наземь, вровень став с травой,
В рыданьях схожий с тучей грозовой,
 
 
Он бился лбом о камни, вопия:
«О ты, из-за которой гибну я!
 
 
Я, возлюбив тебя, презрел закон,
От всех мирских забот освобожден.
 
 
Но, скован по рукам и по ногам,
Истерзанный, я ныне счастлив сам.
 
 
Свершая грех, не милости ищу,
Я сам себе злодейства не прощу.
 
 
Тебя я умоляю об одном:
Суди меня, но собственным судом.
 
 
Хоть я из лука целился в бою,
Но поразили стрелы грудь мою.
 
 
Я на твоих сородичей напал,
Но своего меча я жертвой стал.
 
 
Я, став причиной учиненных зол,
К тебе с повинной, скованный, пришел.
 
 
Теперь от цепи цепенеет, глянь,
Лук против вас нацелившая длань.
 
 
За грех я расплатился тяжело —
Ужасное возмездие пришло.
 
 
Не снисходи ко мне и не жалей,
В твоей я власти, – кровь мою пролей!
 
 
Я без тебя живу, меня вини
И на кресте преступника распни.
 
 
О ты, что и в неверности верна,
Невинность пред тобой вины полна,
 
 
Безвинен я и не содеял грех,
Но пред тобою я виновней всех.
 
 
Иль в милосердье вдруг ты снизойдешь,
Или вонзишь в меня презренья нож.
 
 
Подай мне весть, пока еще живу,
Длань возложи на скорбную главу.
 
 
Готов погибнуть я из-за тебя,
Чтоб ты предлог нашла прийти, скорбя.
 
 
Казни меня – благословенен меч,
На твой порог он дал мне жертвой лечь.
 
 
Я все прощу, не ведая обид,
Я – Исмаил, а не исмаилит.
 
 
В моей груди свеча горит светло,
Но это пламя сердце обожгло.
 
 
Коль голова моя – свечной нагар,
Обрежь фитиль, пусть ярче вспыхнет жар.
 
 
У ног твоих мне умереть дозволь,
Жить не могу, невыносима боль.
 
 
Ты недоступна до скончанья дней,
И жизнь все безнадежней и темней.
 
 
На что мне голова? Она больна,
Страданьями и ревностью полна.
 
 
Твори, что хочешь, тело обезглавь,
Счастливой будь, а горе мне оставь!»
 
 
И цепи на себе порвав рывком,
Стрелою взвившись, пущенной стрелком,
 
 
Молниеносно, словно метеор,
Он поспешил бегом к отрогам гор.
 
 
На Неджд взобрался, по камням скользя,
Себе удары с воплем нанося.
 
 
Его сумели все же разыскать,
Узрели то, что лучше не видать.
 
 
Рыдающая мать, седой отец
В отчаянье постигли наконец:
 
 
«Возврата нет, родных Меджнун забыл»,
И, одичавший, он оставлен был.
 
 
Воспоминанья стерлись и ушли,
Мир потускнел пред именем Лейли.
 
 
А если говорили об ином,
Он убегал иль забывался сном.
 

Отец выдает Лейли за Ибн-Салама

 
Ловец жемчужин свой продолжил сказ,
Медоточиво речь его лилась,
 
 
Когда с войной покончил Науфал,
А одержимый в горы убежал,
 
 
Отец Лейли, войдя в ее шатер,
Такой повел обманный разговор,
 
 
Он криво повязал свою чалму,
Все изложив, как надобно ему:
 
 
«Узнай, Лейли, народ обязан мне,
Что пораженье избежал в войне.
 
 
Ведь Науфал – казни его господь! —
Нас не сумел в сраженье побороть.
 
 
Твой полоумный, что навлек беду,
Им изгнан был, мы кончили вражду.
 
 
В горах теперь скрывается беглец,
Он от тебя отрекся наконец!»
 
 
Не поднимая бледного лица,
Лейли в молчанье слушала отца.
 
 
Семейные обычаи блюла,
Но слезы в одиночестве лила.
 
 
И от пролитых втайне жгучих слез
Нарциссы робких глаз – краснее роз.
 
 
Дорожки слез легли вдоль нежных щек,
Посолонел от них сухой песок.
 
 
Вокруг бамбука слезный водоем
Кроваво-красным полнился огнем.
 
 
Кто ей поможет, кто подаст совет,
Когда друзей и близких рядом нет?
 
 
На плоской крыше, как змея в мешке,
Она металась в ноющей тоске.
 
 
Ее дыханья трепетный зефир
Благоуханьем взбудоражил мир.
 
 
Мужи из ближних и далеких мест
Шли сватать ту, что краше всех невест.
 
 
Чтоб завладеть манящей красотой,
Не жаль казны звенящей золотой.
 
 
Друг перед другом проявляли прыть,
Жемчужину пытаясь раздобыть.
 
 
К ней тянут руки, ведь не зря влечет
Еще сокрытый в улье сладкий мед.
 
 
Но, дорожа жемчужиной, отец
От посягательств охранял ларец.
 
 
Сама Лейли, как ваза из стекла,
Себя от хищных взоров берегла.
 
 
На людях притворяться ей дано
И улыбаться, даже пить вино.
 
 
Так свет струит свеча во тьме ночной,
Дотла в тоске сгорая неземной.
 
 
Нет, не двулична роза, коль шипы
Хранят ее от прихотей судьбы.
 
 
Лейли, страданья не чиня родным,
Терпела муку, улыбаясь им.
 
 
А между тем, вокруг ее шатра
Толпились свахи с самого утра.
 
 
И, услыхав об этом, Ибн-Салам
Решил не мешкать и приехал сам.
 
 
Тщеславием кичливым обуян,
Он свадебный возглавил караван.
 
 
В подарок для родных и для гостей
Вез маны амбры и тюки сластей.
 
 
И черный мускус, и багряный лал.
Он роскошью хвастливой удивлял.
 
 
Сам для ночных рубах цветной атлас
Рачительно он выбрал про запас.
 
 
Пригнал верблюдов тысячу числом
И скакунов арабских под седлом.
 
 
За золото вступают в бой полки —
А у него с собою сундуки.
 
 
Метал перед гостями на коврах
Казну горстями, как сыпучий прах.
 
 
Столь он безмерно щедрость распростер,
Что золотом засыпан был шатер.
 
 
С дороги отдохнув денек иль два,
Он вестника призвал для сватовства.
 
 
Велеречивый муж, искусный сват,
Смягчить мог камень, затупить булат.
 
 
Такие совершал он чудеса,
Что мог бы позавидовать Иса.
 
 
Все, чем гордятся Чин, Таиф и Рум, —
Изделья, восхищающие ум,
 
 
Сокровища, которым нет цены,
Родителям Лейли привезены.
 
 
Сват, красноречья завладев ключом,
Похвальные слова струил ручьем:
 
 
«Наш Ибн-Салам средь храбрых львом слывет,
Арабов он и гордость, и оплот.
 
 
Мечом прославя свой высокий сан,
Муж знаками величья осиян.
 
 
Коль крови жаждешь – он прольет поток,
Захочешь злата – сыплет как песок.
 
 
Тебя избавит от осуды зять,
Твоей казне оскуды не знавать!»
 
 
Так много ловкий сват наговорил,
Что бедного отца ошеломил.
 
 
Тут, сколь не исхитряйся, не крути, —
Пришлось ему к согласию прийти.
 
 
Увы, отец не отвратил напасть
И вверг свою луну дракону в пасть.
 
 
Когда невеста дня, восстав светла.
Из рук Джамшида чашу приняла,
 
 
И русский отрок, юн, русоволос,
Арабу дал накидку ярче роз,
 
 
Отец невесты с раннего утра
За украшенье принялся шатра.
 
 
Был сам жених и весь приезжий клан
За праздничный усажен дастархан.
 
 
Дивя размахом весь арабский мир,
Под музыку и песни грянул пир.
 
 
Он длился долго, как велит закон,
Союз венчая дружеских племен.
 
 
Росла дирхемов груда высоко —
Дань матери Лейли за молоко.
 
 
В опочивальню, как заведено,
Снесли на блюдах сласти и вино.
 
 
Злосчастная металась, как во сне,
Сгорала, как алоэ на огне.
 
 
Слезинки, затмевая звездный взгляд,
Ей розы щек без устали кропят.
 
 
Рубиновые стиснуты уста, —
Изнемогает в муке красота.
 
 
Ждет новобрачный, празднично одет;
Невесте мрачной опостылел свет.
 
 
Разбилась чаша возле уст ее,
Полыни горче сладкое питье.
 
 
На шип наступишь – ногу занозишь,
На пламя дунешь – губы опалишь.
 
 
Род в единенье – словно кисть руки,
Беда, коль палец отсекут враги.
 
 
Кто оскорбляет своевольем род,
Того родным он боле не сочтет.
 
 
Змея ужалит палец – ждать невмочь,
Отсечь его немедля надо прочь.
 
 
Гармония спасает нас от бед,
Смерть наступает, коль согласья нет.
 
 
Лейли теперь в томительной тоске —
От гибели душа на волоске!
 

Ибн-Салам приводит Лейли в свой дом

 
Когда в лазурном небе распростер
Свое сиянье утренний шатер
 
 
И челн полночный, белых взяв рабынь,
За окоем уплыл в густую синь.
 
 
Жених, как полномочный властелин,
Украсил для невесты паланкин.
 
 
И с пышностью, чтоб видеть все могли,
В нем понесли торжественно Лейли.
 
 
Ее супруг, руководим добром,
Вручил господство над своим добром.
 
 
Стремился он супруге угодить,
Воск лаской и терпеньем растопить.
 
 
С восторгом юной пальмы видя стать,
Он попытался финики достать.
 
 
Но чуть рукою тронул гибкий ствол,
Как шип ему все пальцы исколол.
 
 
Пощечины удар столь крепок был,
Что чуть супруга наземь не свалил.
 
 
«Не подходи! – она схватила нож. —
Себя убью, но ты сперва умрешь!
 
 
Клянусь аллахом, богом всех времен,
Не для тебя кумир был сотворен,
 
 
Мечом, коль жаждешь, кровь мою пролей,
Знай, никогда не буду я твоей!»
 
 
Был Ибн-Салам доволен, отступив,
Хотя бы тем, что уцелел и жив.
 
 
Он понял, что отвергнут неспроста —
Не для него сияет красота.
 
 
Все ж от Лейли, настойчив и упрям,
Решил не отступаться Ибн-Салам.
 
 
Он, с двухнедельной встретившись луной,
Плененный, сердце отдал ей одной.
 
 
Он был в нее без памяти влюблен.
«Не преступлю запрета – понял он, —
 
 
Ее сочту за счастье лицезреть,
Уйдет она – мне лучше умереть».
 
 
И осознав, что груб был и неправ,
Просить стал о прощенье, зарыдав:
 
 
«Да будет так! Коль преступлю обет,
То незаконным я рожден на свет!»
 
 
И с той поры он соблюдал зарок:
Вздыхал, не смея преступить порог.
 
 
А роза, украшающая сад,
С дороги не сводила грустный взгляд.
 
 
Ждала, что ветер, сжалясь в свой черед,
Весть из пещеры горной принесет.
 
 
И вечером, и с раннего утра
Спешила на дорогу из шатра,
 
 
Вдали от всех над участью своей
Стенать, как безутешный соловей.
 
 
Хватило бы ей весточки одной.
Чтоб утешенье дать душе больной.
 
 
Терпения в разлуке лишена,
Неутоленно плакала она.
 
 
И тайна, проступившая клеймом,
Всем стала явной, словно ясным днем.
 
 
Столь нестерпима боль душевных мук,
Что ни отец не страшен, ни супруг.
 
 
Когда любовь бессмертна в небесах,
Бессильны здесь упреки или страх.
 

Меджнун дружит со зверями

 
Сказитель вдохновенный начал сказ,
Все изложив правдиво, без прикрас:
 
 
Тот, кто от взоров прятал скорбный лик,
Иссушенный пустыней базилик,
 
 
Отца оплакав, полный скорбных дум,
Вновь колесил в пустыне, как самум.
 
 
Его дороги бедствий привели
Туда, где обитал народ Лейли.
 
 
Вдруг свиток он увидел, а на нем
«Лейли», «Меджнун» начертано пером.
 
 
Но имя той, которую любил,
С пергамента он ногтем соскоблил.
 
 
Ему сказали: «Видеть нам чудно —
Из двух имен оставлено одно».
 
 
Он возразил: «Кто любит и любим,
Довольствуется именем одним.
 
 
Кто истинно и преданно влюблен,
С любимою вовек неразделен».
 
 
Тут некто в удивленье вопросил:
«Зачем себя оставить ты решил?»
 
 
Он отвечал: «Назначено судьбой
Ей быть ядром, мне – крепкой скорлупой
 
 
Я – скорлупа, лишенная ядра,
Без сердца я – пустая кожура».
 
 
Так вымолвив, он, в грудь себя бия,
В пустыне скрылся, словно Рабия.
 
 
И долго вдалеке, как слезный всхлип,
Звучал уныло песенный насиб.
 
 
Он как онагр, поводья оборвав,
Бежал к зверям, закон людской поправ.
 
 
Без пищи и воды, полуживой,
Кореньями питался и травой.
 
 
Среди зверей, их дружбой дорожа,
Нашла покой мятежная душа.
 
 
И звери шли к нему издалека,
Служа ему, как верные войска.
 
 
Рога и обнаженные клыки
Надежнее, чем воинов клинки.
 
 
Звериный лагерь вкруг него залег
И жизнь его заботливо берег.
 
 
Он для зверей – властительный султан,
Премудрый, добрый, словно Сулейман.
 
 
В жару над ним орел, слетая с гор,
Широких крыльев раскрывал шатер.
 
 
Его увещеваньям кротким вняв,
Избыли звери свой свирепый нрав.
 
 
Клыкастый волк ягненка стал щадить,
Лев за онагром перестал следить.
 
 
Козу вскормила львица молоком,
Волк вылизал зайчонка языком.
 
 
Он брел в песках, ладонь прижав к груди
А звери рядом шли и впереди.
 
 
Когда ложился спать он, утомясь,
Лиса с него хвостом стирала грязь.
 
 
И на ногах следы кровавых ран
Заботливо зализывал джейран.
 
 
С оленями устроясь на ночлег,
Лицом он зарывался в теплый мех.
 
 
И когти меченосные воздев,
Ночной покой стерег косматый лев.
 
 
Волк, как дозорный, колесил кругом,
Чтоб враг на лагерь не напал тайком.
 
 
Свирепый тигр, забыв, что он жесток,
Доверчиво лежал у самых ног.
 
 
В пустыне звери бросили вражду
Живя отныне в мире и в ладу.
 
 
Средь хищников Меджнун, оставя страх,
Царил как полновластный падишах.
 
 
А между тем молва прошла окрест,
И люди опасались этих мест.
 
 
Ведь если б враг пришел сюда со злом,
То был бы вмиг наказан поделом.
 
 
Но отступал зверей ворчащий круг,
Когда являлся настоящий друг.
 
 
Покорны мановению руки,
Вмиг убирались когти и клыки.
 
 
Так жил он, благодатью осиян,
Как стадо охраняющий чабан.
 
 
От хищников двуногих в стороне,
Судьбой своей довольствуясь вполне.
 
 
А люди надивиться не могли,
И если караваны мимо шли,
 
 
Не в силах любопытства одолеть,
Хотелось всем на чудо поглядеть.
 
 
И странники прервать спешили путь,
Чтоб на него хоть издали взглянуть.
 
 
И пребывал в надежде пилигрим,
Что трапезу разделит вместе с ним.
 
 
А тот сидел средь тигров и пантер,
Являвших послушания пример.
 
 
Едва один кусок отведав сам,
Все остальное отдавал зверям.
 
 
Зимою долгой, слабый, чуть живой,
Делил с зверями хлеб насущный свой.
 
 
И хищники пустынь со всех сторон
Шли к своему кормильцу на поклон,
 
 
Возрадовались звери, что всегда
У них есть и защита и еда.
 
 
Свободных, с независимым умом,
Благодеянье делает рабом.
 
 
Огнепоклонник бросил псу мосол,
И пес за ним на край земли пошел.
 

Притча

 
Преданье мне запомнилось одно:
Жил в Мерве властелин давным-давно.
 
 
Держал он лютых псов сторожевых —
Шайтанов сущих, яростных и злых.
 
 
Как дикие лесные кабаны,
Псы были и свирепы, и страшны.
 
 
Одним прыжком они, являя прыть,
Могли верблюда навзничь повалить.
 
 
Во гневе шах себя не помнил сам,
Он слуг бросал на растерзанье псам.
 
 
Был среди слуг один, хоть с виду тих,
Но дальновидней и умней других.
 
 
В его душе гнездился тайный страх,
Что и его неверный в дружбе шах
 
 
Швырнет собакам, гневом обуян,
И разорвут клыки газелий стан.
 
 
И загодя, все взвесив и учтя,
С псарями шаха дружбу заведя,
 
 
На черный двор, где псы рычали, злы,
Он стал носить и мясо и мослы.
 
 
Кормил собак он, робость позабыв,
К себе голодных злыдней приучив.
 
 
И псы, приход кормильца сторожа,
У ног вертелись, ласково визжа.
 
 
Шах дурно спал и рассердился вдруг
На этого тишайшего из слуг.
 
 
Велел он тем, чьи как у псов сердца,
На растерзанье псам отдать юнца.
 
 
Те, кто собак опасней в много раз,
С охотою исполнили приказ.
 
 
Его швырнули в клеть, чтоб там клыки
Страдальца разорвали на клоки.
 
 
С рычаньем псы, что ростом больше льва,
К бедняге, щерясь, бросились сперва.
 
 
Но своего любимца распознав,
Запрыгали, хвостами завиляв.
 
 
И, головы на лапы положив,
Легли, кольцом лохматым окружив.
 
 
Питомца няни сберегают так…
День миновал, ночной сгустился мрак.
 
 
Когда заря затеплила свечу,
Небесную окрасила парчу,
 
 
Шах, пробудясь, постиг, что был не прав,
И каяться стал, подданных призвав:
 
 
«Я был мгновенным гневом ослеплен,
Невинный джейраненок мной казнен.
 
 
Скорей на псарню надо поспешить,
Чтоб хоть останки у собак отбить!»
 
 
Тут к шаху во дворец вбежавший псарь
Промолвил так: «Великий государь,
 
 
Сей отрок, видно, ангел во плоти,
И сам господь решил его спасти!
 
 
Встань, погляди на чудо из чудес:
Растерзанный собаками воскрес.
 
 
Сидит, по счастью, и здоров и жив,
На пасти псов печати наложив.
 
 
Твоих драконов дружба высока —
Не тронули они ни волоска!»
 
 
Счастливый тем, что отрок уцелел,
Шах во дворец его вести велел.
 
 
И тот, кто к смерти был приговорен,
Из псарни вновь в чертоги водворен.
 
 
Властитель видит, что предстал пред ним
Спасенный отрок, жив и невредим.
 
 
Тут, с трона встав, раскаявшийся шах
Вымаливать прощенье стал в слезах.
 
 
«Ответствуй, – он спросил, – могло ли стать,
Как лютой смерти смог ты избежать?»
 
 
Тот отвечал: «О шах, с недавних пор
С подачкой я ходил на псовый двор.
 
 
Я заслужил любовь у лютых псов,
И зубы их замкнулись на засов.
 
 
Тебе рабом служил за годом год —
Смерть в благодарность получил в расчет.
 
 
Ведь друга ты, сердясь по пустякам,
Швырнул на растерзание клыкам.
 
 
Но преданность – отличие собак,
Пес – верный друг, а ты – заклятый враг.
 
 
Пес дружбу подарил мне за мосол.
А ты меня в могилу чуть не свел!»
 
 
Так случай удивительный помог
Дать шаху человечности урок.
 
 
Тиран проснулся, будто долго спал,
Собак и псарню впредь не вспоминал.
 
 
Постигнуть смысл сей притчи поспеши:
«Благодеянье – крепость для души».
 
 
Меджнун кормил зверей, за это он
Был как стеной их дружбой огражден.
 
 
Нет крепости надежней и верней,
Чем окруженье преданных зверей.
 
 
Он шел пустыней – горя пилигрим,
Косматогривой свитою храним.
 
 
Таким же будь, спеши добро творить,
Чтоб слез кровавых после не пролить.
 
 
Делись последним, всем, что даст судьба,
И тем халифа превратишь в раба!