Текст книги "Чудо Бригиты. Милый, не спеши! Ночью, в дождь..."

Автор книги: Гунар Цирулис

Соавторы: Владимир Кайяк,Андрис Колбергс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

Какая связь между обоими совершенными минувшей ночью преступлениями? Есть ли основания утверждать, что судьбы нескольких человек лишь случайно пересеклись в одной и той же точке времени и пространства, как утверждает Силинь? Может быть, права все же Ратынь, считающая это не простым совпадением? Обе версии выглядели равно привлекательными, и у меня еще не хватало информации, чтобы склониться в ту или другую сторону. Я не имел представления о том, как напал Силинь на след угонщиков автомобиля, допрошен ли уже третий соучастник – Ярайс Вайвар, как воспринимается почти невероятное событие: что сестра во имя закона преследует своего нарушившего закон брата. Если к этому совпадению присовокупить еще мои подозрения насчет того, что руководитель оперативной группы неравнодушен к прелестному сержанту, получался такой треугольник, какой не пройдет ни у одного рационально мыслящего редактора. Типичная мелодрама с привкусом назидательности… Какова же была действительность? Оскар Силинь, к сожалению, скрывал ее за завесой таинственности и на все мои вопросы отвечал уклончиво.

В том–то и беда, что милиция никогда не раскрывает все свои карты до конца. А от нас тем не менее требуют, чтобы мы писали реалистически, без приукрашивания. В действительности же многие утонченные психологические ходы и Дедуктивные заключения, принадлежащие героям Приключенческих романов, возникли в воображении автора. А в жизни и преступники, и работники милиции поступают не так, как хотелось бы автору книги, а часто куда более примитивно. Очень характерным в этом отношении кажется мне анекдотический случай, с которым я столкнулся в кабинете диспетчера аэропорта. Помещение было битком набито «всякими аппаратами и приборами, непрерывно стучали клавиши телеграфа, трещал телетайп, вспыхивали и гасли разноцветные сигнальные лампочки, настойчиво жужжали зуммеры, предупреждающе шипели устройства экстренного вызова, в динамиках хрипели до неузнаваемости искаженные голоса пилотов, и трудно было представить, что один человек может уследить за всем этим обилием современной техники. Неожиданно диспетчер повернул ко мне голову и сказал: «Сейчас сядет машина из Москвы». Поскольку я намеревался описать это свое посещение, я вытащил блокнот и спросил, какое именно из средств связи принесло ему эту информацию. Он пожал плечами: «Посмотрел в окно» и указал на турбореактивный ТУ–134, уже катившийся по бетонной дорожке.

Вот и в милицейской работе умение заметить очевидное часто определяет ход и результат следствия. А прославленные достижения науки и техники – лишь дополнительные средства, которые иногда подтверждают, а порой и опровергают основанные на жизненном опыте предположения, рассчитывают наиболее правдоподобный вариант, ускоряют процесс анализа. Но задать уместный и своевременный вопрос не по силам никакому аппарату.

И все же я не видел особых поводов для царившего в кабинете Силиня удовлетворения. Единственным достигнутым до сих пор реальным результатом было то, что в семействе Эгила Попика сегодня радовались вновь обретенной машине и квитанциям на белье, в полном соответствии с поговоркой: лучше два раза найти, чем один – потерять. За разбитые фары заплатит госстрах. Правда, завтра может оказаться, что в магазинах их нет. А ездить хочется. В конце концов обладатель машины вынужден будет обратиться к спекулянтам. Вполне возможно, что те, в свою очередь, дадут заказ еще менее почтенным членам общества. И начнется цепная реакция, в результате которой окажется угнанной еще одна машина, и у Силиня прибавится работы. Он возьмется за новое дело без особой охоты, потому что считает, что намного более опасным, чем все эти подонки вроде Большого и Малого Янисов, является неизвестный преступник, разгуливающий по окраинам с пистолетом в кармане и в темноте нападающий на людей. И у меня тоже нет права заниматься всякими мелочами, пока этот выродок еще находится на свободе…

Ровно в восемь я постучал в дверь майора Козлова. На удивление, он оказался уже на месте и пил первую сегодня чашку кофе. Я только третий день жил по распорядку работников уголовного розыска, и то уже ощущал недосып. Что дают те несколько дней, которые, как компенсацию за ненормированное рабочее время, прибавляют к очередному отпуску, если остальные одиннадцать месяцев приходится бороться с недосыпанием, разрушая сердце никотином, кофеином и другими возбуждающими средствами? К сожалению, преступники не считаются со здоровьем своих противников и до сих пор почти все темные дела обделывают по ночам. Зато с честными людьми, напротив, разговаривать приходится днем, и так возникает заколдованный круг, из которого не вырвешься. Не случайно полковник Дрейманис перенес инфаркт, а у Козлова предательски дрожат руки и трудно поверить, что еще пять лет назад он был одним из лучших самбистов министерства. Интересно, тренируется ли он и сейчас? Странным образом, этот вопрос показался мне сейчас более уместным, чем традиционное журналистское «что нового».

– Спортом надо заниматься от рождения до смерти. Или вообще не заниматься. И только ради собственного удовольствия! Если хочешь добиться результатов, спорт становится тяжелой и нудной работой, которую бросаешь после первых же неудач. Это неизбежно. Как и смена поколений. Из спорта никто еще не уходил непобежденным, и красивые слова насчет того, что побеждает один, а выигрывают все, потому что выигрывает всегда дружба, – это для маленьких. Почему же в таком случае футболистов ругают за ничьи? Кажется, что же в этом плохого: двадцать два парня полтора часа побегали на свежем воздухе, судьи тоже получили возможность размяться и показать свою неоспоримую власть, зрители смогли поорать в свое удовольствие, какого никогда не получили бы, сидя у телевизоров… Но нет, публике нужен счет, и ради него каждый игрок хочет доказать свое превосходство над всеми другими, даже и над теми, кого он считает своими лучшими друзьями.

Кто бы мог предположить, что моя маленькая хитрость вызовет подобное словоизвержение? Следовало побыстрее выбраться из самим же мною вырытой ямы, иначе придется до самого обеда выслушивать суждения спортсмена с неудовлетворенным самолюбием.

– Разве занятия спортом не обязательны?

– Слава богу, только до определенного возраста. Попробуй представить полковника Дрейманиса на ковре… Но и ему приходится регулярно являться в тир и посылать все пули за молоком. Словно бы это предохраняет его мозги от склероза… – завершая рассуждение, Козлов навинтил колпачок на термос и убрал остатки кофе в сейф. Затем снова повернулся ко мне: – Ну, что на душе? Пришел показать очередное бессмертное сочинение о славных милицейских буднях?

Трудно было понять, куда обращено острие его иронии. На всякий случай я повернул разговор в нужное мне русло:

– Немедленно сажусь за письменный стол, как только ты расскажешь, кто напал на Лигиту Гулбе.

– Боюсь, что твоим читателям придется еще долго ждать.

– Серьезно, Саша, как далеко вы продвинулись?

Козлов и на самом деле посерьезнел.

– Пока – ни на шаг. Если не считать, что выяснили, кто на этот раз остается вне подозрений. – Видя мое недоумение, он пояснил: – Я не о тебе, себе или о миллионах других мужчин, а о потенциальных насильниках. Согласись, мелкий карманник ведь не станет грабить сберкассу, не нападет на инкассатора? Ну так вот, нам известны все в республике, судимые за изнасилование или применение оружия. С твоей точки зрения это, может быть, звучит примитивно и неинтересно, но не забудь, что старший брат рутины – опыт, а он, в свою очередь, когда–то возник из смелого поиска.

И что он сегодня так разговорился? Не собирается ли задурить мне голову общеизвестными истинами, чтобы не пришлось признать свою неудачу?

– Короче говоря? – довольно грубо прервал я его.

– Короче говоря – пока ничего. Но стоило бы когда–нибудь написать о том, какое множество усилий кроется за таким вот отрицательным результатом. Даже при той громадной экономии времени, какую дает вычислительная машина. Ее данные ведь нуждаются еще и в оперативной проверке.

– В таком случае, зачем она вообще?

Козлов широко зевнул.

– Ты опять не так понял. Проверять надо не информацию машины, а людей. Например: двое уже вернулись из мест заключения. Где они сейчас, чем занимались позавчера? Другие, по нашим данным, еще находятся в заключении, и все же надо навести справки – не ударились ли в бега. Да не жалко времени, если бы возникла хоть какая–нибудь зацепка…

– Чего же мы ждем? – спросил я, словно само собой разумелось, что я последую за ним.

– Художника, – кратко ответил Козлов и погрузился в раздумья.

Если, как говорят, терпеливое ожидание является в милицейской работе залогом успеха, то майор Козлов несомненно заслуживал гроссмейстерского титула. Он умел ждать так мастерски, что, кажется, даже получал от этого немалое удовольствие. Вглядевшись, я понял, что он, следуя принципам йогов, ушел в себя и полностью отключился от внешнего мира, забыв, наверное, и о моем присутствии и о моих неприятных вопросах.

Никто еще не подсчитал, какая часть человеческой жизни тратится на ожидание – в очередях и приемных, на остановках и с телефонной трубкой в руке, на углах, где назначаются свидания, и в столовых. Иной до самой смерти так и не дождется давно ожидаемой доброй вести. Майор умел превратить это мучительное убивание времени в отдых.

Я же, наоборот, нервничал, хотя мне спешить было некуда. Считал секунды и минуты, уходившие без возврата. Из них постепенно могли сложиться часы, которым можно было бы найти куда лучшее применение: сделать все то, что я давно собирался и никогда так и не сделаю, ссылаясь на недостаток времени и обвиняя в нем других. В конце концов, – пытался я утешить себя, – мир не погибнет, если мой очерк появится на день или неделю позже. Но вот как может примириться с подобной бездеятельностью Козлов?

Майор вышел из транса так же неожиданно, как впал в него. В комнате, кроме нас, вдруг оказался паренек в поношенных джинсах и ковбойке, появление которого я непонятным образом прозевал. Без лишних слов парень бросил на стол Козлова папку с рисунками.

– Вариантов много… как обычно. Вопрос правильного выбора… может быть. Пусть посмотрит товарищ… или гражданин. Тогда сделаю портрет… окончательно.

Позже я пришел к выводу, что такой манерой разговора художник пытался прикрыть свою самоуверенность. Он выбрасывал целую кучу уверенных заявлений, и к ним прицеплял вежливое выражение сомнения.

Козлов не стал затруднять себя ответом. Он извлек из папки первый лист. На прозрачной пленке были нарисованы многоугольные очки без оправы, какие лет десять тому назад носили служащие среднего ранга; пониже очков – черные усики южного типа и два ряда стиснутых зубов, один из которых, в середине, был заклеен фольгой.

– Все приметы, полученные от вас… если не ошибаюсь.

– Да, небогато, – согласился Козлов. – Но мы полагаемся на силу вашего вдохновения. В прошлый раз благодаря сделанному вами портрету мы в два дня поймали опасного взломщика.

Художник проглотил похвалу, как кислую ягоду.

– Рисунок все же убедительнее, чем фоторобот… кажется. Ну, за дело… с божьей и вашей помощью.

Он подложил под целлофан первый набросок. Темные, гладко причесанные на пробор волосы, колючие глаза, горбатый нос с широкими ноздрями, тонкие губы, безвольный подбородок. Типичный налетчик, соответствующий всем теориям Ломброзо относительно внешности преступников.

– Вы бы уж сразу нарисовали Гитлера в очках, – покачал головой Козлов.

– Дойдем и до этого… со временем. Но прежде такая промежуточная попытка – более современная… по моим понятиям.

На этот раз лицо более напоминало Гиммлера с жадно оскаленным ртом. Я не понимал, почему Козлов не хочет прервать эту безнадежную игру, ни он, ни я преступника не видели. Это понял, наконец, и сам портретист.

– Где ваш очевидец… не умер, надеюсь? – заявил он.

– Еще не нашли, – сознался Козлов. – Но до вечера разыщем обязательно, у нас есть его фото.

– Можете оставить себе на память, – всерьез рассердился художник, но тут же прибавил: – или вклеить в служебный альбом. А эти эскизы – в графу обязательств в нашем шефском договоре… как свидетельство собственного бессилия. Хотя бы тот, который напоминает вас. А в следующий раз вызовите с того света Рубенса или нашего Розенталя… без стеснения.

Дверь захлопнулась. Мы переглянулись.

– Кто мог подумать, что Ярайс Вайвар бесследно исчезнет? Звонили в деревню, сестра тоже не знает, куда он девался. Наши всю ночь дежурили у дядюшкиного дома, у мастерской соседа. Как в воду канул. А без него мы как слепые. Тоже мне нашелся любитель эпистолярного жанра, черти бы его взяли! – Голос Козлова становился все громче, казалось, он вымещает свою бессильную злость на мне. Так же возбужденно закричал он и в телефон:

– Юра, фото Вайвара размножил? Милиционерам раздал? Да, всем, разве не понятно? Пусть поглядят в буфетах, ресторанах, должен же человек где–то питаться, а деньги у него есть… И не забудь Юрмалу, может, этот субчик переночевал в дюнах и теперь спокойно загорает… Сам знаю, сколько там народу, но он мне нужен, живой или… живой, только живой, понял?

– Может быть, стоит завернуть и в дачный поселок ученых? – предложил я.

– Начитался теорий, что преступника тянет на место преступления? – усмехнулся Козлов. – Учтем… А теперь зададим нашему электронному мозгу еще пару заковыристых вопросиков. Пошли.

Даже не проверив, следую ли я за ним, майор вышел из кабинета. Я подумал, что его легендарная медлительность служила лишь оружием против скуки, являясь хорошим средством приспосабливаться к обстоятельствам и накапливать энергию для тех случаев, когда она должна извергнуться подобно взрыву.

Об ЭВМ до сих пор у меня было довольно смутное представление. Главным образом по карикатурам, на каких ее изображали похожей на огромный комод со шкалами вместо ящиков или в виде широкогрудого робота, растянувшего свои болты и гайки в ехидной усмешке. В действительности устройство занимало несколько помещений, в которые нас дальше порога не пустили. Даже в прихожую можно было входить лишь в белых халатах.

– У твоего вспомогательного мозга, видно, слабое здоровье, раз он так боится инфекции, – сказал я, пытаясь хоть немного оживить мертвую атмосферу технократии. Но в ответ удостоился лишь осуждающей гримасы.

– Я подготовила для вас справку обо всех, кто является социально опасным и находится на свободе, – сказала Козлову по–девичьи хрупкая темноволосая женщина, под халатом которой проступали милицейские погоны. – Боюсь, что ни один из них не подойдет. Но на всякий случай попросила, чтобы Леон связался с психиатрической – не выпустили ли они кого–нибудь в конце недели.

– Спасибо, Верочка! Надо бы запрограммировать очки без оправы, темные усики и металлический зуб. Знаю, знаю, вам больше понравился бы шрам или рябины, заячья губа или стеклянный глаз, а не такие компоненты, которые можно надеть или наклеить. А с другой стороны – кто станет устраивать маскарад темной ночью?

– Дай–то бог, – без особого доверия проговорила Вера, пожимая угловатыми плечами. – Если ничего другого нет зайдите в библиотеку. Там вас уже ждет наш ХРЛ.

– Это Волдис Ребане, Холостяк в Расцвете Лет, – объяснил мне Козлов. – Я его ищу по всему Управлению, а он даже позвонить не считает нужным.

– Разве он в состоянии пройти мимо девушек из библиотеки? – сказала Вера без малейшего осуждения в голосе.

Нам навстречу поднялся статный сорокалетний мужчина, смахивавший на древнего викинга, с резкими, словно высеченными из гранита чертами. Легкий эстонский акцент придавал его речи особое очарование, и было нетрудно представить его любимцем всех женщин министерства.

– В нормальных учреждениях научным работникам полагается один библиотечный день в неделю, а у нас прекрасных дам прячут в архиве и не позволяют свободно пообщаться с ними даже час.

– Подо мной земля горит, – хмуро отверг Козлов его иронический тон.

– Пожарных всегда вызывают слишком поздно и требуют, чтобы они совершали невозможное, – не смутился Ребане. – Не скажу, что мешок у Деда Мороза совсем уж пуст. Если прочитаешь стишок, может быть, я что–нибудь в нем и найду.

Майору пришлось сдаться.

– Лигита Гулбе ничего связного рассказать не может. Достаточно сомнительный свидетель показывает, что стрелял усатый человек в очках, потревоженный при попытке изнасилования. А у тебя?

– Прежде всего рассмотрим неоспоримые факты, – проговорил эксперт деловито. – Стреляли с небольшого расстояния пулями калибра девять миллиметров. Обе пули несколько сплющены и со следами царапин, следовательно, вариант со служебным пистолетом системы Макарова отпадает. Из неисправного вряд ли добьешься такой снайперской точности. Скорей можно предположить, что стреляли из переделанного оружия. Я тут немного разобрался, – он кивнул в сторону груды книг на столе, – и готов ручаться, что мы имеем дело с пистолетом фирмы Борхард–Люгер, обычно называемым «парабеллум». После войны таких трофейных пистолетов осталось множество, так что его можно было сохранить, унаследовать, найти в погребе или на чердаке, может быть, в брошенном лесном блиндаже, отчистить от ржавчины и приспособить к нашим патронам.

– Ясно. Оружие не характеризует владельца, – сделал вывод Козлов. – А как с отпечатками пальцев и обуви?

– Осмотр машины ничего не дал. К тому же, все свидетельствует, что он пришел и скрылся пешком. Есть два пригодных для идентификации следа, гипсовые отливки изготовлены. Спортивные туфли чехословацкого производства, так называемые «ботас», с весьма характерным рисунком подошвы, сорок первого размера. Я уже выяснил: их можно было приобрести весной в магазине «Динамо». Были и у нас на складе, мне даже выдали такие бесплатно, когда я пообещал регулярно участвовать в кроссах.

– Ну и?

– В первый же день я стер ноги до крови, так что с тех пор… Ну да, тебе же наплевать на мои спортивные неудачи. Зато мне твои проблемы далеко не безразличны. И я попытался влезть в твою шкуру. По–моему, сейчас надо ломать голову не над тем, что мы нашли, но прежде всего над тем, чего найти не удалось.

– Ты об одежде Гулбис? – Козлов сразу понял ход мыслей эксперта. – Думаешь, мы имеем дело с фетишистом?

– Не исключено, но тот взял бы что–нибудь одно, чулки или лифчик, на чем он там свихнулся. А наш унес все, и я допускаю, что он вовсе не хотел насиловать, а всего лишь ограбить жертву. Не найдя денег, взял вещички – с паршивой овцы хоть шерсти клок. Ты не узнавал, что на ней было – может быть, фирменные шмотки?

– Принимаю, как один из вариантов, – неохотно согласился Козлов. – Вот только с эфиром не укладывается. Если бы ты в лесу напал на кого–то, имея в кармане оружие, стал бы ты брать с собой еще и флакон с эфиром?

– Пути господни неисповедимы, – неопределенно проговорил Ребане. – Я подбросил тебе идею, остальное – дело твое. Боюсь только, что на одной логике тут далеко не уедешь. Разве логично, что нормальный человек насилует женщину? При современной свободе нравов…

– Это ты как эксперт или как мужчина? – огрызнулся Козлов, и мне вдруг почему–то показалось, что он завидует независимости, приобретенной Ребане вместе с кандидатской степенью, служебным положением и ироническим отношением ко всему окружающему, включая себя самого. Но майор сразу же вернул разговор к сути дела, спросив: – Скажи лучше, где можно достать эфир?

– В аптеке, поликлинике, химчистке, в моей лаборатории; это не проблема. Во всяком случае, легче, чем достать оружие.

В приоткрытой двери, словно сулящая беду черная кошка, мелькнула черная прическа Веры.

– Звонил Леон. Главный врач больницы с возмущением отвергает такую возможность. Больных, способных на преступление, они не выпускают. На этой неделе в домашнем увольнении были только поэт, страдающий манией бдительности, и железнодорожник, который может общаться только со своими внуками… Моя «Василиса» скоро тоже заболеет меланхолией, потому что не может ответить ни на один из ваших вопросов. Есть потенциальные насильники в очках, с усами, даже один дважды судимый рецидивист без переднего зуба. Но такого, кто объединял бы и то, и другое, и третье, – нет.

– Тогда пропишите ей на сладкое еще одно последнее заданье. Мне нужны все, кто был замешан в хранении или изготовлении оружия. Тоже, конечно, вне очереди!

В кабинете нас ожидал Силинь. Увидев кислое выражение на лице майора, я понял, что лейтенант попал туда при помощи своего ключа или отмычки. Тот, кажется, тоже сообразил, что мальчишеская выходка его на сей раз оказалась неуместной, и сразу же стал оправдываться:

– Воспользовался вашим отсутствием, чтобы разобраться в своих соображениях – у меня там все время люди, даже рапорт об отставке нельзя толком написать.

– Если вы созрели – прошу! – Широким жестом Козлов пригласил его к столу и пододвинул стопку чистой бумаги.

– И напишу! – обиженно заявил Силинь. – Если и вы тоже согласны с Ратынь, что на Гулбис напал один из этих жалких воришек.

– А ваше мнение?

– Стараюсь обосновать его в донесении.

– Благодарю. Прочитаю на досуге.

В их отношениях не осталось и следа той дружественности, какая была на ночном дежурстве, и трудно было представить, что вчера они называли друг друга на «ты». Ничего лучшего не обещало и продолжение:

– А сейчас с удовольствием выслушаю, какому открытию я обязан этим внезапным посещением.

Оказалось, что Силинь способен смущаться, даже краснеть. Самолюбивые люди в таких ситуациях становятся резкими и пытаются перейти в контратаку. На он смирил свою гордость.

– Товарищ майор, я хотел просить вас включить меня в состав вашей оперативной группы. Дело об угоне машины Попика я закончил и передал в следственный отдел. Оба задержанных сознались, кроме того, виновность Кирсиса подтверждается отпечатками его пальцев на руле и дверце, а розыск Вайвара идет по линии Гулбис.

– Доложу о вашей просьбе полковнику Дрейманису. Но не могу представить, чем ее обосновать.

Что бы ни собирался возразить Силинь, я был уверен, что это лишь предлог для того, чтобы вырваться из отдела, который он считал чем–то вроде штрафного батальона, недостойного его чести и интеллекта. В этом смысле ночное дежурство и связь между обоими уголовными делами являлись вескими аргументами. Но лейтенант хотел подчеркнуть свои личные заслуги.

– Я считаю, что ни один разумный преступник не станет болтаться ночью в глухом лесу и ждать, не попадет ли случайно кто–нибудь в расставленную им ловушку.

– Может быть, он следовал за Гулбис от самой станции? – Наконец, Козлов забыл обиду и отказался от официального тона.

– Так я и думаю. Даже больше. – Теперь и Силинь заговорил с обычной своей увлеченностью. – Мне кажется, что преступник ожидал именно Лигиту Гулбис. Знал, что она должна приехать этим поездом, что муж не сможет ее встретить, и решил воспользоваться случаем.

– Значит – кто–то из знакомых?

– Отвергнутый поклонник, недруг мужа, чем–то разозленный сосед, – развивал Силинь свою теорию, приобретавшую правдоподобие. – Прикиньте сами, товарищ майор, вам же ясно, насколько обычно лишены логики все случаи изнасилования. А тут – тонко рассчитанное действие: Лигита Гулбис усыплена, чтобы не узнала нападавшего, затем раздета догола и оставлена в лесу с эфирным тампоном на лице, чтобы не могла проснуться до утра, до первых прохожих. Позор на всю округу! Может ли быть более утонченная месть?

– Вы полагаете, он даже не собирался изнасиловать свою жертву? – Меня поразило, что уже второй человек высказывал такую мысль.

– Тогда незачем было тратить столько времени, чтобы раздеть ее, а потом – унести с собой все до нитки.

– А пистолет, пистолет? – не отставал Козлов. – Он выпирает из любой конструкции, как абсолютно чужеродное тело.

– Если бы мы могли влезть в шкуру такого человека… Может быть, подросток подражал какому–то киногерою, может быть, человек подбадривал сам себя, как знать, – не смутился Силинь. – На практике пистолет ведь пригодился.

– Значит, у нас уже три рабочих варианта, – заключил Козлов, – которые условно обозначим как насильника, грабителя и мстителя. Проще всего напасть на след, идя по вашей линии, так как искать придется среди знакомых Гулбис. Вы потому так рветесь в бой, что надеетесь на легкий успех?

– Честно говоря, не люблю останавливаться на полдороге. Я нашел жертву, хочется найти и виновного. А потом с чистой совестью вернуться к моим воришкам.

– Звучит достойно, ничего не скажешь. Я поговорю с полковником, – повторил Козлов, и на сей раз в его словах слышалась сердечность. – Так или иначе, ждите моего звонка до обеда.

Я сейчас не отказался бы от чашки кофе, но майор не собирался открывать сейф; видимо, наши биоритмы не совпадали.

– Можешь курить, если хочешь, – заметив, что мои глаза сами собой закрываются, милостиво разрешил он. – Меня это больше не беспокоит.

– Давно уже?

Козлов глянул на часы:

– Через четыре часа и восемнадцать минут будет шестьдесят семь дней.

– И как? – Чтобы оправдать назойливость, я добавил: – Я тоже собираюсь бросить.

– Жить можно, – скривился он. – Только сон валит с ног. И живот растет, как пивная бочка. Зато дома – мир и согласие. Только надо как ножом отрезать, а не снижать норму постепенно.

– Тебе врач запретил? – продолжал я спрашивать, чтобы найти оправдание собственному безволию.

– Не было бы счастья, да несчастье помогло, – улыбнулся он. – Я в очередной раз забыл о годовщине нашей свадьбы и явился домой без цветов. Чтобы спасти ситуацию, как дурак, преподнес жене только что начатую пачку сигарет и письменное обязательство никогда больше не брать соску в рот. – После этого лирического отступления он выудил из письменного стола смятую пачку «Примы». – Вообще держу только для преступников, но отравители окружающей среды ничем не лучше.

Взглядом раненого зверя Козлов следил за тем, как я закуриваю, но приступ кашля, вызванный у меня крепким дымом, помог ему обрести душевное равновесие.

– Когда сможешь снова нормально разговаривать, зайди к полковнику. Без его согласия я не могу прикрепить тебя к оперативной группе. А заодно замолви словечко и за Силиня, старику нравится, когда хвалят его подчиненных.

Полковник Дрейманис сидел за столом, до такой степени свободным от бумаг, что возникало сомнение, работает ли он здесь вообще. В отполированной до блеска поверхности отражалось круглое лицо с характерными для сердечников мешочками под близорукими прищуренными глазами и с седыми, начесанными вперед волосами. Они, впрочем, лишь частично закрывали высокий лоб мыслителя – границей служила глубокая горизонтальная морщина, на висках спускавшаяся до уровня удивительно маленьких ушей.

– Мы очень польщены тем, что вы не ограничились наблюдениями одного ночного дежурства. Однако это усложнит вашу задачу: чем глубже будете вы знакомиться с работой милиции, тем больше встретите трудностей и недостатков. Журналисты приходят к нам только за сюжетом. Все остальное, как им кажется, можно сочинить куда лучше, чем оно происходит в жизни, – и психологически, и композиционно. К тому же, ваш народ почти всегда избирает главным действующим лицом нарушителя закона, вас интересуют его стремления к легкому заработку и сладкой жизни, социально–психологические корни преступления. Работник милиции – всего лишь винтик в механизме, который всегда помогает справедливости восторжествовать. Но ведь не только преступники, но и мы – живые люди с сомнениями и проблемами, со своими положительными и – простите мою откровенность – многими отрицательными качествами. Пишите по принципу: ошибаться свойственно человеку, и могу поручиться, что мы не станем обижаться. Не так уж мы слабы, чтобы и без приукрашивания не завоевать симпатии читателей.

– Как вы охарактеризуете совершенное преступление и все, что до сих пор предпринято?

– Если вы не возражаете, я открою окно… Хотя рижский воздух давно уже нельзя назвать свежим. При всем желании. – Полковник несколько секунд прислушивался к городским шумам, потом повернулся и привычным движением вложил в рот таблетку. Валидол или нитроглицерин – мне не удалось различить в сыгравшем роль зеркала застекленном портрете Дзержинского; об его отражающей способности главный сыщик города легкомысленно забыл. Оживившись, он снова взглянул на меня.

– Вам удалось за одну ночь познакомиться с двумя крайностями нашей практики. С тривиальным происшествием, быстрое завершение которого – вовсе не счастливое совпадение, а закономерность, потому что мотивы действия ясны, а воровской круг достаточно ограничен. Таких, кто выбивает на машинах новые номера, чтобы продать их за пределами республики, сравнительно немного. И они тоже рано или поздно попадаются: им ведь необходимы сообщники, фальшивые документы. Второе преступление доставляет нам куда больше забот. Не боюсь утверждать, что нормально мыслящий человек не может влезть в шкуру сексуального преступника. Есть такое утверждение, что всякого рода нечестность порождается обстоятельствами: скажем, утерянным кошельком, оставленными без присмотра ценностями, когда опасность попасться практически крайне мала. К сожалению, среди нашедших добропорядочных становится все меньше, не зря же о них пишут под рубрикой «Так поступают советские люди…». Назовем это девальвацией моральных ценностей. – Полковник закрыл глаза и соединил кончики пальцев. Потом взглянул на меня, и в его глазах я увидел такую душевную боль, что неловко заерзал на стуле. – Можете ли вы, не лицемеря, сказать о себе, что вы абсолютно честны? Я не смог бы. Я краду время, потому что давно уже не работаю с полной отдачей, в своих отчетах лакирую действительность – нельзя же нам отставать от других столиц, где делают то же самое. И вы тоже не пишете всей правды – всегда находятся объективные причины, чтобы о чем–то умолчать или что–то приукрасить.

Полковник умолк. Сбился с мысли и пытался вспомнить, что же хотел он сказать? С тех пор, как работу милиции больше не скрывали за семью печатями, а напротив, посредством прессы и телевидения вывели на всеобщее обозрение, многие начальники научились при помощи общих фраз весьма успешно воздвигать между собой и интервьюерами непроницаемый железный занавес. Дрейманис оказался еще хитрее.

– Пока в этом деле я еще не пришел к определенным выводам, какие можно было бы обосновывать и защищать. Поэтому могу развлекать вас до одиннадцати часов, когда у меня назначено оперативное совещание. Я попрошу вас принять в нем участие, и вы сможете познакомиться с различными точками зрения. Вы удивитесь, услышав, насколько расходятся взгляды наших работников. Сторонникам виктимологии, например, кажется, что при изнасиловании виновной нередко оказывается и жертва, спровоцировавшая агрессивные действия или легкомысленно завязавшая отношения с подозрительными типами. Существует даже теория, что изнасилование – не сексуальное преступление, а в первую очередь акт протеста, направленный против существующей морали.