Текст книги "Прорыв"
Автор книги: Григорий Свирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 43 страниц)
– Барахло все оставим, – торопливо заметил Сергей. – Дов продаст.
– Что?.. Барахло? Да!.. – И она подняла телефонную трубку, чтобы заказать билеты.
...Наум вылетел первым самолетом, который поднялся с аэродрома Лод. Он шел в Вену. Наум был так измучен, что заснул, едва лайнер "Эль-Аль" оторвался от земли. Проснулся от толчка. Соседи по ряду отстегивались. Схватив чемоданчик, Наум поспешил к выходу. Выскочил из кабины на трап, и словно его в сердце ударили.Задохнулся даже. Такое ощущение, что вернулся домой.
"Снег!" наконец понял он. – Почти три года не видел снега... – Наум сбежал с трапа, смял в ладонях снежок, холодивший руки, поглядел, в кого бы кинуть?.. Однако не кинул, отшвырнул снежок, бросился вздание Аэровокзала, к телефонам-автоматам.
У него был номер израильского посольства в Вене, где, возможно, его помнили. Действительно, фамилию Гуров знали. Когда Наум спросил адрес "Хаяса", с ним вдруг заговорили так, словно он был Ясером Арафатом. Он набрал тот же номер, сообщил властным голосом, что прибыл по просьбе господина Шауля бен Ами... Когда он вышел в город, его уже ждала посольская машина.
Шофер, мордастый кудрявый парень, извинился деловитой скороговоркой: он высадит гостя у отеля и сразу уедет. Наум попросил его доставить в ту гостиницу, куда привозят "прямиков".
...К гостинице подходили автобусы с вновь прибывшими евреями. Седой, с запалыми щеками человек поглядел на неправдоподобно чистые венские улицы и сказал торжествующе: – Ну, вот и свобода!
Свобода встретила их диким базарным воплем: – Все вы воры! Вор на воре! – Невысокая толстая женщина с рыхлым тупым лицом бандерши кричала, похоже, не на них, на приехавших ранее. Но и новички замерли, перестали двигаться. Наум шагнул к ней, приподняв над головой шляпу. – Мадам, я тоже вор?
– Вор! Ворюга! А кто ты еще? Скажи-прикинься!
– Я Наум Гур, мадам, представитель Министерства иностранных дел Израиля, как ни странно...
– Еще один?! – взревела мадам, подперев бока морщинистыми, в кольцах, руками. – Может, ты еще бумагу покажешь?!
– Покажу! Пожалуйста!
– Засунь себе в ж... – И пошла-понеслась: – Мошенники! Вор на воре! Где простыни?! Где три наволочки?! Воры!.. – И далее уж отборным российско-польским матом.
Она распихивала новичков по страшноватым комнатам с полуобвалившейся штукатуркой и следами раздавленных насекомых по стенам. Седой, с запалыми щеками человек пытался возражать: – Мадам, мы не заключенные!
Мадам в его сторону и головы не повернула.
Получить у этой мегеры какую-либо справку было делом бессмысленным, и Наум начал быстро обходить комнаты. Постучит, приоткроет дверь – там целуются, ругаются. У семейных – запахи борща, горохового супа. У каждого своя плитка, кастрюля. Никто из эмигрантов, похоже, в "заграничный сервис" не верил .
В угловую комнату набились ребята с альпинистскими рюкзаками. В тесноте, да не в обиде. Пьют из глиняных кружек и бумажных стаканчиков водку. Закуска – анекдот. С каждого по анекдоту. Выпили – послушали.
– Как будет называться еврей, оставшийся в СССР к 1984 году?
– Русский сувенир!
Посмеялись, налили еще по "полбанки". Опрокинули залпом. Из шкафа, в котором кто-то рылся, донеслось: – Вопрос армянскому радио: почему жизнь в СССР так подорожала? Ответ: она перестала быть предметом первой необходимости...
Науму парни понравились.– Ребята, есть среди вас авиационные инженеры? Даю работу. Сходу!
– Какая страна? – быстро спросили из шкафа.
– Израиль.
И тут все, как один, затянули дурашливыми голосами: "...Пускай моги-ила меня нака-ажет за то, что я ее люблю-у!.. "
Наума как током встряхнуло. – Ребята, почему вы запели эту песню? О чем речь?
Щербатый, с открытым лицом парень ответил: – Босс, не придуривайся! Вся Россия знает, что есть на Обетованной город Ашдод. Есть?.. И что сделали с Гурами знает... Что именно? Отца убили в Бершеве... есть такой город? Двух сыновей объявили шпионами. Только один сын спасся, в Америке сейчас.
У Наума от изумления зачесался нос. А парень сыпал и сыпал фамилиями, именами, званиями известных в СССР математиков, физиков, режиссеров, певцов...
– Где они, первопроходцы? Одних уж нет, а те далече... Чего, босс, темнишь? Я сотни писем видел из Израиля. Нас не хотят.
Наум полез в боковой карман, чтоб показать документы, мол, он и есть Гур, и он вовсе не в Америке, но тут поднялся с угловой кровати пожилой человек в меховой безрукавке и сказал, что он врач-психиатр.
– Я много слышал о тех, кому в Израиле плохо, – сказал он жестким тоном. – Но для меня гораздо важнее, кому в Израиле хорошо. Вот одному моему пациенту по фамилии Подликин в Израиле очень хорошо. Для меня этого достаточно, чтобы в эту страну не ехать.
– Что вы еще знаете об Израиле? – вырвалось у Наума в раздражении, которого он не сумел скрыть.
Врач-писихиатр посмотрел Науму в глаза, внимательно, остро, как может смотреть лишь психиатр. Увидел, наверное, спор бессмысленен. Сказал с усмешкой: – Вас, как я понимаю, прислали в Вену на должность Моше-рабейну! Вести русских евреев на землю Обетованную. Моше-рабейну, как известно, водил евреев по пустыне сорок лет. У нас, уважаемый товарищ Моше Рабейну, есть еще время...
За полчаса Наум обошел всю замызганную, с мокрыми грязными полами гостиницу. Наткнулся на щекастого агитатора. Настоящего агитатора, присланного Шаулем. Его, видно, довели уже до белого каления. Он стоял на лестничной площадке и кричал, ни к кому не обращаясь, о "бездуховности", о том, что у евреев нет "чувства своей страны"...
– Антипатриоты, значит? – с горьковатой усмешкой спросил Наум, задержавшись возле него.
– Антипатриоты! – убежденно воскликнул щекастый и встрепенулся:– Ты кто?!
Наум сбежал с лестницы, подумав вдруг, что Шауль, несмотря на весь свой опыт и ум, – идиот. Советский человек может поверить соседу по кафе или пивной, прохожему, слуху, сплетне, но только не агитатору. А, может, Шауль это понимает, но... крутит колесо. Надо же что-то крутить!
Наум заглянул даже на чердак. Ни Гули, ни Сергея не было. Нигде не было...
К счастью, Наум наткнулся на рыжую девчонку в модном пальто, похожем на ромбовидное одеяло с дыркой для головы. Пальто тоже было огненно-рыжим, в шахматную клетку. Наум уставился на нее, мгновенно сообразив, что шахматной доской может нарядиться только американка. "Из Хаяса она, иначе зачем ей торчать здесь?"; и поведал о том, кто он и кого ищет.
Американка посадила Наума в свою машину, привезла в конторку, откуда принялась звонить в разные фонды. – В "Хаясе" нет!.. В "Джойнте" нет!.. -бросала она. Наум начал бледнеть, она коснулась пальцами его плеча. – Не беспокойтесь! В Вене прорва фондов. Есть "Рав тов" – крайние ортодоксы, не признающие Израиля.
– Они туда не поедут! – вырвалось у него. – Они уже пообщались с ортодоксами.
– Ортодокс в Вене – не то, что ортодокс в Израиле... Да-да! Есть еще "Толстовский фонд". Есть "Каритас", который берет всех... брал всех! -поправилась она.
Ни в одном из фондов ни Геулы, ни Сергея не было. Американка заказала Науму билет на утренний самолет в Брюссель, где тоже был "Хаяс", и они вышли пройтись по Вене.
С мостовых снег сошел. На Брамс-плац еще лежал, Наум собрал с дерева, почище снежок, пожевал. В глубине скверика толпились эмигранты. У доброй половины в руках одинаковые бумажные пакеты. Изо всех пакетов торчали куры и зеленые бананы.
Американка покачала своей рыжей головой. – Если б вы знали, как мне всех их жалко!
Внутри эмигрантской толчеи кто-то размахивал туфлей и сапожной колодкой. – А, опять он! – раздраженно сказала американка.
Оказалось, здесь, на Брамс-плац, находятся и советское агентство, и эмигрантские гостиницы. Из советского бюро выходит раз-два в неделю чиновник, одетый под сапожника. Садится в скверике. Вначале проклинает советскую власть. А затем Израиль. Вот, де, удрал из Израиля и мучаюсь тут.
Наум подошел, прислушался. Костит Израиль на чем свет стоит. Надо сказать, очень квалифицированно костит. Знает, чем задеть мятущуюся душу.
Наум тронул его за плечо. – Слушай, па-арень! А чего ты второй месяц подряд приколачиваешь одну и ту же подошву? А?!
От слов Наума, от тона ли, но "сапожник" вдруг нырнул за садовую скамейку и – смешался с прохожими,
растаял.
– О! – воскликнула американка. – Вы такой мальчик?! Я вас не отпущу...
– Тихо! – сказал он жестко: кто-то в толпе рассказывал о голодовке в Брюсселе. Израильтяне объявили
голодовку. Пятьсот душ... – "С "драконом" никуда не берут. Начали голодовку. Взрослые, дети..."
– О чем это? – спросил Наум спутницу. Та закусила губу. Сообщила смятенно: – Если ваши из Израиля только что, в Брюсселе, скорее всег их нет. Возможно, они в Риме. Наконец она признала, что есть указание. С "дарконами" – израильскими паспортами, не брать никуда. Ни-ку-да!
– Чье указание?
Она пожала плечами.
Наум приложил к лысине платок, сразу ставший мокрым.( Вот отчего Шауль не хотел звонить в "Хаяс"? Знал, гадина, что "Хаяс" не возьмет).. – На мгновение он ощутил удовлетворение: легче уговорить возвратиться! Но тут же оно сменилось стыдом и острым чувством беды. "Облава на евреев? Израильский "даркон", как бубновый туз спине?.. Нет, бред! Что Шауль, полковник СС, что ли? Путают они, бедолаги... А... если не путают? От "идейных" бен гурионов можно ждать всего...
Американка тронула его за плечо.
– Пойдемте, Наум! Я знаю одно кафе, которое...
– Отвезите меня на вокзал. Пожалуйста!
10. РИМСКОЕ ГЕТТО
Поезд "Вена-Рим" уходил вечером. Наум прошелся по освещенному холодным дневным светом вокзалу, к которому подавали вагоны в снежных крышах. Увидел на перроне, в сторонке, плотно сбит группку пассажиров, которую туристы обходили. Такие "проводины" всегда теснили сердце: напоминали об отце, который стоял в толпе бушлатов на боковом перроне Ярославского вокзала. Наум бросился тогда к толчее, окруженной автоматчиками и немецкими овчарками, рвущими поводки. "Отец!" – закричал... Следы от зубов овчарки сих пор остались у колена.
Вблизи русаки вовсе не походили на согнанных в кучу зеков. О, нет! Даже у измученных женщин, сердито покрикивающих на детей, глаза сияли. Возбуждение, надежда разогнули спины. Щеки горят. залось, все, по русскому обычаю, выпили "посошок на дорожку"... " Не в Воркуту этап, а из Воркуты..." – Наум усмехнулся.
Объявили посадку, и Наум отправился в свой вагон – спать. Проснулся рано, чуть рассвело, позавтракал в стареньком, дребезжащем вагоне-ресторане, искоса поглядывая на поля северной Италии, разделенные каменными оградками, плохо обработанные, грязные. Ветер прибил к оградам клочья бумаги, пустые консервные банки. Усмехнулся грустно: "Родное Средиземноморье..."
Поискал глазами снег. Кончились снега!..
Вагоны пошвыривало, как корабль в волну; придерживаясь за стенки, прошел в хвост поезда, куда погрузили эмигрантов.
В гостиницу Наум приехал с ними. Тот же клоповник, что и в Вене. Молодые, видел, не замечали грязных, в пятнах, стен, доставали гитары, путеводители по Риму. Пожилые, бросившие все нажитое и ехавшие к детям, воспринимали перемены куда болезненней... Никто ничего не знал. "Старожилы" советовали ехать в Остию. На электричке. Это недалеко, пригород.
– Почта там – Дворец культуры, – объяснил портье в галстуке, на котором была нарисована голая красотка. – Там уся Одесса. Одесса знает усе!
Вся Одесса еще не пришла. Но обитатели одесского Привоза были представлены широко. На полукруглых каменных ступенях почты торговались громко и страстно, хватали друг друга за отвороты пиджаков, вопили: – А маклерские?! Гони маклерские!..
Это сдавали квартиры, как выяснилось. Одни одесситы сдавали, другие въезжали, третьи вырывали у них "маклерские"...
Наум вспомнил, что видел "памятку отъезжающим", которая ходила в Вене по рукам. В ней был пункт: "Не ехать в Остию. Там вся Одесса..."
– Какое счастье, что они не валят в Израиль! – подумал Наум, прислушиваясь к истошным возгласам торгующихся. – Там своего жулья – не продохнуть!..
Только сейчас Наум заметил тихих усталых людей, сидевших на каменных ступенях или подпиравших спинами грязную стену. У них были какие-то пустые лица. Такие лица видел разве что в российских очередях, когда обо всем переговорено, а хлеб привезут только в пять утра... Присел возле старика, читающего истертую, в масляных пятнах, русскую газету.
– Так вы тут и сидите– спросил Наум, с удивлением озирая сидящих.
– Кто помоложе, по колизеям шастает, кто постарше – сидит. Когда -здесь, когда – у моря...
– Подолгу сидит?
– Кто четыре месяца, кто восемь, а кто до двух лет. Есть и горемыки, те – подолее...
– Что так?
– У кого дедушка псих, кто сам был членом партии. А на кого анонимку настрочили. Люди советские. Без анонимок не могут.
Про Гуров не слыхал. Окликнул кого-то. И тот не слыхал. Третий, в новых галошах, не ответил, вздохнул только: – До места бы!
– Что? – переспросил Наум.
– До места бы доехать!
– А место-то где?
– Да кто знает, где наше место! Куда ткнут...
Кто-то показал на человечка в клетчатом пиджаке и клетчатой шляпе, с маленькими шныряющими глазками. – Спросите у "Ручной работы". Он знает все...
Наум не поинтересовался, почему у клетчатого такая странная кличка. Не до того было. Позже узнал, – тот был гордостью римской Одессы. Появившись в Риме, купил за бесценок микроавтобус, который двигался еще месяца четыре, и путеводитель "Неделя в Риме". Просидев ночь над путеводителем, он стал возить свеженьких эмигрантов "по городу Цезаря и Муссолини", как было объявлено. С каждого россиянина брали недорого, и дело пошло. Прославился он в картинной галерее, где, подведя страждущих к картине Рафаэля, объяснил скороговоркой профессионального экскурсовода: – Обратите внимание! Очень дорогая вещь. Рафаэль. Ручная работа...
Выслушав Наума, "Ручная работа" ответил категорически, что в Остии таких нет!
Наум почувствовал вдруг, как ноют ноги; присел на ступеньку.
У почты остановилось такси с багажом на крыше. – Как пробились? деловито спросил "Ручная работа".
– Через Ниццу!.. – воскликнули из такси возбужденными голосами людей, спасшихся от погони.
Оказалось, бегут из Израиля. Свеженькие. У них паспорт временный -"лессе-пассе". На год выдается. Человек с "лессе-пассе", по международном праву, не теряет статуса беженца. Но по просьбе правительства Израиля на лиссе-пассе не ставят въездной визы. А без визы – не въедешь!..
– Как в аэропорту Лод слез, так ты в свободной стране. Понял? Влип по самые уши! – объяснял Науму веселый парень, который торговал часами, нацепленными у него до локтя.
"Ручная работа" взмахом руки заставил парня испуганно ретироваться, исчезнуть. Оглядев Наума с головы до ног, пояснил на всякий случай: – Мы эмиграция не политическая, а экономическая. Мы правительства не судим. Вы меня поняли, господин хороший? Давно из Израиля, если не секрет?.. Два дня? Так, может, ваши Гуры еще не доехали? Сидят на границе – поют Лазаря. Кстати, какой у них документик?
– Точно не скажу. Они были в Израиле... почти три года.
– Э-э, господин хороший, – протянул "Ручная работа", – так они в гетто! Некуда им больше деться!
– В каком еще гетто?!
– В израильском гетто! Записывайте улицу... Тут такое колесо, -добавил он, взглянув на ошеломленного незнакомца в армейском плаще. – Ежели у тебя в руках законное лиссе-пассе, в Италию, где есть "Хаяс", – сами видели, – ни-ни. А сумел прорваться через границу, ликуй Исайя, ты под крылом "Хаяса". Доплыл!.. Никто не спросит, как ты сюда попал, никто не смеет турнуть из Италии вон... Но, коли в руках – "синюха", то есть форменный израильский паспорт, "дракон", в Италию – пжалте! Но... к "Хаясу" или еще куда – не ходи. Такое колесо! И так, и этак, извините, яйца прищемят... Что же сразу не сказали, что они с "синюхой"?
– Значит, все это правда? – тихо спросил Наум, записывая названия улиц на папиросной коробке. – Правда, что в Брюсселе голодовка?
– А что делать людям? Гетто не сахар, господин хороший. Изгой он и есть изгой. Одно только – собаками не травят.
– Да, но... в двадцатом веке... загонять евреев в гетто – стараниями еврейского государства?
"Ручная работа" повернулся к Науму спиной. – Мы эмиграция не политическая, а экономическая, – донеслось до него. – Нам никакая власть не помеха, кроме совейской...
Адреса на папиросной коробке привели его на узкую и сыроватую улочку без тротуаров, по которым мчались маленькие "фиаты", заставляя прохожих прижиматься к полуоблупленным стенам. В первой же квартире, в которую он постучал, знали о приезжих по фамилии Гур, и мальчик с ободранными коленками, в кипе на затылке, подвел Наума к нужному подъезду. По дороге был магазин, Наум купил итальянское "кьянти" – самую большую бутыль в плетеной корзинке, набрал разных сыров, маслин и ввалился в квартиру, странно похожую на московскую "коммуналку" тридцатых годов. Пожалуй, коридор был пошире, да на стене не висят корыта. А в остальном, – по количеству дверей, разнообразию запахов, да кухне в конце коридора, из которой выглянуло несколько женщин, точь-в-точь московская коммуналка"...
За обшарпанной дверью отозвался звучный мягкий голос Гули."Кен!.. воскликнула она на иврите. – Да! Наум ввалился в комнату, бросил бутыль и пакеты на кровать, обнял Сергуню, шагнувшего к нему, затем Гулю, которая по-прежнему стояла руки "по швам", как солдат.
– Здравствуй, изменщица! – воскликнул Наум. – Ты снова "лопухнулась"? Забыла, как мы с тобой мчались в Малаховку, к нашим "подписантам"...
– Я ни о чем не забыла, – Геула ответила жестко, без улыбки, и Наум обругал себя за скомороший тон.
Больше об отъезде не говорили. До самого вечера. Сергуня снял со стены гитару и забренчал любимое:
– Мой друг уехал в Магадан, Снимите шляпу, снимите шляпу...
Глаза у Геулы стали влажными. Она встала со стула, и Наум испугался -уйдет!.. Но она, видно, пересилила себя, принялась рассказывать, не дожидаясь вопросов и уходя от того, что Науму не терпелось узнать прежде всего: "Почему?!" Если поверить, ее мучил сейчас лишь позорный стресс немоты. В Израиле, наконец, обрели язык, и снова улица, магазин, автобус, полиция, – все доводит до исступления...
– Не корчь жалких рож, Наум! – перебила она самое себя. – "Гетто! Гетто!" А что такое Берлинская стена? Или московский ОВИР?.. Что еще ждать от социалистов? Первая заповедь – запереть собственных граждан на замок!
Сергуня кинул гитару на койку. – Берлинская стена? 0'кэй! – Он усмехнулся одной щекой. – У кого есть тридцать-сорок тысяч долларов, идет в любое посольство, заявляет, что хочет открыть в их стране "дело", и все! При мне израильтянин показал в американском посольстве свой долларовый счет. Пока он заполнял бумаги, ему даже кофе принесли. Заперли нас, у которых ни гроша за душой. – Сергуня прошелся по комнатке, руки за спиной, повернулся к Науму. – Это как чума! Есть международный закон о беженцах. На раздумье человеку дается один год. Где он, закон? Ты видел, как перехватывают людей с "лессе-пассе"? На всех дорогах. Французские ажаны. Итальянские карабинеры. Все топчут ногами международные законы – по просьбе правительства Ицхака Рабина. Это не чума?.. Могила, острят, теперь живет над Атлантическим океаном, в "Боинге". Что он нам еще готовит, этот сталинский сокол... в сионистских перышках? – Сергуня снова помотался из угла в угол своей дергающейся нырковой походкой, схватил гитару.
Он быстро устал, и гитару попросил Наум. Наум играл лучше, почти профессионально. Не случайно его незатейливая песенка о любви к тель-авивской тете стала почти знаменитой. Он помотал длинной шеей и, взяв аккорд, затянул своим высоким, "бабьим" голосом: – Хава, Нагила хава!..
В стенку постучали кулаком. Сильно. Требовательно. Наум растерянно огляделся.
– Не расстравляй душу, – сказала Геула, накрывавшая на стол. -Вокруг люди.
– Кто они? – почему-то шепотом спросил Наум. – Вроде вас?
– Нет, в основном рабочие. Маляры, токари... Здесь восемнадцать семей, всего-навсего. Главное гетто – в Остии, мы тоже, наверное, туда двинемся. До кучи. Как живут? Спроси. Только не нарвись! Тут есть ребята – на грани сумасшествия. Полтора года тут. Спят в брошенных машинах. Хотели уехать -не пускают. Пытались жениться – не женят. Права на работу нет. Израильский паспорт, как бубновый туз на спине... Понять не могут, что стряслось. А ты можешь? Даже при том, что ты про гуманизм бен гурионов наслышан хорошо... Вернешься, спроси Могилу, почему он доводит людей до сумасшествия?.. Что?.. Тут свой быт, свои страхи, даже свой собственный самиздат. Написал кто-то до нас, и вот пошло, переписывают в тетрадки. Сергуня, покажи Науму. Он давно не читал самиздата...
Наум принялся читать поэму о государстве, построенном энтузиастами-разномыслами, в полном согласии.
"...Но кто уж очень возражал,
Всегда, бывало, уезжал...
А с прочими договорились
На почве займов из казны,
И вот такие получились
Тут пифагоровы штаны
Налево – коалиция,
Направо – оппозиция.
А сверху сыплет дядя Сэм,
Чтобы хватило тем и сем...
...И поднялся из топи блат
Бюрократический клоповник,
Где не поймешь, кто уголовник,
А кто идейный партократ...
Поэма была "неровной", длинной и, пожалуй, даже не гневной, а, скорее, иронично-элегической. Автор, по всему видно, хорошо помнил, откуда прилетел в Израиль и, посмеявшись над "бюрократическим клоповником", для которого "закон, порядок, гласность, право – лишь буржуазная забава", автор вздыхает об оставленном Израиле:
" ...Тебе я все-таки не враг:
Ты не построил Негевлаг...
...Мне тишина твоих помоек
Дороже грандиозных строек,
Где кровь скрепляет мерзлый грунт..."
Но колебаний "уезжать – не уезжать с исторической" у автора не возникает.
" ...Увидев, как оно на деле,
Мы ни о чем не пожалели,
Не зря меняли параллели
Пора менять меридиан.
" Кадима"( Вперед!) – позади Москва.
Прощай, отчизна номер два..".
Наум положил на стол поэму под названием "Письмо в Россию". Подумал тоскливо, сколько подобных писем ушло туда?! Снял роговые очки, долго протирал их. Вышибают ученых, инженеров... понятно! Но рабочие-то Израилю нужны позарез! Почему уезжают рабочие? Вляпались в гетто, есть нечего, дети не учатся. И никто не просится назад, в Израиль, где их ждет и работа по специальности, и дом. Почему-у?
Он попросил Геулу познакомить его с соседями по "коммуналке". Геула посмотрела на часы, сказала, что идти никуда не надо. Сейчас приедут, кто откуда. Сами заглянут, на огонек.
Наум сидел, уставясь на свои пыльные ботинки. Он представить не мог, что Гули не будет рядом, – затоскуешь, прыг в автобус и к Гуле. ...Впервые признался самому себе, – любит Гулю, всю жизнь любит. Как Нонку. Может, больше, чем Нонку... Ч-черт, оказывается, можно любить платонически! А как иначе, если тебе дают от ворот поворот.
Наум заставил себя поднять глаза. Спала с лица, белянка!.. Щеки уже не налитое яблочко. Желтеют, шафранятся. Только распущенная коса по-прежнему бела. Лен ты, мой ле-он. На лбу складка. Не было ее. Губы, вот, прежние. Широкие, полуоткрытые, как у ребенка, восклицающего: "Как вам нестыдно?" Гуля-Гуленок, коломенская верста. Несгибаемая Жанна д'Арк... Кто не гнется – ломается. Нельзя тебе без нас, Гуленок! Наум почувствовал, разревется сейчас. Схватил гитару, повел, изогнувшись над грифом, что на ум пришло:
"От любови твоей вовсе не излечишься,
Сорок тысяч других мостовых любя.. – . Дверь приоткрылась, заглянула голова в колпаке из газеты.
Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое отечество,
Никогда до конца не пройти тебя. "
Дверь распахнули пошире. Тогда лишь постучали. Вкатилось, подталкивая друг друга, целое семейство: тощая, только нос торчит, мать, трое девочек в российских чулках в резинку.
– Заходите! Прошу! – Геула выглянула в коридор, где толпились соседи, прослышавшие про гостя. Вплыли две дородных молодки, держа над головой по стулу. Уселись под гитарный перезвон, разглядывая Наума.
Вскоре дверь уже вовсе не закрывалась. Входили, тщательно вытирая ноги о порожек, мужчины с темными неотмываемыми руками металлистов. Небритый могучего сложения сапожник со своей низенькой, обтянутой кожей, скамекой. Дожевывая что-то, влетели, как к себе, двое парней. Взглянули на Наума холодно, недоверчиво. Извинились, что сапоги у них в известке. Оказывается, они "серп и молот" затирали. На Колизее и на всех других памятниках Рима появились вдруг "серп и молот" и пятиконечная звезда. Где мелом, где углем похабили. Наняли их очищать музейные руины. – Коммунисты работку подбрасывают, – сказал один из парней, убирая ноги в грязных сапогах под стул.
Затих последний аккорд, и Наум оглядел лица. Как же они отличались от "прямиков"! От тех, кто прибыл из Вены!.. Те – нервно возбуждены, шумны. В глазах надежда, радость на грани истерики. Плач по оставшимся за чертой... Здесь глаза – сухи. Губы – неулыбчивы. Лица без эмоций. Другой мир.
– Новенький, что ли? – спросил один из парней сочувственно.
Наум понял, расспрашивать жестоко, да и бессмысленно. Захотят -заговорят. Он прошелся по грифу гитары, как бы сказав этим, что он вовсе не звал их толковать-перетолковывать, толочь воду в ступе. А так – попеть-попить.
Геула разлила по стаканам "кьянти", нарезала сыру. Одна из молодок поднялась со стула, сказала, что у нее есть "крылья советов", вернулась с чугунной сковородкой, полной жареных крыльев индейки.
"Крылья советов" да свиная печенка – эмигрантская еда. Навалились дружно.
– Позовем Гниду? – спросил мужчина в бумажном колпаке. – Че он там один сидит – воет.
"Гнида" оказался плотным, с обвислым животиком, обтерханным мужчиной, которого Наум где-то встречал. В углах губ пена, – точно встречал. Наум спросил Гулю взглядом, кто это? Гуля взглянула на обтерханного с брезгливой жалостью, шепнула, наклонясь к Науму: – Ординарное рыло, помчавшееся на Запад стать миллионщиком. Рыдает, зачем уехал из Союза, – жил там, как при коммунизме: "было все и девочки"... Так лопухнуться! Завел щель-кафе в Тель-Авиве...
Не любили "Гниду", похоже, все, хоть он и разорился. Однако потеснились. Гнида за копейку удавится, а все же человек...
Костями индейки хрустели яро, каждый хрящик обсасывали. У Наума еда не шла в горло.
Унесли пустую сковородку, налили еще по стакану "кьянти"; мужчина в бумажном колпаке выпил стакан вина, как воду, произнес, вытирая губы тыльной стороной ладони: – Значит, вы брата навестить и обратно?.. Не можете объяснить, че они с нами делают?.. Вот я маляр. Я и тут нарасхват, поскольку в жизни все требуется выкрасить, да выбросить. Сын мой остался в Израиле, надел зеленую беретку. А я там не могу. Видеть их не могу! Руки трястись начали.
– Как же мы без вас? – сказал Наум погасшим голосом. – Без вас нам худо.
– Я вам, может, и нужный, – степенно сказал маляр, – да вы мне и на дух не нужны. ...То есть, извините, не вы лично. Но поскольку вы говорите за Израиль! – Он по-хозяйски разлил "кьянти", кому стакан, кому стопочку. Рассказал, все более раздражаясь, что в Израиле работал у частника. Дорога неудобная, шесть километров пешком, да все по песку. Раз вернулся измученный, хозяин спрашивает: "Ты свет выключил?.. Нет?.." И погнал назад, в ночь. Гасить лампочку в сорок свечей.
– Я в России высший разряд имел, а тут...
Решил маляр больше к частнику ни ногой. Нанялся на большой комбинат, принадлежащий Гистадруту, израильскому профсоюзу....Арабам платят, как евреям. Равенство-братство. С человечьим лицом. Че еще надо. Народ живой. Все ругаются, клянут Фоню-профсоюзника.Собрание подошло – все молчат...Значит, че? До свободы не доехали. На полустанке вылезли.
Парень в сапогах пытался снять с его головы забрызганный белилами бумажный колпак. – Не трожь! – воскликнул. – Это у меня вместо кипы.
Засмеялись.
Парень сказал, что маляру просто не повезло. У них на заводе все ругались. И на собраниях, и без них.Маляр рассердился, рассказал, как возили его по Европе. В Страсбурге, пока говорил о лагере, где "отгрохал десятку", все было хорошо. Микрофон у губ. Отвечая на вопрос, сказал: "Я об Израиле думал совсем иначе, меня постигло жестокое разочарование". Представитель израильского консулата, сидевший рядом, тут же отвел микрофон в сторону. В зале больше не было слышно ни звука.
– Че? На свободке?.. Клоуна нашли...
Наума как ожгло. "Бершевские сценки... И отец мог уехать?!" Такого и представить было невозможно. Миры рушились. "Нет-нет, отец кипу надел... А то кипастые не уезжают!.." Горло вдруг пересохло. Налил себе "кьянти", отхлебнул. "Неужели мог?" Наклонился к Гуле:
– Слушай, Гуленок, можно себе представить, что отец... мог бы уехать?
Гуля закусила болезненно губу: – А я могла бы уехать? – Добавила не сразу: – Скажи мне кто об этом неделю назад...
Притихли, тишина становилась тяжелой, молодки поднялись: "Счастливо оставаться!"
В дверь заглянул мальчик в кипе, крикнул:
– Рыжий прикатил!
Постучал и, не дождавшись ответа, в комнату вошел франтовато одетый парень. Волосы, похоже, охрой крашены. Лицо надменное. Вынул из кожаной папки смятое письмо и открытку. На них штампы итальянской почты.
– Вот вам назад ваши письма, – сказал парень с усмешкой. – Еще раз предупреждаю. Не будете писать в Израиль, вас, думаю, устроят. Но чтоб остальных не звали. Иначе здесь сгниете! Все до единого!
Наума как подбросило. – Предъявите ваши документы! – взревел он.
– А ты кто такой?
– Ребята, я его задержу, а вы вызовите полицию!
Рыжий прыгнул к дверям. Скатился с лестницы. Исчез в темноте. Погнались за ним, да где там...
Геула смотрела в темное окно, закусив губу.
Наум вынул платок, промакнул лысину: "Это с ее ранимостью-то..."
– А вы, значит, не из ихних? – удивленно спросил парень в кирзе, вернувшись и стараясь отдышаться.
– Как видите!
– Тогда я вам скажу напрямки. Раз вам интересно! Я жил в Киеве, засунув голову в приемник. "Кол Исраэль" ловил. Уехал из Киева, чтоб не быть жидом. А из Израиля, чтоб не быть скотом. Хватит мне– этих танцев-манцев!.. Непонятно? Объясню! Друг у меня есть. Гершуни * фамилия. Когда его из тюрьмы выпустили, – на десять минут, хотел я ему вызов послать. Спасти человека! Не дают! Объясняют, он диссидент, он в Израиль не поедет... – Вас что, собака покусала? – говорю. – Он еврей, а в Израиле есть закон о возвращении... Положили они на этот закон с прибором... Не дают Гершуни вызова. Решил я в знак протеста отказаться от израильского гражданства. Прихожу в министерство внутренних дел. Сидит господин в кипе. Разъясняет: "Отказаться от израильского гражданства невозможно!" "Но это даже в СССР возможно", – говорю. "Израиль – это нечто особенное", – надувается, как индюк, и встает, мол, иди-гуляй... А я сижу. Тогда он выдает мне, так неохотно: "Будь у вас гражданство любой другой страны, мы могли бы просить нашего министра, а раз СССР лишило вас гражданства, то у вас нет надежды..." Я чуть не подавился. – Хотите, – говорю, – пользоваться плодами "советской законности"?! Дальше эстафету нести?! У вас, значит, я тоже не человек, а "нечто особенное"?.. – Понятно? – мрачно заключил парень в кирзовых сапогах. – Не хочу быть больше ни русским жидом, ни израильским евреем! За это меня и казнят! Ну, нет, в гробу я видал эту шестнадцатую советскую республику, в белых тапочках!
